Текст книги "В каждом доме война"

– Что же мы делаем, придут твои… мы, наверно, сходим с ума! – и почувствовала под собой мягкую перину кровати и вот вдали уже мерцал фитилёк лампы. Он закрыл собой её свет, и тень легла на лицо, по которому пробегало волнение. Она приоткрыла губы в тот момент, когда произошло соитие, и окончательно расслабилась, стыдливо закрыв глаза. В следующую секунду его губы щекотно касались сосков груди, чем вызывали в ней, и смех и сладкую истому; и Ксения себе уже как бы не принадлежала. И тем не менее это уже знакомое ощущение вызывало в душе лёгкую досаду за себя, что она уступила его настойчивости; и вот он полностью зажёг в ней страсть; а в голове лишь с отчаянием и злостью пронеслась мысль, что он всё-таки добился своего. И сейчас всё её существо покорялось ему; а сознанием ненавидела себя за эту уступку, и вместе с тем любовный восторг заполнял желанием душу. И больше ни одна мысль не пришла к ней, и прошла ненависть к себе, пока он не остыл; а на неё нашло умиротворение; и вдруг вновь возникло недовольство собой оттого, что уступила ему. И это, должно быть, теперь войдёт в их отношения, не скреплённые брачными узами, а порочной привычкой, не имеющей ничего общего с любовью. Хотя он и после близости клялся ей в любви…

Ксения быстро оделась, понимая, что в любой момент могут прийти его родные и увидят и сразу всё поймут, что она распутница…

Когда они подошли к её калитке (у Перцевых ещё пели песни), Ксения сказала:

– Оказывается, замуж выходят даже когда идёт война, а мы что делаем?

– Они пусть как знают, а мы подождём, – сказал уверенно он. – Я всё равно тебя люблю. Так что не переживай…

– Да? Мне кажется, ты в себе сомневаешься, а я как дурочка поддаюсь тебе и боюсь, как бы мы уже с тобой не доигрались. Больше этого я не хочу…

– Я не сомневаюсь, но впереди у меня война, и поэтому не хочу тебя делать вдовой.

– А, думаешь, вековухой хорошо быть, ведь я больше вряд ли полюблю кого-то, о чём я боюсь даже думать, то есть, что тебя не будет в моей жизни.

– Со мной ничего не случится! – бодро отчеканил Гордей и признательно поцеловал Ксению в губы, она крепко прижалась к нему, обвив руками шею, боясь расстаться и потерять навсегда любимого.

– Я не пущу тебя на войну, возьму и не пущу! Что они мне за это сделают? Мне кажется, мы одни во всём посёлке живём, а всех давно уже нет. Никто нами не интересуется и тебе не надо будет идти на войну! – взволнованно проговорила Ксения, ощущая, как на душе становится тоскливо от одной мысли, что они могут расстаться, отчего на глаза набегали слёзы, и она ещё сильней обняла его, на что он ответил своим лихорадочным, полным любовного жара поцелуем. Им как никогда не хотелось прощаться. А утром Ксении к тому же надо было идти на работу. Но они стояли в обнимку…

– Знаешь, я вчера видела Фрола и Соню Ёлкину на ферме в сторожке. Он приставал к ней, – сказала вдруг Ксения. – Поздно спохватился…

– Говорят, она была его первой женой и у неё дочь от него? – сказал Гордей. – Вообще, неприятный тип, какой-то весь тёмный, так и воевал, видно…

– У неё же Кузьма погиб, хотя бы пожалел, а вот чего-то лезет, будто жены ему мало, или правда, чувства проснулись? А где были раньше? – разгорячилась Ксения.

– Да ну его к лешему! – отмахнулся Гордей. – Как моя мать говорит, мол, ответит перед Богом, его не обманет. А нам пора и баиньки…

– Тебе стало скучно уже, своё получил от меня? – упрекнула с обидой она. – И чего я такая дура, что поддалась тебе, жалеючи тебя…

– Напрасно так думаешь, будто ты не устала?..

– Нет, не устала – любить совсем не скучно, – манерно произнесла она. – Ладно, Гордеюшка, ступай уж, коли так, пожалею ещё раз, – и она тоже выпустила его из объятий и быстро пошла от него в калитку, растаяв в темноте.

