Текст книги "В каждом доме война"

Той весной Майя вдруг почувствовала себя взрослой девушкой. Однажды она посмотрелась в зеркало и увидела розовощёкую, круглолицую, только подбородок несколько как-то был оттянут книзу, да лоб высокий, покатый, волосы тёмно-русые заплетены в две косички, они портили её вид, делая её менее взрослой, а Майе очень хотелось выглядеть зрелой девушкой. За последние годы она быстро выросла, налилась телом, грудь под цветастой кофточкой волнительно бугрилась и выпирала всё больше. Но Майя огорчалась за одно то, что была несмелая и стеснительная. А тут эти косы, и она решила распустить их, завязывая волосы на затылке в крупный узел или распускала их пушистым конским хвостом. Но мать Ульяна ругала дочь, что Майя стремится ходить по-городскому, что это нескромно, неприлично для сельской девушки. Хотя поначалу Ульяна хотела, чтобы закончила семилетку и пошла б учиться в город на «приличную профессию». Ещё мужу об этом она втолковывала, но Прохор категорически почему-то был против, что в колхозе доярки нужней и дочь председатель ни за что не отпустит в вольную жизнь, в чём он, отец, будет с ним солидарен. И Ульяна согласилась с мужем. Но тогда Майя была ещё тонконогая, худенькая девчонка и отставала в росте от своих сверстниц. И вдруг как-то неожиданно стала навёрстывать во всём и взрослела и полнела, как спелое яблочко наливалась, чего не увидел её отец, погиб сердечный. О муже Ульяна по ночам плакала в обнимку с подушкой, и не представляла всё ещё своё вдовье положение, собственно, в этом она тогда ничего не смыслила. Но она знала, как её мать тоже осталась вдовой, когда муж погиб в японскую войну. И Ульяна вырастала без отца, которого помнила очень смутно; он брал, бывало, её на руки и подкидывал кверху – смеялся громко, раскатисто вместе с дочерью. После смерти мужа Ульяне особенно часто вспоминалось детство, тогда она ощутила себя сиротой тоже не сразу; у неё были сестра и братья, кто-то умер, кто-то остался на родине, они были все старше её и жили своими семьями в других сёлах. И теперь сама она стала вдовой. А тут ещё от старшей дочери Зины ни слуху, ни духу. Отводили душу внуком Колей, которого нянчила Майя, к ней племянник привязался настолько, что называл её мамкой. А Ульяна злилась, говорила внуку, что у него мать на войне медсестричка, а Майя ему родная тетка. Но Коля надувал капризно щёки и отмахивался от бабкиных толкований сердито, что она говорила ему неправду. Ульяна устала объяснять одно и то же и смирилась с упрямым внуком, может, так даже и лучше. Ведь судьба Зины теперь никому неизвестна. После оккупации немцами города она ни разу не пришла домой, и вот уже после изгнания врага о ней до сих пор ничего не слыхать. Ульяна уже даже оплакивала Зину и заодно Прохора, да и Капу в такие дни ходила проведывать на кладбище. Выходило, что остались они с младшей дочерью одни, да внучек им единственная отрада в сумятице чёрных будней…

Как-то к ним пришла сваха Серафима с гостинцами для внука Коли. Она была сумрачна, как всегда, невестку сразу осудила за бегство в город, а Ульяну обвинила в потворстве дочери.

– А ты думаешь, я её туда сама выпихнула, они сейчас такие послушные, что твоего слова не хочут слухать, – говорила Ульяна. – Вот что я скажу, Сима, Зинку я не отпускала. Она ещё до замужества туда рвалась, а я не пущала и подучивала – не упусти Давыда, не упусти, лучше парня нет для тебя.

