Текст книги "В каждом доме война"

Горел необычайно ярко костёр, дул сильный ветер, и пламя закручивалось в жгуты, облизывая закопчённые бока большого чугунного котла. «А почему не железного?» – думал во сне Роман Захарович, наблюдавший за гладко отполированными до чёрного блеска боками котла, висевшего достаточно высоко на подставке над костром. А кругом валил густой снег, снежинки залетали в кипевшую в котле воду и с шипением таяли, превращаясь в пар, и он снова улетучивался на небо. Стояла зимняя ночь, тёмно-свинцовое небо зависло над головой, с роящимися белыми бабочками, которые устремлялись без конца вниз к земле, словно их кто-то всасывал в себя, и они с радостью летели…

Роман Захарович кочергой перемешивал в костре головешки; от них брызгали вверх пучки искр и гасли, будто их кто-то глотал мгновенно с ненасытным аппетитом. Вот котёл вдруг стал расти на глазах старика. Он в испуге отшатнулся от него, так как чуть не столкнул его; вот показалась из котла голова с безумным лицом и большим крючковатым носом, потом ещё и ещё; они высовывались по пояс; на них солдатские мундиры; потом выглянули и полезли стволы пушек, гаубиц, мортир, повисали на краю котла танки, множество солдат поднимали кверху руки, они страшные, обмороженные, в рваных мундирах и шинелях и падали прямо в костёр и шипели, сгорая в огне. Так продолжалось бесконечно долго. Котёл наклонялся, из него выпадали люди, техника, а костёр всё так же горел, из него торчали стены разбитых и разбомблённых домов, тянулись улицы в пепелищах, по ним брели толпы измученных, голодных солдат. И все они по лестнице поднимались в котёл, исчезая в нём, и, когда на улицах никого не осталось, раздался бой курантов, взлетели тысячи сигнальных осветительных ракет.

Роман Захарович решил заглянуть в котёл, поднялся по лестнице, но вместо котла очутился на чердаке, увидел Устинью, которая каталкой для теста перетянула его по спине. И видит он, как жена гоняется по чердаку за большим кобелём, в котором он разглядел себя, от видения чего ему стало не по себе. И он упал, чувствуя, будто летит с чердака в сугроб, из которого торчали свежие огурцы с пупырышками, а среди них лежала Пелагея и звала его к себе. Он подошёл, но увидел уже Раису, которая ухватила его за седые волосы, приподняла над землёй и смеялась во весь рот…

Роман Захарович тут проснулся, он спал в каморке на току. Лампа была прикручена – еле светила, как светлячок, он встал, прибавил огня, посмотрел на свои карманные часы, прикреплённые к цепочке. Было без четверти двенадцать. Он вышел из сторожки, чтобы обойти складские помещения, зернохранилища, амбары. В общем, пошёл по своему обычному маршруту, прихватив своё старенькое охотничье ружьё. На дворе было ветрено, морозно и секла крупа. Роман Захарович вспомнил сон, только про котёл, находя в нём нечто вещее, хотя что он означал, какие грядут события, он не знал, но что можно было ожидать хорошее, в этом он почти не сомневался…

Прошло уже более двух месяцев, как он принял страшный грех на душу; и потом каждый день просил у Бога прощения, а сам думал о Раисе, которая ещё несколько раз вводила его в смущение в каморке; он хотел прогнать её, да не мог. Но твёрдо знал, что непременно надо очиститься от греха. И всякий раз сатана, поселившийся в нём, побеждал, как он ни молился, Роман Захарович чувствовал в себе его смех и крестился. Призывал Бога на помощь, а ничто не помогало; когда приходила Раиса, он принимал её. Роман Захарович ощущал себя молодым и с этим молодым чувством не хотел расставаться, отчего даже жена Устинья казалась втрое или четверо старше его. Он заметил, что невестка странно смотрит на него, чем совсем его смущала. Правда, спутавшись с Раисой, он меньше стал её замечать, а внук Илья как-то взял его бутылку с муравьями, залитыми горилкой, и сказал, что дед стал колдуном. Роман Захарович не велел больше трогать бутылку, не обратил внимания на замечание внука. Зато Устинья как всегда, ворчала:

– И прав Илья, отраву какую-то делает, чавой-то табя хвори долют, выдумал чи то, ты ещё бы тараканов наловил и зажарив. Повёлся с антихристкой, перенял на свою голову…

– Да не галди, галда! – раздражённо бросил Роман Захарович. – На что мне отрава? Это снадобья от всяких болезней и вирусов – понимай, старая!

