Текст книги "В каждом доме война"

Сейчас радостно было оттого, что преодолели такое огромное расстояние пешком и уже не думали о своём проступке. Хотя дорогой говорили и о вине начальства, и о смертельной опасности в аварийной шахте, в которой добыча угля велась ещё с дореволюционной поры. И за десятилетия шахта работала по старинке на изношенном оборудовании. А рядом были новые шахты, но они временно не работали из-за нехватки шахтёров, ушедших на войну…

Но больше всего девушки говорили о том, какая наступит жизнь после войны, как начнут возвращаться домой уцелевшие фронтовики. А уже перед самым домом они еле передвигали ногами. Однако при посторонних звуках и голосах девушки даже ложились на землю, после чего вообще не хотели подниматься. В такой момент мысли о смерти их совершенно не пугали; наступало полное согласие со всеми, их охватывало полное безразличие. И всё-таки какая-то сила поднимала их и вела вперёд балками, полями, по бездорожью, под покровом тёмной непроглядной холодной ночи, где таинственно и протяжно шумел сухой травой, кустами и деревьями в лесополосе ветер.

Вдали, в чёрном холодном мареве, замелькали огоньки посёлка, словно призывали их к себе. Девушек шатало из стороны в сторону: то сводило вместе, то разводило, и они уже не могли произнести ни одного слова. А ведь были ещё яйца, хлеб, но они напрочь забыли про еду…

В посёлок не пошли – пробирались за огородами. Нина жила ближе, она зазывала Гелину и Анфису передохнуть, но те категорически отказывались. Мать дома в полном одиночестве, не считая братьев, кота и коровы.

Вот и закончился благополучно их далёкий путь!

Дома все уже спали. Нина слегка постучала в окно хаты. И Екатерина быстро встала, даже не спросив: кто там, открыла дверь. Нина еле переступила порог, дотащилась и с ходу упала на кровать, а через минуту заснула мёртвым сном. Екатерина, когда увидела измождённую дочь, сначала испугалась, а потом поняла, что Нина просто смертельно устала…

На следующий день она встала довольно поздно. Екатерина ушла на наряд. Боря учился в ремесленном училище с начала сентября и домой приходил только по воскресеньям. Витя управлялся с коровой. Потом он вошёл. Нина над корытом мыла волосы. Он смотрел на растелешённую сестру.

– Ну, чего уставился – уйди, сейчас же! – жёстко бросила Нина.

– А ты пришла уже насовсем, или опять поедете в шахту? – спросил брат.

– Побыл бы ты там, тогда бы узнал, что такое шахта, как уголёк добывается!

– Хотя бы принесла сумку угля, а то опять топить зимой нечем…

– Да, много дадут! А догонят – ещё дадут – пошутила она и серьёзно прибавила: – Это как колоски нельзя собирать, так и уголь брать запрещено. Ну, всё, ступай в комнату.

– Все девки, значит, притопали? – не унимался брат.

– Чего тебе от меня надо? Всё ты хочешь знать! Не зли меня, без тебя тут разберёмся.

Витя ушёл опять на двор. Нина сполоснула волосы, когда промыла их яичным желтком, вытерла полотенцем насухо. Потом она кое-как обмылась, так как воды было мало, и пожалела, что не послала брата в колодец за водой. Без напоминания сам ни за что не сходит. Но Нина была не права, поскольку Витя в этом отношении был сознательней Бориса и мог всегда сходить за водой даже без напоминаний, когда видел, что воды нет.

Екатерина пришла на обед. В колхозе она занималась сортировкой семян злаковых и овощей. Во время работы она думала о дочери, к тому же узнала, что также пришли Анфиса и Гелина, а больше почему-то никого из девчат ещё не было. И это известие как раз и вызывало беспокойство. Она, конечно, догадывалась, что девчата с шахты ушли раньше срока, что начинало её всё больше волновать.

Нина, утолив голод молоком с хлебом да вчерашними яйцами, занималась стиркой своего белья.

– И что же вы так рано пришли, или я ошибаюсь? – спокойно спросила мать, сев на табурет сбоку дочери.

