Текст книги "В каждом доме война"

– Давно тут робышь?

– Не считал. Как Корсаков заступил, так я сюда…

– А чего Гаврила раньше, как меня… не поставили? – спросил, запинаясь.

– Не знаю… Ему и в МТС было хорошо, – уклончиво ответил Макар.

– Давай – лей, ты тут хозяин, – бросил с насмешкой.

Макар взял бутылку и налил по половине стакана. Пододвинул Жернову ещё ближе, почти не глядя на него. Павел Ефимович принял, обжимая холодными пальцами гранёную посудину.

– Я хочу выпить за нашу встречу, за тех, кого бы я сейчас видеть хотел бы… – несколько туманно выразился, при этом выжидательно уставился на Костылёва, догадывается ли кого имел в виду?

– Да, наших полно полегло на полях сражений… – вяло, несколько пугливо отозвался Костылёв.

– А тебе преогромное спасибо, что Алёшку не бросил без отеческого внимания! – с продыхом сказал Жернов, став быстро пить самогон.

Макар пил с причмокиванием, а потом они молча хрустели огурцами, закусывали нарезанным мелкими кусочками салом и луком. Немного насытившись, Жернов сложил перед собой руки, как в школе на уроке прилежный ученик. Макар разминал нервно пальцами папиросу, затем прикурил от лампы, ударил в ноздри горький дым, завился серой спиралью к тёмному потолку. Установилась тотчас напряжённая тишина.

– Вот не думал, что буду выпивать с тобой, Макар Пантелеевич. Туда лучше не попадать, да я-то туда и не стремился, – начал неловко, сдерживая раздражение. – И что ты думаешь, я был расхититель? – возвысил с затаённой угрозой тон. – Не был! Ошибочка вышла, да и кто-то на меня наклепал крепко. На фронте, знаешь, сколько отправили невинных в распыл, – он махнул рукой, – а меня тогда… почти так же, может ты знал, что ко мне подбираются, но почему-то промолчал? – он пристукнул кулаком по столу, слабо звякнули стаканы.

– Да ну, что ты, Павел Ефимович, откуда же я мог? – в испуге поспешил уверить бывшего председателя.

– А кто тебя, тихоню, знает, – с расстановкой проговорил тихо, – думать о тебе приходилось разное, скажу прямо, волком в овечьей шкуре прикидывался, али того проще, сам меня спихнул, чтобы вместо меня стать предом? Что-то ты весь съёжился, как от холода, Макар Пантелеевич, покраснел, как рак, нешто в точку я попал? – злорадно усмехнулся Жернов, оголив желтоватые и кариесные зубы, беря бутылку, наливая ему больше, чем себе. – Давай ещё выпьем, за погубленную душу моего тестя. Вот ты опять почему-то вышел сухим из воды, даром, что лошади у тебя немецкие, это очень дурной признак! Немчиной прёт от тебя, вот ты уцелел, а тестюшку моего в распыл? Ты его и отдал, чтобы самому уйти от расплаты!

– Да что же ты зря наговариваешь, не так всё было. Он же сам напросился в старосты, никто его не упрашивал. А я как был предом, так им и при них остался. Наши пришли, а люди к ним со своими многочисленными жалобами, что пострадали по вине старосты. Хотя я их начальнику говорил, что Осташкин ни при чём. Но мне не поверили, самого чуть за этих лошадей к стенке не поставили, но Бог уберёг…

– Уберёг бережённого? – нахмурился хмельно Жернов. – Ты меня предал им, это раз, ты предом стал – это два. Рубашкин за просто так не поставит. Его уж я насквозь видел, рыл без устали под меня с твоей помощью… И мне не возражай Макар Пантелеевич…

– Если ты так уверяешь, меня подозреваешь, тогда конечно. Но Бог видит, что я сам у Рубашкина был, как букашка. Но я узнал про тебя, Павел Ефимович, в тот же день, когда уже тебя увезли, ей-богу, не знал-не ведал…