Гордей промедлил с ответом и махнул рукой, хотя не знал, что хотел ответить ей…

Над посёлком стояла чёрно-синяя звёздная ночь…

После похоронки на мужа Кузьму Соня Ёлкина (по привычке её называли Чесанова) долго не могла прийти в себя. Хотя в душе она ещё пока не верила, что он погиб. Из дому Соня почти не выходила, при немцах была близка к тому, что хотела взять у них автомат и застрелить всех спящими. Но мать Анна присматривала за дочерью, как бы не наделала беды, ведь могла легко погубить и себя, и детей, и её с сестрой. Однако немцы не подозревали о её душевном состоянии и, бывало, заигрывали с молодой женщиной небольшого росточка так, будто она была ещё ребёнок. Дочери её было почти пять лет и сыну около трёх. Немцы, уже немолодые, неказистые, не тут же поверили, что это её дети. А когда удостоверились, то ещё серьёзней взирали на Соню, однако не находя её соблазнительной. Тем не менее немцы оказались не столь похотливыми, какими были их иные соплеменники. Попросту говоря, эти солдаты выглядели осторожными, не бросавшимися на всякую русскую женщину, ограничиваясь лишь безвинными шалостями. Причём, видя, как молодая женщина отвечала им беззастенчиво, довольно смело; но так как они плохо понимали по-русски, то не знали, что Соня их глубоко презирала…

Однако Соня какое-то время продолжала не доверять бумажке, извещавшей о гибели её мужа и в глубине души надеялась, что произошла вопиющая ошибка. Хотя сердце ей подсказывало – его нет в живых, ведь там, куда он ушёл, образовалась пустота. А ведь это была возмутительная несправедливость, как хорошо они ладили, как он любил её, и как она обожала его. Кузьма был невероятно трудолюбив, на казачий лад построил хату. А в голове у него носились всегда какие-то задумки по хозяйству. Но подходящей среды для их воплощения, увы, в тех условиях колхозной жизни не было. Правда, он стал всё чаще выпивать оттого, что чувствовал себя связанным по рукам и ногам…

После того, как она осталась одна с двумя детьми, Соня перешла жить к матери. Сестры тогда тоже не было – немцы угнали на работу. Враги заняли её хату. И она несколько раз порывалась спалить вместе с врагами.

Когда немцы ушли, она осталась у матери, так как решила ходить на работу, за детьми присматривала мать. Валя пошла в полевую бригаду. Соня опять – на ферму, когда люди сдали в колхоз на развод своих телят. Она изредка встречалась там с Фролом, к которому уже давно остыло сердце. Она уже не держала на него ни обиды, ни злости, все эти годы, пока жила с Кузьмой, Соня была вполне счастлива. Он хорошо относился к дочери, которая, подрастая, всё больше походила на Фрола. А у матери её вызывала боль оттого, как некогда Соню обвинила бывшая свекровь в том, что она пригуляла дочь от солдата, пока Фрол служил в армии. Но потом боль из-за клеветы в ней улеглась, хотя она помнила счастливые дни с Фролом, причём пытаясь их забыть как можно быстрее, но при взгляде на Таю она уносилась в краткие воспоминания. Конечно, они почти не отражались на отношениях с Кузьмой, но как бы всегда напоминали, что с Фролом она больше получала удовольствия… А потом уверяла себя, что она все это преувеличила, что с Кузьмой она во много раз счастливей…

Весть о возвращении с войны Фрола Соня восприняла с ненавистью. Кузьма погиб, тогда как этот изверг жив и здоров, да ещё никуда не ранен, что неимоверно злило Соню. Она вспомнила, как Фрол пришёл из армии, не прослужив полный срок, а сам ведь был совершенно здоров. Вот и сейчас повторилась почти в точности та же история. И теперь Соня была убеждена, что Фрол умел ловко прикидываться занедуженным, от сознания чего ей становилось страшно, что отныне он представлялся ей ужасным человеком. Но когда встречалась с ним на ферме, то этого неприятия к нему в себе уже не ощущала, словно он умел снимать все отрицательные эмоции у любого, кто с ним находился рядом. Впрочем, вынашивать долго ненависть было не в её характере и от этого, наверное, не умела по-настоящему злиться…

