Текст книги "В каждом доме война"

Нина спрыгнула с передка водовозки, всунула шланг в бочку, открыла кран: вода из-под вентиля дугообразной струёй лилась прямо на неё, она вздрогнула от холодных брызг, потом быстро поправила шланг, в котором обнаружились трещины, и в них свистела вода тонкими струйками. И пока вода наполняла бочку, Нина устремила взгляд на контору и не сводила с неё глаз, где сейчас Дима и Шура были одни, и от этого у Нины в отчаянии сжималось сердце и на душе становилось панически тоскливо. И вот уже на глаза выступили слёзы. И у неё в голове зароились горькие мысли, что Дима неслыханный обманщик, настоящий бабник, и, наверное, всем девчонкам говорит одни и те же слова о любви, чтобы поскорей обольстить. А вчера у него это не получилось, так как она отказалась выйти, и тогда он махнул рукой, когда на пути подвернулась Шура, в которой усматриваются повадки городской девушки…

Вода лилась уже через верхнее квадратное отверстие по овально-выпуклым бокам деревянной бочки и стекала на мёрзлую, обледенелую землю, а Нина всё смотрела в сторону конторы, горя желанием пойти туда, чтобы убедиться в правдивости своей догадки.

Но вот она услыхала шум воды, которая лилась через края бочки и побежала закрывать кран. Выдернула из бочки резиновый шланг с такой силой, отчего он чуть не попал в неё. Она закрыла плотно бочку квадратной крышкой. Конь почему-то тянул голову в сторону конюшни, находившейся почти рядом с водопроводной колонкой. Там слышалось конское фырканье, стук копыт, резкое всхрапывание и лёгкое ржание, в котором слышался какой-то призыв и беспокойство. Должно быть, они тоже почувствовали вблизи жеребца или проявляли голодное беспокойство; ведь теперь их кормить некому, если председатель не поставил нового конюха.

Нине стало очень жалко лошадок, что она даже была готова пойти сейчас же в конюшню и накормить коней, всыпать им овса, напоить. Но она боялась оставить без присмотра теляток, среди которых есть и от их коровы. И от жалости к лошадям у неё сжималось сердце, что даже забыла на время о Диме, который и причастен к убиению старосты, и это вызывало досаду о человеке, которого она полюбила.

Наши солдаты совершили убийство, и это так больно задевало душу, что никак не укладывалось в голове: за что, за что, ведь старик никого не предавал?! Дима, видать, не такой уж добрый, коли позволил поучаствовать в самосуде. И теперь все её чувства к нему заколебались, вызывая смятение, растерянность. Нет, он не мог убить, не он отдавал солдатам приказ, это сделал другой офицер.

Однако к Нине явилась мысль, уважительный повод сходить в контору и напомнить Шуре или её отцу, если он там, то уже пора кормить лошадей. И она быстро села на водовозку и повернула коня к телятнику, чтобы поставить лошадь на место, а воду из бочки перелить в чан, стоявший на печке для подогрева воды телятам. Пока она выпрягала коня, завела в стойло, всыпала ему овса, налила воды, пока носила в чан воду, прошло, наверное, час.

И только она выполнила всю эту работу, было собралась идти в контору, как чуть не столкнулась с Димой, при виде которого у девушки дурные предчувствия враз схлынули и отчего стало на душе радостно и светло. На нём была шинель, шапка, он стоял в проёме и смотрел на девушку в старом ватнике и валенках. И она показалась ему дивно хороша, её лицо слегка покраснело от холода, в глазах сиял испуг или растерянность:

– Здравствуй, Нина, надоело ждать, а я с утра весь в делах и сам не рад, что пообещал тебе быть вовремя, – сказал он, и Нина кивнула, губы чуть шевельнулись, тщась что-то произнести.

– Я собралась идти в контору, что они там думают, ведь кони не кормлены со вчерашнего дня и дежурного конюха нет… А нового не поставили…

– А где же он? – спросил Дима, видя в каком гневе встретила его девушка, будто ему уже и не рада.

– Его уже нет – умер вчера… это Осташкин Никита Андреевич, – Нина взглянула с молчаливым укором и видела, как он враз переменился в лице, так как ситуация для него сложилась не из приятных. Он сразу подумал мрачно, почему председатель не передал коней в новые руки? Ведь в посёлке были ещё старики…

– Это председателю надо напомнить. Шура его дочь и мне ничего не сказала про коней, – сказал Чистов.