– Мы ушли, мамка, а ты не думай о нас плохо. Скоро придут все. Ты бы видела, какой там беспорядок, какие плохие условия и жизни, и работы. Часто случаются аварии, даже гибнут люди, мы сами не видели, но нам говорили… в бараках холодина, простывали, вши заели, тараканы, как жуки. Еда – одна похлёбка. Это каторга, а не работа. Однажды мы только вышли из штрека, как следом за нами упала порода. Угольная пыль загорается, как порох. Многие уходили из соседних шахт, где было больше всего обрушений. После смены в лёгких скапливалось столько грязи, что харкаешься вместе с кровью и пылью. Правда, мастер нам внушал, что все туберкулёзники вылечиваются угольной пылью, но зато наживают силикоз…

– И что вам будет за самовольный уход в военное время, вы хотя бы об этом подумали? – строго спросила Екатерина, выслушав дочь, восприняв с болью рассказ дочери.

– Неужели было бы лучше, если бы мы не поднялись вообще из шахты живыми? – почти раздражённо произнесла Нина.

– Я тебя понимаю. А начальство это и слушать не станет! В бою солдаты, скажут, рискуют своими жизнями каждую секунду…

– Ну и что, аварийную шахту и фронт нельзя ровнять!

– У начальства свои требования и твои объяснения ему не нужны, – сокрушённо произнесла Екатерина. – Хорошо как, если простят все вам, а то придётся отвечать, вот чего надо помнить.

– Пусть они сами опустятся в аварийную штольню и посмотрят, как работают полуголодные люди! – сердито сказала Нина.

Однако Нина сама опасалась, что её могут привлечь к уголовной ответственности. Но шло время, вернулись и другие девушки раньше срока и пока никто ими не интересовался. Они работали в колхозе, наступил Новый 1944 год. В конце зимы пришло извещение о том, что пропал без вести Денис Зябликов. И Екатерина тотчас же смекнула, что такие сообщения приравнивались к гибели. Но в это она не хотела верить, полагая, что, вероятно, произошла какая-то ошибка. И всё ещё надеялась, что сын жив и должен обязательно объявиться или хотя бы сообщить письмом о своём нахождении.

К тому времени стало известно о гибели Сергея Зуева, Елизара Перцева, Мефодия Зуева. А вскоре без кисти руки пришёл Алексей Жернов, без одной ноги Касьян Глаукин, Прон Овечкин, Василий Треухов. Радость их родных не подаётся описанию. У Овечкиных два дня не смолкала гармошка, к тому же так совпало, что женился на Алёне Дрон.

Зима для Екатерины прошла сносней прошлогодней. Дочь была дома, работала в колхозе, казалось, неприятности ждать неоткуда, нечего терзаться зря, пока всё шло хорошо. Побег из шахты стал забываться и самой Ниной, и можно было жить дальше. К тому же близилась весна, зиму кое-как пережили, обогревались, чем попало, но больше кизяками и хворостом, который заготавливали по балкам братья Витя и Боря. Снег после Нового года растаял, и зима прошла почти без снега. Только ветер донимал больше, чем мороз, который щадил людей…

Первый сильный удар Екатерина испытала в связи с сыном Денисом. Она сама ездила в райвоенкомат с извещением, где ей толком ничего не объяснили, сказав лишь, что ошибки такие бывают, но не столь часто и надежду на то, что он жив, у неё никто не отбирает. С тем она и вернулась домой, но именно с того дня в её сердце появилась кровавая отметина, и оно стало болеть при каждом новом волнении. И Екатерина почувствовала, как сразу постарела и её начало одолевать всё чаще чувство безысходности, что своего сына она никогда не увидит, ведь не было полной уверенности, что он жив. Она хотела сходить к Чередничихе, чтобы та погадала на картах, да страх одолевал, так как она могла отобрать у неё последнюю надежду на то, что Денис цел и невредим. Вот и сыновья её в этом же настойчиво убеждали, хотя у них на это не было никаких оснований, но им хотелось, чтобы она излишне не волновалась, что и сама осознавала, вот и крепилась как могла.