– Ох, Улька, да как ты хорошо умеешь выкрутиться, то не хотела тебя слухать, а то на – замуж пошла! – взъярилась Серафима. – Ну пусть даже так, Бога не буду гневить сомнениями, пусть это так получилось, пацана на руки тебе швырнула, как котёнка, подолом махнула и как ведьма на помеле умчалась. И сына моего обидела, не знамо как! Согрешила тяжко Зинка, чую, перед Богом, ещё при Давыде, когда в город ездила. Передо мной носом всё водила, царицу из себя строила…

– А чего, она красивая, пусть и помечтала, так это не вредно, – как бы согласилась Ульяна, вытирая рукой влажные губы. – Мне тоже стыдно перед зятем, я его как сыночка, умершего моего первенца, любила. Работяга, не чета моему мужу, царство ему небесное. И Зина тоже уважала его и любила, а в город она ушла на курсы медсестёр, нешто ты думаешь, мне это легко было пережить? Одна умерла, вот и Прошки нет, а тут она ещё умахала. Не серчай, Сима, авось придёт Давыд, и она заявится с фронта. Там она, там, во сне слыхала её голос… А Коля тоже по родителям скучает, – соврала Ульяна и продолжала: – Возьми его к себе на время, я же внука у тебя не отнимаю. Возьми, Сима!

Серафима видела внука и находила Колю не своего роду-племени, уж больно похож на Зину. От Давыда у него только весёлые глаза. Но к внуку она особых чувств не питала, как и невесткой была недовольна. В своё время Серафима подсказывала сыну обратить внимание на Надю, дочь баптистки, которая тогда только приехала, почти в один год с Путилиными. И Анфиса ей тоже была по нраву, благочестивая, как и её мать Аглая, с которой Серафима несколько раз беседовала о Боге, о вере, забытой и поруганной нынешними людьми, угождавшими сатанинской власти. Ведь потому так и тяжело народу, поверившему безбожникам, обещавшим построить для них райскую жизнь, а вместо этого оплетшим колючей проволокой. И как что не по ней, этой власти, так за проволоку, так в преисподнюю к дьяволу… Отвлеклась Серафима в думах о сыне, в общем, Давыд на Зинке остановился, а чего с Надькой да Фиской не спознался, она так и не поняла. Давыд тогда промолчал, только как-то загадочно поулыбался, будто она, мать, ему дурочек присоветовала. Да и дело уже шло о свадебном сговоре, а он: мол, эти девки поздно в посёлке объявились. Видно, так и быть тому, Зинка больше пришлась ему по душе, а теперь не видать её несколько лет. И жива ли она, и жив ли сын, Серафима даже чутьём матери не могла понять. Ей снился муж Семён, а сыновья почему-то – ни один! Стеша говорила, что во сне видела их, как они поднимались на большом танке в крутую гору. Пушка стрельнула и попала в громадный купол, и он развалился на части. А оттуда воспарил громадный чёрный орёл, и он стал вдруг гореть – хвост, крылья, а из клюва вылетели самолёты и летели на гору, где стоял танк с братьями, но они в самом полёте загорелись, превращаясь в пепел, который сыпался на броню танка. Братья вышли и пошагали в поднебесье по тропинке, а потом стремительно ринулись к земле, очутившись у них на поле, где когда-то приземлялся наш самолёт…

Серафима была спокойна: дочерин сон обрадовал. О своих она молилась каждый день, и когда немцы в хате стояли, она за них тоже молилась, чтобы антихрист отпустил их к своей власти, ведь не сами они пришли к ним. Немцы ей вреда не сделали большого, кур сама отдавала, а то бы супостаты всех извели подчистую. Корову чуть не увели, но она вцепилась в неё – за рога держала. Видел это их молодой офицер и сделал отмашку солдатам. Почему он её пожалел, она и сама не знала, а вот у Фёклы Ермолаевой корову свели со двора. Фёкла кричала-кричала, но немцы не вняли её стенаниям. И теперь она думала, что тот офицер стоял ближе к Богу и сжалился из-за этого. Да и сама она неистово служила Господу, лучше, чем она, в посёлке никто не соблюдал все религиозные праздники. Вот и Стешка целая и невредимая немцами, хотя и работала у них и при наших посланная в шахту, пришла домой, когда там всё было ею сделано для этой власти. Наказ матери Стеша всё-таки исполнила угодливо и её не тронули, потому что советская власть временная, скоро Бог перестанет её терпеть столько лет, что она послана вовсе не им, а антихристом. Хотя раньше думала совсем иначе. Выходило, она уступала власти этой, как Бог уступал ей на протяжении десятилетий. Стеше наказывала слушаться начальства. А это означало – к покорности и смирению её призывала, словно была заодно с сатанистами. Вот и отмаливала грехи свои, что иначе нельзя было идти супротив их, а то бы подвергли мукам адовым, изобретёнными ими, слугами дьявола.

