Текст книги "В каждом доме война"

Часть седьмая

…Они долго блуждали подземными ходами, некоторые проходы были завалены. Из стен, выложенных сто лет назад бурым кирпичом, сочилась вода, стекавшая вниз почти бесшумно. С низкого свода тоже капало. В некоторых местах торчала металлическая арматура; кусками на проволоке свисала штукатурка; были видны глубокие трещины, щели и пахло канализационными стоками, прямо над головой журчала вода. Скорее всего, где-то за подземным перекрытием тянулся этот самый канализационный сток.

Группа Светозара, в которую входила и Зина Полосухина, проникла в подземелье из подвала кафе. Всего было двадцать человек. Среди них была официантка, швейцар, сапожник. Остальных Зина не знала, но все были участниками городского подполья, на вид уже не очень молодые. Из подземного хода выбрались далеко за городом, где был песочный карьер и выходили наружу с трудом, что пришлось даже ползти – так низко нависал свод из природного ракушечника. Несколько сот метров тоннель выдалбливали очень давно в ракушечнике, стены тут не обкладывали камнем, кирпичом, свод не бетонировали. Здесь тоннель походил на узкую пещеру, иногда свод вдруг расширялся, поднимался до нескольких метров в высоту. А потом опять сужался и опускался. И вот перед самым выходом резко уходил вниз к земле, отчего приходилось ложиться и ползти по острому ракушечнику, обдирая колени и руки. Первым выбрался на свободу Светозар. Он огляделся по сторонам: уже начало сумерничать; по близости – ни души; снег уже почти сошёл, лишь слежался в лощинах, куда днём солнце почти не проникало. Здесь нависал высокий, крутой, из ракушечника гребень, шедший полукругом и были видны пласты, как оседали, отслаивались на дне океана окаменевшие древнейшие простейшие микроорганизмы и ракушки сотни миллионов лет назад…

Прежде чем идти дальше, группа Светозара какое-то время выждала, пока совсем не стемнеет. Мужчины несли в рюкзаках заранее приготовленный провиант. Они поднялись на взгорок: внизу шла железная дорога, за ней была речка Аксай, и по ту сторону стлалось ровное займище. С правой стороны начиналась широкая балка, которая полого спускалась в глубину и круто взбиралась вверх, где начинался хутор Малый Мишкин, в котором наверняка стояли немцы. В домах уже были видны огоньки; лаяли отдалённо собаки; к вечеру брался морозец; лужицы схватывались плёнкой льда. Хутор можно было обойти стороной, взяв чуть выше или ближе к реке, но там, наверное, легче всего напороться на немецкий патруль, так как по железной дороге ходили немецкие поезда. Но один поезд с вражеской техникой, отправлявшийся под Сталинград, уже туда никогда не пойдёт: наша авиация по наводке подпольщиков разметала его. Вот только жаль – немцы, в поисках подпольщиков, отыгрывались на ни в чём неповинных горожанах. Но сейчас нечего думать об этом, ведь и так было ясно, теперь надлежало выбраться самим. Идти оставалось верхом, чтобы обогнуть хутор и выйти на старый ростовский шлях. Хотя до него ещё идти километра два или три. Перед тем, как отправиться в путь, подпольщики решили перекусить, даже нашлась водка, прихваченная из кафе официанткой Кирой, высокой, статной женщиной, у которой муж воевал.

Поднялись на гребень, и хутор был виден, как на ладони: кривые улицы спускались к реке в одну сторону и уходили наизволок в лощину и дома лепились по лощине, затем улицы поднимались на бугор и скрывались за ним. За хутором раскинулись колхозные сады, поля, где кое-где белел пятнисто снег по чернозёму. Огни хутора уже почти скрылись из виду. Впереди поля обрамлялись лесополосами. До шляха почти рукой подать. Но выходить на него, конечно, было рискованно. В стороне Ростова слышалась без конца орудийная канонада. Пошли лесополосой. Зина увидела свой посёлок Новый, остановилась, сердце заныло, затосковало, хотелось заплакать и уйти к родным, к сыну и на всё махнуть рукой. Столько страху натерпелась, столько настрадалась, чуть не погибла от руки фашиста. В родном селении видны огоньки, но разглядеть хаты невозможно, перед глазами сплошная чёрная темень. Но вот небо вызвездилось, на юго-востоке поднималась точно надкушенная луна. Светозар остановился возле Зины:

– Что, хочешь уйти домой? – спросил устало он.

