Текст книги "В каждом доме война"

В посёлке уже через месяц, через два, а то и через полгода, как уже было упомянуто, каждое воскресенье справлялись крестины. Младенцев возили в город на машинах в церковь крестить своих крестников и крестниц названные мать и отец. Правда, делалось это тайно, чтобы власти, не дай бог, не прознали.

Гаврила Корсаков вступил в партию и потому своего сына крестил не без страха, хотя особенно-то не усматривал ничего, чтобы обряд крещения как-то дурно повлиял на его партийность. Да и крестили его сына Сергей и Шура Чернушкины, которые были кандидатами в партию. Причём Шура была тоже в положении и буквально через неделю родила дочь.

Не все бабы-роженницы поспевали родить в городском роддоме. Иных роды захватывали прямо среди ночи, тогда мужья бежали за помощью к Чередничихе, которая охотно бралась за повивальное дело, чем как бы искупала свои давние грехи, избавляя баб от не нужного для них бремени.

Председателю Корсакову, старавшемуся выполнить давнее народу своё обещание: провести в посёлок электрический свет и сделать радиофикацию, в эти зимние дни без конца приходилось выезжать в район и там хлопотать о скорейшем воплощении своих задумок, без которых жить в посёлке дальше по-цивилизованному просто нельзя. Ведь живут, как самые отсталые и тёмные люди, не получавшие свежих новостей о происходивших в стране событиях. Впрочем, многие выписывали газеты, которые, правда, приходили с опозданием, так как почтальон приезжал из города в посёлок всего два раза в неделю.

Однако в райкоме партии Корсакову объяснили, что с проведением электричества и радио надо ещё повременить, так как предстояло решить какие-то технические вопросы. А потом стало известно, что тянуть электролинию из города очень далеко, нужны большие материальные затраты. Поэтому намного экономней будет, если провести радио из Большого Мишкина, где оно уже было проведено перед войной. Но этот хутор испокон относился к Новочеркаскому району, тогда как посёлок Новый к Октябрьскому, находившемуся в райцентре Каменоломни, что был чуть ли не под городом Шахты…

Словом, будут ли Мишкинский колхоз имени Горького соединять с колхозом имени Кирова этот вопрос пока решался? Это предстоявшее укрупнение, о котором поговаривали колхозники, должно было и способствовать даже и тому, что посёлок получит свой медицинский пункт, ведь здесь почти с каждым месяцем на одного маленького жителя становилось больше и больше. И люди беспокоились, что в детяслях скоро будет мало мест, поскольку женщинам некогда было рассиживаться дома с новорожденными детьми, так как в колхозе их ждала работа, а детей не на кого было оставлять. Об этом в районе напоминал Корсаков, у него тоже совершенно некому присматривать за ребёнком, которого надлежало определить в детясли, где, кроме Гелины и Павлы Мощевых, нянечками стали Соня Клеймёнова, ждавшая тоже ребёнка и Таня Рябинина, вышедшая недавно замуж за бывшего солдата Даню. Её муж был малорослый, но плечистый, с большими развалистыми губами и любопытными круглыми карими глазами.

Словом, в посёлке почти каждое воскресенье с утра до вечера не умолкала гармошка: то у одних, то у других отмечались крестины новорождённых детей. И жизнь посельчан наполнялась новыми заботами и радостями. К тому же дела колхозные развивались успешно, вполне можно было рассчитывать, что и впредь материальное положение людей будет заметно укрепляться.

И у Давыда и Панкрата почти одновременно родились сыновья. Панкрат жил сначала с родителями и сестрой Стешей; затем Семён и Серафима перешли в хату, которую до войны строили Давыду. Теперь он жил в зятьях и на подворье Половинкиных затевал построить просторный дом, которым намеревался поразить, как дивом, всех посельчан. Он завозил ракушечник, тёс, доски на полы, руберойд, стекло. И действительно, некоторые люди перешёптывались между собой, дескать, все эти стройматериалы Давыду достаются не бесплатно. Хотя все люди видели, как перед двором он часто ставил и на ночь колхозную грузовую машину. И слухи, домыслы проистекали в основном от вездесущей зависти, что Давыд оказался нынче самым удачливым и сметливым, хорошо ладившим с председателем.

