Текст книги "В каждом доме война"

– Да, засиделись, и дети спят уже… Ох как я по тебе скучала… – вырвалось вдруг и она встала из-за стола, приготовила постель, а Фёдор докуривал цигарку, хотя привёз с собой несколько пачек папирос и сигарет, каких она раньше и не видела. Ей приятен был запах табака, она чувствовала, как Фёдор хотел спросить: достойно ли вели немцы-квартиранты и наши солдаты? Но так и не осмелился. А лицо его при этом мрачнело и наливалось до бурого цвета, и голова уже была настолько сивая, что казалось, спрыснута известью, и клонилась тугодумно долу, и точно высматривал скрупулёзно на полу какие-то соринки. Ей хотелось заботой о муже, ласковым словом развеять все закрадывавшиеся к нему подозрения, какими он невольно причинял ей боль, хотя они были им не высказаны, но таились в глубине сознания. А было бы хорошо, если бы они вообще не явились к нему, ведь это вдвойне для неё оскорбительно с его стороны – подвергнуть жену необоснованному подозрению. Ведь он знал хорошо её отношение к склонным к блудству женщинам…

Фёдор бросил окурок в помойное ведро, выпил полкружки воды, чтобы смыть из гортани смолистую табачную горечь. Он, конечно, понимал вред курева, а всё равно от укоренившейся привычки не мог избавиться, впрочем, серьёзных попыток не делал. А в Сибири куревом заглушал переживания, спасался от тревожащих чувств о надвигающейся катастрофе. Но всё равно не уберёгся, случилась авария в шахте – и нет руки, хорошо, что хоть таким увечьем отделался, ведь мог же и жизнью поплатиться. Он попытался вытолкнуть из себя эти мысли и сосредоточиться на том мгновении, когда они с женой лягут вместе. В молодости это происходило естественно, непринуждённо, и по обоюдному влечению доставляли друг другу любовную радость. А с годами стал значительно степенней, был робким и порой неловким в ласках, а теперь подавно. У него было такое ощущение, будто раньше вообще не знал женщины, не был опоен её знобящими запахами, влекущими к себе почти в беспамятстве, и доводящими до приятного помутнения разума и временного расстройства восприятия окружающей обстановки, когда теряется стыд, когда в тебя вселяется некто и управляет твоей плотью, как ему нравится, и ты словно поступаешь под его влиянием.

А сейчас от всего этого осталась одна память и ты ничего не понимаешь, как кто-то опять тебя вовлекает в свою бесстыдную игру чувств, против которой идти бесполезно, и потому легко соглашаешься с мыслью о грехе. А с женой разве это грех, это то, что вас с ней связывает и заставляет, влечёт ложиться вместе. И Фёдор лёг по привычке к стенке, будто позади не было страшных и долгих лет разлуки. Екатерина как бы нарочно задерживалась у настенного зеркала, вынимала из волос заколки, не желая обнажать свою плоть в первую их ночь после стольких дней воздержания. Но она увидела, что душа была спокойна, неподвижна, а тело словно окаменело, отвыкла от истомы пробуждавшегося желания. Такое же волнение она испытывала, когда солдат, похожий на мужа, пытался ухаживать за ней; но она быстро справилась, заглушила, подавила сердечный трепет, напуганная любовным ознобом, прошедшим через всё её тело. И вот родной муж, а она не испытывает к нему прежних чувств. Неужели оттого только, что была чрезвычайно удручена видом его немощи. Да, да её пронзило, как током: боже, что с ним сталось! Нет у неё права сейчас на супружеские отношения и замкнулась в себе, пока ни на что не рассчитывая. Собственно, эти мысли не шли к ней с самого начала, как увидела его, так как ещё до конца не осознавала присутствие рядом мужа.