Фрол казался добродушным человеком, и вечная хмурость сейчас была бы для него совсем неуместна. Он нарочно старался выглядеть мягким, покладистым, простосердечным, доступным в общении со всеми людьми. Хотя, надо сказать, ему это, как скрытному человеку, давалось нелегко. Собственно, вынашивать на кого-то обиду за то, что его хозяйство разорили, смысла не было, ведь это содеяли немцы, от борьбы с которыми он добровольно отказался, так как свою жизнь считал дороже всего на свете. Он не хотел защищать интересы безбожной власти, а то, что враг уничтожал родную землю, это его тоже не волновало. Впрочем, не то, чтобы совсем, но он, как все мыслящие люди, считал, что в вероломстве врага повинна опять-таки власть, так как своей ошибочной политикой допустила приход немцев, покусившихся на диктатуру большевиков. А зачем им мешать, ведь с их помощью, быть может, будет установлена нормальная власть. Хотя в это он мало верил. Но придерживался мысли, что всё возможно даже после разгрома немцев под Москвой.

Свободолюбивых людей на дорогах войны он встречал мало, да и те осторожничали в своём вольнодумстве, и он понял, что множество людей скрывали свои настоящие мысли, боясь попасть под пресс особого отдела. Но он был доволен, что такие люди, критически относящиеся к существующим порядкам, всё-таки есть и на них одна надежда, что такие люди и способны в корне поменять уклад жизни. И война их пробудит на борьбу, вот они одолеют врага, и пойдут на внутренних недругов. Лично он, Фрол, к такой борьбе совершенно не пригоден, он маленький человек, а для этого нужно находиться хотя бы наверху. Впрочем, в политике он не разбирался, его стихия – хозяйство, экономика, базар, без чего нет нормального существования, тогда как большевики поставили всех, будто в стоило, что ни вперёд, ни назад.

Ему казалось, что Соня нарочно пошла на ферму, чтобы видеться с ним, бывшим мужем. Раиса про неё наговорила ему небылиц, будто Соня с немцами путалась наравне с Домной Ермиловой и Василисой Тучиной, не считая других непутёвых девок. В своё время мать тоже ему напевала, что Соня понесла от солдата, как только он ушёл в армию. Однако ему говорили, что дочь похожа на него, Фрола; ещё до войны он однажды зашёл в ясли посмотреть на Таю. Когда он увидел дочь, Фрол почувствовал необъяснимое волнение от поразительного сходства с ним девочки, и он пошёл с таким ощущением, будто кто-то ударил его под дых, отчего он долго не мог отдышаться и прийти в себя. Фрол не проклинал ни мать, ни отца, что поверил им исключительно на слово.

Он не жалел, что бросил жену с дочерью, ведь нынешняя жена Раиса была довольно сметливая, проворная, хорошо вела хозяйство, и чем-то была похожа на мать Полину, тогда как Соня – полная им противоположность, у неё напрочь отсутствовала предпринимательская жилка. Но она, невзирая на свой малый рост, превосходила Раису женскими чарами и всегда вызывала у него страстное волнение. Раиса, грубоватая на язык и физически крупная, с любовью была не в ладах, чего не скажешь о Соне, которая всей своей женской сущностью умела вызывать сиюминутное влечение.

Вот поэтому в своё время он легко поверил утверждению матери, будто она изменила ему с солдатом. А когда она вышла замуж за Кузьму Ёлкина, он понял, что был прав насчёт её пленительных женских чар. И тогда даже испытал нечто вроде ревности, которая сменилась ненавистью из-за того, что она так быстро к нему охладела.

У некоторых мужчин проявляется странное качество: женившись вторично, они с радостью узнают, что бывшие жёны предпочитают жить одни, а стоит им выйти замуж, как воспринимают это за измену им…

Сколько бы в одной местности ни ходили бывшие супруги, они всё равно рано или поздно заговорят. Фрол это сделал первым. Причём не лучшим образом.

– У тебя муж погиб? – спросил он, когда Соня давала телятам на ночь свежей травы, за которой ездила сама.

