Текст книги "В каждом доме война"

Под самый Новый год к Гурию Треухову приехала племянница Варя, дочь его сестры Татьяны, высокой, худощавой. Варя была тоже рослая, с чётким, отрывистым выговором, смешливая, остроглазая. В клуб пошла на танцы с двоюродным братом Федулом, нёсшим подмышкой гармошку. Когда они подходили к клубу, он достал папиросу, с важным видом, чуть отставив русоволосую голову назад, закурил, выпустив с удовольствием струю дыма.

– Тю, ты чего, куришь взаправду, или перед девками похвастать удумал? – спросила весело, почти в оторопи Варя. – А ежли батьке скажу, так он тебе уши надерёт, ещё мал курить!

– Ты не учи меня! Где же мал, Варюша, гля-ка, я выше тебя на целую голову! – усмехнулся звонко Федул, посматривая, однако, заинтересованно на девок. Он пытался разыскать глазами Дашу Кузнехину, но её нигде не видел и вздохнул, втягивая в лёгкие дым папироски, отчего его бледные щёки враз обвалилсь в ямки.

Варя сама уже потеряла интерес к брату, как только вступила на клубное крыльцо. Двери почти не закрывались, из клуба валил густой пар. Хотя на улице было ещё не сильно холодно. Снег слабо притрусил замёрзшую землю, которая мучнисто белела; сквозь этот налёт чернели крапинками кочки. На крыльце кто-то стоял, наверное, парни?

– Федул, а Дашку нешто бросил, что ли, новую барышню завёл? Я что-то такую у нас в посёлке не видел, – сказал несколько насмешливо и любопытно Панкрат, с интересом оглядывая статную девушку, с острым тёмным взглядом, одетую в чёрную доху, на голове повязан пушистый белый платок.

– Да нет, что я, дурак, Дашку не променяю ни на какую! – гордо отчеканил Федул. – Это Варька, моя двоюродная сестра, приехала погостить…

– О, а мать мне и не сказала, была же у вас вчера?

– Варь, скажи, когда приехала?

– А ты разве не знаешь? Чего смеёшься, ну утром, и чего в этом смешного, – с притворной обидой произнесла девушка, лукаво глядя на молодого мужчину. Из окна падал на крыльцо отблеск света, шедшего от керосиновых ламп, которыми освещался клуб.

– Значит, моя родня? – спросил Панкрат, не сводя с Вари изумлённых глаз.

– Она батина племянница!

– Во, как хорошо! А у меня невесты нет. Тогда будем знакомиться: я Панкрат Семёнович! – протараторил он, подавая Варе руку.

– Она, Варька! – выпалил Федул, увидев подходивших девушек к крыльцу клуба.

– А то бы я сама не сказала, – мило улыбнулась девушка. – Ну, здесь стоять что-то холодно, а вам так охота дымить зря, уж пора и плясать, ноги застынут.

– Вот это решение мудрое, правильное! Давай, Федул, ступай играть, или свою Дашку усёк? – он шлёпнул рукой по плечу парня. – Ну, Варвара, пойдём в клуб? – пригласил кавалер, беря девушку под руку. Ей понравилось, что Панкрат был совершенно трезв, это обнадёживало, так как на родине парни в клуб не приходили, если не выпьют самогона…

– Да, зайдём, погляжу на ваш клуб. С улицы высокий кажется, как хороший терем. У нас в деревне изба-читальня и там поём за лузганьем семечек. Гармошки у ребят нет, тогда на балалайках тренькают, – пояснила на ходу Варя, так, будто с Панкратом была век знакома.

В клубе молодёжи было немного: одни сидели, другие стояли. Все сёстры Гревцевы: Нера, Лера, Мила. Боря Зябликов достал сигарету и важно всунул в рот, на него зашикали девчата, прогоняя его курить на крыльцо. Боря, лукаво подразнивая с шиком девчат, улыбался, однако ослушаться не осмелился, пошагал из клуба.