– Не знаю, о чём она думала! Пойду, скажу, а то дальше стола не видит, белоручка! – продолжала возмущаться, с долей ревности, желая выказать непреодолимую неприязнь, какую всегда испытывала к Шуре.

– Ты давно о ней такого мнения?

– Всегда считала её конторской… – Нина не договорила. А потом прибавила. – Она считает себя самой лучшей из нас. Её все не любят, только бы помыкала всеми. Я скажу ей всё…

– Не ходи, я сам передам, отец ушёл домой рано, заболел… – Дима взял её за руку бережно и она притихла, ощущая тепло его.

– А как же лошади – они стоят голодные, их надо кормить. Вот сейчас закрою телятник и пойду.

– Тебе жалко немецких коней? – спросил холодно, почти жёстко.

– Это же животные, чьи бы они ни были, их всё равно жалко. Да, мне жалко! – с вызовом ответила Нина. – Они не виноваты, что их привезли немцы, а то бы совсем не на чем было пахать и сеять… И я не думаю, что они германские, я думаю, что они наши, просто немцы их захватили, – волнуясь, говорила девушка.

Нина решила пока взять коней на себя, и с нею пошёл капитан Чистов. Он немало удивился её упрямству и даже бесстрашию общаться с конями, привезёнными немцами. Он не усматривал в этом её поступке некую симпатию врагу, сделавшему милость простым людям, хотя никакой милости они вовсе не проявили, преследуя далеко идущие свои цели захватчиков. Здесь усматривался идеологически выверенный ход, дескать, мы тоже заботимся о народе…

Конюшня была рассчитана на целый табун лошадей, а их здесь стояло всего восемь. У коней, правда, не было ни овса, ни сена, ни воды и лошади сразу, увидев людей, откликнулись призывным ржанием, словно все пребывали в недоумении оттого, что их второй день никто не проведывал, не кормил даже тайком. В их ржании слышалась радость. Они сучили ногами, проявляя нетерпение, вскидывали тревожно и любознательно гривастые головы на людей. Нина сразу заглянула в сенник, где хранился корм. В ларях было немного овса, едва хватит покормить один раз всех лошадей, а сена – оберемки. У Нины на лице выразилось отчаяние, вырвалась оторопь, ужас.

– А тут и кормить их нечем, батюшки господни! Что же делать? – а сама подхватисто брала ведро и выгребала овёс и потом высыпала в кормушки, пока всем не дала. Отнесла им сено последнее, которое косил ещё сам Осташкин. Люди тогда говорили, что дочь Марфа бранила отца, мол, корове не накосил, а коням сена заготовил впрок.

Дима охотно помогал Нине носить корма, что делал в своей жизни впервые, так как вырос в городе, о чём признавался девушке по ходу дела. Нина была вся в работе и делала всё непринуждённо, охотно принимая его помощь, не преминув при этом смекнуть, что, быть может, им ещё доведётся вот так же что-то делать вместе, если Богу будет угодно соединить их навсегда. И от сознания этого у неё на миг глаза блеснули счастливо, лицо враз осветилось особым ласковым светом.

Дима посмотрел на неё дольше обычного, отчего Нина тут же смутилась и тень робости пробежала по лицу, затемнила глаза. Нежная, молодая кожа от долгого пребывание на морозе выглядела несколько задубелой и обветренной, но это придавало ей некую странную прелесть и трогало воображение почти зрелого мужчины. Военный обнял девушку, она застыла в его объятиях, пряча глаза, и все вчерашние переживания сейчас к ней возвращались, приятно волнуя её. Он стал целовать Нину, а она от счастья еле стояла на ногах. Вот она уже совсем теряла разум, в глазах потеплело, хотя они были закрыты, а в голове толкались беспомощные мысли, лишавшие её воли, и хотела вырваться, а руки повисли непослушно и только погодя, когда он сам стал выдыхаться, она пришла в себя.

– Нет, не здесь, не сегодня, никогда, – выговорила робко она, растерянно глядя на него.