Когда Серафима проведывала внука, она видела, что Коля смотрит на неё, как на чужую, в глазах мальчика поселилась бесовщина, отдалявшая его от неё. Коля не хотел иди к ней в гости. В глазах внука видела страх и думала, что в страхе держит его дьявол, что Ульяна полна грехов, а Бог не отпускает ей эти грехи. И вот дочь связалась с нечистой силой, которая и властвует в городских чертогах. Надо поскорей замолить грехи Ульянины, чтобы душу внука спасти, чтобы дочь её меньшую бес тоже не уводил из дому, ведь Майя стала наряжаться. В клуб, наверное, уже бегает, где нечистый водит хороводы…

– Ой, да что ты Сима, Майя в клуб, где ты её там видела, да она домоседка у меня, смотри на неё лучше, нешто видно в ней клубную? – удивилась Ульяна.

– Ты бы сама Писание читала, да и Майке давала. Верни себя к Богу и будет душе спокойно, – говорила почтительно Серафима. – Подумай сама – муж погиб, дочь сгорела в жару – это гнев Божий, не веришь ему…

– Ой, кто тебе это набрехал? Ты, думаешь, одна верующая. Не хочу загодя говорить о твоих сыновьях, а что ты знаешь про них, где они: на том свете или тут ещё? – обидчиво произнесла Ульяна.

– Живы они – придут все! – уверенно изрекла Серафима, помня видение во сне и сердце твёрдо билось, без взволнованных панических сполохов. А в глазах её, всегда строгих, колючих теплился милосердный свет, будто сынов и мужа перед собой видела, что другим не дано такое всепрозрение.

– Нешто я кругом в грехах, что и в смерти дочери виновата? А Прохор не верил в Бога и стал молиться, так его учил Роман Климов. Проша тогда такое наплёл, что я обозлилась было на него, он говорил: Капу Бог взял для того, чтобы она не пострадала от какого-то злодея, откель ему знать про него? И ты мне тоже это скажешь?

– Нет, Ульяна, не скажу! Я тогда тебе говорила… сатана жертву захотел и выбрал себе Капу. От Бога, если кого он уводит, искушает своими чарами и берёт в слуги, а опосля ещё и радуется, что Бог ему не перечит. Он замкнул уста и склонил перст над отступниками… Отступились и вот все враги ополчились, силы он не дал, и не был он в России, когда фашисты шагали по всей нашей земле. Испытания послал, чтоб встряхнули духовную дрему. Не били друг друга, как в древности били. Это я от сваво тятьки ещё слыхивала, а он от сваво и переходило от колена до другого колена. А страх поселил не он, а сатана, чтобы мы жили в разброде и в отчуждении, чтобы силу нашу обрубить, как ветки у дерева. Вон сколько наших мужиков пришли без ног да без рук, это дан шанс им, дабы обратились к Господу с покаянием, это он уберёг. Вот Сталин открыл закрытые церкви, а что ты думаешь, Бог это принял и вдохнул в наших воинов силу – одолеть врага…

