Текст книги "В каждом доме война"

Утром все Путилины: Аглая, Анфиса, Гордей, Ксения ушли на работу. Антон проснулся, когда уже никого не было; он припоминал, что-то ему говорила Анфиса. О еде что-то уведомляла. Он слышал, что Аглая ворчала недовольно по его адресу, дескать, больно пьянствует. И долго так он будет гостевать? В девку втюхался, а ведёт себя, как подросток, надо серьёзней быть. На фронте всякого брата видел, умней бы пора стать. Не подобает Путилиным так, без дела, шляться. Антон какой-то пустомеля. «Скажу тебе сама, погоди, – говорила Аглая, собираясь на наряд, – а ты, Фиска, со своей стороны повлияй на Антошу, пусть за ум берётся. Девчатки у нас кроме Нинки есть. Вот Сонька Семенцова, ухватилась за Герасия. Уже и живут: на той неделе, говорят, расписались. И куда же, Фиска, ты смотрела? Разве ты похуже Соньки, ну чуток она моложе. Вот на три года, говоришь, старше. Девка ухватилась за сибиряка. И смотри, Клара отхватила себе бывшего солдатика. А ты всё дома да дома – всех женихов сидючи проморгала так…»

Антон встал с пола, где ему был отвёден угол для сна. В хате вечером полно народа. Такая теснота. Гордею с Ксенией неловко, хотят строиться отдельно на своём подворье. Он пошёл в рубахе на двор, обтёр снегом спину, грудь, руки, лицо. Сон как рукой сняло. Взбодрился, голова даже перестала болеть. Он припомнил, как вчера шатался по улице, самогон нашёл в одном дворе. И там же хозяин дал закусить. Поговорили о войне, а потом пошагал к Зябликовым. Что там делал – не мог никак вспомнить: кажется, мать Нины по дороге держала его за руку. Антон почти целиком восстановил события вчерашнего вечера, и что разговор с Ниной не получился. Он был уверен, что эта барышня сильно задаётся, и от сознания чего Антон загрустил. Поначалу думал: Нина ухватится за него. Анфиса расхваливала подругу: да, красивая, да, интересная, только ростом маловата, а ещё больно гордая. Сегодня предложит выходить за него замуж, если воспротивится, тогда остаётся домой уехать. А больше тут девок он не знает. Анфиса могла бы присоветовать другую, так нет же. Ей, видно, хочется подругу выдать замуж, а сама холостая. Анфиса красивая, если бы была не сестрица, женился бы на ней.

Антон налил в кружку кислого молока, поел в охотку с хлебом. И потом не знал чем ему заняться. Надел Гордееву фуфайку и пошёл на двор. Заглянул в сарай, навоз вынес из сарая на хорошо сложенную кучу. Снег откинул от стены хаты подальше, расширил дворовые дорожки. Ночью шёл малость снежок, а сейчас пронизывал морозный ветер. Потом подкрепился варёной картошкой с огурчиками. Мечтательно подумал о выпивке: не мешало бы похмелиться, а где взять. У тётки Аглаи наверняка есть в запасе, но он не стал самовольничать, хотя поискать – испытывал большой соблазн, но ему стоило немалых усилий, чтобы преодолеть искушение. Вспомнил, что слышал, как тётка про Герасима говорила. Вот бы с кем встретиться, ведь почти земляки! С этой мыслью Антон надел своё пальто и пошёл за двор. Посёлок лежал в снегу и чернел соломенными и чаканными двускатными крышами хат, сараев, курников, хрупкими из жердей заборами. Деревьев тут росло почему-то очень мало, поля обрамлены редкими лесополосами, заснеженная голая степь наводит томительную скуку, ветер выдавливает из глаз слёзы и нагоняет тоску. Почему-то дух замирал оттого, что люди здесь оторваны от своих корней, но об этом не очень думалось. Одно мучило: как жить тут, в степи, без леса, без гор, одна смертная тоска, какую он испытывал после ранения. Оставили его в одной деревушке, покалеченного взрывом, должны были прийти за ним, а никого нет. Деревенские бабы занесли его в избу, а он от большой кровопотери совсем ослабел, не мог говорить. Потом пришли немцы, увидели его всего в бинтах, махнули: «Русис капут!» Они были в деревне недолго, потом ушли, Антон не помнил, как очутился в госпитале, где отлёживался ещё полтора месяца. И снова фронт, рейды отряда по тылам врага с разведкой боем! Неожиданно захватили немецкого генерала со свитой, благополучно переправили через линию фронта. За этот подвиг Антона наградили орденом Славы. Затем в Чехословакии штурмовали небольшой городок. На колокольне церкви засел немецкий снайпер. Антон помнил, как во время атаки он оступился, его повело в сторону, а в это мгновение левый бок что-то сильно обожгло, а прежде почувствовал острый тычок в ребро. Он упал прямо в окоп, истекая кровью, гимнастёрка набухла, прохладно прилипала. Во всём теле ощутил смертельный холод, дрожь, перед глазами что-то мелькало, темнело. Впал в беспамятство. И очнулся уже в госпитале, потом везли на санитарном поезде через Прибалтийские республики, Белоруссию, по всей России и привезли в Алма-Атинский госпиталь. Почему так далеко, его тогда совершенно не интересовало. Везли, кажется, нескончаемо долго, поезд подолгу стоял, пропуская вперёд военные эшелоны.