Устинья махнула рьяно рукой, а потом подошла к мужу вплотную, словно принюхивалась подозрительно, недоверчиво и скривилась, как при виде прокажённого.

– А чего тогда сам не пьёшь?

– Тебе даю, што ли, втихарях, ха-ха! – его гладкое, без морщинок, лицо порозовело.

– Ишь, как петух молодой, чегой-то ты такой? – растерянно, в зависти, сказала Устинья

– Да я же, как ты, не ворчу днями, а у тебя желчи скопилось с ведро, а она цвет лица портит, – с диким видом заключил весело дед.

Роман Захарович смекнул про себя, что невестка и вот и жена заметили в нём перемену, что недолго им понять, отчего у него крылья выросли…

Раиса подсчитывала сама дни его дежурств и приходила к нему в удобное ей время. У Костылёва она не стала проситься в сторожа, так как это могло бы возбудить подозрение. Но как она уходила из дому, Раиса не говорила. Зато возвращалась она домой с бригады с большой вязкой соломы, просила у Климова и зерна, но тот стоял на своём и ни в какую.

Когда он обошёл свои владения, Раиса уже примостилась на топчане.

– Где тебя по такой погоде носит? – грубо спросила она, ревниво глядя на старика. – Нешто на телятник бегал к Соньке?

– Я службу несу, а вот ты – да, Раиса! Не ходи ко мне ради Христа, гневим мы Бога, с сатаной меня повенчала, бесовка, – Роман Захарович снял полушубок, сел за стол и свернул цигарку.

– Ты не плошай, мой петунчик. Как гарно мы с тобой… ну, бросай дымить, иди, – говорила игриво Раиса, сидя на топчане с расстегнутой ещё до его прихода кофточкой, чтобы нарочно были видны груди.

У Романа Захаровича лицо с мороза ещё розовело, глаза блестели, руки мелко подрагивали. Глотал дым и думал, мол, вот пытался бросить курить, но при ней всегда закуривал, а потом тушил, чувствуя, как бес толкает в ребро, а он пошёл к молодухе… ощущение оторопи кружило голову, как от самогона, дыхание учащалось…

После Раиса не задерживалась у него и быстро уходила. Он вдогонку бросал, чтобы не приходила, на что она только смеялась. Роман Захарович чувствовал, что это для него добром не кончится, надо положить конец, поскольку сердце не выдержит. В таком возрасте вряд ли кто блудодействует и Бог лжи перед женой не простит…

А на следующий день он узнал, что Раиса сломала ногу, когда ночью оступилась, переходя балку и упала с деревянного мосточка с вязанкой соломы. Это сообщение ошеломило его и вместе с тем в душе тотчас стало спокойно, ведь отныне Раиса не будет вставать на ноги долго, а за это время много воды убежит. А через пару дней Роман Захарович испытывал тоскливое чувство оттого, что ему не хватало Раисы, которую он, конечно, не любил, но плотская к ней привязанность крепко держала её образ в памяти. Она была для него отдушиной, заглушкой той любви, которую он хранил в душе так надёжно, что даже себе в ней не признавался. Если бы он дал волю своему чувству и воображению, тогда бы он наверняка погубил себя раньше времени. И Раиса его спасала от страсти к другой, которую он отдавал ей. И вот уже неделю Роман Захарович опять ходил снулый, как о нём отзывалась Устинья. От него она узнала, что ему приснился страшный сон, потому ничему был не рад. А сам он дивился себе: когда Раиса была здорова, он молил Бога отвести её от него, а когда это случилось, он теперь мучился, лишённый возможности усмирять плоть, с чем Раиса справлялась и сама избавлялась от нервных припадков на почве женских расстройств. И он пожалел её, что недуг опять будет сотрясать несчастную…

Но в одну ночь Роман Захарович вдруг лёг к Устинье, чего уже давно с ней не делал. И после этой ночи Устинья, как будто заново народилась, и куда девалась её спесь. Муж представлялся ей парнем, а она почувствовала себя вновь молодой, и щёки в морщинках посвежели, и она сама повеселела, норовя звать мужа к обеду вовремя. И возникли между ними любовные отношения, а в одну из ночей после ласк она шептала Роману:

– Зелье это твоё, что ли, вон от чего, значитца, а я была такой дурой-дурой. Прости меня Ромка, окаянную… – и захихикала, всхлипывая от радости воскресёния плотской забавы, которую иногда только во сне испытывала…

Роман Захарович не стал разубеждать старуху, пусть думает, как в ум ей взбрело, пусть пребывает в сладком заблуждении, как-никак в своё время он любил Устинью, а потом эта любовь растряслась, растерялась на ухабах и колдобинах жизни.