К Ульяне Серафима приходила нечасто, теперь она точно знала – Коля не принимает её, а значит, сатана не отпустил его душу и оттого ему нравится смеяться ей, своей бабке, прямо в лицо. В этой хате, видно, дъявол поселился надолго, и потому ей там делать нечего, она должна молиться за спасение его души ещё и ещё. Серафиме не нравилось, как сваха нахваливала Климова, сумевшего вернуть её мужа к Богу. Ведь она это тоже делала, а Прохор будто её не слышал, и продолжал сторонинься. Не любила она и Климова, ревновала его, но не принимала его речений о Боге. Умно глаголил, откуда что и брал, а сам греховодник, слух просочился, будто он к невестке ночью с дежурства приходил, а Райка Староумова с ним тоже, бывало, развязно заговаривала на току. И чего к старому баб молодых тянуло, к Чередничихе иногда, баяли люди, хаживал и с невесткой ейной судачил. А она баба совсем неприметная навроде её, Серафимы. Хотя она иной раз вступала в спор на наряде и с самим безголосым Макаром. От Домны будто кто-то из баб слыхал, как Натаха Мощева ходила к Чередничихе ещё когда немцы стояли, будто её два постояльца-бугая изнасиловали и она, сроду не рожавшая, вдруг понесла. Натаха разругалась со своей подругой за бессовестный навет. И рассказывала Домна на току, когда зерно молотили, а бабы друг другу кости перемывали, уличали, кто оказался при немцах грешней всех? Домна указывала пальцем на всех, кто пытался хулить её за поругание мужней чести, а ей, хоть как говори, так всё равно божья роса. Грешней её и нет бабы. Но Серафима не кидала в неё камень, она ведь во власти и Бога и сатаны, две силы тело её терзают и под обеими ходит, как их раба. Однажды принародно истово крестилась, вытворяя языком и потребное, и не потребное, словом, бесновалась, кривлялась по скоморошной юдоли, сверкая наведёнными румянами щеками, пылая глазами бесстыжими. Она уверовала, что её Дёмки уже в живых нет, и справила давно по нему поминальную тризну, так как во сне он сказал: не вернусь, там лучше ему; он куёт для ангелов стрелы, которыми те поражают молодых девок да парней и венки из жести им куёт, а ещё кованые амбары, чтобы зерно ни в какие руки не утекало и он знает, что и после них, осуждённых за хищения, хлеб таскали почти все, особенно в военные годы. А первый таскальщик – Макар-сигнальщик. Домна это на наряде особо громко выпалила, когда Макар подходил к конторе. И все увидели, как у него светились под солнцем красные уши, точно лапки гусиные на морозе. И все притихли, но Авдотья прервала тишину, обозвав Домну клевреткой…

– Не горлань, Дунька, сама под подол кармахи напришивала и туда зерно напихивала, как хомячка! – крикнула Домна. – А при немцах твой голосище был слышен, чем они там тебя так щекотали? Если не веришь, спроси у Василисы? – прибавила она, пылая в гневе глазами.

– Иди к лешему, дура! У него твоё место, душегубка ты, – кричала себе Треухова. – Ведьма, с чертями спуталась!

Серафима толкала вбок сестру, пытаясь её успокоить. Но та лишь отмахнулась, готовая вцепится в Домну. Другие бабы засмеялись, а потом они принялись подшучивать над Марьей, над Глафирой, над Екатериной, у которых мужья пришли хотя и изувеченными, но способными обрюхатить своих жёнок, скоро ли ждать им приплода, и как они, безрукие и безногие, справляются с главным мужским делом?

– А что завидки дерут печёнки, ох, какие бесстыжаи? – спрашивала Глафира. – Или с вами поделиться, вот тогда бы сами узнали!..

Девки слышали бабьи подначки – смеялись и краснели. Ксения была даже готова убежать с глаз их, чтобы не слушать зубоскалок: Зину Рябинкину, Антонину Кораблёву, Василису Тучину и ту же Домну Ермилову. Смех стоял долго, пока не вышел из конторы с листом нарядник Макара и расставил баб и девок: кого на ток, кого на поле, кого убирать колхозный двор.

Впервые за время войны из кузни был слышен звон молота о наковальню, и было видно, как из трубы зазывно вился дымок. Пока дизельная подстанция не работала, там теперь хозяйничал, шкандыбая на деревяшке, заменявшей ногу, Касьян Глаукин. Прон Овечкин пока дежурил на току, но он просился на конюшню, желая, чтобы Макар прислушался к просьбе фронтовика. Но там работал конюхом Пимен Кораблёв, который из-за болезни ног уже плохо ходил, да и выпивал часто, а Макар всё не решался заменить его на Прона, которого в своё время недолюбливал, скандалившего с Фёдором. Хотя тот всегда баял, мол, Фёдор псих, каких надо содержать в закутке для буйных. Их вечный спор не разрешился бы, если бы не война, а теперь Фёдор пошёл пасти частных коров…

