Текст книги "В каждом доме война"

Когда дверь за Резкиным захлопнулась, звякнув щеколдой, Феня торопливо вышла из горницы, увидев убитого горем мужа, жалкого, раздавленного отповедью военного, вынесшего ему условно смертельный приговор. Феня положила мужу руки на плечи и, слегка наклонившись к его шее, прислонилась к нему головой.

– Ничего, ничего, Макарушка, я с тобой, ты не верь ему, и я не верю, ты верь себе, что так не делал, в чём он тебя обвинил, – говорила Феня шёпотом, несколько сумбурно и взволнованно, стараясь успокоить мужа.

– Мне, кажется, он прав, но не понимает, что такое быть под сапогом немца! – выдавил он, наливая себе в стопку самогон.

– И я выпью за победу! – нарочито сказала жена, садясь на табурет. – Погребовал нашей едой, паразит такой! – с обидой вырвалось у неё.

– Да не едой, а врага во мне узрел, вот что страшно! Ты думала – сейчас уведёт?

– Немножко боялась, – соврала она, так как вся тряслась, – но я знала, что ты был не виноват и думаю, что он это тоже понимал. Сказал же, мол, не доказал вину. Боюсь, что злые люди ему ещё прибавят лжи о нас… и Шуру ещё приплетут, не дай Бог…

Макар Пантелеевич поднял стопку и подал жене, потом взял свою и они чокнулись молча. Она не без тревоги лишь подумала, как бы муж после этого не запил с горя.

– Выпил за победу, а чувствую себя негодяем. Правда, можно подумать, что мы тут только и делали, что кормили врага. Вот что он усмотрел, и я не причастен к всеобщей победе, не участвовал в её приближении… – с горьким, досадным чувством. хрипловатым голосом произнёс Костылёв.

– Что ты, что ты, Макарушка, не истязай себя чепухой. Нешто было бы правильно, если бы ты грудью пошёл на немцев и сложил бы голову? А толк какой, ведь скотину всё равно бы угнали, – сказала Феня и быстро в отчаянии выпила самогон. – Вот я за победу! А ты закусывай, Макарушка, закусывай… Это с них надо спросить: почему народ в беде бросили, почему отступали, а родимую землю оставили на растерзание?..

В свой последний день Осташкин возился во дворе по хозяйству. Осенью он заготавливал на зиму растопку, для чего уходил далеко от посёлка и приносил на горбу вязанку хвороста, а в другой раз – и доски, бывшие в потреблении. Потом, когда угнали на работу молодёжь, Осташкин ездил в хутор Татарка на лошади верхом, чтобы узнать: где поселковская молодёжь? Но приехал он понурый, с синяком под глазом: один полицай, имени которого так и не узнал, заехал ему за излишнее назойливое любопытство. Ему там ничего не сказали. Марфа плакала, хватаясь за грудь…

До прихода наших воинских частей Никита Андреевич больше отмалчивался или возился по хозяйству. Вычищал из сарая навоз, кормил корову, а потом читал Библию. Внук приставал со своими расспросами: почему он пошёл в старосты, ведь Алёшке было стыдно перед ребятами. Ведь только отстали с прозвищем «вражье семя», как теперь окрестили «старостиным выводком». Никита Андреевич и сам точно не знал: зачем он тогда сам напросился? Но теперь он и перед собой лукавил, будто все получилось с бухты-барахты, а на самом деле, став старостой, думал оградить своих внуков от немецкого порабощения. Да куда там, все одне – забирали всех и велели в добавок сдавать яйца им и прочее. Нет, не мог он сказать Алёшке, что хотел иноземной власти послужить, тогда появилась надежда: мол, пришёл конец советской власти, установленной в своё время слугами сатаны, во что он верил бесповоротно с самого начала.