В госпитале провалялся, перенеся несколько операций, шесть месяцев, когда война закончилась; и он, отдохнув месяц в санатории, приехал домой. Очередные награды находили Антона в госпитале…

Он уже не знал, правильно ли поступил, приехав к родственникам, кажется, будто на край света. Так думалось дома, а тут до окрая земли о-го-го ещё сколько, словом, не видать ему моря, как мечталось. Дикая степь: кругом поля и поля. Тётка Аглая не хотела уезжать отсюда, боязно страгиваться с обживаемой чужой сторонушки. Она прямо так и глаголила, а чего прошлого бояться? Всех врагов народа давно прикончили. Вот его родителей не тронули, а дед с бабкой давно уже у праотцов находятся. Антон ничего не боялся, победили врага, теперь ни одна страна не сунется, армия стала ещё сильнее, оружие ещё могучей появилось…

Так думал Антон, спускаясь по сухому снегу в балку. Хромовые сапоги скользили, как лыжи, раз чуть было не упал, хватаясь руками за сухостойный черневший бурьян, торчавший из снега. Перебрался через замёрший ручей, перегороженный плотинкой, из которой чёрной дырой торчала труба. Антон с трудом поднялся по нахоженной в снегу тропе. В небе бежали ватагой серые облака, сквозь которые мелькало мутное слюдяное солнце, окутанное дымными кольцами. Светило оно то ярче, то тускнее. Очень далеко послышался протяжный гудок паровоза, потом трёхкратно призывно повторился. От паровозных гудков на душе стало как-то враз веселее. Эх, сесть бы да уехать к тёплому морю, где он ещё не бывал. После госпиталя обещали послать долечиваться, да вместо моря привезли к горному озеру, где тоже отдыхалось неплохо. Он там приударял за отдыхающими женщинами постарше себя, но ничего не вышло. Над ним они подшучивали, им такой, мол, не нужен: чего с него возьмёшь? Но Антон не унывал, всё понимал, что здесь настраивались на лёгкое общение, на ничего не обещающие свидания. И довольно легко сходились на время пары, а потом почти без сожаления расставались. По себе он не нашёл женщину, многие из них думали о состоятельных, богатых. Его отец всегда говорил, что жили бы они в достатке, если бы не нагрянула революция, а потом и война. Ведь всё, что имели, то и потеряли, а новая власть выступала против богатства. Отца вызывали куда-то. Он приходил задумчивый. Работать дали немного в годы нэпа, а потом отец запил, спирт был всегда под рукой. Мать говорила тишком ему, дескать, зачем опускать руки, другие же приспособились к советской распределиловке: то введут карточки, то отменят. И вот снова, говорят, переведут население на карточное обеспечение. Да, находчивые люди умело урывают себе куски пожирнее. Но отца затянул Змей Горючий… Антон тоже рано начал выпивать, а потом, когда попал на фронт, перед боем всегда выдавали наркомовские сто грамм, а где сто, там перепадало и двести. На войне и втянулся к питью горилки. Как займут деревню, так сразу рекой самогон, водка. Народ приберегал на любой случай.