Майя Половинкина настолько сильно привязалась к племяннику, что уже без него не представляла своей жизни. Из-за Коли совсем бросила ходить в школу, а Ульяна согласилась, не перечила дочери, да и война, о школе ли думать. А тут такое дело, после ухода Зины, весь уклад жизни повернулся к этому мальчугану. И сама Ульяна даже пригорюнилась от того, что Зина оставила, бросила ей в подол внука, словно отреклась от него, как от нелюбимого. Но Майя потянулась к племяннику всей душой. Она и раньше, ещё при Давыде, бегала к ним понянчить, поиграть с ребёнком. Носила его по двору, на лавочке перед двором сидела с ним, держа на руках и песенку напевала. Иногда воображала, мол, это её сын, а Давыд ворчал на неё, как на девчонку, не заслуживающую к себе внимания, чем обижал её. Давыд порой заносился, корчил из себя важного человека, умного, шибко хозяйственного, что ему никто неровня. Он хозяин, каких мало. Майя в такие минуты с любопытством смотрела на зятя, не понимая, что она к нему питает: большое уважение или душевное расположение, ловя его взгляд, лелея надежду, чтобы он видел в ней такую же будущую женщину, как Зина. Иногда она нарочно ходила возле него с ребёнком на руках, когда Давыд вскапывал в палисаднике землю.

И вот Давыда уже нет несколько лет, нет почти столько же Зины, которая, впрочем, живя в городе, приходила домой несколько раз, а после вдруг сгинула. И за те несколько месяцев она разительно изменилась, стала очень серьёзной, о себе, в новом качестве слушательницы курсов медсестёр, она совсем не распространилась, что превращало её в солидную женщину, умевшую хранить военные секреты. В остальном была прежней, немного заносчивой и самолюбивой.

Майя уже начала забывать сестру, привыкать к её отсутствию, хотя в памяти образ Зины стоял всё тот же, какой она видела её в последний раз. Когда жила с Давыдом, стала полнеть, округливаться лицом, а как подалась из дома вон, на городских улицах оставила располневшие телеса, превратилась в тростиночку. Такой Майя была в двенадцать, какой Зина стала в двадцать один год. Но осталась между тем по-прежнему красивой, и Майя всегда завидовала Зине, ведь сама она во всём не такая. Или сильно придиралась к себе: лицо у неё нежное, округлое, нос чуть удлинён, как у отца, а большие полноватые губы материны, глаза серые, слегка на выкате, небольшие, будто всегда чему-то смеющиеся, а от этого кажутся глупыми. Захотела переменить их выражение, а глупость так и катится из них сама, застывая на светлых ресницах. От этого Майя часто грустила, ничему была не рада, хотя из такого смутного настроения можно было выйти легко, если кто-то рассмешит её. И племянник часто чудит, то в курник залезет и вместо курицы-наседки сидит в гнезде и говорит, что снесёт яиц, а Майя сварит ему, то на огороде в лохмотья обрядится и пугалом стоит и говорит, что ворон отпугивает. Он называл её Майма, что потом само по себе как бы выговаривалось как мама. А сначала кликал её нямкой, то есть нянькой.

Ульяна пыталась объяснить внуку, кем доводится ему Майя, а кто Зина, мол, мама и есть одна-единственная. Но Колюшка твердил своё, и бабаня, как звал Ульяну внук, отступилась. Пусть пока так идёт – скоро поймёт сам, когда Зина вернётся, во что она верила фанатично. Шептала, проговаривала молитвы, как её учила сваха и Майе тоже наказывала – засыпай и просыпайся с молитвой, обращённой к Николаю Угоднику. Майя шептала молитву с листочка. А запомнить её никак не могла и забывала часто повторять их в нужный час. Ульяна наговаривала внуку, во сне видела его мамку, приехать обещала. А у самой сомнения в душе поднимались, вдруг обернутся все её духовные усилия трагедией и больше дочери не увидит? И тут же прочь гнала все дурные мысли.