– Что творил и не ведал? – усмехнулся злостно, сверкнув глазами. Жернов как бы посмотрел в себя задумчиво, пригладил с седыми вкраплениями русые волосы, опять перед собой ладненько сложил руки. Грозности в нём особой не было, так, один кураж, хотелось выпытать пожёще у Костылёва о том, как всё с ним случилось много лет назад? Он понимает, что Костылёв действительно в его беде почти не повинен. Ведь самого и надо было признавать единственно виновным. Но как это бывает с людьми, в первую очередь надо найти козла опущения для прикрытия и утаивания собственных грехов. И Жернов понимал своё двойственное положение, скрывающего правду, злобно крякнул, закрыл на секунду глаза, словно в себя всматривался и видел истинного себя, не того, который сидел перед Костылёвым, а того, который нахмуренно сидит и не понимает: чего он, второй, знающий свою правду, пришёл сюда? Ему уж было почти доподлинно известно, что негоже ходить, искать виновных, пора самому рассудить всё, как было, как всё мыслил тогда и поступал криводушно. Сейчас Костылёв поник от его последних слов, действительно виновным чувствовал или боялся, что и его за лошадей могут неотвратимо приставить к стенке. Страх сковал волю Макара.

– Ну что пристыл, как лист на морозе? Бог не выдаст – свинья не съест! Ты счастливый, Макар, сумел выйти из мясорубки, войну обшагал стороной, чего тебе ещё надо? Время уже другое. Если бы я так, как ты, да Семён Полосухин, возился помаленьку, тогда Андрон для меня бы был не указ. Смотри, что делалось: секретарь крайкома расстрелян, секретарь наш райкома расстрелян, а я с ним как ладил!.. Тут уж не уберечься было, волна шла за волной лютая… а тебя осеняла счастливая звезда дольная… Вернулся я как будто с вынутой душой, в колхозе мне нет места, буду у себя лопатой замес месить, да огородом займусь. В колхоз меня не потянет Корсаков, а то ещё обожжётся, на грабли мои как бы не наступил…

– А как же без работы колхозной, до пенсии ещё, поди, далековато? – спросил Макар робко.

– Овечек пойду частных пасти, заведу своих, да вон у Фрола, наследничка Ивана, гурток, а в Микайске те же держат – слыхал, так что хлеб буду иметь свой…

– Это пахнет частнособственнической психологией, единоличники сейчас большая редкость! – заметил Макар Пантелеевич.

– И пущай пахнет. Времена кулаков давно прошли! – с этими словами Жернов поднялся, ещё раз поблагодарил Костылёва за сына, и пошёл восвояси, ощущая в ногах каменную тяжесть. И вдруг пришла мысль, что этот разговор как бы вобрал в него всё пережитое, и думки завертелись в голове с горячим отчаянием, что не всё ещё в этой жизни разгадал и понял.

Костылёв тоже встал за ним следом, шагал чуть сзади, как за покойником, с понуро опущенной головой, без шапки. Он бросил папиросу, наступил сапогом, словно притушил огонёк теплившегося в душе прошлого, чтобы уверенно жить дальше. В душе тотчас почувствовал лёгкость, даже необъяснимую радость, словно это Жернов снял с него многопудовый камень, все эти годы висевший на шее и пригибавший книзу. Хотя чуть было под напором жгучих мыслей Жернова, не сознался в своём участии – поимке колхозных воров. Ему казалось поначалу, что за этим признанием и притащился к нему, бывшему преду, тоже бывший председатель колхоза.

– Ладно, Макар, бывай! – произнёс тот. – Мы с тобой отныне, как отработанные в тракторах поршни, – и усмехнулся без злобы.