А в середине марта, под вечер, с небольшим чемоданчиком, объявился Фёдор Зябликов. Екатерина над ведром как раз чистила картошку. Из детей был один Витя. Боря находился в городе, в училище. Нина на телятнике. Екатерина взглянула на отворившуюся дверь и замерла в ожидании, чутьём тут же сообразила, что это вовсе не Боря, не Нина, даже не Денис, это объявился долгожданный муж. Сердце тоже, кажется, враз остановилось, а потом вдруг сильно, суматошно забилось. Порог переступил Фёдор, в полушубке с чужого плеча, в ватной шапке, а в руке держал старый чемоданчик. Заметила – болтался левый рукав, лицо какое-то серое, щёк от худобины почти не было – одни впадины да скулы остро выпирали, щетинистый подбородок и нос больше обычного. У него была отнята выше локтя левая рука. Екатерине сразу при этом припомнился сон, в котором она видела, как от Фёдора отделилась рука, словно кто-то её разом отсёк. Но мужу об этом сне решила пока не рассказывать. Слава Богу, что жив, если бы Денис подал весточку, она бы была несказанно счастлива, Фёдору пока не нужно знать о её боли, а то не успел прийти с дороги, как сам затужит. Он был очень худ, ослаблен тяжёлым трудом в шахте. Месяца три назад потерял руку, когда произошло обрушение глыбы, ударившей по руке так, что её всю искромсало, а он без сознания, окровавленный, был доставлен в больницу, где и отняли руку.

Сперва думала – это другой мужчина, но степенная, слегка сутулая, коренастая фигура, прищур серо-голубых глаз ласковый, тёплый, умный, как у мужа. И губы будто бы без её участия сами прошептали:

– Федя! – из глаз выступили слёзы, нож выпал в чашку из руки с очищенной картошкой; она сделала к нему шаг и остановилась. – Пришёл, Федя, как я тебя заждалась, мой родной! – произнесла дрогнувшим от волнения голосом, губы искривились, а потом выпрямилась. Она быстро рукой смахнула слезу, памятуя, что Фёдор не переваривал женские слёзы. А сейчас и у него самого затуманился, повлажнел взгляд. Он посмотрел на свои кирзовые сапоги, облепленные дорожной грязью.

– Живы, значит! – выдавил он, улыбнувшись смущённо, и затем продолжал грудным порывистым голосом. – Все живы, а где Нина, сыновья?

– Все, все живы, да вот только Денис где-то на войне затерялся, а так все целы, слава богу! Боря в училище ремесленном. Витя спит, немного приболел, – она обняла Фёдора и сама устыдилась этого, так неловко получилось, отступила на шаг, пряча глаза.

– Отвыкла, небось, от меня? – Фёдор поставил чемоданчик на лавку и сел сбоку ведра с водой, кружкой почерпнул и быстро выпил.

– Я испугалась – у тебя рукав пустой? – взволнованно произнесла Екатерина, тревожно глядя на его руку.

– Да, я теперь безрукий, такое дело – авария в шахте произошла… ещё и сам к однорукости не привыкну, теперь вот буду инвалидность оформлять, – пояснил неловко муж, а Екатерина печально качала головой и опять показались слёзы на ресницах, наморщился непроизвольно лоб. – А что сталось с Денисом?

– Ой, Федя, да и сама не знаю, недели три назад пришло извещение: без вести пропал, а я всё не верю, как мог пропасть, ведь не иголка, поди, что же они, не знают, где воюют их солдаты? – жалобно вопросила Екатерина, будто муж должен был всё объяснить, почему так происходит на войне?

– Среди живых нет и среди мёртвых? – переспросил в оторопи Фёдор. И Екатерина робко кивнула из суеверия, надо ли это делать, а вдруг так оно и есть, о чём думать было страшно. Не мог их сын, такой умный, такой толковый и работящий где-то сгинуть без следа. И тут только мелькнула догадка, ударила острой болью в висок, а что, ежели убежал с фронта, как нынче дочь из шахты? Нет, уж лучше будет считаться в числе павших, чем значиться дезертиром.