Корсаков, однако, и сам подумывал о строительстве дома, тоже помаленьку завозил то кирпич, то брёвна и прятал за хатой, подальше от людей. Но дела колхоза оставались наиглавнейшими.

А тут в конце зимы 1947 года уже стало ясно, что бесснежье вместе с ветрами и морозами повлекло за собой вымерзание озимых почти на всех засеянных площадях. И все колхозники, включая председателя и районное начальство, с тревогой заглядывали в недалёкое будущее, а старые, знающие толк люди в погодных условиях, предсказывали неурожай. Хотя и сами не желали, чтобы оно обязательно сбылись.

В первых числах марта Емельяниха свозила в сельсовет дочь Лиду и Вячеслава Горкина, чтобы их связать законными узами супружества. Выехали они на линейке, Емельяниха сама ходила на конюшню. Макар Костылёв не мог запрячь пару лошадей. Горкин был среднего роста, с сосредоточенным худощавым лицом, остроносый, с напряжённым взглядом серо-голубых, несколько прищуренных постоянно глаз. Он при этом как что-то хотел сказать, вытягивал губы буквой «О», руку сжимал в локте. И начинал говорить слова, которые повергали любого человека в неловкость, а то и страх:

– Слыхал, Герасим, – говорил Вячеслав, увидя того в калитке, когда ещё шли на конюшню по дороге.

– Ну, чего? Я ничего, а ты чего? – отвечал со смешком Герасим, дымя папиросой, стоя в своём дворе.

– Да как же, а ещё сибиряк называется, скоро солнце упадёт на землю и всем станет жарко. И ты такую новость не слыхал, вот так-так, солнце упадёт прямо на землю, а луна откатится на его место?

– А чего луне там делать? – пробасил весело Герасим тому вслед. Но тут из хаты показалась Соня, которая услыхала этот разговор.

– И с кем ты взялся говорить, Герасий? – заговорила она.

– Сонька, твой мужик на меня напал, как сибирский мороз. Хлеб в землю ушёл, а ветер слизал озимку.

– Пошли, Слава, пошли, – тащила зятя Емельяниха, в длинном, почти до пят, пальто и белом пуховом платке.

– А моя тёща хочет на птице-тройке повезти с Лизкой венчаться, и думает, что сразу примчится к нам на тройке счастье. У председателя двоечник родился, плохо, ох, как плохо учиться будет, и Гаврила сойдёт с кресла преда в землю, плохо, ох, как плохо, а его место займёт Назарка Косой, вот меня попомните…

– Ну, хватит глупости нести, – пыталась успокоить Емельяниха. А то платок в рот засуну… – пригрозила она.

– Ты себе в задницу всунь, супонь старая! Меня опоила брагой? – закричал Горкин, побежав впереди тёщи.

– Я тебя опоила? Сам во флягу полез с кружкой, а я тебя скалкой по лбу огрела! – смеясь, воскликнула Емельяниха. Была она полноватая, щёки как у хомячки, выдавались, глаза блестели, нос широкий. Она глянула на Герасима и Соньку и споро пошагала дальше, еле поспевая за юрким Горкиным, целившим взглядом на дворы. Завидев кого-либо то ли во дворе, то ли в окно смотревших, он помахивал живо рукой или высовывал язык и следовал таким образом дальше.

И после того, как Макар помог совладать Емельянихе с лошадями и они стояли впряжёнными в линейку, Емельяниха велела Вячеславу сесть позади себя, отличавшемуся порой редким послушанием. Но это не удержало её от искушения привязать к себе поясом будущего зятя. Именно в такие минуты он делался молчаливым до чрезвычайности. Глаза его уходили в себя и он стеснялся смотреть даже по сторонам, а завидев кого-либо, Горкин отворачивался. Так они и ехали. Перед тем Емельяниха сунула Макару из сумки бутылку самогона, которую тот быстро спрятал в ворох сена и взглянул на неё так, будто говорил: «А в неё никакой дурной травки не приправила?» На это Емельяниха только рукой бесшабашно махнула, влезая на линейку вслед за Горкиным.