Осенью в армию призвали Жору Куравина и Петра Кузнехина. Лиза Винокурова встречалась с парнем из хутора Большой Мишкин и в клуб уже не ходила. Лида Емельянова, говорили, собиралась замуж за городского парня, работавшего в колхозе на уборочной. Изредка его видели у Емельяновых…

Ольга Овечкина тоже уже в клуб не ходила, так как у неё также намечались перемены. Один солдат из тех, что недавно стояли в посёлке, собиравших по окрестностям битую военную технику и боеприпасы, собирался после увольнения в запас увезти её на Кубань, откуда был он родом. И отныне Ольга сидела дома, хотя возникало желание сходить на танцы. Но, когда вспоминала, что многие её сверстницы уже вышли замуж, или ждали своих женихов, она быстро успокаивалась. И занималась тем, что писала письма своему солдату…

И действительно, в клуб всё больше ходило молоденьких девушек и ребят. Вот и Нина Зябликова и Анфиса Путилина, если и ходили в клуб, так только когда показывали кино, которое крутили один раз в неделю. В такой день, а это всегда была суббота, в кино собирались всем посёлком, и молодые и старые, и зрительный зал с трудом вмещал всех желающих.

С того вечера, как увидел Панкрат Варю, он стал проводить с ней каждый вечер, так как после Нового года девушка должна была уехать домой. Впрочем, она приехала с матерью, решившей проведать своего брата. Варе Панкрат понравился; он понимал, что если девушка уедет, то больше вряд ли когда увидит её. И тогда он сделал ей предложение.

– Ну, Варя, пойдёшь за меня замуж? – с ходу начал он, на второй вечер их знакомства. – Я в тебя втрескался с ходу, как увидел, так сразу и очумел…

– А что так быстро, мы только познакомились? – удивилась она. – Может, у меня есть жених, ты даже и не спросил?

– Ну, теперь не будем это выяснять, я его в сторону локтями оттираю, – весело проговорил Панкрат. – А что, правда, у тебя есть парень? Фронтовик или салажонок? – словно проснулся, спросил в страхе он.

– Думаешь, один ты воевал? Мне тётка Авдотья сказывала, что невеста тебя чуток не дождалась, да?

– Э-э, я не убивался по ней, значит, не любил её, вышла, да и пусть! – Панкрат махнул рукой. – Вот ты другое дело: глаза большие, аж насквозь меня прожигают и я балдею от тебя!

– Ох, какие слова, а других нет за душой?

– А чем тебе не нравится, как я балдею? Хочешь слухать учёные словечки? Да я же вовсе не блатной, землю пашу, хлеб убираю. К нежностям не приучен. А ты же не городская, Варюха. Не воображай больно. Правда, я втрескался в тебя, в глазах стоишь, когда днём в тракторе копался…

– Я тебе верю, ты не один, кто мне так говорил. У вас много девушек, а ты…

– Да ладно, они не такие, как ты… оставайся, у нас тут тепло летом, арбузы, виноград, абрикосы, чего там нет у вас…

Варя смотрела на Панкрата и смущённо улыбалась. Она и впрямь не знала, что ей делать: в селе, в котором она жила, мало осталось парней, многие полегли на войне, а те, что вернулись в живых – калеки. Или уже женились, и теперь она оказалась перед выбором. Впрочем, Варя боялась оторваться от родного дома, где всё так знакомо и родное, к чему уже давно так привыкла.

– Нет, Панкрат, может, ты и хороший парень, я лучше подумаю.., – улыбнулась она виновато глазами, вытягивая губы.

– И долго так собираешься думать? – с обидой спросил парень.

– А сколько надо, столько и… подумаю, – Варя ласково посмотрела, усмехнулась в кулачок.

Новый год Полосухины и Треуховы встречали вместе у Полосухиных. Варя тоже пришла, вернее, Панкрат привёл её вперёд всех. Как раз перед этим выпал снег и кругом дорога, выгон, склоны балок, бугры выбелились, как извёсткой покрасили все окрестности.