Разгром немцев под Москвой и Сталинградом отнимали у него последнюю веру в возрождение русской земли. Он мечтал о возврате домостроевского старого уклада жизни со всеми древними дедовскими обычаями, традициями, от которых при советской власти ничего не осталось, так как большевики разрушили основу национального самосознания, провозгласили размывание национальных корней с помощью других народов, тем самым разрушилось религиозное сознание. Хотя и тогда, среди народовольцев, были безбожники, которые и подрывали основы русской жизни…

С приближением фронта Осташкин угасал на глазах, нет, вовсе не физически, а духовно. Дочери ничего не объяснял, а потом махнул на всё рукой, душа как бы омертвела, он закрылся ото всех, на улицу больше не выходил. Да ещё увидел сон, и ему стало ясно, что его ожидало впереди. Перед приходом немцев Осташкину приснилось, будто большой орёл схватил его когтями, взмыл высоко в небо и потащил над землёй. Вот он бросил его в гнездо своим птенцам. Орлята сначала смотрели на человека, а потом стали клювами долбить его и скоро разорвали на части. А спустя год или того больше Осташкин увидел, как орлиное гнездо развалилось, а птенцов на лету сбивали камни, большого орла разили молнии со змеиными головами и от него летели перья, превращавшиеся в пепел. Осташкин вдруг упал на землю, его подхватила невиданная сила и понесла в небо, а там стоял престол и на нём сидел мужчина в военном мундире. Он ударил Осташкина ногой в грудь, да так, что перевернулся через голову и стал падать на землю и очутился в глубокой ямине, откуда даже не пытался выбраться. И вот слышит глухой громоподобный голос под собой, доносившийся как будто из-под земли: «Осташкин, ты хотел победить свой народ руками врагов, а их меч в крови невинных и ты виновен и меч врагов ты опустил на свою голову и падёшь от него; так почему же ты усомнился в силе народа?» «Да я же счастье ему хотел – выдавил он в ответ с плачем, – антихриста хотел одолеть антихристом. Вот и не рассчитал, о Боге забыл, а власть он вручил не тому, сатана перехватил её». Перед Осташкиным открылась чёрная дверь, на пороге он увидел в чёрном платье молодую, дивной красоты женщину, державшую на руках чёрного котёнка. Она протянула его Осташкину и взяла старика за руку: «Я дочь Аида, царства подземелья. Ступай за мной, – сказала она и повела Осташкина по чёрному тоннелю, освещённому мёртвым фосфоресцирующим светом. И он молча шёл за ней, а впереди по бокам тянулись длинные лавки, на которых сидели по одну сторону мужчины, по другую – женщины. И Аида повелела сесть ему с краю около молодого мужчины. Осташкин узнал в нём своего зятя Павла. А женщина ему говорит: «Прими от него котёнка и ступай себе». Павел взял у тестя котёнка и молча пошёл на выход из подземелья. Осташкин закричал: «Зачем ты его выпустила, он же враг народа?!» «Нет, Павел уже искупил свою вину. И ему ещё предстоит увидеть закат своей зари», – ответила Аида. И повела зачем-то опять Осташкина – скоро тоннель закончился, тут стены вдруг расступились, а пол опустился вниз и там пылал огромный очаг, словно на дне пропасти. А над очагом раскачивался гигантский котёл, и черти, в шерсти, с копытами и рогами помешивали в нём сияющую жидкость, плескавшуюся на огонь, и от этого раздавались громовые удары и взлетали облака пара, окутывавшие чертей. «Ну, старик, ступай к ним!» – холодно приказала женщина и махнула рукой. К Осташкину подошли два дюжих молодца с большими рогами и столкнули старика – он закричал и тут же проснулся весь в холодном поту с таким гадким чувством, будто уже заживо сгорел. Сердце колотилось истошно, надрывно и он с обречённостью приговорённого к смерти понял, что над ним нависла смертельная опасность…

Осташкин не рассказал сон дочери, но стал ещё угрюмей прежнего. Однажды, уже после Нового года, он взял верёвку и пошёл в сарай. А в это время в уборной была внучка Настя. Она почувствовала недоброе и побежала к матери. Кстати, на этот раз обе дочери Марфы остались дома по той причине, что в тот день не вышли на наряд. И Марфа слышала упрёк соседки Павлы Пироговой, дескать, дед ослобонил внучек от неволи немецкой…

– Мамка! – закричала на ходу Настя, вбежав в хату. – А дедка с верёвкой в сарае и што он там будет с ней делать, нешто корову порешил зарезать?