Екатерина прикрутила лампу и задула слабый язычок пламени; в ночной рубашке почти до пят, легла с краю, боясь пошевелиться, а потом мягко шепнула:

– Спи Федя, отдыхай, ни о чём не думай. Такую дорогу преодолеть, осилить, не каждому по плечу…

Но ему как раз и не спалось, ведь бессонница, нагонявшая рой мыслей о пережитом, давно стала его спутницей, а сейчас он рядом с женой, по которой там скучал первые месяцы. И теперь почему-то не верил, что всё уже позади, они отныне будут вместе. Как хорошо, что жена понимает – он с дороги. Но и раньше она умела подавлять или держать в узде свои желания, отчего думалось порой, будто ей мужчина не нужен, она безразлична к нему, как мужу. Но после того как он воспламенял её, жена была уже в его любовной власти. И зная это, Фёдор приблизился к ней, обнял не столь уверенно: ко времени ли это, готова ли жена внутренне, откликнется ли на его ласку, будет ли это ей приятно или оскорбится тем, что он испытывал вожделение, или того просто требовала ситуация или она так же, как и он, отвыкла от близости и считает её как бы вовсе и не нужной. Ведь супруги и живут вместе ради одного: рожать детей, а когда в этом уже нет необходимости, то плотские утехи сами по себе считаются непозволительным бесстыдством. Однако в какие-то моменты неведомая сила всё-таки толкала в объятия друг друга, и чувства озарялись необыкновенным сиянием, а душа потом ещё долго излучала целительную энергию, позволяющую сосуществовать радостью, любовью от одного того, что вы вместе. Именно это испытывал сейчас Фёдор, а Екатерина чувствовала его неодолимое желание и молчаливо соглашалась с ним, и давала себя целовать, что, правда, Фёдор всегда делал как-то осторожно, стеснительно с самого начала их совместной жизни. Впрочем, и с годами он не приобрёл должного опыта, хотя она и сама не понимала, что под этим вообще подразумевалось. Но всё равно была довольна тем, что какое-то время остро ощущала такое душевное состояние, будто заново народилась. И ради этого стоило любить и быть вместе, снося все его недостатки. А сейчас, после стольких лет, это было даже внове, отчего дух уходил в пятки, точно во время первой брачной ночи. И казалось, впереди их ждало исключительно только хорошее. Они ещё нестарые, а дети взрослели и вступали в самостоятельную жизнь…

Почти две недели после возвращения Фёдора семья Зябликовых пребывала в счастливом согласии. Фёдор уже на второй день съездил в сельсовет, чтобы приступить к мирной жизни и уведомить властей о своей инвалидности, и заехал в военкомат, чтобы сделали новый запрос о сыне Денисе. Фёдору военные чины ничего конкретно не пообещали и даже талдычили, дескать, получено извещение, чего ещё вам надо. А если они думают, что сын жив, то так считать – это было их право. Словом, Фёдор столкнулся с обыкновенным бездушием, в этом виделось, по существу, настоящее отношение к судьбе своих граждан. Для них человек – пылинка, а таких очень много и о каждом они не вправе беспокоиться или заботиться. У них ошибки бывают крайне редко, поэтому вторично они не прослеживают человеческий путь на войне.

О дочери Фёдор ничего не спросил, а председатель сельсовета, Мария Александровна Болина, средней полноты женщина, вполне спокойная, выдержанная, с флегматичным миловидным лицом, ещё в полной зрелости и силе женщина, напоследок спросила:

– Ваша дочь дома?

– Да! – уверенно произнёс Фёдор, робко глядя на председателя.

– Работает в колхозе?

– Да!

– Вы знаете, что она самовольно оставила работу, куда послала её партия?

– Она беспартийная… больна была, молодая, работа в шахте не для девушки, – неловко выгораживал свою дочь.

Мария Александровна многозначительно кивала головой, встревожено глядела на Фёдора с болезненным страданием оттого, что ей надо принимать какое-то решение.

– Мне, конечно, жаль вас… уже ничего не изменишь, – сказала она, что-то не договаривая, но таким сокрушённым тоном, что давало понять: она никому не собиралась делать никаких поблажек.