Давыд перешёл жить к Майе Половинкиной, так настояла Ульяна Степановна. Его хата стояла пока запертая на замок. Давыд и Майя однажды вместе поехали в сельсовет и в тот же день расписались. От свадьбы он отказался, в чём Майя его поддержала. Однако с тёщей и своими родителями посидели вечерок, пели весёлые и грустные песни. На вёселые Ульяну почему-то не тянуло. Семён тогда обещал, что всё равно сыграют свадьбу туда дальше; а то, что получается, ведь Майя ещё не была замужем, для неё и полагается. Невестка недовольно, на замечание свёкра, махнула рукой, ещё до бракосочетания она уже вступила в близость с Давыдом, что произошло для неё так просто, словно давно была искушена в женских делах.

На встречу Нового года Давыд и Майя были тоже приглашены. Гостей у Полосухиных в эту ночь было много. Большая компания собралась у Гаврила Корсакова. Кроме Макара и Фени Костылёвых были приглашены и Шура с Сергеем Чернушкиным, и Тихон с Нюрой Кузнехины, и Гордей с Ксенией Путилины, Гриша и Марьяна.

Из хат Корсаковых и Полосухиных доносились на улицу звуки гармошки, песни баб и мужиков. Словом, весь посёлок провожал старый и встречал новый год. Только в других хатах веселье вырывалось на улицу не столь громко. Впрочем, в некоторых хатах новогоднее торжество проходило совсем незаметно. А девчата и ребята собрались в клубе.

Нина идти туда не горела желанием, но её позвала Анфиса. Хотя для них ребят не досталось. Стеша не пришла. Неру Гревцеву ещё днём увёз в станицу Грушевскую Нил Материн, приехавший за девушкой на двуколке.

Впервые пришли на молодёжное гулянье сёстры Наташа и Настя Жерновы. Марфа их вытолкнула из хаты чуть ли не насильно: «Ступайте, и чтобы я вас не видела дома! – крикнула мать. – Ишь, взяли моду сидеть, как две дурёхи со всего посёлка, а чего в такую ночь сидеть, гуляйте, на то и молодость, чтобы гулять! Вот Борька Зябликов, какой красивый парень и брат Витя его тоже хорошенький, путные ребята, а они сидят!»

Федул пришёл с Дашей Кузнехиной. Варя с Панкратом посидели дома со своими и убежали в клуб. Стеша не пошла с ними, как её не звали. Она упорно ждёт, что скоро приедет Николай Утерин, её давний жених, от которого осенью пришло два обнадёживающих письма. Всю войну он служил на Дальнем Востоке, где ожидалась японская интервенция после того, как немецкая армия разгромит русских в Сталинграде.

И Стеша нынче с надеждой ждала, что скоро придёт Николай, обещавший на ней жениться. Стеша с интересом рассмотрела Варю, находя в ней сходство с братом, и позавидовала ему, что так быстро сдружился с девушкой, как будто знал её давно. Было видно, что Варя ухватилась за Панкрата и отныне он не отпустит её от себя.

Но скоро они ушли и Стеше стало скучно, хотя тетка Авдотья и тётка Таня выводили песни, а Гурий жене и сестре подпевал вместе с Давыдом, Майя шевелила губами, делая вид, что тоже пела. Серафима подпевала сестре, хотя во всём отличалась от Авдотьи, но по красивым чертам лица можно было легко определить, что они сёстры: округлые подбородки, чуть расширенные скулы, прямые одинаковые благородные носы. Правда, у Серафимы он слегка заострён, глаза выразительные, лицо гладкое и припухлое, тогда как у Авдотьи оно округлей, черты мягче, что ли, веселей.

– Ну вот, Фима, скоро будет и вторая невестка! – резко оборвав пение, сказала Авдотья. Гурий разговорился с Семёном и не услышал слова жены, он усмехнулся.

– Ты за Варьку сама уже решила? – спросил он.

– Она у меня спрашивала, есть ли у Панкрата невеста? Я знаю, что нет, – пожала она плечами и жеманно ими повела с какой-то гордостью.

– Отколь же ты всё знаешь? – удивлённо вопросил Семён, нажимая на последнее слово.

– Да и он сам сказал, когда я у него спросила, скоро ли жениться будет? А Панкрат с ходу, мол, невеста ещё не родилась, и заржал!