– Там же сейчас немцы, мне уже нельзя, – тихо произнесла, вздыхая. – Как там мой сыночек? – задумчиво сказала она.

Светозар положил ей руку на плечо.

– Ничего, мать присмотрит, – успокоил и легонько повлёк женщину за собой, – надо идти, хватит грустить…

Так они шагали всю ночь, уже все валились с ног. По шляху однажды проехал немецкий фургон и бронетранспортёр, похоже, в направление Новочеркасска. Вот миновали хутор Большой Мишкин, который лежал на крутых и пологих холмах и по разветвлённым балкам в полутора километрах от шляха, а примерно через полчаса подошли к хутору Александровка, который так же, как и предыдущий лежал значительно в стороне от шляха на крутолобых холмах. Однако, сюда решили завернуть, так как уже почти подкашивались ноги. Постучали в крайнюю хату – вышел с длинной бородой старик.

– Кто тут ходит по ночам? – буркнул дед.

– Немцы у вас стоят? – спросил Светозар.

– Стояли, а сейчас не знаю, а вы откедова шлёндаете?

– Меньше спрашивай – впустил бы на ночь, а утром уйдём. Как бы на ту сторону реки нам перебраться? Найди чёлн!

– А вдруг они наскочат и тогда мне с бабкой каюк! Немчи в Большом Логу, а к нам за продуктами приезжают то одни, то другие. Ну их… надоели, а вы при снаряжении… во маё! – дед быстро почесал бороду. И махнул рукой, пропуская всех. Молчаливые, сумрачные люди вызывали страх.

– Ничего, дед, не вздыхай, мы тихо, харчи у нас свои. Машины в хуторе нет?

– Да откуда? Всю технику, какая была, давно забрали наши при отступлении. Даже из конюшни лошадей они увели; придётся вам, родимые, пёхом телепать до Батайского моста, а это не меньше пяти – десяти километров. И что отстали, и как вы сумели выбраться, – качнул хозяин головой.

– Молчи, дед, чего болтаешь? – подскочила его бабка, дебёлого вида.

В хате улеглись на полу. Зина и Кира – на кровати и сразу уснули…

Утром их разбудили хозяева, но никому вставать не хотелось, пригрелись. Всё тело болело, ноги казались тяжёлыми, пудовыми, налитыми будто свинцом. Хозяйка принесла им по кружке молока. А хлеба у самих было мало. Хозяин пошёл на улицу разузнать обстановку. Ещё не светало, но на востоке небо уже зацветало в займище…

И снова в путь. Надо было взять правее, чтобы проскочить Большой Лог. А за ним ещё посёлок Пчеловодный. Самый опасный – станица Аксайская, где вовсю хозяйничали немцы. Дон в этом месте широкий, огибал город, устремляясь к Ростову. За Аксайской и был мост на Батайск. Там, безусловно, стояло вражеское оцепление, поэтому риск дорогого стоил, возрастал с каждым шагом. Вдоль шляха по обочинам встречались лобастые серо-зелёные грузовики. Уже рассвело почти хорошо, вся степная округа, пересечённая лесополосами, как-то призрачно приблизилась, затаилась. Дул тревожный ветерок, холодил щёки, спустились в глубокий лог, заросший ободранными кустами и обломанными деревьями. Светозар внимательно оглядел соучастников подполья и с чувством сожаления сказал, что всем вместе теперь пробиваться опасно, надо разбиться хотя бы на две-три группы. Он остановился на Зине и сапожнике Симоне, швейцар решил уходить с официанткой Кирой и ещё двумя; третья группа не выказала желания разделиться на мелкие группки, которая состояла из одних взрывников. Когда выберутся за Батайск, всем было велено двигаться в направлении Сальска там наверняка немцев нет, и уже оттуда – если получится – прямой дорогой на Сталинград…