Антон миновал поляну. Куда же ему тут идти? Где этот сибиряк живёт? Нашёл по себе бабёнку, а Нина вот отшивает его ни за что. Он её любит искренне, а она гонит его прочь, зачем гнать такого симпатягу, или она в красоте мужчин не разбирается? Вот это скорее всего, деревенщина, степнячка дикая, как коза! Чем же он отталкивает её от себя? Ничего она не петрит, но как объяснить ей, чтобы внимательно разглядела его?! Гордей бы шепнул Нинке словцо хорошее про него, а догадаться без подсказки не может. Никто слова не замолвит, пока сам не раскрасуется перед Нинкой. Вчера он и так, и этак старался. Но все его старания не увенчались успехом; она почти демонстративно оттолкнула от себя, и потому с горя он напился. Пришёл в надежде, что Нина опомнится, сжалится, приласкает, поймёт свою ошибку, что такого парнягу нельзя терять, но не тут-то было…

Антон вспомнил, как мать Нины, Екатерина Власьевна, просила его больше не напиваться, чтобы сегодня непременно пришёл вечерком; но как не выпить, если так хочется ходить под хмельком, и все страхи враз отступают. Впрочем, он и так собирался прийти, а сейчас ему скучно, надо познакомиться с Герасимом, он тут один заслуживал его внимания. Колхозники все при делах, а он, Антон, профессией пока ещё не обзавёлся, но скоро обязательно выучится. На кирпичном заводе стоял на выемке кирпича из обжигаемых печей. Жара там адская, жаришься живьём, больше трёх месяцев не выдержал. На завод пешочком топал три километра. В своём деревенском колхозе пацаном пахал землю лошадями. Ходил за сохой, сено косил немного. У отца плохо получалось, а у него подавно, зато мать хорошо держала косу, выросла в деревне.

Антон заглянул в чей-то двор, чтобы спросить про Герасима, а тут ни души, пошёл к другому. Бабуля в чёрной длинной юбке и зипуне вышла из сарая. Антон изложил ей суть своего дела.

– Ой, да это же зять Фетиньи Семанцовой, через три двора от моего и найдёшь, – ответила старушка. – А ты, парень, чей же такой орёл, что не знаешь нашенских?..

– Из далека я, вот к Гордею приехал! – и пошёл, кивнув благодарно.

Антон увидел белёную хату, как и все тут, саманные. Для него в диковинку такие хлипкие на вид строения, будто на смех курам. Вот у них, на Урале, крепкие заплоты, крепкостенные избы. Но тутошнее жильё его не шибко волновало.

Фетинья была дома. Она и вышла на стук в дверь и лай собаки. Антон топтался неловко, переминаясь с ноги на ногу.

– А ты к кому, парень? – спросила хозяйка в шерстяной кофте. Она была ещё моложава. Антон заметил, что в окно смотрит мужчина с суровым лицом. Через щеку тянулся красноватый рубец от шрама.

– Хочу познакомиться, хе-хе, – неловко усмехнувшись, помявшись, заговорил Антон, – с Герасимом, у вас же такой есть?

– Ну и что, а ты чей же называешься? Чегой-то, вижу, совсем мне не знаком? – спросила, подозрительно приглядываясь к парню, производившему впечатление лёгкого на ногу человека.

– Я с Урала, к своим, в гости… Путилины от нас тут обосновались. Далеко уехали, еле их отыскал в этой глухомани! – протарахтел быстро он. – А назад им пора вернуться, да вот не хотят чего-то…

– Так ты маво Герасима пришёв свербовать в обратную дорожку? А чем тебе тутки не нравится, нечто так уже совсем плохо? Тепло, солнце!

– Глухая степь! Да я может и останусь, если одна девка захочет меня принять, засохнет на мне, так и женюсь… Слыхал, Герасима удержала. Не вы ли, маманя, той самой передо мной стоите?

– Какой той самой? Зачем же тебе всё это нужно знать? Я её или ещё какая. А то у меня дочери более нема? – сомнительно глядела Фетинья на весьма странного парня.

– А выпить у вас, тётка, есть? Твой муж из окна выглядывает, или то Герасим? Не с кем поболтать, скука заела. Ушли все мои в колхоз, а меня оставили, – он хотел понравиться тётке, которая и на тётку совсем не похожа – молодуха-вековуха, небось.