…В последующие дни жизнь его потекла неспешно. Правда, Жернову иногда хотелось, чтобы его навестил Корсаков да предложил какой-нибудь руководящий пост. Но как вспоминал, что надо было бы находиться во внимании колхозников, так враз такое желание отпадало само по себе. Опять бы у него за спиной шептались, приглядывались, что он ещё там не унёс ли чего из колхозного закрома? И он окончательно решил уйти в тень, да и жить на особинку тихо, незаметно. Алёшку научал житейской мудрости, толковости, хозяйственности…

А вечерком Жернов сторожко похаживал к колхозной скирде за сеном. Ближе к весне Алёшка привёз двух бело-серых ягнят, для которых Жернов соорудил тёплый закуток, натаскал соломы сухой, спрессовал её в тюки, которыми утеплил в сарае стенки база с отдельным для ягнят входом.

Иногда он захаживал к Костылёву распить бутылку и потолковать о том, что делалось в мире. Газетки Марфа выписывала, которые он усердно почитывал. Алёша же их только глазами пробегал да ещё с таким важным видом, будто ему было всё уже известно. Он посерьёзнел, пополнел, только сёстры вот-вот вступят в пору перестарок, занимались перешиванием своих старых платьев, или лузгали семечки за пустопорожними разговорами и обсуждали поселковские новости. Так, однажды Наташа сообщила, что Клара Верстова спала с молодым мужчиной, отслужившим армию. Он жил у Верстовых неделю, а потом уехал с Кларой на Дальний Восток, откуда был он сам родом. Потом покинули посёлок Устин и Пелагея Климовы, провожали их мать с отцом. А Герасим Клеймёнов женился на Соньке Семенцовой. Чужая жизнь была, казалось, интересней, чем своя. У Жернова, глядевшего на своё хозяйство недовольно, руки чесались без работы, что-то хотелось каждый день делать, мастерить. Забор, сделанный ещё самим до ареста, требовал серьёзного ремонта, столбики подгнили, нужен был лес. А за какие шиши его брать? Хотелось также кровлю из чакона перекрыть шифером или черепицей. Он видел в Германии деревни, в которых домики отделаны на загляденье: красные черепичные кровли, ограды ладные, всё культурно, по-хозяйски красиво справлено. Но и у них война не пощадила, дома в развалинах в селениях и городах лежали почти сплошняком. Армия победителей мародёрничала, несмотря на указ – не трогать ничего. Человеческая жизнь везде ничего не стоила, все преступления солдатни на войну списывали.

У Жернова появлялась мысль – остаться там, так как ходили слухи, что бывших заключённых после победы отправят досиживать сроки свои. Он проходил через особый отдел несколько раз и всякий проверяющий отпускал с богом. Воевал Жернов в пехоте; бежать за танками было страшно, когда над головой выли снаряды, прижимался к земле, после артобстрелов с запозданием вставал, не спешил вылазить из укрытий. Все бежали в атаку – и он тоже вскакивал, все залегали – и он тоже. Словом, не шибко высовывался, но вот хлопнет водки и откуда тогда храбрость бралась. Награждали медалями солдат и его наградили, да медальку свою не успел поносить, потерял или выкрали лихие головы. Некоторые норовили собирать медали, ордена, с убитых даже снимали… Но свою фронтовую одиссею Жернов не любил ворошить, а если жена или дети чем-либо интересовались, так он норовил приукрашивать свои фронтовые заслуги рядового бойца, как бесстрашно вставал в атаки. И ему казалось, что он не лукавил, не хитрил, не хвастался…

Близилась середина февраля, а зима всё ещё не думала отступать. В тот год как никогда снегу намело под дворы и за хатами острыми сугробами, с козырьковыми заворотами точно так, как хозяйки закручивали раскатанное тесто в рулон на резку лапши. Мороз, правда, ослабел, но ненамного. Колючий, с ветром, холод уже кажется миновал.