Подъехала она к своему двору. Вышла Лида с нарумяненными щеками, словно два помидора самых красных приложила, да губы накрасила алой помадой. В чёрной дохе и голубом шерстяном платке и синей юбке, Лида смотрелась вызывающе броско. Была она не худая и не полная, резковатые и вместе с тем миловидные черты лица, влекущие беззастенчивые глаза, карие с поволокой, прямой тонкий нос. На Вячеслава она бы и не смотрела, если бы он не уставился на неё туманным взглядом, словно говорил: «И что я буду с тобой делать?»

И они поехали, и пока линейка почти бесшумно не миновала всю улицу, Горкин чинно молчал с отсутствующим видом. Емельяниха изредка обворачивалась на зятя. Дочь восседала с другой стороны линейки спиной к Вячеславу и в полуоборот к матери.

– А куда мы едем? – вдруг вопросил Горкин, когда проезжали мимо кладбища. – Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка! – пропел он и продолжал: – Вы так думаете, что в коммуне непременно, а ничего этого никто не заметит. Вот здесь мы все и сойдём, и указал он на кладбище, – сойдём, да, обязательно сойдём! Сойдём обязательно, а паровоз пролетит и рай, и ад, и нигде больше не остановится. А куда вы меня везёте?

– Сиди, чего тебе, плохо? Мы не в коммуну едем, а в сельсовет, – степенно заметила Емельяниха, доставая папиросу и закурила, придерживая рукой под мышкой вожжи.

– И Анфису бы взяли, ей тоже там надо быть, – сказал Горкин.

– Зачем? Жениха у неё нет теперь, а сколько было? – заметила Лида, дурно хохоча, удивлённо глядя на Горкина.

– Я чем не жених для неё?

– Сиди, дурак, всё, теперь отходился по девкам, одна будет твоя! – бросила Емельяниха. – Не бегал бы и дураком не стал бы, а то Бог шельму метит…

– И-и сатана ты, мать, мои колёсики и шарики в голове не так вертеться заставила, – плаксиво запричитал он. – Разобрала мои мозги, как точные часики, а за это тебя, думаешь, что ожидает? Да непутёвое, вот что! А ещё, учти, хуже, вот папиросой задавишь свои лёгкие, и они чёрным туманом покроются и волдыри пойдут кровяные, а из них Лидка помаду составит…

– И чего ты такое городишь, паршивец? Ты сам по девкам бегал и они тебе навредили, порчу навели… а меня грешной не делай.

– Горкин опять впал в задумчивость, голову сокрушённо повесил. И будто весь сжался, ссутулился, что, казалось, задремал.

Так они и ехали по степи, по городу, через Триумфальную арку, через бетонный мост. К сельсовету в Каменоломни ещё долго ехали, куда завернули, считай к обеду. Кирпичный дом с высоким крыльцом, на нём вывеска: Сельсовет п. Каменоломни Октябрьского района.

Сидела в кабинете Мария Александровна Болина. Была она беременна, и своего положения, будучи без мужа, не стеснялась. Мягкие глаза с тёплым умным прищуром. В зелёной кофточке и юбке болотного оттенка она выглядела деловито. Её помощница была не молодая и не старая женщина, посмотрела любопытно на вошедших. Кабинет Болиной был рядом, дверь в него приоткрыта. Мария Александровна сидела за столом и что-то писала. Она уже услыхала голоса. Мужчина странно изъяснялся про падающее на землю солнце и откатывающуюся на её место луну. Болина положила перо на чернильный прибор. И быстро встала.

– Ну, кто сегодня к нам, Вера Петровна? – спросила она деловито, естественно держась, посмотрев тут же на посетителей. По вызывающе раскрашенному лицу девушки, по нафуфыренной толстой бабе, от которой пахло к тому же табаком и по странноватому, словно пристукнутому мужчине, вбиравшему сосредоточенно в плечи голову, Мария Александровна вспомнила, что на сегодня была назначена брачная церемония.

– Сегодня у нас свадебное мероприятие, – ответила помощница почти весело, но несколько сдержанно.

– Да вот жених и вот невеста, – доброохотно и вкрадчиво заговорила Емельяниха, беря дочь и зятя за руки, выдвигая их вперёд себя.