Марфа набросила платок на голову, надела фуфайку, сунула ноги в резиновые калоши и затрусила на двор. А в это время Осташкин уже прикрепил верёвку на толстый кованый крюк в потолке, сделал петлю и огляделся вокруг себя: на что бы встать, чтобы отправиться в чёрную даль, где его предкам было не место. Он притащил от дровяника чурбан, поставил над крючком, вбитым в потолочную балку, взял в руки петлю и примеривался, как бы удобней накинуть её на шею. А руки при этом мелко дрожали, сердце выбивалось из груди ударами комля, на спине шевелилась морозная испарина.

– Что ты тут делаешь, тятька? – закричала всполошено Марфа, подлетев к отцу, стоявшему на пеньке с безумно отверстыми глазами и просовывавшему в петлю сивую голову. Осташкин, услышав страшный вскрик дочери, вздрогнул и застыл на месте, сжав на груди руки, а пальцы впивались в верёвку. И не в силах был проронить ни слова.

– Слазь отседова, тятька, с ума выжил, что на тебя дурь нашла? – уже с плачем выкрикивала каждое слово с запинанием Марфа.

– Я ничего. Я так… – еле слышно выдавил старик, скидывая с шеи петлю и развязал с крюка верёвку. И она мёртвой змеёй упала на пол, притрушенный соломой. С чурбана Осташкин спускался неуклюже и не удержался – свалился и не вставал; его плечи, худые, костистые, в потёртом хлопчатобумажном пиджаке задёргались, сотрясаемые рыданиями, он поджал под живот ноги.

– Ну, чаво, чаво ты рассупонился, вставай, хватит тебе валяться! – уже жалостней и тише говорила Марфа. – Нашёл время. И что тебя укусило? Иди в хату!

Осташкин перестал трястись, а потом сел на холодном навозном полу, пахло коровьим духом, соломой, отрубями. Марфа стала за предплечья поднимать отца.

– Давай, давай, хватит… расселся прямо на навозе? И что нашло на тебя, какой лихоман страху нагнал, а? Тятька, уйти захотев, нас оставить решил, а? Зачем?

– Эх, Марфа, час мой близок, чую я, проклятия со всех сторон летят в меня, – бормотал слабо, еле вставая с помощью дочери, Никита Андреевич. – Во сне знамение видел, они скоро придут…

Марфа привела в хату отца, на нём была овчинная душегрейка; седые редкие волосы испачканы потолочной пылью и соломенной трухой. Она не расслышала его последних слов, так была озабочена, пока вела. А у самой вдобавок сердце зашлось, когда представила: не поспей она в сарай, и уже не было бы отца.

Никита Андреевич сел на кровать в передней горнице и глазами что-то искал, ощупал карманы брюк и не мог никак сообразить, взять в толк, что же он хотел найти.

– Ну, чего ты хочешь, а? – вопросила с укором и обидой Марфа.

– Дедушке, небось, махорка треба! – догадалась Наташа, и она взяла с полки жестяную банку, в которой он хранил табак.

Осташкин принял от внучки щепотку махорки и клочок газетной бумаги и стал сворачивать цигарку, да так неуклюже, что табак сыпался на пол, а пальцы подрагивали. Марфа в досаде горестно покачала головой с сострадательной миной, наморщив лоб, и сама принялась делать цигарку, чего никогда не доводилось. Кое-как свернула и подала отцу, затем зажгла спичку и Осташкин неверной рукой поднёс самокрутку к губам, а в это время спичка уже жгла дочери пальцы, и она бросила её в ведро с помоями. Снова чиркнула. Осташкин затянулся и закашлял так, будто никогда не курил…

С того злополучного вечера прошло две недели; фронт приближался и чем ближе, тем волнение старика нарастало, но что пытался скрывать от внучек и дочери.

Когда началась артиллерийская перестрелка, когда все попрятались в погреба, Осташкин не полез в убежище, а сидел за двором на лавочке и смотрел за полётами снарядов с отрешённым, окаменевшим лицом. Марфа так и не смогла уговорить отца укрыться вместе с ними, и слёзы ей не помогали, так как отец зло от неё отмахивался.