И Авдотья рассмеялась.

– Ничего, Бог не оставит его без половины, – зашептала Серафима, строго посмотрела на Давыда. Она приняла желание сына жениться на Майе вполне терпимо, рассудив по-своему, что, значит, так угодно Богу. Против Майи Серафима не таила никаких недобрых чувств, чтобы могло посеять в душе неприятие её, как будущей невестки. Напротив, Майя ей нравилась больше, чем бывшая невестка Зина. Когда Серафима узнала, что она, ещё состоя формально в браке, уже ждала от другого мужчины ребёнка, её это не удивило, ведь всегда считала Зину донельзя шалопутной, а значит, живущей без веры, что приводит рано или поздно к тяжкому греху.

Серафима посматривала на Давыда: лицо загорелое, худощавое, одни скулы торчат да уши смешно оттопыриваются, волосы от летнего солнца выцвели до рыжего оттенка, падали на лоб завитками. На сыне тёмный пиджак и белая рубашка с щеголевато расстёгнутым воротом, крупные руки. На Майю взирал как-то иногда удивлённо, словно ещё поверить не мог, что эта девчонка уже стала его женой. Причём законной, а сама-то совсем ребёнок. Тонкая шейка, округлое нежное подзагоревшее лицо, но очень милое, тонкие губы и светло-серые, как льдинки, блестят глаза, нос прямой, вся сердитая, словно ничему не рада. Давыд без конца заставлял её есть, но Майя смотрела на Авдотью упорно, испытывая к ней какую-то зависть.

– У-у, моя Варька переборчивая, я помню, она была ещё маленькая, а уже рассуждала о ребёнке, – говорил Гурий, грызя огурчик, после выпитого самогона. – Знаете, что она говорила: у этого нос, как у гусака клюв, а тот, как сорока тарахтит, да ещё руками показывает или голосом им подражает. Да и Панкрат, я чую, мастер подсмеять кого-то, вот и пара Варька ему! – Гурий засмеялся.

– Вот, уже за них сами решили? Ну, я не против, а чего, хорошая, крепкая девка, ядрёная, – отозвался Семён, поддёргивая головой, ещё о себе давала знать контузия. Ему приходилось напрягать слух на говорящих, чуть подаваясь вперёд и выставляя рукой тугое ухо. – К весне и жанить смогём, а чего тянуть. И Варьке незачем укатывать домой. Я проходил по нашей родной Орловщине, моё село стороной обошли, говорили, там пожарища пылали, когда немцы напирали летом под Курском. И от нас бросок хотели на Москву. Вот там меня и накрыло землёй, как жахнула бомба в десятке метров и ничего не помню, – он прочувствовался, махнул рукой, часто-часто заморгал ресницами и горестно опустил голову.

– Ну, хватит тебе опять про войну, наизусть уже знаем твою притчу! – урезонила мужа Серафима. Стеша, однако, слушала отца, приоткрыв рот, словно впервые услышала, правда, она таила в душе обиду оттого, что все говорили о брате и о Варьке, а про неё напрочь забыли, будто тут её вовсе не было.

Когда недавно стояли у них солдаты, Стеша позволила одному пожилому сапёру увести её из клуба. Ох, какой он был проворный, что позволял себе так нагло лапать её, и девушке пришлось огреть его кулаком по уху. Она сейчас вспомнила это, и почему-то стало жалко того солдата. Стеша узнала, что он был женат, имел дочь десятилетнюю, а сына не видел, родился после него. А где семья, не имел понятия, а жена ему совсем не писала. Он был родом с верхнего Дона, Стеша теперь сожалела, что вела себя так донельзя непринуждённо. У неё закралось сомнение насчёт Николая Утерина, которому пора бы приехать, ведь демобилизовался уже давно. И что его удерживает в своём селе, наверно, от девок отбою нет, все говорят, что на одного парня по пять девок и у них в посёлке девчат больше, чем ребят…