– Может, ошиблись, отстал от части и попал в другую, – предположил раздумчиво Фёдор. И он тоже подумал о дезертирстве, ведь чего только не бывает на войне. Но так не хотелось даже мысленно считать сына беглецом, и он вовсе не такой.

– Вот и я так считаю, или в плен угодил?

– Негоже гадать на кофейной гуще, надо ждать, авось объявится! – рассудил муж.

Фёдор разделся, Екатерина налила в рукомойник тёплой воды, чтобы умылся муж, а потом вспомнила – он же теперь однорукий, не сможет сам.

– Может, в таз налить воды? – спросила робко.

– Ничего, слажу как-нибудь… – он помолчал и спросил, что волновало. – А немцы-то тут были? Лютовали?

– Стояли зиму, ох, как надоели. Но у нас не зверствовали, как в газетах писали о других русских землях. Зато хозяйничали как хотели: коров, поросят, кур у людей забирали, детей на работы гоняли… говорили, что они служат поневоле и в нацисткой партии не состояли, не фашисты, одним словом. И действительно, с бабами не своевольничали, которые сами с ними не хороводились…

– А на чужую землю вступили…

– Ты-то как там жил? Кормили-то, поди, плохо, вижу, пей молоко, чтобы силы вернулись, – говорила Екатерина, наливая мужу в алюминиевую кружку молока.

Фёдор кое-как умылся, вытерся полотенцем, а потом подошёл к дверному проёму посмотреть на младшего сына. Он спал, но глаза уже открыл, видно, услышал голоса, что мать с кем-то разговаривала, а когда отец заглянул, сын быстро закрыл глаза.

– Вот какой вырос! – тихо произнёс Фёдор, отойдя от дверного проёма. – Значит, простыл Витя?

Екатерина кивнула, а после подхватилась: воды надо наносить из колодца; мужу полагается с дальней дороги вымыться, подыскать бельё.

– Ну, пойду я по воду, а ты ешь, и пока отдыхай…

С этими словами она оделась, в коридоре взяла коромысло и вёдра – пошла ходко к калитке, затем за двор, при этом ей хотелось всем крикнуть, дескать, муж пришёл, какая это для неё наивысшая радость!..

Фёдор пил молоко, от которого уже отвык и хлеб домашний давно не ел. Ему всё ещё не верилось, что он уже дома и самое страшное осталось в прошлом. Фёдор, занятый своими мыслями, не тут же увидел стоявшего в дверях сына в сатиновых чёрных трусах и белой майке. Витя молча смотрел на отца; за эти годы, которые он не был дома, уже стал отвыкать от него и образ отца постепенно забывался. Теперь он казался совсем маленьким, щуплым, тогда как раньше был плечистый, высокий, всегда погруженный в свои дела.

– Проснулся уже? Не узнаешь батю! – воскликнул Фёдор. – Большой стал, почти взрослый!

Витя почему-то стеснялся подойти к отцу. Его открытое лицо улыбалось откровенно, восторженно.

– Да, а ты только что приехал? – вырвалось у сына. – Я сейчас оденусь, а то стало холодно, топится печка без угля, кизяками и хворостом…

– Эх, сколько там угля пропадает без пользы, – посетовал отец. – И думал, что вам без угля тяжело…

– Мы бурьян собирали по всем балкам, уже все бугры лысые, весь подмели. Кизяки бережём на выпечку хлеба и топили ими в самые лютые холода. А немцы привозили уголь всему посёлку и сами грелись…

– Так скоро придёт настоящая весна!..