– Да что ты, совсем не веришь мне? – с волнением спросил Дима, беря её за обе руки, они были холодные, несколько твёрдые от работы, как у всех работящих сельских девушек.

– Не знаю… ты же был у Шуры? – напомнила Нина, о чём она думала всё это время, не зная как сказать ему.

– Я был у неё, вернее, по долгу службы… и больше к ней ничего не испытывал кроме ненависти, как вражеской…

– Не надо так, это слишком… правда? А я уже подумала… – было вырвалось в изумлении.

– Что я наврал тебе вчера, Шурой пленился? – досказал он напрашивавшуюся мысль. Нина опять смутилась от его искренности, опустила голову и следом подняла, словно пыталась разобраться в себе и убедиться в его честности. Она вдруг пошла из конюшни, а Дима схватил за руку и опять обнял. Она видела, как он посмотрел на сенник, чем вогнал её в краску и смятение, отчего Нина инстинктивно пыталась освободиться из его объятий.

– Зачем ты так… я же сказала, – просила она кротко, с чувством обиды и жалости.

– Нина, я же не шучу с тобой, я… точно тебя люблю.

– Сюда в любую минуту могут прийти… Я это чувствую…

– А туда? Нет? – указал он взглядом в сторону телятника.

– Да, и туда тоже. Я не хочу всеобщего позора, и речи быть не может… идёт война, что я потом буду делать одна?

– Думаешь, я погибну?

– Избавь, Господи! Ты ещё встретишь не одну и получше меня, а я буду надеяться, ждать и верить? Нет, так не хочу, если любишь, если останешься жив, чего я очень хочу, ты приедешь ко мне, невзирая ни на что?!

– Я тебе это обещаю и клянусь всеми святыми, матерью своей! – выпалил он. – Ты-то сама готова ждать не один год?

– Да, готова, если буду знать, что ты верен своим обещаниям, если буду получать от тебя хотя бы короткие весточки. Это будет подкреплять меня верой в тебя и в себя…

– Вот увидишь, я не обману тебя, но мне сейчас нужна ты вся, это тоже будет своего рода живым, не только духовным, ощущением тебя…

– Как ты можешь выпрашивать после этого, я хочу, я согласна быть твоей, но мне страшно, у меня не было… – Нина сбилась от сильного волнения, глаза повлажнели, и она чуть не расплакалась.

– Мне понятно… я постараюсь не причинить тебе в дальнейшем страданий, – он легко обнял её и погладил по голове, покутанной шерстяным платком. И повёл её из конюшни, о чём жалел по дороге, и Дима знал, что как раз сюда никто не придёт, что ему известно – ухаживать за конями старики боялись и только Осташкин взялся за них, зная о наказании, какое ждало его неминуемо. Но этого Дима не хотел объяснять Нине. И они пришли в телятник, Нина принялась за телят. Дима помогал таскать солому, наливать воду в поилки. Навоз прилипал к сапогам и вызывал чувство брезгливости и ощущение нечистоты, что отражалось неприятными гримасами на его лице и не ускользнуло от Нины.

– Плохо городскому чистюле в селе, страшно измараться! – смело сказала она.

– Я военный, привычен к строевому плацу, поэтому такой пейзаж мне внове, для одного раза сойдёт и полезно вникнуть в труд колхозников, как им это всё нелегко достаётся, – сказал он. На нём была полевая гимнастёрка, галифе, шинель он снял.

После она поливала воду Диме на руки, а утереться – не нашлось полотенца, но у него был носовой платок.

– Хорошо бы в баньку! – сказал он, на что Нина смущённо улыбнулась, отведя глаза в сторону.

Они вошли в комнату, где висела на гвозде его шинель, хотя было здесь отнюдь не тепло. Изо рта валил пар. Дима приблизился к Нине вплотную самоуверенно, как к своей законной жене и теперь она должна быть перед ним покорна. Нина заворожёно смотрела на дверь, будто сейчас сюда непременно войдут. И тогда Дима резким движением набросил крючок… Как только он подошёл, она выставила перед ним руки, преграждая ему к себе доступ, а потом вскинула их над головой и он припал к ней, а её руки сцепились у него на шее. Дима легко взял её на руки и понёс на топчан…