Наши войска Осташкин не встречал, как это сделали почти все жители посёлка, вышедшие за дворы. Бабы благодарно и радостно плакали, шепча: «Наконец-то пришли, родимые, где же вы так долго задерживались?» И Марфа с дочерями стояла на дороге и глядела в край улицы, где показалась военная техника, уверенно и ходко катившаяся по заснеженному просёлку…

Осташкин очищал двор от снега до тех пор, пока не остановилась напротив машина, а из неё вышел военный в шапке и полушубке с ещё двумя офицерами и автоматчиками. Марфа картинно стояла возле калитки. А дочери ушли во двор и что-то наперебой шептали деду. Хозяйка состроила на худосочном лице подобие улыбки, несколько растерянно глядя на воинственный вид военных, в поступи которых читалась какая-то решительная беспощадность…

Когда военные подошли к Марфе, она сделала лёгкий поклон. Старший отдал честь и сказал:

– Осташкин здесь живёт? – спросил он.

– Д-д-д-а-а, – выдавила хозяйка, смекнув в чём дело и её лицо враз побледнело, глаза выразили беспокойство, пытливо заглядывали с вороватым видом в лицо военного, настроенного совсем недружелюбно.

– Ну, тогда ведите нас к нему! – почти приказал подполковник Резкин.

Марфа в испуге показала на калитку. Военный рукой просил её идти впереди них, и она толкнула калитку и проворно пошла, хватаясь руками за грудь, хватая воздух, тревожно глядя на отца, стоявшего с совковой лопатой. Он казался неподдельно выдержанным, строгим, выпрямив чересчур спину, чуть ли не переваливаясь назад.

– Что вы хотите? – удивительно спокойно, даже с ноткой лёгкого возмущения, что его зря беспокоят, отрывают от дела, спросил Никита Андреевич.

– Как вас зовут? – спросил Резкин, надменно, свысока глядя на поджарого старика.

– Осташкин Никита Андреевич, – тихо ответил он. – Я прошу, чтобы мои бабы ушли прочь! – визгливо бросил он, быстро моргая ресницами, глаза его заслезились, он поднёс к ним дрожащую руку…

Резкин сделал жест рукой своим подчинённым, и те велели Марфе и двум девкам удалиться в хату.

– Зачем он вам? – крикнула Марфа чуть не плача из самой двери коридора, куда её и дочерей заталкивали офицеры. Ей не ответили…

– Оставьте лопату, идём с нами! – сказал один офицер, подойдя к старику.

– Нет, не уйду, отсель, говорите здесь: с чем вы пришли? – заупрямился хозяин, глядя на военных раздражённо, с паническим ужасом перед неизбежным.

– Ты служил у немцев старостой? – спросил Резкин.

– Да, я был старостой! – с вызовом бросил он.

– Ты арестован – ступай! – Резкин подозвал солдат, которые повели старика со двора к своей машине. Соседи видели, как Осташкина посадили и увезли…

Допрос длился не больше часа. Осташкин отвечал на все вопросы, даже не стараясь оправдаться. Менее всего он хотел выглядеть в их глазах жалким хлюпиком и потому вёл себя вполне достойно и мужественно. Он уже знал, что его ждало, советская власть ошибок, а тем более сознательных поступков, направленных против неё, не прощала.

– Я бы хотел посмотреть, как бы вы, гражданин начальник, поступили на моём месте? – с вызовом под конец сказал Осташкин.

– Жаль, тебе этого уже не увидеть, поскольку таких, как ты, мы уничтожаем.

– А что же ты так долго отступал, почему допустил, чтобы я оказался в руках немцев; вы народ отдали врагу в заложники, что же вы от меня хотите? – сказал жёстко, глядя на всех военных, какие были в здании школы, где они учинили над Осташкиным военно-полевой суд. Он до последнего надеялся, что его простят, отпустят, так как и впрямь совершённое им преступление не соизмеримо с тем, на какое расстояние от Государственной границы военные пропустили в глубь страны врага.