Светозар дождался, пока все уйдут, сидел на сухой траве и курил, посматривая вниз лога, который там расширялся. И там виднелись хатки, а за ними – займище. Зина присела на корточки возле него и видела, как на неё пристально смотрел Симон, заросший трёхсуточной щетиной. У неё дух замирал от одной мысли, что отважилась уйти так далеко от дома, оставив родных без уведомления о своём долгом отсутствии в виду сложившихся обстоятельств. Она боялась за свою жизнь сейчас больше, чем тогда в городе, когда была вынуждена втереться в доверие к немецкому лейтенанту Хейвинцу. Зине стыдно было вспоминать, как была обязана спать с ним, как он грубо обращался с ней, но был сильным мужчиной… И это-то вызывало запоздалый стыд, и Светозар знал о её с ним отношениях, правда, он ни разу не напомнил ей об этом. Зато Симон откровенно сейчас пялился на неё, забывая о присутствии Светозара. Однажды он видел, как она с Хейвинцем шла мимо его будки и теперь его, видно, одолевало любопытство, с каким чувством она отдавалась немцу. Может, Симон вовсе так и не думал, но в его глазах она видела похотливую искорку; именно в такую минуту у мужчины при виде хорошенькой женщины возникает в душе желание. Ах, если бы так на неё смотрел Светозар, то это не было бы ей так неприятно, он ей очень нравился. Зина знала, что любила его давно, с самой первой встречи и это скрывала от себя, а когда переспала с немцем, у неё душа опустошилась и уже как бы не смела мечтать о Светозаре, почувствовав себя падшей. И долго злилась на него, что это произошло по его милости. Вот так сутенёры находили для проституток клиентов. Это она слыхала ещё от Ады, царство ей небесное. Какие низшие роли отводят женщинам мужчины, а потом сами их за это и презирают. Но она не хотела так думать о Светозаре, он не был пошляком, не вёл фривольно, в его карих глазах не видела вожделения. Хотя это как раз и настораживало и приводило к мысли, что он просто её не любит, она не его женщина, что вызывало печаль…

– Ну, и нам пора! – сказал он, бросая обречённо окурок, глядя на Симона, созерцавшего Зину, которая отводила в сторону глаза на изломанный куст шиповника.

– Да! – Симон встал. Был он высок, костист, черты лица неправильные, левый глаз несколько косил, большой нос. Он уже не молод, хотя и не стар, ему было уже за сорок, а выглядел подвижным, бодрым. Любил выпить и почти не пьянел. Имел семью – развёлся. Жена спуталась с заводским мастером, а детей они не успели родить. Вот уже десять лет жил один, мать умерла перед войной. Симон проявлял интерес к Зине как мужчина. Он слыхал от Ады, что она убежала в город, бросив сына, муж – на войне. Этим поступком Зина напоминала Симону его жену.

– Долго ещё идти нам? – спросила Зина, недовольно хмуря брови.

– Очень долго ещё, крепись, Зина! – ответил спокойно Светозар.

– В тылу у врага – это не хрен собачий! – небрежно, почти грубо бросил Симон и хохотнул. – Хочешь остаться, если понравилось – можно ещё попробовать…

– Сам оставайся, пошляк! – вспыхнула Зина и зашагала быстрей, размахивая руками, держа за плечами вещмешок со своими вещами и продуктами.

– Без этих грязных шуток, Симон! Понятно? – повысил тон Светозар.

Шли молча в гору, сразу начались сады, сквозившие голыми деревьями. Где-то гудела техника. Со стороны железной дороги загудел паровоз, почухал налегке. Орудийная канонада была протяжна, с небольшими паузами.

– Может, зайдём в хутор, какую-нибудь клячу возьмём? – спросил сапожник, скручивая самокрутку.

– Зачем нам кляча? – задумчиво спросил Светозар. – А если в полицаев поиграть, повязочки белые на рукава. Так легко пройти через их посты. Плохо, что нет их пропусков.

– Залезем в комендатуру, – вытащим, – несерьёзно прибавил Симон, полагая, что Светозар просто решил пошутить.

– Да нет, Симон, я вовсе не шучу.

– А я тоже! Найдём комендатуру. Я пойду к немцам и что-нибудь там придумаю, дескать, из соседней станицы, например, из Кущевки с донесением, что накрыли гнездо советов, или из Ольгинской, треба подкрепление. Рвутся красные…

– Артист, однако! – усмехнулся Светозар. – Легко оперируешь вражеской терминологией «советы», «красные». Словно всегда им был?

– Да что – разве я их листовки не читал, Светозар Петрович, не смешите, они мозги нашим баранам промывают своей фашистской пропагандой.

– Верно гутаришь! Попробуй, но учти: я не посылал тебя! Поверят ли только?

– Посмотрим.