Прошлой ночью Екатерине плохо спалось: вся жизнь вспоминалась, мать, отец, братья Епифан и Егор и вся родня и деревенские, и рождение детей: замужество как-то обошла стороной… И вот Нина ушла на телятник, сыновья убежали к военным. Екатерина одна управлялась в сарае. Корова в это утро не дала молока, и хозяйка благодарно поцеловала в лоб Ласточку, собиравшуюся в марте отелиться. Вечером последнее молоко допили дети, она вымыла посуду, смазала глиной земляные полы; когда они просохли, расстелила домотканые дорожки и прикроватные половички, затем прилегла вздремнуть часок. И сразу увидела толпу людей, Дениса, почему-то махавшего рукой, а её, мать, сын будто бы и не видел вообще, и стало от этого на душе холодно и жутко. Вот он уже в вагоне и опять машет рукой, как слепой. А потом вдруг оказался возле неё и говорит чётко: «Мамка, ухожу я на войну вместе с нашими солдатами» и мгновенно пропал с глаз долой, а Екатерине стало не по себе, текут слёзы по щекам, а Фёдор подошёл и вытирает катящиеся слёзы, успокаивает, и ветер колышет рукав рубахи и задевает её по лицу. Тут Екатерина проснулась, ходики на стенке показывали уже одиннадцать часов, а в хате тихо по-прежнему. Екатерина встала, припоминая сон, а на душе враз стало тревожно. Она пошла с пустым ведром в погреб набрать картошки, солёной капусты, помидор. Затем выбрала старую курицу и зарубила для борща, потом долго ощипывала, смолила на огне, потрошила, разделывала, вода в кастрюле уже кипела вовсю, она опустила в неё частями курицу. Пока она варилась, Екатерина стала чистить картошку и думала неутешно о Денисе. Если бы он один не пришёл, тогда бы она места себе не находила. А то ведь все, кого угнали немцы, не заявились. Вчера мысль о пленении ребят являлась, а теперь сердцем чувствовала – они домой едут. Да и сон подсказывал: скорей бы, что ли, приехали, а то вот почему-то нет до сих пор…

На улице послышался гул машин. Екатерина посмотрела в окно. Солдаты въезжали в посёлок, часа два назад они направлялись в бушлатах в хутор Большой Мишкин. А ещё через полчаса солдаты заявились в хату, где оставались их вещмешки, скатанные шинели.

Они принесли буханку хлеба, консервы. Екатерина из деликатности не интересовалась, куда они ездили, что делали, считая, что в военные дела лучше не вникать. Да и зачем, уже и без того ясно – война покатилась от посёлка вспять, больше немцы сюда не придут.

– Скоро обедать будем! – бодро сказала она.

– Спасибо, добрая хозяйка, а мы уже полдничали, – сказал тот, что походил на её мужа. Вот и сейчас сощурил такие же серые, добрые, ясные глаза. Два других были ростом выше, поплотней. При них горница стала как-то сразу тесной. Они выглядели тугодумными, малообщительными, что-то, видно, своё или армейское заботило их чело…

– А у меня и корова перестала доиться. Не могу молоком теперь угостить. Я ей говорила, что же ты, Ласточка, меня подвела, гостям нечего дать, – говорила она несколько шутливо, чтобы отвлечь их от своих дум. – Вот и борщ скоро поспеет, а горилку не держу. Мой почти не прикладывался к рюмке…

– Ничего, водку достанем, коли надо будет, – успокоил один. – Утром уже нас у вас не будет, пора, пора уходить, засиделись – самим не охота без дела болтаться, добить врага скорее бы…

– И скоро вы их совсем прогоните или этого вам нельзя говорить? – спросила она.

– Прогоним, прогоним, будьте уверены! Мы их всех выкурим… немцы сейчас злы, как никогда, неудачи у них на фронтах, а не у нас. Они сопротивляются, не хотят мириться с поражением. Оборону организовали, эшелонированную. С народом обращаются, как со скотом, сёла жгут, людей стреляют или в рабство угоняют. Вам, наверное, повезло, фронт шёл в стороне…

– У нас стояла не боевая часть. Она для своей армии продукты собирала.