Витя побежал одеваться, а Фёдор допивал вприкуску с хлебом молоко. Он уже совсем успокоился, ведь пока всё шло хорошо, вот только не было старшего сына. Если бы он тоже объявился целым и невредимым. Самое странное состояло в том, что Фёдор думал застать сына дома, а когда узнал, что он на войне, то немало удивился: почему он попал в армию, разве сын уже совсем взрослый, какой из него солдат? Фёдору Денис по-прежнему представлялся совсем подростком, которому ещё рано идти в армию. Он безмерно сожалел, что не привёз хороших подарков ни жене, ни детям – так, кое-что по мелочи, не заслуживающее большого внимания…

Для Екатерины возвращение Фёдора явилось истинной радостью, пробуждением к жизни; силы немного вернулись, она окрепла духом. За годы разлуки с домом, с родными Фёдор теперь по-новому смотрел на жизнь, на устройство теперешнего общества. Отношение к власти он стал пересматривать лет десять назад, когда ни за что пострадали невинные люди: председатель Сапунов и конюх дед Пипка, председатель сельсовета Семакин. И только отбыв трудовую повинность за тысячи километров от дома, Фёдор убедился в том, сколько невинных людей пострадало от произвола властей. И это была вовсе не ошибка отдельных руководителей, причем и их самих тоже сажали. Это была вполне взвешенная, хорошо продуманная политика по устранению вовсе не самых худших представителей народа, никаких не врагов, а просто индивидуально мыслящих людей. Вся Сибирь почти заполнена такими, не считая отпетых уголовников…

Посёлки шахтёров являли собой плохо обустроенное жильё: почти одни бараки в виде срубов, в которых жили семьи шахтёров, ушедших на фронт. Собственно, в городах положение было ничуть не лучше, везде нищета, ощущался острый недостаток продуктов, одежды. Людям не на что было покупать еду, вещи, толкучки кишели жуликами и спекулянтами. За двадцать с лишним лет советской власти жизнь людей почти не улучшилась. Хорошо, привольно жилось лишь всяким проходимцам, мошенникам и ворам, для которых не существовало никаких законов. Фёдор видел исправительно-трудовые лагеря для политических и уголовников, при виде которых немело сердце, не надо никаких слов, и без того ясно, на чём держится нынешняя власть, а по радио в бараках звучала бодрая, полная оптимизма песня: «Эх, хорошо в стране советской жить…». И другие передачи рассказывали о достижениях в строительстве социализма: «От Москвы до самых до окраин…». Слова подобных песен были насквозь лживые. Барачный социализм без права человека что-то делать своими руками, вшивая страна, где не давали покоя тараканы и клопы, и такие же руководители требовали трудовых достижений за нищенскую зарплату. Люди, присланные в шахты, существовали поистине в рабских условиях. Поразительный контраст между тем, что говорилось и пелось по радио, и самой действительностью, поражал воображение оголтелой ложью. И против этого никто не мог говорить вслух, а если и пытались, то были тотчас репрессированы и заключены в концлагерь с ещё бесчеловечными, худшими условиями существования. И это в то время, когда по радио и в газетах вещали о советском гуманизме. Люди ходили на работу, как тени и боялись раскрыть даже рта, чтобы не последовать за теми, кого уже поглотила неволя, то есть самых сознательных и честных. И даже сидя в лагерях среди них находились такие, которые почему-то верили, что живут при самом гуманном строе. А то, что они оказались здесь, это случилось по вине тех, кто доносительством пытался облегчить своё рабское существование.

Раньше Фёдор думал, что в партию проникали враги под маской своих, и они уничтожали самых честных большевиков, а теперь убедился, что абсолютно честных-то нет вообще. Все люди со своими недостатками, а большевики как раз и создали все условия для подавления и уничтожения инакомыслящих. Не зря и среди них, большевиков, было их предостаточно, но они ловко и умело приспособлялись к властвующей партийной элите. Хотя далеко не все оставались в партийном строю, многие жестоко поплатились жизнями, поскольку хотели единолично первенствовать в партии. Но «всемудрый» вождь этого не допустил, так как только он один должен править единолично и безраздельно. Был царь самодержец, но он этого не допускал, что позволял себе распоясавшийся тиран всех народов. Ходил слух, будто не кто иной, как сам Сталин «впустил» Гитлера на нашу землю, с которым он много лет поддерживал дружбу, ведь его лётчики и полководцы учились у нас. Фёдор думал, что этот поклёп на вождя исходит из стана отпетых врагов, но потом убедился – в каждом слухе заключалась доля правды.