Майя понимала чаяния матери, хотя сама их не очень принимала всей душой, некая сила выталкивала прочь образ сестры из памяти, из души, чего объяснить Ульяне никак не могла. Майя боялась, что в случае возвращения сестры она потеряет племянника, которого воспринимала уже за свого сына. Ведь она боялась выходить замуж, боялась рожать, поэтому пусть Колюша остаётся сыном её, но не ею рождённый, это Богу так было угодно, чтобы он был с ней. А ещё Майя не терпела ухаживаний со стороны парней. К ней уже начинали приставать и Куравин, и Кузнехин. Хотя один приударял за Нилой Серковиной, второй познакомился в уборочную с девчонкой из хутора Большой Мишкин Доней Земляниной, у которой коса была с руку толщиной. А зачем тогда задевали её, когда проходили мимо двора или на поле во время уборочной. Но Майя как-то стыдливо вбирала голову в плечи, и чтобы уйти прочь, старалась показать им спину. А раз Назар Костылёв с бельмом на глазу, которым совсем не видел, пригласил её со смешком, мол, вечером приходи на лавочку. Было уже давно известно, что Назар встречался с Матрёной Шумаковой и уже завозил на край посёлка ракушечник. Хату затевал. В его распоряжении был трактор, лошади и построился быстро. А потом женится на Моте. Ведь теперь с одним глазом Назара в армию не призовут. Майе он нравился. Серьёзный парень! Но стоило ему в шутку затронуть её, как она тут же обиделась, приняв его выходку за издёвку над ней, так как Майе казалось – парень решил посмеяться, что она домоседка, нянчится с племянником и на успех у парней не рассчитывает. Хотя порой она сама себе дивилась: ну почему она такая странная, ведь вовсе не баптистка, как Надька Крынкина, которая и в клуб никогда не ходила, а вот замуж вышла, все говорили, что ребёнок не Андрея Перцева, а от немца из госпиталя, там она с ним согрешила… и сумела замуж выскочить. Нет, такой участи себе Майя не хотела ни за какие деньги. А вот о любви иногда думки маячили в сознании, томили всю её до нервной злости, что в этом отношении она самая несчастная, никто серьёзно на неё не смотрит, как будто дурочкой уродилась. Иногда думалось, что её жалеют бабы, а девки нарочно не замечают. Правда, у Майи были подружки, сёстры Гревцевы, а их трое. Старшую, её ровесницу, звали Нерой, среднюю Летой, младшую Миррой. Их мать Анисия, бывало, хаживала к Ульяне, а Майя в это время с племянником Колюшей возится и не смущает их разговор, который выходил шумный, нервный и чуть не перегрызутся из-за сущего пустяка. Майя прислушивалась редко, а тут вдруг о Зине Анисия выговаривает матери, что будь она на её месте, ни за что бы не отпустила, а то девку привязала к мальчику, что с ним она всю юность просидит. И станется, в девках будет старость встречать, а от Колюши твоя Майя благодарного слова не услышит, улетит из дому и забудет про няньку свою, охота получить такую награду? Ульяне это не нравилось, ведь Анисия умней всех себя считала. И с удовольствием своих девок нахваливала, даже как бы этим самым поддразнивала Ульяну. Вот средний Зябликов, Борька, уже с Миррой дружбу завёл. Весной ей из балки цветов принёс, голубых подснежников. Вот это будет парень: строен, красив, и как цветы дарил с важным видом, а Мирра сама бедовая, за словом в карман не полезет, перед Борей чуть не немела совсем.

Майя о них ничего не слыхала. Зябликовых ребят она плохо знала, ни с одним не разговаривала. Помнилось лишь то, как о Денисе весь посёлок тарабанил, с братьями и другими пацанами помогали тётке Муне. Это и вызывало к ним бесконечное уважение.