– Муж у меня на фронте погинул. А теперя с дочерью… – она подумала, приглядываясь к нему. – На выпить деньжата надобны. А за красивые глаза я не даю, даже зятю. Вон то в окне и торчит, клянчил до тебя сейчас. Молодые, а в бутылку уже заглядываете. Вот сидит, бездельничает, не найти тут работы, а сам всё умеет. И ты, вижу, с лёгкой походкой, ну какой мужик среди дня будет лакать эту заразу? Дров надо насобирать, а выпивку подавай, тьфу! – Фетинья перекрестилась.

– Погулять поперва, а после работать хорошо! Я вот на дорогу заработал и хочу гульнуть. Почему не выпить за свои кровные? – и Антон показал рублёвку.

– Этой мало, ещё прибавь пару, водка дороже самогона, а и ту берёте.

– Хо-хо! У вас тут куркули развелись. Жадные! У нас самогон в каждом дворе и стоит копейки для чужих, а свои люди не покупают… – громко сказал Антон, сунув руку в боковой карман пальто.

– Это у вас, а это у нас! И что, с Герасимом захотел сойтись? Ну давай, попробуй, а то мою душу всю вытащил: дай да дай. И чего Сонька ухватилась за такого пьяницу? Да всё то, что нужные все перевелись. И война сколько их суженых унесла, – она пошла в хату, поманив рукой Антона, как лукавая искусительница.

Герасим, в военной гимнастёрке и в галифе, в передней горнице полёживал на кровати.

– О, сразу видно – солдат! – возгласил гость, как старому знакомому. Герасим привстал, внимательно оглядел Антона: – Давай знакомиться, – с ходу предложил тот.

– Ну, тёща, небось, про меня наплела уже с три короба! – бросил Герасим с долей насмешки и высокомерия. – Давай, называйся, откель тебя, такого шустряка принесло сюда? – густым баском продолжал весело тот.

– Я познакомиться с тобой пришёл по-хорошему, приехал из-под Ижевска, в одной деревне с удмуртами живём, народ гулёвый, закладывают смолоду все, – быстро проговаривал Антон, назвавшись по имени и отчеству Васильевичем.

– А я Герасим Селиванович, почти как Иванович! – зычно рассмеялся он, глянув, как тёща вышла в коридор, Антон тоже рассмеялся.

– Да, почти: Селиван – Иван, со мной служил один Селиван, смельчак был отчаянный, как я!

– Ха-ха! А ты мало того, что болтун, да ещё хвастун, как находка для шпиона, – многозначительно проговорил Герасим, который уловил сейчас в себе укоренившуюся привычку делать замечания, как бывший смершевец. Ему приходилось приводить приговора в исполнение над дезертирами, предателями, полицаями. На Антона он смотрел миролюбиво, снисходительно, ощущая над ним превосходство.

– Ну, давай, раздевайся, земляк! – бодро предложил на правах хозяина. Антон расстегнул пальто, снял, повесил на вешалку, пригладил борта пиджака, под которым была гимнастёрка, а на лацкане – орден и две медали.

– О, фронтовик! Славу имеешь свою или чужую? – насмешливо спросил Герасим, испытывая к нему даже некоторую зависть.

– А чью же, чужую, что ли! – важно, с гордостью сказал Антон, переминаясь с ноги на ногу. Вошла с бутылкой Фетинья, поставила на стол у окна и повернулась к Антону, подававшему хозяйке трёшницу.

– Во мать, сразу нашлась! А для зятя зажала, сквалыга, ха-ха! – он покраснел оттого, что сейчас с гостем выпьют.

– Дочери пьющий муж не нужен, поминай это завсегда, – наставительно сказала Фетинья, став деловито собирать на стол закуску. – Ну гость, земляк придёт, это можно, но и меру надоти знать…

За выпивкой Герасим и Антон говорили о войне: один о Сибири, второй об Урале. Герасим захмелел и расписывал свой Алтайский край, деревню под Барнаулом, сколько ягод, грибов там собирал. Река большая, рыбы много.

– И чего сидишь и не закусываешь, вишь, как развезло тебя? – заметила Фетинья.

– Ничего, сейчас пройдёт, до ветру пойдём с Антохой. Свой парень, сразу чую – северный человек, толк в этом знает. И чего ты скажешь, как сюда нелёгкая или нечистая занесла?