– Ну, хорошо, сейчас и приступим, – сказала Болина, потерев ладонь об ладонь. – Всё ли подготовлено? – и помощница кивнула, раскрыв книгу записей гражданского состояния. Пальцем поводила по страницам.

– Всё правильно, гражданка Емельянова Лидия и Вячеслав Горкин вступают в брак на основании заявления…

– Вот и отлично! – Болина пошла в залу и за ней последовала Вера Петровна, полнотелая, крупная женщина с выдававшимися крепкими скулами, несла патефон. Здесь она на столе открыла его, проверила завод, вынула из стола тумбочки пластинку, поставила…

Церемония вступления в брак заняла всего минут пятнадцать. Болина захватила посвящение в супружескую жизнь молодых людей, заставила обменяться казёнными кольцами, которые после Лидия и Вячеслав сняли с пальчиков и вернули Вере Петровне. Они были объявлены мужем и женой под вальс Мендельсона, затем Емельяниха приготовила прихваченную с собой в банках закуску из солений, сала, картошки варёной и бутылку самогона поставила. Но Болина от выпивки, поблагодарив, вежливо отказалась. Емельяниха настаивала, но бесполезно, а Вера Петровна, однако, позволила себя уговорить. Немного выпила, закусила хорошо, Емельяниха была счастлива событию и опорожнила сама полную стопку, а дочери и зятю дала всего по глоточку…

Назад Емельяниха ехала и распевала песни. Лида матери подтягивала. А Вячеслав рассеянно, грустно смотрел по сторонам. Он тоже пробовал петь, да плохо – слов не знал. Неловко угинал голову. А потом, словно спохватывался, глядел, задрав голову, в небо, где сияло радужно солнце, мимо него по голубому небу куда-то в спешке двигались облака на расстоянии друг от друга, словно пытались обогнать кого-то.

– Ишь, вы как разголосились, бабьё. А по небу овечки летят, как птицы, – произнёс Горкин. – Трава им подножная нужна, в небе всю её скосили. Тёща всю и повырывала на брагу. А что теперь делает? Во, орёт песню во всю Ивановскую! А Лидка цепью меня к себе приковала… – он тугодумно умолк, глядя на городские, похожие на сельские, улицы, по которым бежали грузовики, легковые автомобили, автобусы, телеги, или брички, запряжённые лошадьми. Дорога булыжная, с остро ещё выступающими из земли серыми камнями. По тротуару идут прохожие в разностильной одежде. В пальто и шляпах, не совсем молодые и зрелые мужчины, которые озирались на поющую бабу, восседающую на линейке, лихо подстегивающую пару гнедых лошадей.

– По небу облака, как овцы, а по земле люди, как облака, кочуют с места на место, – продолжал по-своему рассуждать Горкин, словно обращаясь к прохожим, на которых, собственно, и зыркал, сокрушённо качая головой.

Емельяниха замолчала, закурила папиросу.

– Ну, ты дымишь, как труба заводская! – заметил Горкин, глядя на дымившие вдалеке две высоченные круглые кирпичные трубы.

– Сиди, дурак, чего бы ты ещё знал. Ишь мне труба! – она сама глянула туда же, где из труб с ликованием вылетал беспрерывно клоками серый дым. Завод в войну пострадал от бомбёжек, но за три года полностью был восстановлен. Да ещё возвели несколько новых цехов.

– Я видел, как с воем бомбы падают, как танки горят, а ты только окопы рыла! – напористо сказал зять вполне здраво.

– Ишь, как заговорил! Я тебе задам перца, – тихо проговорила Емельяниха.

– Ну, чего ты, маманя, на больного обижаешься, – сказала Лида.

– Вишь, в ум приходит, опять на девок выставляется, – почти шёпотом, наклоняясь к дочери, ответила Емельяниха.

– Ничего, я ему выставлюсь. Мне бы родить дитё, чтобы дитю отец был…

– И что потом сделаешь с ним?

– Да ничего, где же я другого за место него найду, война увсех хороших повыбивала, а наши так себе, – махнула обречённо рукой.