Вот уже который вечер Нине Зябликовой не хотелось возвращаться с телятника домой, так как Антон зачастил приходить ко двору. Несмотря на холод, усаживался на лавочке и упорно ждал девушку. Наконец на пятый вечер решился отцу и матери напрямки объявить: берёт Нину замуж. Екатерина Власьевна только что пришла с бригады, не успела даже умыться, как услышала стук в дверь: ребят как раз не было дома. Екатерина определила: это не свои! Фёдор собирался в дежурство. Нина придёт с телятника позже. Хозяйка вышла в коридор, увидела, как в приоткрытую дверь, держась за щеколду, смотрит острым косоватым взглядом парень в потёртом чёрном пальто и каракулевой шапке. Екатерина смекнула – этот не поселковский, местных парней она знала всех, этот явно чужой, тут же пронзила догадка: гость Путилиных, уральский парень Антон! Со станичными Нина не зналась, да и те уже с девками сдружились.

– Я к Нине! – приподнято возгласил Антон, глядя бедово на хозяйку, пытливо смотревшую на него. Но её взгляд, с суровинкой в глазах, не смущал его.

– Она не пришла ещё, скоро будет – проходите к нам, – пригласила Екатерина. И парень решительно шагнул в сумрачный коридор, чуть пригибаясь, чтобы не задеть о верхнюю часть двери.

Антон следом за хозяйкой робко вошёл в горницу, в которой было очень тепло и сквозь стекло оранжевым язычком блескуче светила керосиновая лампа. Пахло каким-то вкусным варевом, перегоревшим углём, высушенными дровами, словом, тёплым жилым духом. В хате было чисто, над печкой протянута проволока, на которой развешено, принесённое хозяйкой со двора, постиранное бельё и ещё пахло холодом. Екатерина быстро сняла его и унесла в другую горницу. Парень топтался возле порога, рядом стояла лавка, на ней ведро с водой, кружка на деревянном кружке сверху ведра.

Екатерина от стола подала гостю табурет. Антон сел, невольно засмущался, не сняв шапку, не зная с чего начать.

– Долго она работает! – заговорил гость как-то резко, отчего Екатерина слегка вздрогнула.

– С телятками пока управится, на ночь надо им корма приготовить, она там не одна. Работа в колхозе тяжёлая, а вы из города сами? – спросила хозяйка.

– Нет, я тоже деревенский. Мои родители ещё до революции жили в городе, а в гражданскую войну дом потеряли, пришлось в деревне им поселиться. Думали, только на время войны, а получилось навсегда. Дед мой был приказчиком у купца, отец кладовщиком на спиртозаводе работал, а сейчас в колхозе, в кузнице машет молотом, – Антон почему-то зычно рассмеялся, к чему не было никакого повода и продолжал: – А я в гости к родне приехал. Может, тут останусь, если Нина за меня пойдёт замуж, – разговорчивость парня оставляла хорошее впечатление, он казался искренним, прямолинейным, бесхитростным.

– У нас мужчин не хватает, вот и хорошо, что так решили, люди всегда нужны, – отозвалась Екатерина, слегка смутившись оттого, что думала о своенравии дочери, которой, как она понимала, Антон не нравился, продолжая тужить по Диме. Мать не могла убедить её, что думая о военном, она напрасно теряет время, ведь как-никак Нина его очень любила. Да и продолжала надеяться на какое-то чудо. А чего зря изводить себя, вот как она, мать, всё ждёт сына Дениса, пропавшего без вести, не теряя веры в то, что он жив. Кто-то из баб, кажется, Ульяна Половинкина, брякнула Чередничихе, дескать, на картах раскинь судьбу парня, а поселковская повитуха, не гадавши, бросила обречённо, что Дениса нет в живых. Как дошло это к Екатерине, так вся душа сжалась, помертвела, слёзы повисли на веках, словно застыли от сильного мороза, а из души вырывался немой крик: «Сыночек! Да разве это правда, что же ты молчишь, не идёшь?» Хотя сама уже давно понимала – нет больше сына, а всё равно ждала, сердцем верила, надеялась, хотя ум говорил, перечил, помолись, храни в памяти и живи с этим дальше.