Фёдор без труда понял, что означали её слова, мол, от неё теперь мало что зависело, так как в силу вступал закон военного времени. И он, опечаленный, вышел из сельсовета. Погода стояла тёплая; на телеграфных проводах насвистывали скворцы; на деревьях дымились зелёнкой проклюнувшиеся почки. На дороге ветер уже поднимал пыль. Фёдор направился к остановке междугороднего автобуса, который подошёл минут через пятнадцать. В Новочеркасск приехал через полчаса, а потом шагал и рассматривал город, который за годы войны не только постарел, но и заметно пострадал от бомбёжек; заново уже отстроили разрушённый бомбёжками мост через Тузлов; некоторые дома по спуску Герцена были совсем разбомлены, особенно в центре этим поразил Гостиный двор, от которого осталась одна стена. А бывший Дом Красной армии стоял без крыши с зияющими выбитыми окнами; и улицы, и сожжённые дома выглядели мрачно; ремонтом никто не занимался; и только сейчас кое-где приступили к покраске стен охрой. Приехал Фёдор городским автобусом на окраину и затем через степь пошёл домой пешком.

В посёлок он прибыл уже почти в сумерках; жители сжигали прошлогодний мусор, ветер доносил запах дыма и перегоревших листьев, огородной травы. Некоторые хаты уже сияли свежебелёнными стенами, другие подновляли и глиной, и навозом вперемешку с песком, чтобы потом белить. На огородах тоже сажали картошку, лук в предвечернее время после работы в колхозе. Люди поспевали везде, но не всем это давалось легко. Слышалось долгое призывное мычание коров, телят, кудахтанье кур, лай собак, надо кормить живность. Всё, казалось, не предвещало беды, но она неотвратимо надвигалась. Фёдор пересказал жене беседу с Болиной, хотя Екатерина думала, что девчат простят. Вон чего только не говорили про Макара, дескать, за сотрудничество с немцами, за допущение угона врагом скота, ему грозил трибунал. Но всё сошло для него благополучно.

И вот миновали чередой дни, когда в конце марта из города, во второй половине дня, приехали милиционеры. Нина как раз на огороде сажала картошку с братом Витей, а Екатерина – лук, редиску. Фёдор в сарае одной рукой чинил базок, когда у него что-то не получалось, слышался его раздражённый вскрик. Два милиционера показались во дворе. Хозяин вышел к ним с изумлённым видом, он даже не предполагал, что они пришли именно за дочерью. Как только её назвали по имени, Фёдор враз окаменел, и больше не стал переспрашивать, пошагал удручённой походкой на огород, окликнул нервно жену и Нину.

Для Екатерины это был второй удар, когда дочь увезли как преступницу. Перед людьми ей было очень стыдно, что даже жить расхотелось, ведь это же какой позор свалился на них, пятно останется на всю жизнь! Но слава Богу, Нина оказалась не единственной нарушительницей закона. Всех девчат согнали и посадили в закрытую, с решётками на окнах машину, а потом Екатерина пыталась узнать, в какую тюрьму посадили дочь, но ей твердили: знать не полагается! Она вспомнила, как давно хотела вот так же найти брата Егора, арестованного по доносу за одно то, что шил полушубки, а в колхоз не вступал. Дом у него отобрали, невестка с дочерьми перебралась в старую избу. Брат с тех пор сгинул без следа. Вот так тебе народная власть, а теперь и дочь упекли за решётку. Спустя время через сельсовет сообщили о том, что Нину сослали в Сибирь, как каторжанку. Это уже Екатерина сама прибавила. Всю жизнь терпят лишения и нужду, да ещё сажают, чуть нарушив трудовую, скорее рабскую повинность.

Дочь еле передвигала ноги, шла с бледным лицом и ни на кого не глядела. Екатерина сбоку за руку придерживала её, а у самой непроизвольно по щекам текли слезы.

– Увезёте? – спросила с дрожью в голосе мать.

Нина опустила глаза полные слёз, старалась крепиться, но не сумела. Она быстро вошла в хату. Екатерина собрала дочери вещи, еду, пока она это делала, милиционеры поторапливали без нотки сочувствия, они выполняли приказ. Потом вдруг сказали, чтобы была готова, как штык, они сейчас приедут, поскольку им ещё предстояло оповестить других проштрафившихся девчат и вывести на этап. И они поехали по дороге на грузовике.