Уже при въезде в Новочеркасск, через железнодорожный мост гулко двигался грузовой состав, паровоз выпускал густые облака пара, который стелился и извивался длинной сизо-белой гривой вслед за вагонами и платформами.

Горкин смотрел на пыхтевший паровоз и думал, сесть бы, да и уехать на свою родину, а где она была нынче, он забыл…

– Ну, тёща, придержи-ка лошадок, я может, сойду? Паровоз теперь до коммуны довезёт.

– Сейчас, разогнался, довезёт он тебя вместо коммуны туда, где лес валят. Чи не видишь, кругляка на себе сколько тащит, чтобы коммунизму твою строить. И не скоро там будет конечная остановка и не для всех…

– Ой, чего ты его слухаешь, Славка, чёрт, брехун ещё тот… да вон же и не знает, что такое коммунизм, – отозвалась Лида и ударила ладонью Вячеслава по спине. – Не болтай много, Слава, чёрт такой…

– А ты знаешь, что ли? – огрызнулся Горкин.

– Да никто его не видел, они могут только зазывать в коммуну, ведь это огромадный сарай и все чинят там свальный грех между собой, там ни жён, ни мужей нету, так я слыхала…

– Сиди, Лидка и помалкивай, нечего за политику браться, не думай ничего об этом, понятно? А то будет политика мне и вам, вот как разговорились, своих газеток начитался и свихнулся, а меня клянёшь, зятёк, нельзя так, – проговорила Емельяниха живо.

Приехали они домой уставшие. Емельяниха велела дочери и зятю отогнать лошадей на конюшню. Но Горкин хотел сам. Емельяниха воспротивилась, чтобы отпустить одного, да ни за что, ускачет ещё. И Лида поехала с мужем на колхозный ток…

В начале марта дули бешеные восточные ветры. Небо, почти без единого облачка, было сплошь затянуто серой, подсвеченной солнцем, мглой. Пространство степи казалось туманным, сухим и прохладным пахло воздухом, а на зубах хрустела пыль, в глазах зудело. Некогда зеленевшее озимыми поле стало серо-рыжеватым.

Корсаков, председатель и агроном Никита Зуев тяжело вздыхали. Если не установится тихая погода, если не пойдут дожди озимые могут не отойти. Надо немедленно пересеивать, вновь рыхлить почву, продисковать, прокультивировать.

У людей росло предчувствие, что за последние годы нынешний сезон ожидался самый трудный. И в такие дни в посёлке появилась новая семья. Под вечер на грузовой машине приехала женщина выше среднего роста, с утончёнными, немного резковатыми чертами лица. Не худая и не полная по всему своему благородному облику, она производила впечатление однозначное – эта не из простых. И все сразу решили, что в посёлок прислали новую учительницу. Ведь до этого почему-то ни одна у них не уживалась. Правда, одна учила детей три года, потом в школу ходить было некому, перед войной дети почти не рождались, и одно время школа стояла закрытой. И хотели её уже приспособить под правление колхоза, или под прямое её назначение, то есть это здание когда-то предназначалось под общую баню. Но школа тогда показалась важней, и люди согласились мыться дома. Но последнее слово было за председателем Корсаковым, надо вперёд заглядывать, что скоро бабы начнут рожать и школа будет нужна опять. И его жена Тамара как бы подала всем благородный, самоотверженный пример и родила сына.

У новоприезжей женщины, Фаины Николаевны Волковой, был и сын Костя, лет двенадцати, но увечный какой-то. У него рука висела как плеть, вечно согнутая в локте, и нога другой короче, которую он приволакивал. Оказалось, ему шёл семнадцатый год. Это из-за тяжёлой болезни он выглядел не по возрасту малорослым. И на лицо он был безобразен.

Волковым отвели участок на подворье Верстовых, так как в своё время отец Тимофея нарезал земли больше, чем надо. И потому подворье получалось непомерно широкое. А когда Фаина Николаевна попросила председателя найти ей свободную хату, но только не на краю посёлка, Корсаков ответил, что таких свободных хат нету. И тогда Гаврила Харлампиевич, посоветовавшись с правлением колхоза, послал агронома вымерять подворье Верстовых. Насчитали лишние сотки, которые отдали Волковым; там на двоих им земли вполне хватит. Сын Фаины Николаевны страдал психическим недугом. Поэтому жить на краю посёлка он бы не захотел. Впрочем, Корсаков не вдавался в подробности относительно того, почему её сын боится находиться даже на небольшом удалении от людей?