Зачем сажать людей в таком огромном количестве? Это было не просто прямое запугивание народа, это была хорошо отлаженная система, которая довольно умело скрывала свои преступления против народа. И укрепляла свою власть с помощью вседозволенного насилия.

За годы войны выросли цены на все виды продуктов и на рынке, и в магазинах. В Сибири они были намного дороже, чем на юге страны, здесь войны не было, и строительство не велось. Война с собственным народом началась ещё в коллективизацию в невиданных доселе масштабах. Конечно, не все были не невиновны, хотя многие уголовники наказаны вполне справедливо, но ещё больше было незаслуженно осуждённых. Фёдор на своем опыте догадался, что дешёвый труд заключённых вовсю использовался на стройках социализма. Об охране труда никто не заботился, и люди гибли десятками, сотнями, тысячами, а на их место привозили новых. Это было запланированное уничтожение народа ради построения социализма. От старого режима ничего не осталось, но его помнили старшие поколения, а чтобы уничтожить память о нём, людей посылали в плохо оборудованные шахты, рудники, лесовыработки, чтобы оттуда как можно меньше их возвращалось на свободу. И такие бесчеловечные условия труда становились их последним обиталищем.

После революции объявили пришествие диктатуры пролетариата. Но то была вовсе не объявленная диктатура, а личная диктатура вождя и полютбюро ВКП (б). И простой народ тогда даже не догадывался, что то был взят курс на истребление всех тех, кто считался врагами новой власти, кого она боялась больше всего. Фёдору теперь донельзя было стыдно, что он считал советскую власть своей родной, способной сделать его жизнь счастливой, а в итоге он очутился в недрах земли, где чуть-чуть не погиб. И таких, как он, там было немало, людей нещадно, как скот, загоняли в небезопасные шахты, рудники, жертвуя ими ради приближения победы.

Всё то, что Фёдор переосмыслил за время пребывания на одной из шахт Кемеровской области, за последние годы было самым тяжёлым разочарованием в его жизни. Насмотревшись на все ужасы современной действительности, он стал воспринимать всё окружающее по-новому. Единственно, кто жил припеваючи – это люди, наделённые партийными полномочиями, которые ограничивали во всём потребности своих подданных, тогда как сами ни в чём себе не отказывали. Новые господа с партийными билетами в закабалении народа превзошли царских сатрапов и сословие дворян. Кандальный звон слышался по всей России, народ прозябал в жалких хибарах, лачугах, хижинах, хатах. Великие стройки социализма потребовали миллионы послушных рук…

Однако Фёдор считал, что должен жить ради своей семьи и не высказывать свои новые взгляды, чтобы не быть репрессированным. Он хорошо помнил своего земляка Демьяна Горобцова, который уже тогда понимал больше, чем он, Фёдор, все противоречия советской власти, которая говорила одно, а делала наоборот. Красивые идеи легче провозглашать, чем воплощать в жизнь, впрочем, они никак не приживались. Красивыми лозунгами не сделаешь жизнь приятной, совершенной, обустроенной. Надо работать на своём месте, исключить насилие, подавление инициативы, дать людям работу по их способностям, поощрять ремёсла, свободный труд сам по себе, а не по указке идеологии.