Екатерина, под впечатлением своих мыслей, грустно смотрела на Антона. Худощав, как Денис, парень, но на него и близко не похож. А дело вовсе не в этом, главное, как бы хорошо было, если бы Нина пришла к согласию с собой. Она готова помочь дочери, скорее бы уж шла; Антон на вид приятный, голос только звонок, да это небольшая беда. Она говорила о делах колхоза, но Антон не проявлял к её чаяниям особого участия, чем казался непреодолимо далёк от села.

– Я дома три месяца работал на кирпичном заводе, – говорил он, – а рана ещё хорошо не заросла, стала гноиться, опять в госпитале месяц лежал. Вышел и надумал сюда поехать, мать сама упрашивала, – будто бы оправдывался Антон.

В коридоре щёлкнула щеколда. И вот на пороге в фуфайке стояла Нина, щёки темнели от морозного румянца, казалось вздулись от холода, она скинула обшитые сукном шерстяные рукавички, сняла фуфайку, повесила на вешалку, прятала от гостя лицо, глаза потемнели. Антон встал с табуретки, показавшись высоким, доставая почти потолочной балки.

– Здравствуй, Нина! – важно сказал он.

– Здравствуй, – упавшим, тихим тоном произнесла девушка, поглядев пристально на мать, которая стояла, прислонившись спиной к боку печи. По её спокойным тёмным глазам Нина поняла, что между ней и гостем состоялся какой-то разговор. Это тотчас переменило её настроение. Как только она увидела Антона, Нина уже не чувствовала того недавнего возмущения, дескать, как он посмел вторгнуться в её жизнь, в которой отведено место только одному Диме?! Ещё по дороге домой она встретила шедшего на дежурство своего отца и он сказал об Антоне, как о чём-то неизбежном и в душе встрепенулось отчаяние, пронеслась мысль: «Неужели этот парень и правда моя судьба!?» И вот теперь она почувствовала, что душевная чаша весов помимо её воли клонится в сторону Антона. Нина уже и сопротивляться этому событию была не в силах. Тут же пришли на память из сна слова Димы о другом парне, которым, похоже, оказался Антон. Нина ясно ощутила, что и впрямь это веление судьбы, предначертание Всевышнего, которое предстоит принять ей даже вопреки желанию.

– Я пойду управляться, – между тем проговорила Екатерина, что донеслось к Нине, как сквозь сон.

– А может, я схожу в сарай? – неуверенно отозвалась дочь, увидев направленный на неё ожидающий взгляд Антона, но она повернулась к матери от его несколько косивших глаз.

– Да что ты, что ты, побудь с Антоном, – поспешно ответила Екатерина, доставая из-за печки бурки, став их быстро обувать. Нина недовольно смотрела на мать, при этом коротко глянув на Антона.

– Садись, ну чего ты встал, – обронила тому, и гость опять сел с неловким чувством, забыв в жилье снять каракулевую шапку: «Где такую взял?» – читалось в глазах девушки. Парень это понял, стащил её, став неловко мять в руках.