– Да я в гости к своим, говорю, прикатил. Уговаривают остаться, а я домой хочу. Не уговорю Нинку – уеду, а тебе охота в степи пропадать, без реки и леса? Замани жёнку на родину, и айда, вместе укатим!

– Ну ты, Антон, не учи его, дочь в такую даль не отпущу, не старайся подмызгивать ему в уши. Здесь летом тоже хорошо: тепло, красиво, а в ваших краях холода страшные. Тулупов не напасёшься, – она живо махнула рукой.

Бутылку выпили в два приёма. Герасим дымил папиросой. Антон не куривший вообще, отмахивался от дыма, как от проказы, закашлялся. Герасим тугодумно помалкивал, поглядывая на пустую бутылку.

– От меня, мать Фетинья, свет в окошке, поставь ради земляка, – попросил он притворно-весело, льстиво глядя на тещу.

– Да какой же он табе земляк, к чертям, – покачала она головой. – Ты в одном конце света, а ён в другом. Это земляки называется? Табе только на зуб попадёт, так надо всю вылакать.

– Ну ладно, на рублёвку ещё принесёшь? – попросил важно Антон.

– И тебе надо? – удивилась Фетинья. – Ох, на одно лицо мужики. Ничем не корми, а выпить дай! Делов будто больше нету… – она печально качнула головой.

– Поеду домой, пойду профессию для города получать. А в селе жить не буду, – пояснил Антон вместо ответа. – Ну, тётка, неси… на вот рублик.

Фетинья вздохнула, взяла деньгу, сунула за пазуху, подхватила бутылку: «Ничего, пусть лакают, а денежка во двор, всё равно найдут», – подумала она и пошла в коридор.

Она принесла чуть меньше полбутылки, молча поставила и пошла в другую горницу, что-то недовольно бормоча.

– Вот какая жадюга! – благодушно, со смешком, произнёс Герасим, принимая бутылку, глядя на тёщу. – Не могла налить больше.

Выпили, почти не закусывая и совсем охмелели. Антон стал одеваться. Герасим дёргал его за пальто, не желая расставаться с новым другом, который так выручил его сегодня.

– Ты мне скажи: какую, чью девку присмотрел тут? – напомнил он.

– Нинка Зябликова. Не слыхал про такую? – громко сказал Антон.

– А то как же! Красавица… помню немного с войны, за ней тут ухлестывал один идеальный офицерик. Его к нам прислали зимой, когда от Сталинграда немцев погнали. Слыхал, что он погиб. А я в госпитале лежал, вот шрам при взятии Киева остался навсегда. Теперь киевляне должны меня угощать за это! – усмехнулся он.

– Правда, был офицер? – протянул в оторопи Антон заплетающимся языком. – Вот в чём дело, а я думаю, чего она так гордится, как княжна.

– Штурмом брали ледяной вал на Северном Донце. Он шёл впереди за наступающими силами. Мы всегда их прикрывали. Там всякий сброд, штрафники собрались, по пятам за ними шли… Его снаряд накрыл. Я сам этого не видел, в госпитале валялся.

Герасим оделся проводить Антона, который впал в задумчивость от того, что только услышал от него, и эта новость неприятно, с ревностью отдалась в душе, что Нина не видит в нём и близко того, с кем тут коротала вечера…

Двор Семенцовых тщательно очищен от снега, сугробы высятся под забором этакой взбитой мыльной пеной. Под сараем и возле курника расхаживали важно куры, петух горделиво и деловито внимательно присматривался к двум молодым мужчинам, говорившим достаточно громко, на высоких тонах. Куры что-то склёвывали на снегу, уйдя в своё занятие.

Антон простодушно показывал, вытянув руку, подворье Путилиных, Герасим всматривался с показным интересом и думал: «Там, кажется, забрали старосту. Да нет, не там, его двор был левее, да, значительно левее. Старосту мы повели за огородами, а почему не по улице?» Уже много позже от Фетиньи Герасим узнал, что староста доводился тестем, прибывшему под Новый год бывшему председателю колхоза, который отсидел за расхищение зерна.

– А это, скажи, Антон, Жерновы далеко живут от твоих сродственников? – спросил Герасим, доставая папиросу из полушубка и закуривая.