Марфа в новогоднюю ночь посидела за столом с сыном Алёшей и невесткой Машей, находившейся на пятом месяце беременности. Она выпила стопку самогона, закусила, поговорили о том о сём и пошла было спать, но потом накинула фуфайку и вышла на двор посмотреть скотину. Прошёл слух, что из колхозного птичника стали пропадать куры. Корсаков пригрозил дежурным птичницам, что если не найдут кто это делает, будет спрашивать с них. А у Кузнехиных будто бы чуть было корову не увели: Тихон вышел из хаты и увидел, как из сарая выбежали две тёмные фигуры и скрылись на огороде…

Марфа подошла к калитке посмотрела на улицу: в хатах горели лампы уже не у многих. Снег осветлял улицы, и не так было темно. В клубе слышна гармошка, веселится молодёжь. По эту сторону стоит школа и поэтому клуб виден только частично. Марфе послышались явственно чьи-то шаги, она резко обернулась, сарай стоял в глубине двора тёмной глыбой, словно сливавшийся с небом. К нему лепился курник чёрным пятном. У Марфы учащённо от страха забилось сердце, ноги мгновенно будто окаменели, она не могла пошевелиться, остолбенела, только глазами силилась разорвать темень, слух оборвался, Марфа ничего не слышала. Правда, где-то, наверное, в дальней лесополосе протяжно свистел ветер. У Пироговых затявкала собака, потом перестала, и следом уже залаяла злее, настырнее, словно кому-то пыталась яростно перечить. У Марфы в глазах совсем потемнело, ей казалось, что совсем близко зашевелилась, задвигалась чёрная скирда, но она стояла в другом месте, а эта меньше, узкая, неужели человек? Она почувствовала как будто чьё-то дыхание, и вроде бы опахнуло всё лицо горечью табачной, запахло овчиной. Перед глазами плавали какие-то чёрно-белые волны, постоянно перемещавшиеся по двору, словно прыгали тёмные пятна, но тут она явственно увидела фигуру почти перед собой и готова была закричать от объявшего её ужаса. Марфа почувствовала уже ясно, как хрустнула ледяная корка, там, возле сарая, в неровностях двора замерзала вода от таявшего снега. От сарая шёл плетень, на огород вела калитка, забор упирался в угол хаты, стоявшей задней частью на линии с сараем. Сразу за хатой сложено сено стогом, за ним солома, будылья кукурузы. Ветер шуршал сеном и соломой. Соседская собака уже лаяла отрывисто, но настойчиво, будто кого-то оповещала о присутствии постороннего.

Марфа продолжала стоять, боясь идти в огород, чтобы посмотреть за глухой стеной сарая, кто там прячется, в чём она уже почти не сомневалась. Хотела было закричать, чтобы сына позвать, но в гортани застрял ком, голосовые связки натянулись и ни звука не издала, запершило и она надтреснутым голосом закашляла. В глазах что-то мельтешило. Опять слух притупился от волнения, и она слышала только, как гулко билось в груди сердце. Вот фигура обозначилась близко, закачалась подобно маятнику.

– Это кто тут? – вырвалось вдруг глухим голосом, которого она и не слышала, в оторопи всё сжалось, жутью охваченная, замерла, сжав на груди руки.

– Ты, что ль, Марфа? – спросил тихим голосом знакомый ей мужской голос, который не могла признать тотчас.

– Я! – выдохнула она в страхе, почти шёпотом. Ей почудился свой покойный отец, явившийся к ней в образе призрака. Он подходил совсем близко. – Ты кто?

– Ну, не угадываешь, не меня ли ждешь? – спросил мужчина.

– Ой, Господи! Да не ты ли, Пашка? – перешла она на плач, вытянув к нему руки и её пальцы нащупали грубую овчину, запахи пота, табака, всё это было до боли родное, близкое, знакомое, и по ним она угадала, что это муж.

– Вот и встретились! – охрипшим голосом от волнения произнёс он, прижимая Марфу к себе.