Фёдор увидел жену несколько постаревшей, и это его очень огорчило, но Екатерине не поведал, умолчал об этом чувстве, памятуя, что и сам физически и нравственно уже так надломлен, настолько измотан, что даже боялся смотреть на себя в зеркало. Екатерина была в тёмной юбке и цветастой кофточке. Когда он вошёл во двор с улицы, то в душе сразу почувствовал какое-то нежное трепетание: как здесь спокойно, безмятежно; его ждут дочь, сыновья, жена, дороже которых у него на этой земле никого не было. А ведь поначалу как только вошёл в посёлок противоположной стороны, Фёдор было направился идти прямиком в ту хату, которую выстроил своими руками на этой же стороне улицы, а нынешнюю обменял на неё в другом конце посёлка. Ведь в чужой хате, уже обжитой его семьёй за годы войны, ему даже и пожить не пришлось, так как вскоре был призван на трудовой фронт, поэтому в какой-то степени и двор, и хата, были им ещё не обжиты, и к этому, для него пока чужому подворью он не прикипел всей душой. Тем не менее, стоило переступить порог в коридор, как тотчас дохнуло родным жильём. Сколько вечеров там, в шахтёрском бараке, он представлял, как без него дома живут дети, жена, что они делают; мысленно представлял предметы обстановки, хозяйство, весь домашний уклад. И поначалу часто писал письма, от жены получил всего три весточки, а потом связь совсем прервалась. Из сообщений по радио узнал – немцы захватили Ростов-на-Дону, а значит, и всю донскую землю с её полями, садами и виноградниками. И он переживал, волновался о жене, детях, что они оказались во власти фашистов, и ничем не мог им помочь. Потому и входил в хату со страхом, все ли живы дети и здорова ли жена?

«Да, Федя заметно изменился, – думала про себя Екатерина, неся на коромысле два ведра воды, ступая почти на ощупь, и по натоптанной тропинке поднималась на крутой бугор, так как темнота уже объяла всё вокруг, как чернила, пролитые на белый листок бумаги, – но что с ним произошло, я никак не могу понять, он не возмущается, власти не ругает, как бывало когда-то…».

И в какой-то степени жена была права, Фёдор изменился не только внешне, из-за плохого питания и разлуки с семьёй, а также и внутренне; он вёл себя несколько сдержанно, терпимей, не срывался по всякому пустяку. Словно душа настолько задубела и окрепла, что его теперь никто не мог вывести из душевного равновесия. Для неё это было открытие новых черт в муже и восприняла их крайне отрадно. Может, она ошибалась, просто после долгой разлуки между ними прервались духовные и физические отношения, и они воспринимали друг друга как чужие люди, и отныне предстояло новое сближение. А может, этого ничего и не надо возобновлять, начать жить по-новому, как бы с чистого листа? Нет, нет, нечего фантазировать, время скоро вновь сблизит их, сроднит и всё утраченное разлукой наверстается, упрочится. Так она размышляла, наливая воду про запас во флягу, и также наполнила большое ведро, всегда стоявшее на печке для сиюминутных нужд. Она трижды сходила за водой к колодцу, потом возилась в коридоре и слышала, как Фёдор увлечённо рассказывал сыну Вите про суровый сибирский климат, про шахту, что видел, что узнал, какая там богатая, красивая природа, и её душа безмерно радовалась, что дети дождались отца. У него глаза приняли какой-то особый смысл, тая в глубине некую загадочность, некоторое озарение, окрашенное новыми знаниями или обогащённые духовным опытом, которым он ни с кем пока не спешил делиться. Ведь этот опыт должен остаться только с ним, даже детям его не передаст и с женой ни за что не поделится.

Часа через два вернулась с телятника Нина, которая при виде отца остолбенела в растерянности, не зная, что ей делать: кинуться обнимать на радостях отца или ограничиться лишь какими-то тёплыми словами. Но ни того, ни другого Нина по-должному никогда не делала, собственно, у них не повелось по всякому поводу награждать друг друга поцелуями, так как не умели выражать свои эмоции и чувства. Вот и выросли воздержанными и терпеливыми.

Однако лицо Нины осветилось радостью, которой, кажется, и было достаточно для выражения восторга, ведь отец тоже вёл себя соответственно сложившейся обстановке и не давал выхода своим чувствам. Хотя дочь предстала перед ним совсем взрослой и потому она казалась незнакомой, словно чужой…

Фёдор раскрыл чемодан. Екатерине молча, даже с каким-то смущением, подал пуховый платок, какой у неё давно был ещё на родине, но уже сносился и моль источила; дочери духи, а детям по рубашке. Денису художественные краски, альбом, достал книгу сказок и отдал Вите, который любил их читать, и всем ещё разную мелочь.