– Хо-хо, ты думаешь, я уже тут всех знаю? Нет, про такого и не слыхал!

– Ну, чёрт с ним, я спросил просто так. Один случай припомнился. И во сне вижу старика, может, не виновный был. А на него кто-то из жителей донёс и поставили в расход… и Нинкин офицер исполнял приказ командира…

– Где же такое сотворили? Ты освобождал посёлок? Ты смотри, как лихо бывает? За что старика, который бы и сам умер? – Антон, похоже, не услыхал про офицера, он рассеянно слушал, думая о Нине, надо ли идти к ней на работу? Но этот вопрос он так и не решил для себя.

– Так, говорю, старостой был тут, на немцев добровольно служил. Его никто не заставлял, сам, дурак, назвался. В войну было всякое, по заданию шли в полицаи. А этот сам, и как было такого терпеть и жалеть, а вот снится же гад!

– А другие не снятся, которых отправлял на тот свет? – усмехнулся Антон

– Что здесь смешного? Дурак ты, Антоха, ещё как снятся. Поэтому пить тянет, а бабам я своим сказать не могу. Распыльные вроде бы враги, а всё равно люди…

– Надо в церкви грехи замолить, сходи: помогает, – посоветовал Антон.

– Ты так считаешь? – он подумал. – Может, правда сходить? У нас через два двора пацан живёт, Афонька. Ох, как Библию здорово знает, к нему схожу. Он на попа мечтает выучиться, в семинарию духовную метит поступать.

– И я помнил когда-то заповеди Библии. А сейчас все забыл напрочь, как память обрезало. На войне маленькую иконку Христа в кармашке носил, мать на дорожку дала, хотя всё равно был трижды ранен.

– Это хорошо, а выпить всё-таки ещё бы не помешало, – пробасил Герасим, почёсывая затылок, хитро косясь на Антона.

– У меня денег осталось только на дорогу. В долг твоя тёща не даёт?

Герасим огорчённо и отчаянно махнул рукой, отчаянно бросил окурок в снег.

– В этом колхозе денег не заработаешь, а куда тут деваться, в город далеко ходить. Надо Соньку в охапку и уматывать отседова, а ты честно хочешь осесть тут?

– От меня пока мало что зависит, а Нинка про офицера всё… я понял, о-хо-хо! – он озадаченно качал головой.

Они вышли за двор и пошли вдоль дворов по наторенной тропинке в снегу, хрустевшему под их сапогами. Оба чувствовали друг к другу симпатию; кто бы из них мог подумать ещё недавно, что, родившись в разных климатических краях со сходной природой, их сведёт судьба в глухом степном посёлке, который, быть может, привяжет их к себе вопреки всему.

– А ты посмелей, зажми её так, чтобы по-настоящему ей захорошело, – Герасим зычно засмеялся, его забил кашель, посмотрел на папиросу. – Тогда она, как на привязи, за тобой увяжется, баб надо хорошенько встряхнуть, потоптать, вот как, паря, надо, а кто сопли жуёт, тех они не полюбят. Любовь-то после этого, как солнечный блик, ослепляет. А кто был у неё, как дым из памяти улетучивается. Крепко её зажми, вжарь петуха хорошего, и как шёлковая будет, о тебе только и думки станут толкаться в голове…

– Ну, ты даёшь! – весело огласил Антон. – Думаешь, я ещё ни одной бабы не зажимал? Хо-хо-хо, было уже десяток раз! А куда ты топаешь, тёща за тобой не погонится следом? – весело подхватил тот.

– Да пошла бы… она сама без мужика страдает. Вижу, какими глазками зыркает. К своей дочке с холодком… кажись, прижми и растает, как сахар. Бабы – они слабые, но терпучие. Тут ещё Василиса живёт, сама уже немолодая, а гуляла, когда муж был в отлучках. Тёща говорила, как она с немцами путалась. Вот стерва, таких я круто презираю. Конечно, хороших баб намного больше. Вот в том дворе живёт местная знахарка, баб тех чистит, кто деток родить противится, она тебе за целковый всю судьбу твою разложит по полочкам. Гибель своего сына угадала… Хочешь – зайдём, и водка у неё найдётся… – он хлопнул по плечу Антона.

– Давай, если так… мелочь звенит, рубль последний. У твоей тёщи оставил четыре… и что, мне прикажешь на Нинку гадать? Я хиромантией не занимался. У нас про шаманов болтают, про ведьм, – он засмеялся.