Когда подошли к Аксаю, Симон повязал на рукав пальто белый лоскут, который дала ему Зина. Для начала он зашёл в крайний дом. У хозяев узнал, что под комендатуру немцы отвели Дом культуры, а полицаи живут по домам. Назвали одного, Симон пошёл один. Светозар и Зина остались ждать его. Уже стемнело, крался морозец. Хозяева старушка и молодая женщина с двумя детьми, дали им поесть. В городе был немецкий госпиталь, в поле – аэродром, с которого днём и ночью взлетали немецкие самолёты.

К утру Светозар и Зина не дождались Симона. Они пошли вдвоём, считая, что он, должно быть, погиб и ещё одну ночь провели вдвоём в соломенной, почерневшей от времени скирде. Зина инстинктивно жалась к мужчине, чувствуя его тепло, даже не помышляя о близости. Но всё произошло само собой, молча, он поцеловал её, она с укором и стыдом смотрела, не видя его лица, боясь что-то сказать…

Через мост они так и не прошли – там стояла охрана. Надо было искать местного лодочника, чтобы перевёз их на левый берег Дона. Это им вполне удалось, но только за станцией Кизетиринка, где рыбачил с большой лодки подросток лет пятнадцати. Светозар сам взялся за вёсла. На реке волн не было, за четверть часа оказались на том берегу, поросшем лесочком. Поблагодарили пацана и пошли быстро в лес, в котором росли клёны, белая акация, дубы, ясени, тополя, каштаны. Здесь до войны стояла база отдыха, а теперь здания, бараки были разгромлены и сожжены. Они зашли в какое-то уцелевшее строение, где стояла кой-какая мебель. Когда подкрепились, Зина вдруг заплакала.

– Ты чего? – спросил Светозар.

– Куда мы пойдём? Ты можешь мне объяснить, где, в какой стороне сейчас фронт? – всхлипывая, вытирая руками слёзы, спросила Зина.

– Будем к своим пробиваться. Если хочешь остаться в хуторе – это твоё дело! – ответил он усталым, хрипловатым голосом, понимая её душевное состояние, и сам был уже готов найти укромное местечко, отсидеться какое-то время, поднабраться сил и затем продвигаться к фронту дальше…

– А где они, свои, ты хоть знаешь? Что я одна буду тут делать, домой же не вертаться?

– Ну, найдём, я уверен, тут немцев нет, пойдём смелей. И больше не реви мне, самому тошно, на своей земле от гадов должны ховаться?

Зина вытерла глаза, щёки; слегка, с чувством неистребимой вины, улыбнулась. Они вышли из леса; там, вдали, виднелось какое-то селение. Это была станица Ольгинская, большая и длинная, с рассыпанными куренями и хатами. Немцы и здесь хозяйничали. Светозар и Зина не стали заходить, какой-то старик предупредил. В соседнем хуторе будто бы немцев не было, и они пошли украдкой. Долго шли, устали. Степь стелилась серой пеленой; здесь уже не видно было снега, ощутимо пригревало солнце. Позади, чуть в стороне виден в сизой дымке Ростов, уходивший вдаль по плавному подъёму за Доном…

И ещё одну ночь они провели в стогу сена, слышали писк и возню мышей, и ей было нестерпимо страшно. Зина жалась к Светозару; душа замирала от кравшегося холода; Светозар дышал ей прямо в шею, и тепло его дыхания немного успокаивало. Он что-то шептал ей, и она погружалась в дрёму…

В хуторе и впрямь немцев не было; они попросили довезти их на лошади до ближайшей железнодорожной станции. Это им почти тут же удалось, и они попали в станицу Зеленоградскую, откуда на первом попавшемся эшелоне отправились под Сталинград.

В городе Калаче-на-Дону формировалась новая армия для отражения прорыва немцев.

Прошёл месяц, Зина почувствовала, что беременна. О её службе медсестрой при полевой санчасти уже не могло идти речи. Светозар велел ей остаться в городе…