Екатерина надела старую доху, повязала толстый тёмно-коричневый шерстяной платок, приветливо улыбнувшись парню, отчего тот приосанился, сознавая расположенность к нему матери девушки. Когда мать ушла управляться по хозяйству, Нина присела на табурет у окна с видом какой-то обречённости, мельком поглядела поверх белых выбитых узором шторок во двор, где чёрная, сгустившаяся темень словно грязью залепила пространство до сарая и курника, за которыми начинался огород. И там зыбко белел снежный нанос, стелившийся песчаными дюнами. По мере того, как она смотрела в окно, на душе становилось немного легче, смутное настроение отступало. Мелькнула родная фигура матери, которая желает решить её судьбу с Антоном. И от одной этой мысли опять заныла душа: неужели нет другого выхода, неужели провидению неясно, о ком она думает, почему так не подстроить, чтобы встретила хотя бы приблизительно похожего на Диму человека. И вон там, на огороде, явственно забелела, будто высокая снежная гора, в голову ударило осознанием: «Так тебе и надо! Быть тебе с ним…», – пронеслось чужим голосом в сознании. Нине вдруг сделалось жутко, какая-то сила довлеет над ней. Может, это голос самого Бога в ней прозвучал? Да почему же только ему надо, а у неё вот не спросит, кто ей самой нужен, чтобы сердцем принимала человека. Но душа всеми силами противится воле судьбы, и снова тяжесть привалила к груди, вздохнуть свободно нельзя. Она слышала, как нарочито подкашливал Антон, чтобы привлечь к себе её внимание, затронуть своим разговором. Нина понимала, что он не такой жёсткий, каким кажется; она повернулась к нему, не испытывая перед ним никакой неловкости, скованности. Просто у него такой лёгкий характер, но не дай Бог, чтобы оказался до дурости легкомысленным.

– Я уже у твоей матери разрешения попросил, – заговорил Антон, наконец, – замуж хочу брать. А ты соглашайся, не то могу домой уехать хоть завтра.

– Да уезжай, чем ты меня пугаешь?! – горько усмехнулась Нина. – Ты что, думаешь, мне делаешь какое-то одолжение?

– Ох, ты, гордячка какая! Девок больше, чем ребят, у меня солидный выбор. А ты ещё носом крутишь…

– Представляю, какой у тебя опыт, коли уже жил с одной, сам недавно выболтал…

– А у тебя будто не было никого…

– Вот это моя личная жизнь, перед тобой не собираюсь отчитываться, – с обидой сказала Нина несколько резко.

– Ну тогда гордись, сколько влезет, а я потопал! – Антон встал, надевая шапку и пошагал к двери.

Нина закрыла руками лицо, сидела не шевелясь; на секунду ей показалось, что она упустила свою судьбу из рук. Ладони повлажнели, сделались липкими, по спине потекло тепло, а сердце стучало с замиранием, с тоской. Так она никогда замуж не выйдет, если всех будет мерить по Диме. Он в другом мужчине больше ни за что и близко не повторится, это бы надо всегда помнить.

Антон ушёл, она не побежит догонять, чтобы вернуть его. Пусть подумает хорошо, какая женщина нужна ему, действительно ли её любит. Скорее всего, за красотой погнался. Вот и вся любовь его, да и как он смотрел, душа почему-то коробилась от взгляда его, теплоты в нём не увидела. Нервный уж больно, вспыльчивый, никакой рассудительности – одно сплошное глупое бахвальство…

Екатерина застала дочь умывающейся. Мать оглядела горницу так, будто Антон где-то спрятался от неё. Заглянула во вторую комнату, но там было почти темно, свет от лампы падал на пол частично.

– А где же Антон? – спросила Екатерина.

– Ушёл… – не тут же отчуждённо отозвалась дочь, мать по тону определила, как неприятно было ей отвечать.

– Что так быстро?

– Мамка, я рада, что он ушёл…

– Да чему же ты радуешься, какая дурёха! Антон неплохой парень. Наверно, сама выгнала?

– Не выгоняла я, – страдальчески выговорила Нина. – Ты бы послушала, как твой Антон тут мне высказывал….

– Да почему же мой, Нина? Парней у нас свободных нет, этого тебе нельзя, милая моя, забывать.

– Ты хочешь, чтобы я вышла замуж так же по знакомству, как ты? Ты думаешь, Антон сахар? Какой-то нервный, вспыльчивый. Я ему не стала рассказывать о своей жизни, так он обиделся и убежал.

– Ничего, дай Бог, ещё придёт, – вздохнув, произнесла Екатерина печально, сочувственно посмотрев на дочь. – Надо бы его принимать таким, каким уродился, а там может и поумнеет.