– Да, если верить похоронке, – тихо ответила она. – А ты вот живой и такой весь гладкой, – прибавила не без упрёка с иронией Соня, не глядя на него.

– Не всем везёт… и не трогай ты меня с этой стороны! – грубо бросил он.

– А кто тебя трогает, сам напросился! – жёстко, непримиримо возгласила она, видя, как в его пристальных, нахохленных глазах бегали чертенятами огоньки, как он осматривал её маленькую фигуру, несколько пополневшую за прошедшие годы, но такую же по-своему грациозную, подвижную.

Фрол, разумеется, изменился тоже, раздался в плечах, отчего казался чуть ниже ростом, он выглядел грубым, неотёсанным, даже страшным. Увеличился прямой заострённый нос и чуть загнулся кончиком книзу. Губы плотно сжаты, подбородок удлинён, глаза, как и у отца, слегка углублены. Причём он стал сутулиться, чем, казалось, выражал свою неистребимую вину, и походка стала несколько тяжеловатой, медлительной. Он выглядел старше своих двадцати пяти лет на целый десяток годов. К тому же лицо заросло многодневной щетиной.

Соня с отвращением смотрела на Фрола, как он супил светлые брови.

– Надо бы выпить, Соня, у меня в сторожке есть хорошая горилка, отдохнём немного, – предложил он. – Ты хорошо когда-то куплетами говорила. Только не поминай мне старое, всё бывает, не разобрался…

– А что поминать, я всегда была чиста и тебе верила, но судьба ко мне безжалостна, а тебя вот оберегает. Почему так? Чем ты так угодил Богу?

– Было бы лучше тебе, если бы я голову сложил? – он злобно усмехнулся. – Пусть дураки погибают, а ушлые выживают, и Богу видней, кого оставить здесь…

Соня смерила его полным ужаса и смятения взором и затем молча пошла за травой, неся в руках большую круглую корзину.

Фрол пошагал в сторожку. Соня как раз дежурила в ночь. А ему уже давно пора шагать домой, но он почему-то медлил уходить. Впрочем, хотелось понять: какой она стала, пожив с другим мужчиной, поэтому она его не отпускала, но чего, конечно, не осознавала. Надо бы ей толково объяснить, как она хороша собой, глаза светлые, умные, длинные ресницы; она виделась ему прежней, озорной Соней. Но гибель мужа наложила на неё вечную тень печали. А в глазах стоял вопрос, полный недоумения: как жить дальше одной, ведь судьба больше не пошлёт ей такого же хозяйственного и заботливого Кузьму и всю жизнь остатнюю прозябать одинокой, вдовой, с детками на руках?

Фрол налил немного самогона, выпил, и в глазах на миг потемнело. Он закурил папиросу. (Фронтовой запас у него ещё оставался). Она должна скоро прийти, ночь ей дежурить в сторожке, присматривать за молодняком. Фрол жалел, что не умел как надо обхаживать, увлекать женщин. Выпил, не закусив, и теперь в желудке пекло, и хмель изнутри вползал в голову, ретиво возбуждал сознание, поднимал настроение и обострял все чувства. И он стал испытывать пронзительную неудовлетворенность оттого, что так скучно идёт жизнь; на войне масштаб событий заслонял личную жизнь; враг рвался в глубь страны и надо было его остановить ценой собственной жизни, как им говорили комиссары. А что касалось его, то он ясно понял, что такая плата вовсе не для него, немец всё равно попрёт дальше, тогда как его, Фрола, уже не будет, а значит, он бы зря сложил голову, когда-нибудь они сами выдохнутся и повернут назад, как в своё время поступил Наполеон.

Фрол не заметил, как мысли его оборвались и его поглотило бессознание, словно втащило во тьму. Вот показался лучик света и приближался к нему с нарастающей скоростью, вот проявилось лицо Сони, она сидит на возвышенности, в кресле, на ней чёрная судейская мантия и слышится отчётливо её голос: «Ты виновен в гибели моего мужа, ты струсил, сбежал с фронта…» Он чувствует, как кто-то трясёт его за плечо. Фрол открыл глаза и увидел перед собой Соню.