Когда уже осенью немцы заняли Калач, Зина уехала вместе с беженцами, сначала в Сталинград, а после за Волгу в Ахтубинск, где в начале зимы родила девочку, которую оставила в приюте, поскольку собиралась найти Светозара; в это время как раз завершилось окружение группировки немецкого фельдмаршала Паулюса. Светозара Зина нашла раненого, в госпитале. У него было тяжёлое ранение, и она от него не отходила. Зина надела военную форму, белый халат. О ребёнке – на вопрос Светозара – она ответила без утайки, что оставила дочь до конца войны в приюте. Но точно Зина не знала, чей это ребёнок: Хейвинца или Светозара, что её сильно беспокоило. Если понесла от немца, то забирать дочь не собиралась. Оказавшись перед такой неопределённостью, Зина не хотела обманывать Светозара, но о своих сомнениях ему ничего не сказала. И вообще, она не знала, как повернётся судьба дальше. Ведь неизвестно, сколько будет длиться война, но в любом случае, если останется жива, если Светозар на ней не женится, тогда о ребёнке она не хотела и думать, несмотря даже на то, что её тревожили угрызения совести за свой безжалостный образ мыслей, касающийся судьбы дочери, обречённой на сиротское будущее. Зина узнала, что в приюте много таких несчастных, оставленных там навсегда малюток непутёвыми женщинами, думавшими вовсе не о судьбе своих младенцев, а о собственном будущем. Зина довольно быстро примирилась с тем, что совершила, успокоившись совсем, что такая она не одна, что ей есть о ком думать, но и Светозар почему-то больше не напоминал ей о ребёнке. Возможно, он тоже сомневался относительно того, его ли дочь, поэтому удобней молчать. Так они вместе и шли фронтовыми дорогами, так они и воевали. Он был в особом отделе; командовал штрафной ротой, тогда как Зина ухаживала в медсанбате за ранеными, перевязывала, делала уколы, участвовала в тяжёлых хирургических операциях в полевых условиях, внося лепту по спасению бойцов.

Немцев уже вовсю теснили к границе, одерживая победы в каждом сражении. И дошли так вместе до Германии…

После победы домой возвращались вместе; Зина опять была беременна, и Светозар не разрешил ей сделать аборт. Они везли два чемодана нового трофейного барахла: бельё, одежда, дорогие дамские и мужские туалеты.

– Если мой муж жив, что мне делать? – как-то нарочито манерно спросила она, взяв пример с городских.

– Ничего не делай, разведись и всё. Или хочешь к нему вернуться с животом? – съязвил он.

– Боже упаси! Не за тем я уехала в город, чтобы вернуться в колхоз. Единственное, правда, жалко сына. Но я возьму его к себе, ты согласен?

– Посмотрим, как он поведёт, твой бывший танкист, говоришь?

– Ну и что, не любила я его! Я поступила, как мамаша захотела. Да и что я тогда понимала! – она посмотрела оценивающим взглядом на Светозара, так ли правильно он понял её изречение?

– А ты стала королевой на фронте! – гордо бросил Светозар. – Сколько предложений получала от вояк! Понимаешь толк, да?

– Не считала! – Зина рассмеялась, полная тщеславного упоения от своих успехов у мужчин. Сколько раз даже тяжелораненые говорили ей пусть даже в шутку, но было приятно слушать каждый раз: «Выходи за меня, вылечи, сестричка, буду на руках носить, женюсь, дай оклематься!» И она только мило всем улыбалась и уходила к Светозару.

Он уже был в звании майора, а Зина – сержантом медсанбата. Медальки позвякивали на груди. Ехали домой счастливые. Светозар в запас уходить не собирался, он намеревался разобраться: почему их подполье провалилось, и выяснить, кто среди них оказался предателем? Причём её ни разу не упрекнул немецким лейтенантом; попробовал бы только, глаза все выцарапала бы, язык вырвала бы, ведь сам её толкнул к немцу, сказав, что так требует воинский долг. И понимал – могла забеременеть от врага. Вот и не напоминал и после победы об оставленной дочери в Ахтубинске. Хотя саму это нет-нет, да тревожило, на сердце делалось досадно, муторно от одного того, что душа не лежала к тому дитю. А к Колюше? Поди, уже и забыл мать, большой стал, не узнает её, мать свою. И Зина, не признаваясь себе, однако, не испытывала к сыну материнских чувств, будто вовсе никогда его не рожала, просто он ей приснился. Зина укорила себя, что стала совсем бесчувственной, эгоистичной или была всегда такой? На войне сколько смертей видела-перевидела, сколько страданий, что уже ко всему привыкла, притерпелась…