У Путилиных, Винокуровых, Емельяновых, Зуевых, Верстовых и Овечкиных реакция на приезд милиции была та же. На сбор им дали по пятнадцать минут, и чтобы не вздумали убегать, а то будет ещё хуже…

И вот Нину посадили в милицейскую будку из всех девушек последней, так как жила в другом краю улицы. Люди от мала до велика высыпали на дорогу и смотрели, как машина с арестантками поехала из посёлка в сторону старого шляха, по которому до тюрьмы было ближе всего. Бабы, детишки, мужики, провожали фургон, находясь в страшном оцепенении, так как такого случая у них ещё не было, чтобы за побег сажали в тюрьму…

Машина въехала во двор старой новочеркасской тюрьмы с восточной стороны. Почти все окна были забраны толстыми металлическими решётками или наглухо закрыты. Здание стояло буквой «П», пятиэтажное, из бурого кирпича, стены толстые, как крепостные, огромные подвальные казематы выстроены ещё в XIX веке. Тюрьма выглядела донельзя мрачной, чем нагоняла суеверный страх, в её стенах томились в основном уголовники, но во все времена также принимала и политических заключённых. В годы страшных сталинских репрессий в этой тюрьме было расстреляно сотни, тысячи узников совести и диктаторского произвола вождя всех народов, умертвившего с помощью своих сатрапов и палачей ни в чём неповинных людей. А то и просто откровенно холуйствующей сволочи, ставших палачами над тысячами, десятками тысяч невинных жертв.

Перед началом войны, вернее, перед возможной оккупацией города Новочеркасска из тюрьмы были вывезены в республики Средней Азии со всем её персоналом сотни узников. Когда пришли немцы, они в считанные часы заполнили камеры тюрьмы почти наполовину жителями города, преданными сторонниками советской власти. Немцы хватали всех тех, на кого указывали псевдопатриоты, желавшие отомстить своим обидчикам. Доносительство приняло невиданный размах ещё исключительно на почве сословного мщения. Эти люди не имели связи с подпольщиками, но их преднамеренно выдавали за таковых…

Девушек арестовали в конце марта, советская власть была восстановлена за несколько дней на всех уровнях сразу после освобождения. Из шахты девушки ушли в октябре-ноябре 1943 года. С тех пор миновало почти четыре месяца, и только тогда власти вспомнили о них и вряд ли бы вспомнили, если бы куда надо не поступила на них докладная записка. Этот гнусный донос лёг на стол райотдела милиции от жительницы поселка Новый Костылёвой Александры Макаровны, решившей выслужиться перед районными властями, при этом лелеявшей в душе надежду, что скоро её переведут на работу в райком на место погибшего Мефодия Зуева…

Всю зиму Шура вынашивала план доноса, который бы сослужил ей роль повышения по службе, всю зиму она пребывала в объятиях дилеммы: донести и заслужить доверие партии, и навсегда отвести от себя и отца меч возмездия, который ещё оставался занесённым над их головами, а если не донести, тогда вдруг это сделает другой, а с них спросят: почему знали, но скрыли саботажниц? И, наконец, она решилась, дескать, было бы кого утаивать, скрывать, ведь все простые колхозницы. И она хорошо помнила донос капитана Чистова, нагнавшего на неё неимоверный страх, оказавшегося к тому же обожателем Нины Зябликовой. Она, Шура, тогда хотела очаровать капитана, чем отвести от себя реальную угрозу и потерпела фиаско, как она после догадалась, из-за того, что он уже увлёкся Ниной, красота которой околдовала настолько сильно, что её чары не произвели на него должного впечатления. Вот это обстоятельство заело Шуру не на шутку, что она решила отомстить Нине, тем самым убив два зайца.

Шура написала донос почти на всех беглянок, дабы им всем воздалось по заслугам. «Наша славная молодёжь была отправлена на трудовой фронт, чтобы приближать победу над врагом. Многие трудились достойно, самоотверженно, не жалея своих сил и жизней. Однако нашлись отщепенки, бросившие трудовую вахту во имя победы, и пришли домой тогда, когда в них нуждался трудовой дух народа. Эти девушки хотя и комсомолки, но морально неустойчивы. Вот их имена: Клара Верстова, Нина Зябликова, Анфиса Путилина, Лиза Емельянова, Лида Винокурова, Ольга Овечкина и Мальвина Капова. Похоже, скорая победа над врагом им не нужна. Я не могла не сообщить о вопиющем поступке этих девушек».