– Что значит, не боевая? Оружие при них было? Вот значит, могли укокать кого угодно, а ещё немцы специально с народом заигрывали в хорошеньких, чтобы сотрудничали с ними. Было у вас так? – спросил самый молчаливый с видом на лице постоянного недовольства, хмурый, от его взгляда по телу пробегали мурашки…

– Сотрудничать? Такого не припомню, немцы хвастались, что установят свой порядок, что тут будет германское государство. Да, они угрожали, если будем прятать хлеб, уничтожать скот, птицу… Это было, – пояснила Екатерина, понимая, что от неё требовался исчерпывающий ответ о планах немцев и их жёстком обращении с мирным населением.

– Вас на пушку брали, а вы и согласились, хлеб им на блюдечке с каёмочкой преподносили! – резко сказал тот, что на мужа был похож и своими словами больно резанул по сердцу хозяйку, лицо потемнело, в глазах зарябило, холодом обдало.

– Шутки у вас поострей ножа! – произнесла Екатерина с трудом, дыша тяжело от волнения, и как от боли качала головой. – Не подносили ни хлеба, ни кваса, – сами хапали…

Екатерина припомнила, как она угощала их, только бы не лезли, не приставали к дочери, на себя отвлекала. И может, кто об этом им сказал, не сыновья ли Витя и Боря, да на них не похоже, они не болтливые, если разве что чем задобрили?

– Ошибаешься, хозяйка, мы не шутим, служба не та, чтобы шутить! – жёстко сказал хмурый. – Мы со своими трусами не церемонились – бежит кто от немцев – в расход! А ты баба, немцы тут, небось, себе всё позволяли?.. Есть разница между нами и ими? Ну, чего молчишь?

– Господи, да зачем вы так, не зная как было, только о плохом и думаете? – обронила она.

– Вот, значит, будем считать, что было! Не давали, так насиловали, знаем всё! – отчеканил светло-русый.

– Интересно, откуда у вас лживые сведения? – в изумлении протянула Екатерина.

– Смотрите, покрывает врага! Свой грех, наверно, покрывает, ха-ха! – кто-то воскликнул.

– Она их выгораживает, святыми делает! – выкрикнул второй. – Всю зиму квартировали и в одни ладушки играли, кто же вам поверит?

– Да о каком грехе вы говорите? Побойтесь Бога! Я должна перед вами оправдываться, в чём нет моей вины, что вы себе позволяете? – она чуть не плакала. Екатерине даже расхотелось их кормить…

– Ну, буде, буде, довели человека! – вступился светло-русый. Он подошёл к Екатерине, стоявшей у печи, положил на плечо руку, участливо поглядел в глаза женщины. – Обидели ежели, то извиняй, милая, не хотели, просто иной раз найдёт с чего-то за нервы подёргать…

Екатерина подняла глаза на солдата и рукой взялась за подбородок, так он был похож сейчас всем обликом на Фёдора. И у неё отошла обида, и тут же тоской зашлось сердце…

– Как звать тебя? – спросила тихо.

– Меня? Федотом! – отчеканил и убрал руку, видя, что баба смотрит на него как-то странно.

– Боже! Почти как моего, – взволнованно зашептала она.

– Он Федька, что ли?

Екатерина кивнула, осторожно глядела на его товарищей, которые сидели на лавке и курили папиросы, задумчиво уткнувшись глазами в пол.

– И похож он на него сильно, – опять шепнула она, и хмурый поднял голову, посмотрел на бабу, из его взгляда нечто тёмное выползало, а Федот оглянулся, словно о чём-то упреждая своего товарища.

– Ну… может, поговорим где-нибудь? – процедил тихо Федот.

– Пойду своих ребят шукать, а то за беготнёй и обедать забывают, – нарочито сказала громко. – А вы если вечерять хотите, так я накрою стол, подам свежий борщ с курицей.

– Спасибо, хозяюшка, за твою доброту… – он нарочно сделал паузу, желая знать её имя.

– Катерина я…

– Ну, Катя, пойдём с тобой покличем пацанов. В хате жарко, – он взял бушлат. Екатерина надела фуфайку.