Нина попросила у брата книжку сказок, села у окна и стала её листать с дивными цветными картинками. А Екатерина попросила её выйти, так как отцу надо побаниться. Но Фёдор сказал, что дочь ещё не ужинала, пусть, дескать, полопает, а потом уж он вымоется.

После ужина Нина ушла в другую горницу с книгой. Витя примостился рядом, и они смотрели картинки…

Фёдор стеснялся показывать свою худобу, да и ей самой было донельзя неловко смотреть на голого мужа, ибо за эти годы она совсем отвыкла от интимной жизни; и не испытывала ни без него, ни сейчас никакого желания, словно в душе все чувства отгорели, война калёным железом прошлась через всю её плоть, выжгла почти всё дотла. Собственно, с того дня, как Фёдор ушёл из дому, она приказала себе не тревожиться никакими женскими соблазнами, соблюдать приличие. И с того дня сразу настроила себя на долгое ожидание мужа, поскольку только он один и существовал во всём белом свете, только с ним будет продолжать свою женскую долюшку и блюсти его честь и своё достоинство. Так заповедано благочестивыми предками, так завещано и Господом, который свёл и соединил её с мужем нерасторжимыми брачными узами.

В этот вечер они долго не ложились спать. Екатерина не преминула сообщить мужу поступок Нины, и что может ожидать её наказание за побег из шахты в военное время. Фёдор, услышав признание жены, тотчас помрачнел, ведь понимал, какую глупость совершила их дочь и все её подруги, что по нынешним временам такое власти не прощают никому. Оставалось только надеяться на везение, что судьба убережет её от расплаты, хотя на благополучный исход дела шансов оставалось совсем мало. И всё же в душе Фёдор полагал, что власти смилуются над молодыми девушками, простят им проступок, ведь они будущие жёны, матери и зачем для них уготавливать лишние страдания, мытарства.

Фёдор делился с женой своей сибирской жизнью, как он ждал встречи с ней, Екатериной, в какой непосильный труд был втянут. Она говорила ему о работе в колхозе, о немцах, расстрелянном старосте и Фроле, увильнувшем с фронта здоровым мужиком. О проказах баб с немцами не стала говорить, Фёдор этого всё равно не терпел. Даже о дочернем увлечении военным умолчала. А в посёлке всё ещё ходил слух, будто Алёша Жернов сам себе руку прострелил и остался без кисти руки, за что и был списан подчистую. Вот какая семейка оказалась! И Нина матери говорила, что он, Алёша, ей только немного нравился и как хорошо, что с ним она вовремя рассталась. Зато Маша, после увлечения солдатом, встречалась с калеченным Аникой-воином и поговаривали бабы – будут жениться. Один её обожатель уже семейную жизнь повёл, Алёна брюхатая ходит, а Дрон на Нину взирает не иначе как свысока. Обо всём этом дочь весьма охотно делилась с матерью, но Екатерина перед мужем зря не пустословила.

– А что тогда обо мне скажут? – резко спросил Фёдор, выслушав жену.

– Ты о чём, Федя? – робко вопросила она.

– Ну, ежели Алёшка прострелил себе руку, а я, выходит, оттяпал выше локтя и вся не долга? – крайне нервно бросил Фёдор.

– Господи, да о чём ты волнуешься, ой, и зачем я сказала? Ведь про отца Дрона или Касьяна, или Василия, оставшихся без ноги, этого никто не сказал, что они сами себя стреляли. Перестань, Федя! – мягко объяснила жена.

– Ну да, да, всё верно, а чего же они парнишке не верят?

– Да, почему верят, но у кого-то домыслы лезут похлеще чертополоха! Делать нечего вот и фантазируют. Они бы посидели в окопе и там бы фантазировали: как от пули уберечься, а тут легко рассуждать. Трепачи, бабы! – в гневе выпалил Фёдор, а потом заговорил мягче: – Ладно, ладно не буду петушиться, хватит, война чего только не делает с людьми. Давай, Катя спать ляжем…