Шура поехала в сельсовет по делам колхоза, но Болина не сказала о том, что поедет в райотдел милиции по очень важному поручению местной партийной ячейки, которую, правда, представлял один её отец, она же только собиралась вступить в партию. В милиции Шуре обещали проверить изложенные ею факты, она назвала шахту, с тем и уехала домой.

К сожалению, проверка подтвердила правдивость её записки, об этом сообщили в сельсовет: почему они не знают о том, что происходит в их колхозе, вменив Болиной в обязанность о своевременном информировании всех происходящих там правонарушений. Вот почему Болина так дотошно расспрашивала у Фёдора Савельевича о его дочери, чем немало его встревожила.

Без следствия и суда девушек посадили в отделение тюрьмы предварительного заключения на время проведения всех необходимых формальностей для установления их виновности. Их поместили в женское отделение изолятора, где все надзиратели были женщины. Девушек обыскали, велели до нага раздеться, проверили все интимные места, затем вновь заставили одеться. В одной камере сидело до тридцати арестанток, обвинявшихся по разным деяниям уголовного характера. Наших девушек поместили в одну камеру, хотя таких, как они, сбежавших с работы, было большинство. Некоторые из них уже курили и пили, как заправские мужики. Это были типичные разбитные приблатнёные молодые женщины. Они и держали верх в камерах над остальными, занимали лучшие места. Они проверили все вещички у новеньких, отбирали еду, оставляя понемногу, прибавив, что утром всех начнут кормить тюремной баландой.

Однако до утра была ещё целая вечность, все втайне со страхом думали только о себе, всем не хотелось есть. Пили из деревянной бочки тёплую препротивную воду, отдававшую тухлятиной. Начались адские тюремные муки. Нина печально думала, мол, спаслись от верной в шахте гибели. Но попали ещё в худшую обстановку, где жуткие молодые бабы держали всех в своей власти.

Следователь Гукалов был мужчина лет тридцати пяти, поджарый, с усиками, ершисто торчавшими светлыми волосами. В его небольших глазах светилась какая-то постоянная то ли обида, то ли напускная суровость, а душу переполняла беспощадная жестокость, направленная на всех тех, кто наносил вред советской власти, кто нарушал морально-нравственные устои, блюстителями которых он и является, осуществляя карающие процессы. Когда он узнал, что на нары привезли девушек из посёлка, на это он никак не отреагировал, ведь за более чем десятилетнюю службу, в этих крепостных стенах тюрьмы, повидал разных женщин… Ни одна оправдана не была и все скопом пошли по этапу. Если сюда попали, он это крепко усвоил, значит, так надо партии. И старался найти, если не было серьёзной зацепки, самое пустяшное, чтобы оправдывало задержание и привлечение к уголовной ответственности. А без этого никак не могло быть иначе, и потому следователь жёстко усвоил, что люди могли говорить о партии не всегда лестно, находя её за что-то пожурить, строящей для них же удобную среду обитания. Тогда как они этого не понимали, то и убегали с важных заданий партии, а это прямое оскорбление власти народной.

Гукалов приготовился к допросу, чинно закурил папиросу «Казбек» и предвкушал момент, когда к нему приведут девушку, идущую по списку первой. Это была Лиза Винокурова и он, пыхая папиросой, нажал кнопку. Дверь отворилась, вошла арестантка с несколько вытянутым лицом, длиннокосая, высокая, полногрудая; она держалась свободно, без страха во взгляде; и это удивило и вместе с тем смутило следователя. Глаза её смотрели с интересом, даже бойко, даже с вызовом, что уже начало Гукалова злить. Он указал резко сесть на привинченный к полу стул, а надзирателю велел выйти одним взглядом.

– Ну, что, голубушка, готова ли отвечать мне за свой поступок, кто тебе велел так сделать? – спросил почти резко, глядя нагло на девушку.