– Иди спать домой, жена тебя ждёт! – строго сказала она, прибавляя пламя в лампе, хотя на дворе ещё было светло. Фрол тряхнул головой, посмотрел на бутылку и не тронутую закуску.

– Я тебя ждал, – хриплым голосом признался он.

– Нет, Фрол, не меня, совесть у тебя заиграла. О дочери и не спросил. Отцом для неё был Кузьма. А теперь чего тебе надо?

– Как же забыл, когда я приготовил ей гостинец, – и он протянул кулёк конфет, пряники. – А с тобой хочу выпить за твоего мужа-героя, – Фрол налил в кружку самогона, подал ей, пододвинул на газете закуску, свежие огурчики, редиску, варёную картошку, хлеб, солёное сало.

– Что же, ты, я вижу, гарно пируешь, за память о моём… можно глоток сделать, – степенно сказала она. Но самогон выпила весь и стала хрустеть огурцом. – Посолить было некогда, с грядки сорвал, – заметила едко Соня, а он этим временем цедил самогон. Когда Фрол был парнем, Соня помнила, тогда на вечёрках он редко выпивал с парнями и почти всегда оставался трезвым, чего не скажешь о других ребятах, из которых остались Панкрат и Давыд, тогда как остальные разъехались кто куда. А теперь и братья Полосухины на войне. Лишь один Фрол напоминал о тех годах, которые нынче казались самыми лучшими. Он закусывал и смотрел на Соню, плотоядно, хищно, свирепо, словно всё никак не мог простить ей второго замужества. Ему тогда хотелось, чтобы она просила прощения, увивалась возле него, на коленях ползала и в грехе несмываемом созналась, но Соня упорно твердила, что чиста перед ним, это её оговорили злоязычные бабы. В первую очередь она подразумевала его коварную мать, но разве так можно плохо думать о матери, которой он всегда верил, что она не способна врать и чернить кого бы то ни было, и даже сейчас Фрол испытывал то же самое негодование, какое обуревало его тогда; и как могла Соня оправдываться в своём грехе и порочить дорогого ему человека. Вот и муж погиб, а она, говорят, нисколько не дорожила его памятью, с немцами во всю греховодничала. Жила у своей матери, а корову доить бегала на своё подворье, где немцы сами хозяйничали. В этом дошлом поступке виделась ему вся прежняя Соня, как и тогда: вышла за него замуж, в армию проводила, а сама к солдатам бегала. Выходит, и в тылу люди как могли приспособлялись к немцам ради одного того, чтобы выжить, вот и шли на всякий подлый обман. В этом вся сущность любого человека, думалось так Фролу сейчас, вот и нечего обвинять его в хитрости и коварстве, ведь он оказывается ничем не хуже всех…

– Ты что так смотришь, как зверь? – полушутливо спросила она, понимая, как её обволакивало опьянение, глаза оживились, в теле почувствовала лёгкость. – Чую, будто готов съесть живьём, ха-ха! Ой, Фрол, и чего ты стал выпивать? – манерно спросила она, подавшись к нему с насмешливым видом.

– А что, вот возьму прямо сейчас и съем тебя с потрохами! – в порыве страсти он обхватил Соню и повалил на топчан, впившись губами в её губы, а руки жадно зашарили под юбкой. Она пыталась вырваться, но он словно клешнями так сильно сдавил ноги, что его бывшая жена почувствовала себя воробушком в лапах котищи и от страха вся сжалась, не душить ли он её собрался. Ведь такой прыти от вечно медлительного Фрола сейчас она никак не ожидала, проворство его рук парализовало всю её волю и в следующее мгновение она была вся под ним, пытаясь, однако, высвободиться. Стоило ей замереть, как он ослабил хватку, решив, что он сломил её сопротивление.

– Лешак ты этакий, что же ты делаешь? – с болью в голосе, чуть не плача произнесла она. И, чтобы Соня вдруг не закричала, стал целовать в губы, продолжая шарить руками под юбкой.

Он взял её с такой бычьей силой, что она уже полностью была во власти его похоти. Когда он встал, она с чувством омерзения посмотрела на его довольное, лоснившееся от пота лицо и в досаде подумала, что теперь он считает, будто она этого сама хотела. Фрол стоял возле окна.. Соня села на топчане привести себя в порядок, при этом чувствуя, как он смотрел на неё.