– Идите на кровать отдыхайте, – предложила она изморенным солдатам, сидевшим на лавке, склонившимся к полу, точно разгадывая что-то для себя неразрешимое, или о своих семьях думали…

По небу с севера на юг бежали облака, закрывая на время солнце, но оно настойчиво пробивалось сквозь жидкую серую наволочь. Слегка дул ветер, уныло лежал уплотнившийся снег, а в некоторых местах – зернистый, засахарившийся. Зимний пейзаж утратил свою девственность. На сухой поляне застыли льдинки матовыми бусинками. Возле хаты Домны остановился военный автомобиль.

– Прибыл наш подполковник, – сказал Федот. – Что-то скажет завтра.

Екатерина его почти не слушала, беспокойно высматривая на улице сыновей; на том краю посёлка сливались вместе мужские и женские голоса, тянувшие многодумную песню. Напротив двора Овечкиных на поляне, выдававшейся к балке этаким полуостровом над крутым склоном, носились ребята и девочки.

– Там и мои, – сказала Екатерина, направляясь туда. Солдат увязался за ней следом, в чём она усматривала нечто неприличное.

– Останься… а то ребята подумают не знамо что…

– А у меня два сына и у жены дочь. Я взял её с ребёнком. Муж её бросил, не признав дочь своею, – говорил он, будто не услыша упреждение Екатерины, и она слушала его откровение, не чувствуя своей вины.

– Большие уже?

– Один перед войной женился. А сейчас, должно быть, на фронте, от своих давно вестей не получал…

– Значит, и твои в оккупации, а меня чего терзали, теперь у своей спроси: как сладко под немцем? – сухо сказала она.

– Ой, не говори, да служба у нас такая, будь она не ладна! Привыкли искать предателей да шпионов…

Екатерина позвала сыновей, видя, что они направились с поляны, повернула назад, а Федот опять шагал за ней..

– Это, у нас детей поровну? – спросил он.

– Выходит, что так… – она не стала говорить про старшего, о котором изболелась душа.

Возле клуба стояли машины и дымила полевая кухня, около дворов и во дворах – солдаты, бабы, девки, ребятишки. У Прасковьи было слышно веселье: сама пела с военными. И уже забыла, поди, как недавно плакала по пропавшему без вести мужу. А дочери помогали схватывать юными голосами слова песни, и раздавался дробный топот сапог, мужской выпляс, залихватские солдатские выкрики.

Екатерина послушала и даже завистью прониклась, что люди до сих пор радовались освобождению, тогда как она не располагала солдат к веселью.

– Ну, как наяривают! – воскликнул Федот. – Наши справляют тризну победы, а не знают, что завтра уходим далее на запад…

– А я вот так не могу, извините, – ответила искренне Екатерина. – Изотова родня умеет отдыхать.

Вошли во двор, хозяйка смотрела на идущих сыновей. При Вите Боря вёл себя всегда прилично и скромней обычного. За этих она была спокойна: на войну им не идти, а когда призовут в армию, мир уже наступит. Зато о Денисе без горьких чувств думать никак нельзя. И такое жуткое ощущение подступало, будто вот-вот низринется она в пропасть, а это просто дух уходил в пятки от страшных предчувствий.

Федот смотрел на Екатерину, находя её очень обаятельной, волнующей, женственной и духовно чистой и светлой.

– Что увидел во мне диковинного? – спросила она шутливо, а между тем настороженно.

– Да так… нравишься, – махнул он рукой.

Вошли в калитку гуськом сыновья, направляясь в хату, искоса глядя на солдата и мать.

– Ступайте руки вымойте, а я корову пока посмотрю, задам корму.

Боря опять удивлённо глянул на мать и солдата; Витя молча поплёлся в хату. Екатерина свернула к сараю, с ужасом видя, как Федот шагает следом: «Что подумали дети?» – мелькнула мысль.

– У меня изба большая, двор с высоким глухим тыном, – говорил он на ходу. – И теперь ноет душа: что же там от всего хозяйства осталось? И осталось ли что?