Давыд Полосухин, как было уже сказано, вернулся с войны в середине августа – в самый разгар полевой страды. Многие земляки пришли вперёд его, покалеченные, раненые. Давыд за всю войну получил одно ранение, да и то не тяжёлое. Мать Серафима писем не получала ни от сыновей, ни от мужа. Сколько в глазах её он увидел радости, как они сияли! Мать уже немного сутулилась, заметно поседела, морщины у рта прорезались. О жене и сыне не спрашивал, сам увидел хату на замке, и двор оброс травой, духом нежилым веяло со двора. И Давыд был хмур. У матери не спросил о Зине, а сына увидел на подворье тёщи Ульяны Половинкиной. И этого было вполне достаточно, чтобы догадаться – Зина всё-таки удрапала в город. В своё время она признавалась в заветном желании – перебраться в город. Сначала это роняла в шутку, а потом в минуты ссор бросала ему упрёк, что коровник ей донельзя опостылел. Она не хочет губить в навозе свою молодость. Ну и в таком духе распалялась ещё не раз. Давыд над женой язвительно насмехался, чем скрывал ревность, и Зина после хождений в город модней одевалась, насмотревшись на городских мужчин и женщин. Вот и дозавидовалась…

Давыд закурил и пошёл к балке. Серафима вышла из летней кухни, окликнула сына:

– Давыдка, чай, постой! Куда собрался, к тёще?

– А чего ты кричишь? Схожу, коли треба душа… – буркнул раздражённо он, приостановившись на миг и пошагал дальше, позванивая медальками.

– Коля там, а матки его – нет!

– Ну и што, да нехай её лешие возьмут! Мне она не нужна такая! – в досаде махнул он рукой, даже не оборачиваясь, пошагал с бугра.

Серафима взяла ведро и пошла на огород – собрать помидоры. Перекрестилась, трижды сплюнула через плечо и зашептала молитву…

Давыд перепрыгнул ручей, он был в хромовых сапогах, галифе, гимнастёрке, на груди тренькали три медали. Волосы русые зачёсаны набок, тёплый ветерок ворошил их. Послеобеденное солнце стояло уже высоко, огнистым, змеистым рукавом горел ручей, на его сталистых изгибах гасло солнечное, яркое, вспыхивающее отражение и вода отливала серой кожей гадюки. Пахло приторно и терпко илом, репейником и чередой. Он прошёл мимо колодца к деревянному мостику, от которого наискось по бугру вверх вбегала тропинка, по обеим сторонам которой росла сизая полынь. И эта дорожка выходила почти к подворью Половинкиных. Когда вышел на бугор, Давыд увидел ладную девушку, переходившую дорогу, шедшую в балку, держа в руках вёдра и коромысло. На время ему показалось, что это идёт к нему навстречу Зина. Но бывшая жена ходила проворно, колеблясь своим гибким станом. И ростом была чуть повыше, и волосы у неё почти светлые. А эта девушка шла несколько лениво, чуть наклонив вперёд голову, с гладко зачёсанными волосами, уложенными на затылке кольцами, заплетёнными в косу. Она была в светло-зелёном платье, хорошо приталенном, обозначившим её ладную юную фигуру. Взгляд немного притуплен, а при виде солдата серые глаза расширились, взирая почти изумлённо и строго, с какой-то даже напряжённостью. Нос слегка вытянут, круглое лицо с загорелой, смуглой кожей. Она была очень молода. Давыд смотрел во все глаза, пытаясь отгадать: чья это барышня? Девушка прошла мимо него с опущенной головой, отвернула от солдата лицо, чем его неприятно смутила, будто повстречала прокаженного. «Да это же Майя!» – воскликнула он про себя, когда она уже спускалась в балку. И он ещё раз оглянулся на неё. Соседями Половинкиных были Мощевы: у Афанасия и Натахи детей не было. Затем жила одинокая тётка Маруся Чесанова, у которой в финскую кампанию погибли все сыновья. Потом шёл двор Овечкиных, Усатовых. У этих, он помнил – взрослых девок не было. Мать ему говорила, что выросли дочери Гревцевых, а вот про Майю почему-то умолчала, будто её вовсе не было, тогда как Майя вымахала из хрупкой девчушки в такую красавицу…

По двору бегал Коля, гонялся за цыплятами. Он остановился при виде солдата, засунул палец в рот. Давыд уставился на сына, совершенно не узнавая его – так вырос!

– Ты узнаёшь меня, казак? Ты же Колюнчик-бубунчик? – спросил для солидности Давыд, подхватывая сына на руки.

– Пусти, я уже не маленький, я большой! А тебя – и не знаю! Баба говолила – папка фашистов молотит, как капусту. А ты чего – от него плишёл? А где он?