– А вы бы там побыли в том сарае, в той шахте, где падают на голову потолки, то и вы бы удрали! – отрезала Лиза.

– Но ты отсюда не убежишь, здесь само ничто не падает, а там вдруг падает, или кто-то нарочно это творил зло, чтобы делу партии вредить! – говорил он медленно, сверля её взглядом, глядя на вздымающуюся от волнения её грудь.

– Всё там было старое, трухлявое, вот и рушилось, – резко сказала Лиза, заметя, как мужчина оценил взглядом её грудь и она для пущей убедительности важно повела ею, отчего он как-то надул губы.

– Говоришь, само рушилось? А с чьей помощью? Кто это делал?

– Само делалось, падало вот и делалось: породы кусок отвалится, перекрытие гнилое проламывалось, чего вы пристали, сами бы там посмотрели, что делается в шахте, а так бы зря не спрашивали!

Следователь Гукалов вдруг встал, затушил папиросу в пепельницу и, обойдя стол, подошел сзади, провёл рукой по рыжеватым волосам и затем медленно намотал на руку косу, явно доставляя себе удовольствие от причинения жертве боли и резко дернул назад так, что Лиза закричала. Её шея натянулась, он рукой провёл по ней и затем ладонью накрыл её большую грудь и она в неё не вместилась. Лиза задышала тяжело, но не шевелилась, зрачки её расширились и остановились, как перед видом пропасти. Потом его рука крепко обхватила вокруг шеи, он повторил вопрос о том, кто устраивал в шахте аварию, кто ими руководил во время побега? Но Лиза отказывалась отвечать, как требовал он, так как этого ничего не было, о чём так прямо и заявила. Она только пожалела, что он убрал с груди руку, ведь это доставляло ей большое удовольствие, чем его вопросы. И она инстинктивно повернулась к нему с внутренним вопросом, читавшимся на лице, почему прекратил лапать грудь? Лиза не испытывала никакого страха, совершенно не понимая, перед какой угрозой оказалась, она полагала, что за побег с работы в тюрьму не сажают. Это они просто так хотят её запугать, чтобы созналась в каком-то заговоре, какого вообще не было, что начинало её уже веселить, вроде бы такой серьёзный мужчина, а не понимает существа реальной жизни.

– Ты чего улыбаешься, будто я должен угостить мороженым? – бросил следователь, садясь перед ней на край стола.

– А вы бы не злились зря, вот мне и смешно, там правда всё гнилое, старое, что само падает! – сказала Лиза.

– Ах, ты, гадюка, подколодная! Обвить хочешь своей плутовской лестью? Я здесь прямо на столе тебя уничтожу, всю твою утробу выверну наизнанку и посмотрю, как ты потом запоёшь? – кричал он, чем произвёл на Лизу гадкое впечатление, и она подумала грустно: «Не мужик, но дурак». И опустила голову. – Отвечай мне, как я приказываю, мне надо так, а не иначе. Ты поняла, в противном случае замордую тебя в тайгу!

– А чего мне там делать, медведя я в лесу давно, ещё девчонкой малой с тятькой видела, мохнатый, а отвечать я не могу того, чего не видела. Говорю честно всё, как было…

Следователь со всего маху ударил её по щеке ладонью, а потом сказал:

– Читать умеешь? Вот читай, что здесь с твоих слов чёрным по белому записано, – и он подал ей книгу с записью допроса.

Лиза взяла и стала по слогам читать, но почерк его плохо разобрала и ничего не поняла.

– И что это сказка про белого бычка? – растерянно спросила она.

– Я сейчас дам тебе бычка! Я быка приведу, и он тебе весь чрев вывернет наизнанку!

– Ха-ха! – вдруг засмеялась девушка. – Как вы сможете сюда быка завести?