– Господи, да что же ты так, как вор крадёшься, как я испугалась! Ну, ну, пошли в хату! Долго тебя не было. Мужики наши отвоевались кто как, а тебя всё нет и нет, я уже грешным делом перестала ждать и у мужиков боялась спрашивать, видел ли кто тебя, может, видели, да сказать не велит совесть…

– Никого я не видел наших! – сказал недовольно Павел Ефимович и в голосе столько обречённой горечи, досады, отчего Марфа заплакала. – Воевал я, ранен был…

Лицо его казалось чёрным, мрачным, шапка – больше головы. И был он действительно в тулупе. Марфа его рукой под локоть взяла, чтобы быстрей зайти в хату и сына порадовать таким неожиданным новогодним подарком. В Новый год пришёл отец! Она была чрезвычайно польщена, когда услышала от Павла, что он воевал, а другого и не хотела, как хорошо, что воевал, никто не упрекнёт её иным, что муж в заключении войну просидел.

– Ну, ну, чего упираешься-то, идём скорее, а то я вся промёрзла, – говорила несколько возбуждённо Марфа. – Ах, какое счастье, что дождалась. Мы сидим с Алёшей, он же женился на Маше Дмитруковой. Помнишь ли Дмитруковых? При тебе ли они приехали? Вот, и сама уже забыла! Сидим недавно там, а я о табе с нимя заговорила…

– Чего теперя ворошить? Женился, так женился, уже и армию отслужил? Ты не толкай меня, заводная, ждала, чуть не дождалась, говоришь? Ждать перестала? Вот что слышу, а кто у тебя силу отнимал ждать? – Павел Ефимович держал руку на ремне вещмешка, оттягивавшего ему плечо. От слов жены в душе закипало раздражение, все обиды былые на жену поднимались как бы во весь рост. Ведь из-за неё, по существу, загремел в лагерь, когда спуталась с Рубашкиным. Он тогда её вроде бы простил, поскольку сама перед ним созналась, покаялась в доносительстве на него, что Андрон насильно принудил к предательству. А как было после, ездила к нему, может, и спала с ним, и на других доносила? От такой догадки Павлу Ефимовичу стало вдруг муторно на душе, ревность чёрным облаком опять вошла в душу, встала в глазах, застилая тусклый мерцающий снежный свет, и он задышал тяжело… хотя пора бы выкинуть всё это из головы, простить жену по-христиански, но ничего с этим поделать не мог.

– Да о ком ты, Паша, чего злишься, никто меня не неволил с прошлого раза… Андрона у нас давно нема, сгинул, говорили, на войне, а теперя предом сельсовета баба Мария Болина. С Устином Климовым, бают бабы, любовь у неё, а Пелагея его путалась в войну с солдатом, а он, говорят, приехал к ней, думал Устин погиб, значит. И сейчас живёт у Фитиньи Семенковой, а у неё дочь уже на выданье, Сонька…

– Про Алёшку сказала, а дочки где? – грубо оборвал он жену.

– Гуляют в клубе, слышь, как гармошка в клубе играет? Велела идить туда, а то скока можно так сидеть, как монашки, – радостно проговорила Марфа.

– После меня Макар был или кто-то другой?

– Макар, Макар! – она грустно покачала головой, пожалела его, как самого родного и продолжала: – Его, сердечного, до войны ещё сняли, а Гаврила поставили, а когда война началась, Гаврила ушёл на фронт, а Макар опять председателем, а недавно Гаврила избрали снова. Макару спасибо, что Алёшу выучил на бухгалтера. Тебя он всегда почитал высоко… – протянула она.