Ну, а пока какое-то время Фаина Николаевна согласилась пожить при колхозном стане в землянке, которые всё ещё оставались жильём всем тем, кто прикомандировывался на время уборки урожая.

Бабы поглядывали на Фаину Николаевну и не понимали, что же нынче людей заставляет срываться с обжитых мест? Для сельской глубинки Фаина Николаевна выглядела как бы чересчур культурной, интеллигентной, словом, благородных кровей. Эта ни за что не пойдёт ни в поле, ни в доярки. В своих выводах люди не ошиблись. Фаина Николаевна вскоре стала колхозным бухгалтером. Она провела инвентаризацию, навела порядок, чтобы правильно оформляли бухгалтерские накладные, счета и отчёты, что полностью удовлетворило Корсакова. Иногда он подсаживался к Волковой, и они вместе подсчитывали, сколько предполагается собрать урожая, сколько пойдёт тех или иных семян на засев полей…

– Фаина Николаевна, не жалеете, что уехали сюда со своего юга? Там уже и сев, небось, прошёл? – спросил Корсаков.

– Гаврила Харлампиевич, я стараюсь об этом не думать. Обстоятельства, уважаемый, обстоятельства за меня решили всё, а я только собрала чемоданы, на поезд, и судьба привела к вам. Здесь мой Костя спокойней себя чувствует. А сколько я с ним провозилась, пока заново говорить после падучей выучился, – она умно, проницательно посмотрела на председателя, мол, с каким интересом расспрашивает?

– Падучая? Это что за болезнь такая, откуда такая?

– От нервов, батенька мой, от нервов, увидел Костя, как немец измывался над его матерью. Да, я ему не родная мать. Никого ни у него, ни у меня. Мы с ним круглые сироты. Жили в пригороде Екатеринодара, ныне Краснодаром назван. Красивый город. В начале того века его строили, говорят, по подобию Парижа… Ну вот и жили, пока война не унесла его родителей, да мужа моего. Его мать моя подруга была… Тяжело там переживать потери наши. Для Кости особенно. Ему-то уже скоро семнадцать, но парень отстал в своём развитии, – она замолчала, задумалась.

– Война внесла беду в каждый дом. Это верно! Мы поможем хату поставить летом, – пообещал председатель, на что Фаина Николаевна улыбнулась признательно, посмотрела быстро в окно, повернулась к Корсакову.

– А Костя в школу почти и не ходил. Я сама учила его грамоте. Он три года с кровати не вставал. До войны учился немного, – продолжила Волкова, почти не глядя на председателя, так как всей правды не могла ему рассказать о том, что её саму заставило уехать с Кубани.

Корсаков, почувствовав, что в жизни этой женщины произошло нечто страшное, не хотел прикасаться к её тайне. Да и Волкова сама испытывала его непростой к ней интерес, стараясь говорить доходчиво, но не рассказывая о причинах, вынудивших её покинуть малую родину.

В степном посёлке о Волковой ходили разные слухи, что она у себя дома, видно, проворовалась, поэтому и уехала, что скоро её милиция и здесь найдёт, что её сын Костя приёмный, не ею рождённый. А парня она взяла нарочно, чтобы вызвать к себе жалость властей, если откроется, что была она из бывших дворянок. Но, чтобы о ней не судили-не рядили, ни один слух не попадал в цель. Всё, что произошло в судьбе этой женщины, не несло в себе что-то необычное, хотя и нельзя назвать её историю самой простой.

Фаина Николаевна была вовсе не из дворянского рода, её отец, купец второй гильдии, погиб при отступлении Добровольческой армии, какой-то офицер-монархист выстрелил в него, считая, что именно купечество финансировало революционеров, доведших Россию до гибели и большевистского террора. В те годы Фаина Николаевна была совсем девчонкой, безоглядно влюбилась в женатого отставного офицера, который, когда началась гражданская война, перешёл на сторону красных. Отчаянно сражался против белых? С Фаиной тогда он расстался. Их роман длился три года, а после войны он женился на другой девушке – дочери обычного советского служащего. У него родилось несколько детей. Костя – младший. Он опять повстречал Фаину Николаевну. Их отношения возобновились. Она работала бухгалтером в крупном ведомстве, а он был каким-то большим чином.