Она принимала его слова за чистую монету. Он сам был не умён, но смотрел на неё, как на дурочку, готовую, кажется, на всё. И тогда заставил подписать протокол допроса, обещая её выпустить из тюрьмы сейчас же. Лиза поверила – подписала; и он приказал увести её, пообещав, что после допросов всех, ещё поговорит с ней…

Следующей была по списку Лида Емельянова, с которой следователь долго не чикался. Она была симпатичная, тихая и соглашалась со всем тем, что он плёл ей, хотя сомневалась во всём том, что он говорил. Но Лида уяснила – лучше не отрицать, быть послушной и её простят. Единственно, она была удивлена тем, что все девушки участвовали во вредительстве, и поэтому убежали с шахты. Этого она не могла признать, и не стала подписывать в протоколе такую чудовищную ложь. Однако следователь пообещал вычеркнуть всё лишнее, только бы она подписала. Лида поверила мужчине и подписала, при этом сказав:

– Вы такой хороший, красивый, но зачем неправду пишите? – чем ему совершенно польстила, что он готов был с ней ещё побыть и сказал Лиде то же самое, что говорил накануне Лизе, то есть об уединении с ней…

Потом вошла к Гукалову Клара. Эта всё признала, что убегала по примеру других. И всё по-глупому улыбалась следователю, и без всякого возражения, не читая, подписала протокол. После неё ввели Мальвину. Она прочитала текст допроса и не могла понять, когда её уже успели допросить, ведь она только что вошла? Следователь ехидно поулыбался с ней, и тут же посуровел, заметил плотоядно так, словно играл в жмурки.

– Если неправда, тогда зачем подписывала? Вы всё лжёте, здесь всё так, как было! Ясно? Я всех вас вижу насквозь, притвора!

После Мальвины пришла Ольга. Следователь задавал ей всё те же свои дурацкие вопросы, прибавив, что все её подруги признали свою вину, что так будет лучше и для неё. Ольга поверила, подписала, что скоро будет дома.

Следователь нарочно пропустил идущую в числе первых по списку Нину, так как она ушла с шахты вместе с Анфисой. Но для чего он это сделал, Гукалов и сам не знал, а может, лелеял надежду отвести им главную роль в заговоре? Однако первую допросил Нину, долго осматривал её, любовался девичьей красотой, приодеть такую и будет настоящая русская барышня. Он сразу понял, что она не очень-то простодушная, своенравная и скрытная, вон как насупила чёрные брови и вся сжалась в комок.

– Холодно в тюрьме? – спросил он.

– Холодно! – согласилась Нина.

– Там грязно, вода выступает, глубоко и порода отрывается.

– При немцах что делала?

– А что и все, в колхозе работала. И чуть не угнали в рабство…

– Не угнали же, остались. А я знаю, что ты делала у них? Любовницей была! – выпалил он и у Нины от этого сжалось сердце, ведь это была ложь.

– Никогда ни с кем… что вы себе позволяете такое?! – чуть ли не со слезами, в оторопи выпалила отчаянно Нина, вся побледнев от жуткого страха.

– Ладно, это пока опустим, – степенно проговорил он, с угрозой глядя на девушку. – Но нам известно, что на шахте ты выполняла задание врага по разложению молодёжи, чтобы сорвать решение партии и правительства по восстановлению народного хозяйства!

– Зачем наговариваете – никакого задания не было, мы испугались аварии. Много девчат завалило породой и поэтому ушли! – почти плача, быстро проговорила Нина.

– Прочитай и подпиши, – вдруг предложил он. – А твоя подруга, учти, признает тебя своей сообщницей, это я гарантирую! Директор шахты руководил всеми вами?

– Нет, он только заставлял спускаться в забой, а мы боялись. А начальник участка…

– Что начальник участка? – резко перебил следователь.

– Выгонял всех девчат из барака в холод, как раз дождь на улице хлестал. А тут написано неправильно, это я не подпишу, всё равно посадите!

– Вот и ошибаешься, я выясняю истину! Если подпишешь, меньше получишь, а твоих товарок даже отпущу за то, что признали вину. Партия прощает ошибки и даёт возможность их исправить…

– И меня и Анфису выпустите? – наивно спросила Нина, готовая поверить.