Павла Ефимовича очень обрадовало известие, что Андрона больше нет, что в посёлке произошли коренные изменения. А вот Корсакова он хорошо и не помнил. Впрочем, Гаврила работал механиком в МТС. Жену его Тамару посылал в огородную бригаду, на птичник, на свинарник. Она была звонкоголосая, бедовая. Но более ему запомнилась Авдотья Треухова, по которой Павел Ефимович часто вздыхал; она замечала его знаки внимания, но всерьёз не отвечала ему. Сейчас он не хотел бередить душу прошлым, теперь ему не видать председательства, как своих ушей. И это было осознавать тяжело и обидно, ведь в глазах людей он – бывший председатель с подмоченной репутацией. Не все люди, небось, его уважали, и радовались, когда посадили в лагерь. Ему отныне надо было утверждать себя по-новому, как фронтовику, хотя воевал он от силы всего год, на войну из лагеря его направили далеко не сразу, пока указ не вышел, пришлось лес в тайге валить. И то, как он рвался на фронт, сам являлся к гулаговскому начальству, такое забыть нельзя. Однажды в отчаянии вырвалось: «Ежли не отправите бить врага, сам убегу отседова!» И вот под весну дождался-таки, погрузили в эшелон. Пока ехали, почти на каждой станции пополняли новобранцами состав. Под Воронежем переформировали: там готовилась танковая армия, а к ней пехоту снарядили. И продолжались долгие оборонительные бои, все они мокрые, грязные, голодные…

– Да, ежли Алёшку послал учиться, – задумчиво заговорил Павел Ефимович, – значит, ценил. Но мне хотелось бы его попытать, как он стал предом? Андрон предлагал его, али толковей не нашли мужика?..

– Была я на том собрании, – начала быстро, задышливо Марфа, словно боялась, что ей высказаться муж не даст. – А сначала идить не хотела, после, как тебя увезли, свет не мил стал, но пошла от страха за детей, и никого не предлагали, окромя Макара, в преды. И кто? Да Андрон и предлагал, а все проголосовали, и я тоже: лучше Макар, чем совсем чужой! Я ему и напомнила про Алёшу, вот и послал… Ну хватит мерзнуть, дома и поговорим, – она уставилась в тёмное, плохо, различимое в темноте лицо мужа.

– А Гурий чи разве чужой, он побашковитей Макара? – буркнул сердит он. – А чего Макар не удержался сейчас?

– Да все наши мужики шептали Гавриле, а тут эта Болина в семью Устина влезла, а он с Гаврилой дружит. Говорят, она Устина хотела поставить вместо Макара, так он ни в какую…

– Ух, ты, чего же он такой? – Жернов пошёл к хате, Марфа шагала рядом.

– Ох, если бы ты чуток раньше, и стал бы опять предом, – посетовала она. – А может, не поздно и сейчас?

– Нет, спасибочки, пусть-ка это ярмо носит таперя Гаврила! Да и не поставили бы, моё время осталось за колючкой, – отрезал он, и Марфа промолчала. Хотя понимала, что после отсидки в лагере, никто бы его не поставил председателем, и без того их пока его не было, все презирали…

…Почти восемь лет Жернов отсутствовал дома, за эти годы он заметно постарел. Тёмно-русые волосы выбелила седина, у рта пролегли глубокие морщины, щёки западали, а были гладкие, на лбу тоже легли продольные борозды. И казался меньше ростом: это сразу отметил Алёша. Когда раскрылась дверь и через порог шагнул в полушубке мужчина, скидывая с плеча вещмешок, Алёша почти тут же узнал отца, и что это был он, больше не возникало сомнений, к тому же лицо матери осветилось неудержимой радостью.

– Дождались, Алёша, мы отца! – следом воскликнула Марфа. Невестка Маша тоже удивлённо вытянула лицо, сложив на груди молитвенно, изумлённо руки, глаза восторженно, радостно расширились, Алёша с достоинством встал; он поднял кверху руки и пошёл ретиво к отцу, обхватывая его возле груди руками, прижимая к себе, а потом отступил от него.

– Батя, наконец-то! Только что с Машей тебя вспоминали. Ну, какое счастье. А у меня видишь, фашистская пуля кисть отбила, протез скоро закажу…

Жернов как раз и смотрел на руку сына без кисти, отсутствие которой прошило его знобким холодом. «Нечто самострел, таких глупцов повидал не одного», мелькнула страшная догадка, и он опустил глаза.

– Дай отцу раздеться, а потом поговорим, – сказала мать, принявшись расстегивать полушубок мужа, а сама уже сняла фуфайку, повесив её на вешалку у входа. Жернов сам взялся раздеваться, отстраняя нервно от себя услужницу-жену, чем обижал её, уставившись между тем на невестку…