Кто-то побывал у них в колхозе из соседнего хутора, так как вскоре по посёлку растёкся слух радужным коловращением, что под Сталинградом немецкая армия под командованием фельдмаршала Паульса попала в котёл. Немцы разгромлены наголову и взяты в плен. После этого Роман Климов вспомнил свой сон о котле на костре и ему сразу открылся вещий смысл сновидения. И он чуть ли не ликовал, впрочем, всё население посёлка праздновало победу. Теперь уже без сомнений, погонят фашистов с русской земли, хватит им жечь её, грабить и убивать наших людей! Роман Захарович поднял Устинью от земли и так прижал к себе, что она от боли заверещала. А у самого на глазах счастливые слёзы. Пелагея ушла на наряд. Илья сказал, что теперь они с Денисом уйдут на фронт. А то без них разобьют немцев. И побежал к нему договариваться.

– Во-во, какой герой, посмотри на него! – ворчала Устинья. – И чаво рваться в пекло, успеет ещё… останови парня, Ромка!

– Да это он сгоряча, остынет, молодой, дома не сидится, – отозвался Роман Захарович. – Я про сон тебе баял кактось, а он в руку оказался, – и пересказал жене весь…

Почти всю осень 1942 года Денис Зябликов крутил роман с Анфисой. В Терновке они встречались, пока стояло тепло. А потом уже в сумерках он вызывал Анфису из дому, стоя перед хатой, чтобы она видела его. А выходило, что парня заметили Аглая и Гордей.

– А чего это ради Денис у нас под окнами крутится? – спросила мать, выглядывая в окно.

– Я пойду и узнаю, – ответил Гордей, собиравшийся на улицу.

– Не надо, брат, я сама!.. – обронила Анфиса. Было ещё светло, а Денис даже не посмотрел на это, думала она удивлённо. И вместе с тем на душе радостно оттого, что парень влюблён в неё по уши. Если бы сама не соблазнила его, так до сих пор бы бегал по балкам, шутливо подумала она. Хотя в колхозе с ребятами он ремонтировал ясли, базы, утепляли свежей соломой крыши на сараях…

Денис и позже делал ей предложения, невзирая на то, что у неё не будет детей. Но парень твердил своё, что он не хочет слышать дурных сплетен о ней и что их отношения должны быть узаконены. Анфисе пришлось переубедить Дениса, что она дорожит его отношением к ней, оберегающим её репутацию, но он после будет жалеть об этом. Она не хочет исковеркать его судьбу, что её вполне устраивают такие отношения, даже если все узнают. И кому какое дело, ведь встречаются другие девушки с парнями и никого не волнует, спят они или только целуются. Анфиса вовсе не сердилась на Дениса, рассекретившего их отношения… Она видела, какими всё понимающеми глазами проводила её мать, а брат только снисходительно улыбнулся, хотя на лице промелькнуло недоумение: какого парня избрала в суженые…

– Что же ты мне не сказал, что придёшь в такое время? – журя парня, произнесла она, впрочем, без обиды.

– Ты обиделась? А я не хочу скрывать свои чувства, пусть твои родные это знают, – отчеканил Денис. – Выходи – погуляем по улице, – предложил он.

– Разве я не вышла? – улыбнулась она.

– А я принёс тебе рисунки, подарить? – весело сказал Денис, проявляя нетерпение, желая, чтобы Анфиса порадовалась его удаче и высоко оценила мастерство художника. – На память тебе, а то скоро уйду на войну. Вот, смотри, – и он достал из кармана пальто свёрнутые в трубочку альбомные листы. Анфиса взяла рисунки и пошла к лавке, стоявшей возле забора, села. Он последовал её примеру.

– Ой, тут же вся наша тайна! Я боюсь смотреть на себя в таком виде, – сказала она, однако развернула и обомлела, увидев себя изображённой живописными красками. Главное, какой тогда она сидела под деревом на траве, такой в точности он срисовал её, передав в цвете одежду, окружающую природу. Какой у неё вышел восторженный взгляд с ироничной улыбкой! Затем на одном листе рисунки в платье и купальнике и несколько пробных набросков, но в нагом виде он не сделал, наверное, просто постеснялся показать, подумала она. Но сейчас уже было плохо видно, стремительно надвигались сумерки. И тогда Анфиса, быстро поцеловав его в щеку, стала скручивать рисунки опять в трубочку.