– Да… если меня поймёшь правильно: подпиши, – он подсунул протокол снова. Нина заколебалась, рука боялась взять ручку, которую он держал перед ней. Его взгляд был страшен, у Нины всё внутри опустилось, как перед пастью зверя, готового прыжком сразить наповал. И она всё же подписала, вернее, сделала подобие росписи. Её увели…

Анфиса, всегда уверенная в себе, сейчас потеряла самообладание оттого, что вопросы следователя поражали своей кощунственной нелепостью, будто она была в сговоре со всем руководством шахты и подняла там мятеж, устроив забастовку. Ей обещали привести директора и всех начальников, посаженных в тюрьму ещё три месяца назад, чтобы они подтвердили свою связь с ней, устроившей саботаж.

– Приводите! – вдруг осмелев, выпалила отчаянно она. – Я посмотрю в их бесстыжие глаза, как они будут врать или отрицать навет, мне кажется, это вам хочется сделать нас виноватыми, ни в чём не повинных людей, – следователь увидел, что эта девушка была умней всех. Она глядела проницательно, словно вычитывала все его потайные мысли, словно проникала в замысел всего следствия, поставленной его начальством задачи, во что бы то ни стало раскрыть заговор на шахте, выбить необходимые показания любой ценой. И это ему почти удалось, после некоторых приёмов дознавателя, все девицы поверили, что будут выпущены, как только подпишут протоколы.

– Привезём их, когда будем судить вас! – выпалил бешено. – А пока суд да дело – помыкаешься в карцере, где холод и вода вместо еды. Ну, так подпишешь? Вот Нина Зябликова всё подтвердила, подписала, что участвовала с тобой в заговоре вместе с начальниками шахты. И скоро её выпустим. А ты будешь околевать в подвале под крысиный визг.

Он подсунул ей все протоколы, где говорилось, что она, Анфиса Путилина, стояла во главе саботажа, всех подбивала на забастовку, чтобы сорвать работу шахты, уголь которой нужен был фронту, переправлять войска по железной дороге. Это было убийственное обвинение, и она испугалась не на шутку, что все подписались против неё, даже Нина? Но в это было трудно поверить, так как ничего этого и близко не было, просто её бесстыдно запугивали…

Дверь сюда, к следователю открылась, и вошёл грузного вида мужчина с островатым носом, с короткими русыми волосами, он поманил хозяина кабинета, и что-то тому шепнул, глядя на девушку через его плечо и озорно подмигнул Анфисе, воспринявшей это как личное оскорбление. И она опустила глаза, полагая, что он попросит её для себя. Но этот толстячок тут же вышел. А следователь посмотрел на бумаги и сложил их все в папку, а затем посмотрел на Анфису.

– Всё, красотка, дело состряпано на твоих покровителей из шахты, а ты поедешь вслед за ними – не захотела подписывать, – и с этими словами нажал кнопку и её тут же увела надзирательница.

Это было в первой половине дня, а потом девушек вызвал следователь со своими товарищами, и спустили их в подвал. С ними не было Нины, Мальвины и Анфисы. Позже им прямо в камере зачитали приговор: по году каждой исправительно-трудовой повинности с высылкой на Восток.

На дворе была весна, вовсю сияло тёплое апрельское солнце, а девушки не видели всей красы нового пробуждения природы. У них отняли эту радость, сделав отщепенками, преступницами. Уклонистов от трудовой повинности в тюрьме оказалось предостаточно, чтобы бесплатной рабочей силой можно было обеспечить любую стройку или восстанавливать разбитые войной города и предприятия. После месячного заключения всех невольниц осудили к одному году и двум месяцам исправительно-трудовых работ. Вечером, когда плотные сумерки окутали землю, Нину, Анфису, Мальвину с первой партией повезли в наглухо закрытом фургоне на железнодорожную станцию, а ночью поезд тронулся в дальний путь. Как потом выяснилось, их привезли в Кемеровскую область, в один из шахтёрских посёлков Кузбасса, в котором жили политические ссыльные и бывшие гулаговские заключённые и все невинно подвергнувшиеся сталинским репрессиям, и где работал отец Нины. Таких тут оказалось много и лишь только это несколько успокаивало девушек, только это служило утешением, что они не одни обречены на жалкую и печальную участь ссыльниц. И не знали, что их родные пытались с ними повидаться, впрочем, они интересовались у надзирательниц о том, кто их навещает, но передач они ни от кого не получали…