Когда Нина и Екатерина ужинали, в коридоре послышался мужской говор. Дверь открылась, в комнату ступил Антон в дымину пьяный.

– Приятного аппетита! – воскликнул он.

Екатерина задержала дыхание. Нина нахмурилась, перестав есть.

– А у меня припасена ещё бутылка. Я хочу посватать Нину, – продолжал Антон еле шевеля языком.

– Иди, проспись, Антон, – сказала Екатерина. – Что же ты так напился, а свататься идёшь?

– Это я нарочно… Я чуть-чуть выпил, развезло меня из-за Нины, – он сел на лавку, опустил голову.

– Вот и зря, ты Нине этим ничего не докажешь, – рассудительно сказала Екатерина. – Антон, посиди, погрейся, я провожу тебя, а завтра придёшь по-хорошему, будет и отец, а тогда все и поговорим…

– О, мать, такой подход мне нравится, а Нина сильно капризная, – отрывисто проговорил он с высоко поднятой головой, глаза его хмельные мягко, робко блестели.

– Герой нашёлся! – ворчливо отозвалась Нина. – Иди, ищи не капризную, чего тогда приставать к капризной.

– Да засела ты у меня вот тут! – хлопнул Антон себя по груди ближе к сердцу. – Сейчас уйду, подожду до завтра. Будешь так же выкаблучиваться – поеду домой, – резко, с выдохом бросил парень, поднимаясь. И его начало качать, повело в сторону. Екатерина торопливо подоспела, поддержала будущего зятька. Хотя его пьяный вид довольно устрашал, вгонял в недоумение: неужто он такой охочий до спиртного? Но не хотелось так думать. И Екатерина успокаивала себя, что, дескать, и впрямь налакался от злой обиды на Нину. И она тоже разошлась, с тенью Димы никак не расстанется, всех парней по нему меряет. Откуда у неё столько злости, не виноват же Антон, что не похож на её бывшего ухажёра. Екатерина понимала дочь: не по душе ей парень и ничего тут не поделаешь. А может, привыкнуть надо к нему, да и стерпится-слюбится. В своё время Екатерина вот так же носом крутила перед каждым, все не по ней были, только в Фёдоре свой отзвук души совестливой почувствовала. Но как давно это было, что теперь кажется, она всегда жила с Фёдором от рождения своего, не сводили их сродственники.

Нина промолчала на высказанную угрозу Антона, что, дескать, уедет прочь от такой донельзя капризы. Он уже на ногах не держался, вот так жених – даром не нужен.

Екатерина быстро надела дошку. Платок на голову накинула, запахнулась и повела Антона на улицу. В коридоре темень стояла страшная. Отворила дверь на двор, от снега стало светлей. На дворе хорошо видать до самой балки, на другой стороне в хатах горят огоньки. Собаки сонно перебрёхивались с паузами.

Екатерина повела за двор Антона, который притих. Ступал уже твёрже, морозный воздух освежил парня.

– Ты же так больше не напивайся, смотри мне, – ласково попросила она.

– О, мать, сам не хочу, в душе от этого самогона горько, а тут Нина добавляет горести. Влезла она в душу крепко!

– Вот и хорошо. Но Нина особенная у нас, она добрая, ты умей по-хорошему подойти к ней! И всё тогда сладится, да я сама поговорю с дочерью.

– Вы меня до хаты поведёте? О, нет, сам пошлёпаю понемногу! – крикливо прибавил он.

– Вот и ладненько, ещё немножко пройдёмся и я отпущу тебя, а то упадёшь, скользко. На дороге кочки.

Так потихоньку Екатерина привела его ко двору Путилиных. Антон извинился, поблагодарил, потелёпал в калитку, держась за штакетный забор; она постояла немного и пошла на дорогу, совершенно убедившись, что парень скрылся во дворе.