– Не ты нас судишь, а мы тебя, изволь выслушать приговор военного трибунала! – раздражённо выпалил Резкин, став его зачитывать, на который ушло не более минуты. Из всего текста Осташкин услышал одно слово: «…расстрел!» Он не помнил, как его увели к машине и повезли за посёлок, Осташкин отказался копать себе могилу, вырыли за него, но ему показалось – она неглубокая и попросил лопату и углубил ещё штыков на пять, выгребал землю руками. Всё это время солдаты стояли поодаль и курили. Резкин велел отобрать у старика лопату, хотели завязать глаза и связать ему руки. Но старик воспротивился и встал над краем ямы спиной к солдатам, направившим на него автоматы. Он услышал команду Резкина, и воздух сотрясся от автоматных очередей. В лесополосе на деревьях сидели вороны и с криком шумно взлетели. Солдаты поспешно забросали землёй яму, заровняли и уехали…

Весть о расстреле отца Марфа встретила с отчаянным воплем. Дочери не отходили от матери и успокаивали её, хотя при своих войсках испытывали страх сильней, чем во время оккупации немцами. И своими впечатлениями откровенно обменивались между собой.

– И что ж вы такое говорите, – взмолилась Марфа. – А ежли они услышат, и нас тогда порешат. Это ж разве люди… Ой, ой, что ж они сделали с тятькой, – она наклонила голову и бессильно мотала ею, волосы сыпались на лицо и она вновь плакала навзрыд..

Понять чувства Марфы было несложно, да, наших солдат она воспринимала не иначе, как слугами дьявола, ведь отец ни в чём не виноват, вовсе не по его вине некоторые дворы лишились коров. Но это так считала она…

В хату Жерновых солдаты из деликатности не пошли на ночлег. Но Марфа этого не знала, напротив, она даже была довольна тем, что двор их солдаты обошли стороной, и она даже полагала всерьёз, что антихристам в доме не место. Ещё ей мерещилось, будто отец сейчас войдёт и скажет, что над ними этак трагически подшутили, они его попытали да и отпустили. И, думая так, Марфа перестала плакать, а потом, придя в рассудок, высказала желание дочерям, что надо бы перезахоронить дедушку. Но при антихристах она боялась сходить на место расстрела отца, попросила дочерей собрать ужин, а сама достала из поставца самогон и трижды они помянули безвинно убиенного…

Расстрел Осташкина хотя и ошеломил многих посельчан, но на каждого произвёл разное по силе впечатление, однако ни у кого до конца не испортил настроение. Одни полагали, что он получил своё, другие считали, что он вовсе не заслуживал суровой кары. Но вслух остерегались делиться своими мыслями, оставаясь сугубо при своём мнении. К вечеру о старике многие уже забыли, так как сознание, что враг изгнан, затмило печальное известие.

Девушки, вернувшиеся домой из хутора Татарка, привели себя в порядок, переоделись и влились в общее веселье. Когда Нина Зябликова пришла домой, солдаты и мать сидели за столом. Появление дочери произвело на Екатерину то же самое впечатление, что и солнце, которое долго не показывалось из-за туч. Екатерина не умела выражать бурный восторг даже при самом радостном событии. Вот и сейчас её душа ликовала, но она старалась сдерживать свои чувства. Однако гостям она представила дочь с нескрываемым чувством гордости, как настоящую красавицу, чем себя считала обделённой. Солдаты заглядывались на девушку, как на небесное сияние, и вовсе не скупились на горячие комплименты. Но Нина постаралась уйти в другую комнату и оттуда позвала Екатерину, та живо извинилась перед гостями и ушла, а потом вышла и сказала, что дочь хочет заняться своим туалетом и это время надо бы им побыть на дворе… Они быстро встали и пошли курить на двор. С улицы уже неслись позывные гармошки…

Пока она занималась собой, солдаты на улице балагурили с матерью. Нина испытывала лёгкую досаду оттого, что мать была вынуждена выслушивать их острые байки, сальные анекдоты, хотя смеха её было почти не слышно, а если и доносился, то лишь как бы из чувства приличия.