– Какой ты молодец, я довольна, но никому не покажу! А себе же ты оставил что-то? – спросила в лукавой усмешке и слегка погрозила ему пальчиком.

– Да, и мои видели… Братья оценили, а мать ругала. Это она нашла. И ругала, что я рисую в голом виде. Правда, она думала, что я сам захотел, но я ничего объяснил. Мамка считает, что надругался над тобой своими рисунками, – простодушно признался парень.

– А больше ничего плохого не подумала? – спросила пытливо Анфиса. – Значит, Екатерине Власьевне уже известно?..

– Ей Райка на наряде сказала о нас, что видала в Терновке, поэтому и заглянула в альбом. Ведь я говорил ей, что иду рисовать природу, – несколько виновато говорил Денис.

– Я не нравлюсь матери?

– Наоборот, она тебя уважает, и сплетни о тебе ещё раньше не обсуждала. Я сказал, что женюсь на тебе…

– Зачем ты это сделал? – сдержанно спросила Анфиса. – Или хотел узнать мнение матери? Да, а что Нина сказала?

– Она считает тебя лучше всех девушек. Но думает, что мы с тобой не пара, то есть я не подхожу тебе, а мамаша считает, что сейчас пока рано говорить о женитьбе…

– Пусть так считает, это даже лучше для нас с тобой. К тому же я на полгода старше тебя и уже выказала своё отношение к браку. Пойдём к клубу, сейчас Гордей выйдет, – вдруг сказала она.

Они встали и пошли в балку, но тут Анфиса решила отнести рисунки в летнюю кухню, куда редко заходила мать. Она вернулась быстро. Было уже совсем темно, тускло светили звёзды, так как небо покрывала сероватая мгла. В вечернем воздухе пахло тёплым свежевыпеченным хлебом, что почему-то тоскливо отдалось в душе.

Окна клуба, высоко поднятые над землёй, зияли чёрными провалами, глинобитные стены тускло мерцали побелкой. Дверь была закрыта на большой висячий замок, так как в клубе было холодно, а топить нечем. Причём все только и были заняты тем, где бы раздобыть на зиму топливо, на что даже умудрялись рубить в лесополосах хорошие деревья. Правда, люди за осень, пока было тепло, из навоза налепили кизяков. В колхозе также брали навоз, делили на всех понемногу, поскольку уже и навоза не было столько, сколько его было раньше. Люди запасались и бурьяном и сухой травой, словом всем тем, что только могло гореть и дать тепло. Не успели отремонтировать колхозный баз, как кто-то часть досок сорвал и стал зорить пустые сараи: выдирать ясли, деревянные перегородки. Этот вандализм Костылёв не мог предотвратить, так как предстоявшая зима была погрозней строгости председателя, которого, впрочем, никто серьёзно не боялся.

В клубе пока ещё ничего не тронули. Денис и Анфиса обошли кругом, взошли на крыльцо со стороны посёлка, где был фельдшерский пункт и ординаторская немецких хирургов и врачей. Парочка смотрела на хаты, в которых теплились огни ламп: у кого-то посильней, у кого-то послабей светились оконца. Не у всех был и керосин, приходилось использовать свиной и говяжий жир вместо керосина, и в плошках горели каганцы. От школы отделилась огромная тень и пошла через поляну. Денис загорелся желанием узнать, что делается в школе? И они вместе пошли. От забора из штакетника уже ничего не осталось ещё в прошлую зиму, растащили сами немцы на растопку. Костылёв летом распорядился сделать новый забор. Ещё недавно школа была закрыта, а теперь замок на двери сорван, дверь – нараспашку.

– Бедным влюблённым негде приютиться, – в шутку сказал Денис.

– Да… зато хоть ветра нет, – обронила она.

После ухода немцев полы вымели и вымыли, пустота наводила уныние и тоску. Школа была наполнена эхом, увеличивавшим их шаги и голоса.

– Я здесь учился два года, – сказал Денис. – Учителя менялись почти каждые полгода, не успеем привыкнуть, как уже новый учитель, вернее, учитилки. А ты где училась, наверное, в гимназии?

– Да, но недолго, школа была в бывшей гимназии и даже учителя учили старые. Но потом многих почему-то арестовали. Я не доучилась. Но читала ещё до школы…

– А за что учителей сажали?