– Так я отец твой! Не запомнил? Тебе всего годик шёл, когда я на войну ушёл, на танке Т-34 в Берлин въехал! Вот медали за освобождение наших порушенных фашистами городов: за Киев, за Варшаву, за Берлин!

– Да-а? Ты мой батяня? Ула! – закричал протяжно Коля.

Из хаты выскочила Ульяна Степановна. Она постарела, седина на висках, как иней, высеребрила некогда тёмные волосы. На лице легли глубокие морщины, а у глаз мелкой сеточкой и спускались вниз от носа. Майя сильно похожа на мать, а Зина – на Прохора Михайловича, погибшего на второй год войны. Давыд уже знал, кого бабы в посёлке оплакали давно. О своём отце и брате Панкрате до прихода домой ничего не слыхал. Мать не могла наглядеться, она надеется, что и отец, и младший объявится скоро, её сердце это чувствует…

– Ой, батюшки, кого я вижу! – радостно воскликнула тёща, подбегая к зятюшке, беря его за руки, державшему Колюшку. – Пришёв значитца, какое счастье! – она непритворно всхлипнула.

– А ты меня пусти на землю! – попросил Коля и Давыд опустил сына, смотревшего с интересом на его медали. – Баба, баба, это олдена у батяньки? – затеребил внук подол Ульяны Степановны.

– Ну, чего ты галдишь – медали это, герой твой отец, я тебе говорила – на танке воюет, а сама подобострастно, умильно глядя на зятя, непроизвольно качнула головой.

– Вырос-то как! Разбили немца вдрызг! – отчеканил важно Давыд, сияя глазами.

– Ну, Давыд, пойдём-ка, угощу, чем Бог послал, и заодно моего Прохора помянем. Обрела покой его душенька. А мне майся теперя одной… А Майку ты не видел? Невеста уже, – за водой побегла! Она мне про тебя сказывала, мол, соседка Натаха шла вчера от Домки, и тебя, значитца, увидела. Вой, как я обрадовалась!

Они вошли в хату. В горнице чисто, пахло борщом и печёным хлебушком. Несколько булок лежали на скамье, покрытые белым чистым полотенцем. Ульяна Степановна захлопотала у стола, нарезала из помидоров салат, лук порезала, маслом подсолнечным полила, солью посыпала, душистого ноздреватого хлеба нарезала, достала из поставца бутылочку самогона, сдобренного травами. Давыд откупорил точёную деревянную пробку, налил по стопке. Он видел, как тёща кулаком вытирала уголки губ, пытливо глядя на него. Её глаза немного стыдливо прищуривались…

– Тебе мать, небось, сказывала про Зину? Ну не могла я её удержать! – Ульяна смотрела на невозмутимо-спокойное, чисто выбритое, несколько осунувшееся лицо Давыда. В его светлых глазах, однако, запряталась грусть, но он старался держаться спокойно.

– Давайте выпьем за победу! – предложил он бодро, в глазах появился лучистый блеск. Давыд поглядел на входную дверь. Послышался скрип коридорной двери, там звякнули по очереди дужки цебарок. Это Майя принесла воду, поставила в коридоре на длинную лавку вёдра.

– Это да, за победу надо и за моего Прохора! Царствие ему небесное – отбегался! – она вздохнула. – Пришла Майя. Какая стала невеста, ты полюбуйся на неё! – тёща пригубила стопку и быстро выпила. Скривилась. Выдохнула и вилкой наколола дольку помидора. Давыд усмехнулся и тоже опрокинул в рот стопку с горькой. Хокнул и стал смачно закусывать. И тут вошла Майя, тихо улыбаясь. Коля оперся на стол подбородком, обхватил руками голову, созерцал задумчиво отца и бабушку.

– Манька, батька присёв! – вдруг крикнул он, назвав тётку на свой лад.

– Что-то Майя отвернулась, когда мы с ней на дороге поравнялись! – весело произнёс Давыд, обнажая белые зубы, глядя на смутившуюся вконец девушку.

– Она скромница, в клуб на пляски не ходит. Колюшка её уже матерью называет. От Зины мы не дождались письма. И где она, что с ней, ничего не знаем! – тёща завздыхала, качала сокрушённо головой, повлажнели глаза. – А ты на меня, зятюшка, не сердись, ополоумела, умчалась! На хвельшера училась и на войну собиралась… – она закачала головой, глаза налились вдруг слезами, покраснели. Ульяна Степановна пальцами смахнула нахлынувшие вдруг слёзы.