Нина тоже заметила, что один солдат своей внешностью напоминал отца…

Когда она ополоснулась, надела чистое бельё, лучшее платье, уложила волосы в затейливую причёску, чего ещё никогда не делала. Солдаты, что остановились у них, вполне годились ей в отцы. Но и они заглядывались на её стройную фигуру, чем очень смущали.

Когда дочь была готова идти на улицу, Екатерина дала ей поесть. Она с досадой подумала о бессмысленной гибели Осташкина, но дочери воздержалась сообщать страшную новость, так встревожившую сердца людей. И тут же вспомнила Дениса, заговорила с дочерью о сыне, но о брате Нина ничего не слышала; Екатерина тяжело вздохнула. Солдаты тоже собрались сходить на гулянье и звали хозяйку. Но идти с ними вызвалась Нина, чем немало удивила мать; ведь дочь всегда стеснялась посторонних мужчин, и вдруг откликнулась; видимо, побыв среди немцев, Нине свои уже казались как родные. Витя и Боря давно умчались на улицу, и она их не видела пока…

Солдаты, имён которых она ещё не знала, хотели было взять Нину под руки и вышагивать с ней так до клуба. Но девушка категорически отказалась из-за одного того, что боялась быть поднятой на смех бабами и девками. К тому же в таком внимании к ней немолодых солдат она видела нечто неприличное, со скабрезным намёком на щекотливые обстоятельства. И вдобавок её мог увидеть Дрон, который расценил бы такой поступок, как её сокровенное желание пококетничать с солдатами. Хотя ему уже до неё не было никакого дела, поскольку самозабвенно увлечён Алёной.

Сейчас она ловила себя на мысли, будто ею руководила некая сила, так неодолимо увлекавшая её на улицу. Причём в душе было такое ощущение, точно скоро произойдёт нечто прекрасное, отзвук которого как бы уже витал перед нею и сейчас вот-вот раскроется её сокровенная тайна у всех на виду. Когда они пришли и солдаты смешались в толпе своих и баб, Нина почувствовала на себе чей-то взгляд. Она увидела Анфису, разговаривавшую с солдатом, тянувшим её за руку танцевать вальс, ведь солдат-гармонист играл вальс. Ксению подхватил молодой офицер и кружил, кружил, а сумерки уже наплывали, неуверенно оттесняемые снегом. Авдотья Треухова вальсировала с пожилым солдатом, от неё не отставала и Пелагея Климова, и Ульяна Половинкина, и Анна Чесанова, и её дочь Соня Ёлкина, а Устинья Климова с завистью и ненавистью смотрела на невестку. Роман Захарович разговаривал с каким-то молодым офицером, доказывая тому, что от Осташкина народ не страдал, его вина незначительная перед людьми, лишившимися своих коров, свиней, кур и другой живности, что немцы вели себя, как захватчики. Офицер в звании капитана, Дмитрий Чистов, слушал Климова вполуха, при этом поглядывая на девушек. Он явно кого-то высматривал. Наконец его лицо оживилось, и он, совершенно забыв о Романе Захаровиче, пошёл от него куда-то необычайно скоро.

Нина увидела его перед собой так неожиданно, что даже вздрогнула, Дима не сводил с девушки восхищённых глаз. Стеша, стоявшая рядом с ней, даже недовольно нахмурилась оттого, что офицер приглядел вовсе не её. Но тут же Стеша узнала в нём их бывшего инструктора, который проводил с ними занятия под станицей Кривянской. Она помнила, как он ещё тогда бросал взгляды на Нину чаще, чем на других, не пытаясь даже с ней заговорить. А Стеша потом вслух бранила его, что молодой мужчина, должно быть, женатый, но сам, ничуть не смущаясь, присматривал себе девушку для развлечений. Но тогда не успел или просто не знал, на какой конкретно остановиться. Их вон сколько было, что глаза разбегались, а за двумя зайцами, как известно, погонишься, ни одного не поймаешь. Конечно, Стеше было донельзя обидно, что не имела у него успеха и завидовала самым симпатичным девушкам. И она радовалась, что военный не осчастливил ни одну своим вниманием. Если не она, тогда и никто! И вот спустя время у неё на глазах произошла завязка отношений. И Стеша опять стояла неприкаянно, но тут к ней подошёл какой-то солдат, пригласил танцевать, она молча пошла, однако оборачиваясь назад, где Нина стояла перед офицером, о каком только можно было мечтать…