– Никто не знает. Все жили в страхе. Все думали только о себе, мы часто переезжали с места на место. Отец куда-то пропал, и мы его больше не видели, но мамку чекисты затаскали по кабинетам, еле отвязались, а после тайком уехали…

Денис больше не расспрашивал, ему стало вдруг страшно представить, что выпало на её долю; он прижался к Анфисе, прислонившейся к подоконнику, и осторожно поцеловал в губы.

– Поженились бы и сейчас тут бы не стояли на холоде, – с сожалением сказал он.

– А чем тебе тут не нравится, это разве холод, вот на Урале – да! Стужа, снег, метель, волки воют. Жуть берёт! – весело проговорила Анфиса, обхватив Дениса вокруг талии.

– Да знаю, у нас тоже лес был и зимы снежные, но волков сам не видел, бабуля, бывало, когда родители уедут на кляче в город Малоярославец или в Калугу при единоличной жизни, нас всегда пугала волками. Я был шкодливый – только отца боялся, кричал больно. Тогда хорошо мы жили, школу при церкви посещали, а потом священника куда-то увезли, а церковь сожгли. Но нам было не жалко, а бабуля плакала, причитала, властей ругала, а батя никогда не верил в Бога…

– Несчастливое нам выпало время, – качала она головой. – Как хорошо, что немцев разбили под Сталинградом. Скорее бы уже прогнали и ребятам не нужно уходить на войну!

– Ко мне Илья Климов приходил… на фронт звал, так что без нас там не обойтись! – приподнято сказал Денис.

– Да ну! О чём вы мечтаете, глупые, – в досаде ответила Анфиса. – Я от Гордея это же слышала…

– А маманя Илью прогнала! – засмеялся парень. – Она случайно подслушала наш разговор. Я тоже подумал, пока нас обучат воевать, война закончится. Зачем учить? Бери автомат, гранаты и вперёд на врага! – хвастливо говорил Денис.

Однако стоять было неуютно даже в нетопленном здании, где отовсюду тянуло сырым стылым холодом. Анфиса перебирала ногами и жалась к нему.

– Ой, не возносись, какой герой! Там, небось, так страшно, как вспомню бомбёжку на станции, до сих пор жутко становится. Мы с Ниной под вагон залегли, а полицаи стали выгонять, карабины наставляли… – Анфиса невольно вспомнила, как Кеша вместо Нины увёл её в хату, где никто не жил, но обстановка стояла вся на месте. Достал закуску, самогон и угостил её, а потом нагло повалил, раздел. И почти до утра держал там, обращался грубо. А у самого была жена, о которой напомнила ему и лучше бы не говорила, так как Кеша ударил ладонью по лицу, обозвав грязным словом…

– О чём ты думаешь? – спросил Денис.

– Да так… жалко тебя, брата, всех, кому ещё надо идти в армию…

Анфиса легонько ударила его кулачком в грудь и головой припала к нему, руками сжимала его за бока, Денис поцеловал её в щеку…

…Утром в посёлок приехала большая крытая брезентом немецкая машина, и прямо с наряда полицаи и трое немцев стали запихивать в фургон молодёжь. Набралось более двадцати человек. На все вопросы Костылёва и баб полицаи отмахивались. Правда, один сказал просто – на работу.

На этот раз бабы думали, мол, наверное, в Германию погнали, дали им хорошего пинка в Сталинграде, поэтому они распоясались, теперь от немцев пощады не жди. Бабы утирали глаза, бежали долго за машиной. Уже выпал первый снег и ветер сдувал его, гнал прочь, словно давал понять, что зима ещё не пришла. Думали уже – немцы после Сталинграда забудут к ним дорогу, однако на фронте ситуация изменилась и требовалось укрепить оборонительные рубежи.

В число увезённых опять попали Нина и Анфиса, их братья, Ксения, Клара, Лида, Лиза, Дора, Люда, Маша, Пётр, Жора, Илья, Андрей, Алёша и другие парни и девчата. И надо же было именно в этот день выйти на наряд, ведь в колхозе работы почти не было. Осенью по теплу Костылёв наладил высадку молодых саженцев по краям полей. Потом свозили на бригаду скирду соломы, чтобы зимой далеко за ней не ездить. А в этот день Макар наметил выдачу зерна на трудодни. И вышли почти все колхозники. А то немцы могли увезти всё зерно. Они не знали, что в колхозе есть молодняк.

Шуре Костылёвой опять повезло, а бабы уже не обращали на неё внимания, так как по-другому о ней не думали, привыкнув к её привилегированному положению, будто так и должно быть, каждому свое место, а отчего она не такая, как они, почему-то не задумывались…