– В моём Алтае народов много разных: потомки монголов, китайцы, коряки, кержаки, ногайцы. Я и сам из кержаков, но мы как старообрядцы веруем. А власти, кроме веры в неё, больше другого не нужно.

Герасим вошёл в калитку. Постучал в окно, выходящее на улицу.

– Это внук бабкин выглядывает. Здоровый балбесина, а нигде не работает, – пояснил Герасим. В окне малый пропал, и вскоре распахнулась дверь коридорная.

– Дело ко мне или к бабке? – спросил долговязый Афоня, у него длинная шея, маленькая голова, уши оттопырены, словно вечно к чему-то прислушивался.

– Старая дома, так впускай и поживей, – бросил Герасим.

– Болеет, бабушка…

– Да нам бы водки по стопке да послушать её побасенки, дюже забавно она раскладывает по полочкам судьбу человека. Я у неё бывал. Не помнишь, паря? – удивлённо проговорил Герасим, желая плечом оттеснить внука гадалки.

– Ну заходите ради Христа, – Афоня в сторону шагнул, давая дорогу гостям.

– Вот, верную суть сказал: открывай стучавшему. Так заповедовал Господь? – рассудил Герасим, входя в коридор, за ним и Антон. Прошли в тёплую, чистую, уютную горницу. На божницах – рушник, расшитый узорами крестиком, на земляном полу домотканые дорожки ручной работы.

Чередничиха вышла к гостям из второй горницы: на дверях до пола свисали такие же расшитые узорами занавески. На хозяйке длинная юбка, лёгкая кофточка, седые волосы под платочком уложены.

– За каким лядом пришли, хлопцы? – спросила, глядя большими, слегка навыкате, тёмными, как ночь, глазами, попеременно то на Герасима, то на Антона.

– Он мой земляк, полюбил тут девку, а ты, мать, помоги распознать, пойдёт ли она за него? – сказал Герасим. – А ещё, того… самогончику ссуди, заплатим сколь есть наличными, – выдохнул он.

– Да вы, хлопчики, под мухой уже; а погадать сёдни мне что-то чижало, захворала, старая. И вона Афоня богоугодник ругает меня за карты. Дьяволова корча, говорит. И где он сей мудрости набравси, – вяло, обессилено проговорила Чередничиха, подумала: – Заскучала я с внуком, молчим оба с утра. А вы, какие весёлые! Позавидуешь. Иди, иди, Афоня, читай книжку, умничек. Я с ребятами освежусь, – внук удивлённо воззрился на бабку, потом на гостей.

– Ты с дьяволом заигрываешь, он по обе стороны стоит. И они с ним в обнимку пришли, а Бог это видит и не прощает, в свой час он скажет ещё им, что сейчас содеяли, соискушают тебя, свою в тебе видят…

– Да я с иконкой хожу! – воскликнул резко Антон. – Я дьявола не видал ни разу, а Герасий, ты с ним обнимался где?

– Слушай больше, пацан бредит, его к врачу свозить полагается, чтобы людей не сбивал с толку. Библия ему все мозги поставила набекрень, – легко смеясь, говорил Герасим. – Давай, мать, правда, горилки по стопке, Антон, кидай в подол монету…

– Ох, шустрые пошли ребята, из души вышибают, – и к внуку обратилась: – Пойди, Афоня, корове подкинь сенца, пойлом напои, хочешь быть духовным послушником, так ступай, а мы житейское справим. Нуждаются ребята, вижу, ох, как нуждаются! При тебе не могу. Совесть вся при мне, да и как так можно отнимать занятие, от которого польза людям…

Афоня отчаянно махнул рукой, снял с крючка ватную тужурку, надел, взял шапку, нахлобучил на голову. И стал ещё выше ростом, нескладным, растерянным от того, что бабка взяла его в оборот.

– Бог меня учит: дай человеку воды, место под крышей и не смотри кто он: я сам разберусь и воздам по заслугам; своего ума никому не вставишь, от судьбы не отведёшь, – с этими многомысленными словами Афоня важно вышел вон.