– И что, теперь ты доволен, после такой силы разве я могла бегать к солдатам? – вдруг заговорила она с прежней обидой, точно недавно прервали разговор о своём прошлом. – Жеребец ты, Фрол, жеребец. Разве от такого счастья баба побежит на сторону и нечто совести у неё нет, вот хотя бы у меня?

– Так я же служил, а счастья моего тебе показалось мало! – нервно бросил он, не веря ей, но было между тем приятно, что она оценила его как мужчину, а всё, наверное, оттого, что уже с тех пор была слишком опытная в этом деле. И отчасти он был прав: голодной бабе и стручок покажется большой силой.

– Эх, Фрол, не суди по себе, ведь я тебя одного любила, что после ты в глазах так и стоял, окаянный. Это я так… чтобы знал, какую жену упустил по оговору, сейчас ты мне не нужен. Силой дурной взял и довольный теперь, что я маленькая, слабая. Думаешь, я жадная до женского, да не больше любой другой бабы, ты в свою Райку загляни, такая же в желании. Я-то проживу как-нибудь, а ты больше так не делай, ясно? – она посмотрела неуверенно, чувствуя, что Фрол имеет на неё какое-то право и она сама не могла от этого отказаться, ведь сила любви такова, что невольно лишает рассудка и осмысленного поведения. И Соня опустила голову, тяжело вздохнула, не думая о последствиях его безумства, втянувшего её в подневольный грех.

Словоизвержение Сони на Фрола, конечно, произвело должное впечатление, но оно совсем не поколебало его прежнего мнения о ней, как о женщине, падкой до скоротечной любви. Больше всего его задели её слова о жене Раисе, наверное, в этом Соня была права. Раиса была ещё ненасытней в любви, хотя за Соней этого свойства он раньше не замечал – обычная девушка. Раиса была ещё дико и неистово ревнива, без конца вставляла Соню в дело и без дела. На его теперешнюю жену иногда нападал психоз, исходивший из её чрева, о чем он мог судить как ветеринар, поскольку иные коровы им тоже страдали. У Раисы после припадка болела голова дня три кряду, а потом проходила. Она при немцах, по словам матери, хвостом крутила, что сама жена придурковато отрицала. Он мог в это поверить, так как Райка была не лишена женской красоты и обаяния, что сполна сознавала. А значит, инстинктивно впадала в неосознанное кокетство. Фрол на этот счёт был спокоен – она находилась под пристальным присмотром матери, а если бы вдруг оказалась с ним наедине? Но чтобы было дальше, он не хотел додумывать, так как полагал, когда женщина любит, другие мужчины для нее как бы не существуют. И Райка подавила бы в себе мимолётное искушение, и до психоза бы у неё не дошло…

Фрол вышел из сторожки и пошёл домой в кромешной темноте, от которой ему впервые стало как-то не по себе. И казалось от того, что жил он как в потёмках. На току уже больше месяца не горело электрическое освещение – не было топлива для заправки дизельной электроподстанции. Немцы все запасы израсходовали. Однако он чувствовал себя счастливым человеком. Соня покорилась ему, даже в любви признавалась, чем он был польщён и простил ей всё то, что слышал о ней в прошлом и сейчас. Фрол вспомнил, как шёл на ферму, а бабы многозначительно, насмешливо смотрели на него: Павка Пирогова, Авдотья Треухова, Антонина Кораблёва, Ульяна Половинкина, дочь которой, Зина, убежала в город после ухода мужа на фронт. Вот и вся верность бабья. Конечно, она красивая, а Давыд ей совсем не пара. От него бы, Фрола, Зина не смоталась бы. Но с ней Бог его не свёл…

Бабы понимали, почему он на вечер шёл на ферму, мол, Соня дежурит. Хотя он в любое время мог приходить по ветеринарному делу, такая у него работа. Но теперь недолго им слух распустить, мол, Соня его любовница, даже если бы ничего между ними не произошло, то и тогда бы их склоняли. Хотя как раз это и должна понимать Раиса, которой в юморе не откажешь, а вот в ревности так сущая беда – рассудок теряла напрочь…