– Может, всё стоит и ждёт хозяина, – отозвалась вежливо Екатерина, идя за сарай, где осенью с ребятами была смётана скирда кукурузных будыльев. Она стала дёргать и класть в плетёнку. Федот рядом помогал, испытывая жгучее желание взять Екатерину за талию и прижать к себе. Но рукам воли не давал, держался в рамках приличия, если бы не уважал, наверное, свольничал. Впрочем, для вольничания эта баба не подходила, а всё равно что-то притягивало к ней…

Екатерина подняла сапетку обеими руками и пошла в сарай. Федот увязался следом, обогнал, открыл дверь: ударило крепким коровьим навозом и мочёй. Хозяйка выложила в ясли корм. Ласточка, с белыми пятнами по шее и животу, вскидывала голову, глядя круто на солдата с неким возмущением, словно говоря: «Это кто ещё с тобой пришёл?» И всем своим несколько встревоженным видом корова проявляла такую озабоченность, что казалось, она действительно, как человек, всё понимала.

– Тихо, тихо, Ласточка, чего размахалась головой?

– Я ей не нравлюсь! – усмехнувшись, сказал солдат.

– Кукуруза надоела, думает, вот сейчас принесу сена, а где его взять? Пойло с отрубями, картофельными очистками и выручает, на соломе одной тоже не выдюжили бы, – охотно пояснила хозяйка, выкладывая в ясли кукурузные будылья с сухими листьями.

Когда проходила мимо Федота, он взял её за натруженную руку.

– Ну-ну, нехорошо, Федот, я не за тем сюда пришла, пора, дети ждут. Не балуй! – говорила тихо, спокойно.

– А тебе чего, разве мужик не нужен? – несколько удивлённо, с волнением, глядя с какой-то любовной открытостью, хотя в глубине глаз, кажется пряталось озорство.

– Я очень терпеливая, и без мужика обойдусь. Я не та, о какой ты думаешь.

– Вот и хорошо, это даже лучше, так ещё интересней, что ежели без любви, но с любовью, – быстро ответил он.

– С любовью? Поздно уже любить, любовь моя в детях вся. А ты хоть и славный, но у меня муж… – и она решительно отвела его руку. – Иди, ступай, что твои подумают, мне такого счастья не надо. Ступай в хату…

Екатерина прошла твёрдой поступью мимо солдата, и он тоже вышел из сарая, она закрыла дверь. Федот не пошёл в хату, закурил и смотрел на улицу. Екатерина качнула головой и быстро ушла восвояси…

Солдаты тихо переговаривались с детьми, интересуясь их жизнью. Боря и Витя с любопытством смотрели на них и нескладно что-то отвечали им.

– Заждались? – спросила она, войдя, и тут же принялась мыть руки под рукомойником, потом налила сыновьям сытно пахнувшего борща, отрезала по куску домашней выпечки, ноздреватого, белого хлеба. Она увидела, как они рассматривали диковинные консервы, в металлических блестящих желтоватых банках, принесённых солдатами. От них исходил кисловатый запах табака, отчего у хозяйки слегка заныло сердце, вспомнилась мирная жизнь с Фёдором, как он сидел у окошка и курил, глядя на огород…

Екатерина налила солдатам борща в чашки и позвала к столу, и они пересели на табуреты и нахваливали вкусное варево…

После обеда солдаты ушли спать в другую горницу. У одного начался озноб. Подкралась простуда, он выпил какой-то порошок. Когда сыновья поели, они опять убежали на улицу. Федота во дворе не было, покурив, он пошёл раздобыть самогон и вернулся через час. Екатерина уже вымыла посуду, а потом позвала его к столу и села сама. Федот налил самогона понемногу себе и ей. Выпили, ели борщ. Екатерина не стала больше пить. Федот приложился ещё. Хозяйка про себя подумала, что её Фёдор так не пьёт, как Федот. Глаза у него осоловели, набрякли, тянул руки к ней, и она недовольно отталкивала их.

– И что ты ручища свои распускаешь, – упрекнула незлобно. – Я же сказала русским языком…

– Детей рожала в охотку, а сама не отзывчивая? И что мне не везёт на баб, или я такой корявый? – озадаченно бросил он.

– Я жила по божескому укладу и больше не могу никак, – ответила Екатерина. – И ты это должен понимать. Я не похотливая.

– А твой, думаешь, на баб не смотрит?

Федот опять налил самогона.

– Да смотреть никому не возбраняется, все люди с глазами, да только ум у каждого свой. А чего же всё пьёшь, товарищам оставь, один вон заболел, – заметила Екатерина.

– Они уже без меня набрались утром, а надо – так найдут, – и он выпил, закусил огурцом, закурил, а потом и он пошёл спать…