Его жена, будучи впечатлительной, с утончёнными манерами, узнала про измену мужа и покончила с собой, не выдержав всех душевных переживаний. Косте тогда было лет пять. При виде мёртвой матери его разбил паралич; всех детей взяли родственники. Отца вскоре арестовали как врага народа. Фаина Николаевна, понимая, что трагедия семьи произошла не без её вины, взяла опекунство над мальчиком, потом усыновила на своё имя. Но жить там, понимала, уже не могла. К тому же боялась, что её могут тоже арестовать, как и Бориса, за одно своё купеческое происхождение. Она уехала в одну из станиц, потом перебралась в другую. И добралась, таким образом, до захолустного посёлка. Немного жила в Новочеркасске у своей двоюродной сестры. На рынке она покупала молоко у Раисы Староумовой, поинтересовалась, откуда у неё такое вкусное молоко. И Раиса на радостях сказала, что в посёлке Новом у всех людей всё самое лучшее. Фаина Николаевна разузнала дорогу в этот посёлок и решила перебраться туда, подальше от шумного города…

Весна наступала напористо. В апреле уже отцвели фруктовые сады. Стояла небывалая для этого времени жара, которая уже серьёзно пугала селян. Колхозы давно отсеялись, а дождика за апрель ни одного не выпало. Земля от сухости закаменела. По всей дороге появились трещины, на полях не рыхлая пушистая пашня, а гольная зола-золой. Казалось, в природе произошла крупная поломка. Небо выцвело до белизны, в иные дни не ощущалось ни малейшего колыхания воздуха. Вдали стояло серое, пыльное марево, даже насекомые исчезли и по всей степи стояла звенящая тишина, куда-то подевалась всегда неумолчно трещавшая в сухой пожухлой траве саранча. По балке почти пересох ручей, обмелел пруд. Коровы с пастбища приходили тощими и голодными.

Озимые уродились редкие, колос еле завязался, чуть лучше колосились яровые, но их стебли высыхали ещё зелёными. Кукуруза почти не росла, словом, считай, всё растениеводство погибало буквально на корню, даже не успев набрать силушку.

Из района приезжала комиссия, посещала колхозы, знакомилась, изучала обстановку на местах. И везде картина была почти одна – надвигалась бесхлебица, виды на урожай минимальные. В поля выехала уборочная техника. Солнце, казалось, к земле приблизилось и жарило нещадно. Люди и животные изнывали от невыносимой духотищи. И когда ветерок набегал вдруг, то все радовались как никогда, но он постепенно, сходя на нет, утихал. Растения стоят без движения, живинки ни в одном стебле.

Серафима украдкой крестилась, шептала про себя молитвы, а Домна тупо, в оторопи смотрела на неё. Бабы убирали ток, хотя нового урожая намолачивали комбайнёры очень мало. Кучки зерна еле были видны издали, в колеблющемся жидким стеклом воздухе. По току расхаживал Вячеслав Горкин с перепачканным мазутом лицом.

– Опустилось солнце на землю и катится по полям и по балкам, – говорил он резко ни с того ни с сего. Бабы пугливо озирались на него, Анисья Гревцева плевала ему вслед.

– У, чёрт, окаянный, все кликушествует! – отзывалась грубо Домна.

– И кто его на работу нарядил? Чи Шурка, чи сам Гаврила? – качала головой Ульяна Половинкина.

– А куда ты его денешь? – удивлённо говорила Антонина Кораблёва.

– Варвара его одного дома не оставит. Взяла бы на свой свинарник, хе-ха! – бросила Анисья.

– Ты ба всё ржала, Анисья! – сказала Ульяна. – Она же думала, что какая-нибудь из твоих девок захомутает Славку.

– Тьфу, на тебя, и чего мелешь несуразицу. Счас бы моя кинулась на такого пустобрёха. Она рада, что хоть такой за Лидкой погнался. И прикрутила его. Да ни дай Бог так жить… – прошептала Анисья.