– Ну вот, полегчало сразу, – сказала хозяйка, – из-за него веселье растеряла. Вырос отрок, вырос и перерос больно себя. Словами распилит пополам заживо, и в кого он такой уродился? Моя совесть перед ним трепещет. Он молчит, а я слышу его мысли, вот хочет уехать в Московию, в семинарию. Матка его, Донья, не пускает, а я говорю – не держи, судьба у него такая, в армию не хочет идить. А там ему тот же путь укажется. Уйдёт он в далёкую церковь и при ней осядет священником. – Чередничиха встала к поставцу, достала трёхлитровую банку, давно початую, со светлой, как слеза, жидкостью, открыла. Налила полкружки, посмотрела многозначительно на Герасима, который толкнул в руку Антона.

– Шевелись, кидай деньгу тётке! – резко, с радостью воскликнул. – А стопки дашь, тётка?

Чередничиха стаканчики из стола достала. Огурец большой разрезала на две части. Сгребла беленькие монетки в ладонь и сунула со слабым звяком в карман халата.

– И чего от меня ещё вам? Гадать? Так карты принесу, ежли Афонька в огонь не кинул… Но у меня одна колода припрятана…

Она ушла в горницу. Ребята переговаривались, выпивали понемногу, чтобы растянуть удовольствие. Чередничиха пришла.

– Раскинь, мать, что Антоху тут ждёт, притомился паря, – жуя огурец, говорил Герасим. Чередничиха уселась на кровать ближе к окну. Позвала Антона.

– Ты племянник Аглаи? – она стала вытаскивать мудрёно карты, заглядывала в них, перекладывала. Антон кивнул ей, издав один звук: «Угу» и смотрел со страхом на карты, что они ему скажут устами старухи? Голова покачивалась, плечи подрагивали помимо его воли.

– Спокойно, Антоха, чего дрожишь? – усмехнулся Герасим.

– Ну вот, парень. Дорога тебя ждёт большая, здесь крестовая дама, а там черьвя и пиковая, один трефовый король. Но он тебе не опасен. Верь даме трефовой, она и будет твоей, но не сейчас, вижу: между вами дорога ляжет надолго. Дама отвернётся от тебя, ты пойдёшь к первой даме. Сон увидишь и поедешь к первой даме, она и есть трефовая. Короля у неё давно нет, а у этих – пустые хлопоты… Не скоро сказка сказывается, скоро дело делается, ожидай своего счастливого часа терпеливо, не то сделаешь глупость…

Чередничиха сложила карты, поторопила ребят. Они допили самогон. Похвалили хозяйку. Хотя Антон ничего не понял из того, что она напредсказала ему. Впрочем, о дороге он и сам знал, и верил, что женщины у него будут в любом случае…

За считанные секунды мужчин разобрало пуще прежнего. Они вышли из хаты, помахали Афоне, стоявшему возле сарая и пошагали со двора, поддерживая друг друга. На дороге пожали руки, веря, что скоро увидятся. Антон, покачиваясь, двинулся вверх по улице. Изо рта валил пар. Небо посветлело, и солнце, встав на западе, сияло свободней от туч, сдвинувшихся к востоку, словно сбившееся плотно стадо овец.

Придя домой, Антон лёг на кровать. Задремал, когда открыл глаза, перед ним стояла Анфиса и улыбалась; он вздохнул неловко. На сестру стыдно было смотреть оттого, что Нина не принимала его, но ему не хотелось это объяснять сестре. И с ходу сказал:

– Завтра еду домой; хочу выучиться на рабочего. А потом видно будет. Может, сами к нам приедете? Мой брат уже женился. Я говорил уже. Сестра невестой бегает на улицу.

– Вот и хорошо! Я рада…

– У тебя парень есть? Я с Герасимом сдружился. Земляк считай. Вот тебе такого надо! Боевой мужик…

– Он уже женился. А женихов не хватает. Это правда, – вздохнула Анфиса. – Но ничего, из-за этого я не унываю, – улыбнулась нежно она и продолжала: – А ты с Ниной договорился о чём-нибудь? Впрочем, вчера ты пришёл чуть тёпленький. Любой девушке такой жених не понравится. Я догадываюсь, с Ниной не сумел наладить отношения. Она с характером, конечно, ты бы лучше подождал…

– Она дура, гордая! Герасим сказал, что у неё был жених военный. А ты не сказала мне, – быстро проговорил Антон.