К посещениям, хотя и нечастым, тётки Серафимы, сначала Майя относилась спокойно. Она проведывала Колюшу, приносила гостинцы, а ей потом стало казаться, что тётка Серафима хочет забрать своего внука. Эта мысль так вошла в сознание, что Майя всерьёз задумалась и старалась вместе с мальчиком уйти с глаз её подальше. Майя досадно хмурилась, брови сдвигала к переносице, про себя кляла мать, что так долго разговаривает с ней. А сама хотя бы расспросила у тётки Серафимы про Давыда, что пишет домой, скучает ли по сыну, и скоро ли наши разобьют немцев? Сначала так быстро погнали врага и вдруг остановились! В конце лета было уже известно, что вступали на территории иностранных государств, а летом прошлого года немцев наголово разбили на Курщине. Это оттуда, почти десять лет назад, семья Половинкиных приехала на донскую землю. Майя несказанно радовалась нашим победам. На нарядах председатель просил дочь Шуру зачитывать всем людям из газет вести со всех фронтов. И после бабы обсуждали их между собой и гадали, строили свои предположения, скоро ли окончательно разгромят лютого врага. А так как они ещё не подошли тогда к границам сопредельных стран, то, должно быть, надобно армию увеличить свежей силой. А сила эта в молодых ребятах, которых могут призвать не сегодня-завтра, и бабы качали головами, что их сыновьям тоже предстоит сражаться. Правда, находились ушлые бабы, сметливые, они говорили, что эта сила не в солдатах, а в сильном оружии. Вот придумали ещё в начале войны установку «Катюша», так и разбомбили все дивизии под Сталинградом, а потом и танк новый, который превзошёл немецкий «Тигр». И на Курской дуге в танковом сражении разбили фашистов, а вскоре их окончательно прогнали из нашей страны. Теперь осталось за малым: покончить в самой Германии с их последними полчищами. А с другой стороны на них напирают американцы да англичане. Гитлер там уже весь трясётся, как осиновый лист, нечего было вторгаться на русскую землю.

Летняя уборочная страда началась с хороших видов на урожай, и все колхозники работали с тем уяснением, что фронту нужен хлеб, чтобы солдаты вдоволь были сытыми. Было слышно, что в соседние хутора Большой Мишкин, Александровка, в станицу Грушевскую с фронта приходили калеченые мужики. А в посёлке, кроме трёх безногих и одного безрукого, пока больше не заявлялись…

На Мартына Кораблёва к зиме пришла похоронка, но не успела Антонина выплакать слёзы, как он сам заявился, весь израненный. Оказалось, почти год валялся по госпиталям. Однако руки, ноги были целы, но очень сутулился, так как позвоночник задело в последнее ранение, из-за которого месяца два лежал в обездвиженном состоянии, а потом стал подниматься. А сын его Кондрат пришёл зимой без трёх пальцев на правой руке. Почти тогда же заявился Потап Бедин, за ним Степан Куравин, Стефан Курганов, Фадей Ермолаев, который говорил, что в груди у него не вынули осколок, сидит и саднит. Паня Рябинин, Виктор Тетин потеряли по части лёгкого, что не мешало им дымить махрой. А вот Гурий Треухов был не ранен, но долго лечился от туберкулёза, воевал он мало, хотя об этом умалчивал. Весной пришла похоронка на Николая Корсакова, а его отец вернулся целым и невредимым – переболел только тифом. Андрей Перцев потерял на фронте руку. Гриша Пирогов перенёс серьёзное ранение и чудом остался жив. На груди у него поблескивала медаль, и другие фронтовики тоже имели награды. Но больше их было у Климова Устина, – кажется четыре. Устин пришёл уже после объявления победы. А к тому времени из Сибири приехали девушки, которые отбыли там наказание за самовольный уход с шахты. Потом появился и Гордей Путилин, подволакивавший левую ногу, куда получил ранение разрывной пулей. Не было пока ничего неизвестно о братьях Полосухиных и об их отце Семёне, за которых усердно молилась Серафима. Пожаловал и Остап Шкарин, мудрствующий весельчак и забияка. О ранениях он ничего не говорил…

В посёлке почти всю зиму и весну не прекращалось веселье. Не умолкала гармошка, не умолкали песни и частушки. Жизнь в посёлке наполнилась счастьем баб и девок. Валька Чесанова не дождалась Панкрата – вышла замуж за Кира Бубликова, как выражались бабы, грушевского казака. Это была первая послевоенная свадьба, сыгранная с южным размахом. Кир приехал за невестой на разукрашенной линейке, запряжённой парой лошадей донских кровей. И увёз жену в станицу…

Правда, уже летом в новую страду наконец-то прибыл Давыд Полосухин; увидел закрытую на замок свою хату, двор зарос бурьяном, и для него всё открылось разом. Сын бегал возле двора тёщи. Давыд высмотрел его через балку. Мать Серафима ни слова о Зине не сказала, и он пошёл на ту сторону улицы к Половинкиным.…