– А я её не лублю, енту хлантовичку, она блосила меня! – резко сказал Коля, выражая взглядом обиду.

– Ты мать запомнил. А меня нет? – удивлённо смотрел на сынишку Давыд.

– Ой, ну как он может мать помнить! Это я ему говорила про Зину, – пояснила тёща, – что ушла и бросила. Какая из неё вояка, за ранеными глядеть, колоть уколы, бинтовать? Вот, ну её! Захотела городской жизнью полакомиться…

– Да хватит, маманя, чего ты заладила, Бог ей судья! – воскликнула, краснея, Майя и Давыд уловил её короткий взгляд, которым она обожгла мать и краем зацепила его. В этот момент она и покраснела, желая произвести на него хорошее впечатление, чтобы ею сразу очаровался.

– Ну, хватит, так хватит. Чую я, что жить она, если жива осталась, тут не будет! – крикнула Ульяна Степановна, и Давыд тут же задумался, брови сошлись к переносице. Он нащупал в кармане пачку папирос, вытащил одну, дунул в мундштук, помял пальцами и сунул между губ, щёлкнул трофейной зажигалкой, выпустил дым в сторону коридора густой струёй.

– Приедет – поговорим! – быстро сказал он.

– Говори не говори, а хату бросила, матка твоя всё ходила управляться. А потом пришли немцы и вселились. Не успела хозяйство взять себе, как басурмане прибрали к рукам – ночью грузовик подогнали и увезли тёлку, корову, а кур себе оставили и всех сожрали…

– Ничего, сам начну жить, пока она не приедет. У матки тёлочка, вот в зачин хозяйства пойдёт. С Колюней будем хозяйничать… – он весело глянул на сына.

– Да, будем… и Маньку я возьму! – подхватил он.

– Ну, сиди ты, без тебя решу… – недовольно сказала Майя, покраснела, села на табурет.

– Хочешь выпить? – предложил Давыд.

– Ей не надо – ещё мала! – отрезала Ульяна Степановна. – И я не буду, а ты, зятёчек, выпей, ты заслужил, победили супостатов. Ох-ох, где же эта дурочка-фронтовичка наша. Виновата я перед тобой, Давыдушка, ох, как виновата, что не сдержала ветреную бабу. Ну, ничего, простить ты сможешь или уже душа не лежит? – она смотрела на зятя тёплым, участливым взглядом. И перевела глаза на дочь. Майя щурила серые глаза, украдкой в немом ожидании зыркала на Давыда, задержала дыхание, словно от его ответа зависела вся её жизнь. Давыд медлил говорить, смолил папироску. Фронтовую жизнь он знал досконально. В медсанчасти пехоты служили женщины, девушки, на войне любовь соседствует со смертью. И никаких ограничений никто для себя не устанавливает, ведь фронтовая любовь бывала посильней, чем в обычной жизни. Любовь, верность, ревность – через всё это проходят иной раз солдаты на фронте. Бывали и скоротечные любовные связи в освобождённых сёлах, деревнях, посёлках, городах. У женщин на войне были сыновья, мужья, и никто из солдат не осуждал таких, которые изменяли своим мужьям. А немцы насиловали наших баб, это было тоже жестокой правдой войны. Давыд даже не хотел об этом спрашивать, хотя понимал, что и среди немцев не все были падки до чужих баб, как и среди наших солдат тоже далеко не все. Вот и он не домогался, если женщина сама не хотела познать скоротечную солдатскую любовь. С одной Давыд спал в украинском селе. Хорошая была хохлушка, хлебосольная и ласковая. Муж у неё погиб, детей не было. А в Орловской области во время страшного боя от мощного взрыва его танк подкинуло вверх так, что он, кажется, внутри описал несколько виражей, вывалился в открытый люк, за ним весь экипаж, но, слава Богу, даже не пострадали. А потом отступали болотами и лесами, долго, в одном селе заночевали, добрая хозяйка накормила. И ночью он пришёл к ней в горницу. Таких связей было у него за всю войну несколько, после которых он не встречал больше этих женщин. И потому, думая о Зине, Давыд знал – жена давно ему не верна. Ради сына, ради справедливости он, конечно, готов простить Зину. Но будет ли она сама после всего испытанного и пережитого жить с ним? не зачахла ли у неё совесть совсем, или уже поставила на нём, своём муже, большой жирный крест? Кто останется в живых, никто не знал. Вот и Зина могла его считать погибшим…