Горкин тем временем пошёл на телятник. Ему давно нравилась Нина Зябликова, при ней он краснел и терялся. На язык ни одного слова не приходило. Впервые он увидел Нину больше года назад, когда приезжал в посёлок к Лидке Емельяновой после побывки дома, в соседней области. Тогда Вячеслав пожалел, что не видел Нину раньше. К солдатам в их стан она не ходила. А теперь его оженила Емельяниха, Лида ходила с животом, а тёща поила зятя травами, желая вернуть ему разум. Но Горкин ни о чём не догадывался, её траву он пил, наивно думая, что это брага…

Нина насыпала в кормушки отруби, потом заливала их водой, размешивала. Свиньи толкались мокрыми, слизистыми носами ей в ноги. Она гладкой палкой отгоняла животных, стояло неумолчное хрюканье, слышалось повизгивание среди маленьких. Нину поставила на свинарник Шура, потому что Ангелина Кораблёва недавно родила дочь и сидела пока дома.

Горкин пришёл на телятник, где сарай был раскрыт на обе стороны. И в него без конца влетали и вылетали ласточки, издавая отрывистые писки. Теляток выгнали на выпас. Над навозной кучей летали мухи, оводы, стоял горячий навозный запах. Горкин прошёл по всему сараю.

– И-т, ты, подумай, как крысы пищат! – сказал вслух сам себе, задрав голову вверх, где кружились ласточки, лепившие гнёзда, а другие ретиво подлетели с кормом в клювах к вылупившимся птенцам. Крыша сарая соломенная, полатей почему-то частично не было – стояли одни стропила да балки, на которых и налепили ласточки свои гнёзда из ила, скрепив их засохшими травинками.

– А где ж тут девки, Стешка да Нинка? – произнёс Горкин, разводя растерянно руками. – Ой, дурья моя башка, нечто их телята угнали отселева на лужайку степную, – и засмеялся почти пискляво.

Горкин вышел из сарая. В глаза ударил ослепительно яркий солнечный свет, заполнявший собой всё небо и обнимавший раскалённым шаром всю землю. Ток остался позади, где мелькали цветные платья баб и девок. Горкин увидел культстан – длинный навес, деревянную кухню, а в стороне горбились над серой землёй землянки, в которых жили трактористы машинно-тракторной станции. В одной жила Волкова с сыном Костей, который всегда посиживал в тени под акацией, с книгой в руках. Кухарка Анна Чесанова звала парня обедать.

В полдень с полей доносился приглушённый рокот тракторов, гул комбайнов и стрёкот жнеек, шум грузовых автомашин. Где висело густое облако пыли, там и работала уборочная техника. Горкин это давно усвоил и пошагал важно к кульстану, ему хотелось вообразить из себя большого начальника, обходящего колхозные владения. Тут он увидел Костю, остановился перед ним, прищурив озадаченно глаза, рассматривая испуганного, как и сам, парня.

– Ну, чего, меня не видел? – спросил полувесело, почти непринуждённо Костя, его рука конвульсивно колебалась. Он сидел на лавочке над входом в землянку.

– А то как же, сегодня не видел тебя, – отозвался Горкин. – Читаешь книжку, и про чего пишут? – важно прибавил он.

– Да про тебя и меня, – сказал насмешливо Костя, голова которого подрагивала, а рука тряслась, как от пережитого только что ужаса.

– Тебе холодно, чего дрожишь, или в книжке кошмары вычитал?

– Мне смешно глядеть на твою закопчённую морду. Пошёл бы да умылся, что ли. А книги всякие бывают, но я глупые не читаю, – объяснил он серьёзно.

– Ах, да тебя лихоманка тогда бьёт? Я технику на поле ремонтирую, а ты, как волчонок своей матери. Садись у конуры и бей баклуши. Солнце на тебя упадёт и сгоришь в два момента. Видишь, как оно на резинке прыгает, как мячик, а теперь висит, а боженька с ним играется. Кинет на землю, а оно отскакивает, как лягушка живая от сковороды раскалённой. Ещё бы масла плеснуло и вспыхнул бы пожар космический…