– Вот мы и встретились, – весело между тем сказал Дима. – Как я рад видеть старую знакомую! – Прибавил он с теплотой, которая так приятно отдавалась в её душе, что сейчас была готова любить всех людей… С ней такое происходило впервые, душа пела, офицер казался самым желанным!..

– Да, так неожиданно… Но знайте, я думала о вас, – сорвалось у неё непринуждённо, и тут же смутилась, слегка покраснев, потупила карие глаза, глядя украдкой на его хорошо выбритое лицо, ощущая, как горели её щеки, как учащённо билось сердце. – А вы, значит, ушли на фронт, не утерпели? – спросила она следом, еле подняв глаза.

– Как видите, извините, я забыл ваше имя, девушек было много. Не всех запомнил…

– А кого же вы запомнили? – иронично спросила Нина и назвалась.

– Да, да, вот теперь вспомнил: у вас была толстая коса ниже пояса и вы лучше всех слушали меня на полигоне. Я ещё думал и жалел, что ушёл на фронт и не познакомился ближе. Я с утра вас искал… посёлок не забыл, отшагал не одну сотню километров, от самого Сталинграда.

Нина не знала, о чём ей дальше поддерживать разговор, ведь ему есть чем похвалиться, тогда как ей не то, что говорить, даже стыдно про себя думать, как ещё вчера утром они работали на немецком аэродроме…

– Давай перейдём на «ты», – предложил он и следом спросил: – Ты хочешь танцевать?

– Я плохо танцую, – пожала она плечами. – А я вот помню твоё имя без напоминаний, ты Дима, – прибавила девушка.

– Так я один был с этим именем, мои товарищи занимались с ребятами, а девушек было больше… Кстати, мне не нравилось, что вас заставляли маршировать, учить военному делу. Но вслух это никому не сказал. Ваше предназначение – материнство. Вот этому и надо было наставлять… или эта наука понятна любой девушке, как ты думаешь?..

– А мне нравилось заниматься… – на его последние слова Нина постеснялась отвечать и сделала вид, что не услышала. И только подумала про себя: «Странно он как-то об этом спросил. И почему его это больше всего интересует? Ах, ведь война, душа просит ответа…»

Гармошка на время замолчала и тут же взвилась в рьяном наигрыше и вся масса людей задвигалась, начали петь частушки, отплясывать, девушки и солдаты. Дима отвёл Нину в сторону.

– Мы людям мешаем. Пойдём гулять, – предложил решительно он и Нина признательно ему улыбнулась. И они отделились ото всех, весёлые, даже задиристые наигрыши гармошки остались позади, и вдобавок уже было темно. Кто-то разжёг костёр. В другое время все уже начали бы расходиться по домам, но какая-то неведомая сила удерживала людей, несмотря даже на то, что мороз всё крепчал. А потом два грузовика зажгли фары.

– А ты у кого остановился? – спросила она.

– Недалеко, вон та хата, – указал Дима в сторону двора Треуховых, а рядом с ними жили Костылёвы.

– В этой хате когда-то мы жили, а потом продали и купили почти на краю посёлка у отца председателя, – как-то с грустью ответила Нина. Они шли по поляне, белевшей от таинственно мерцавшего снега.

– Как вели немцы у вас? – вдруг спросил капитан, как показалось Нине, очень жёстко.

– Не знаю… я в те дни жила в соседнем хуторе Татарка, вот там они отбирали у людей скот и гоняли на работу полицаи.

– Как же так получилось?

– Что получилось? Как я там оказалась? Немцы увезли насильно, мы думали, что угонют в Германию, но обошлось…

– Вот оно что! А потом легко отпустили?

– Да. Город освободили, а немцы и полицаи удрали… Дима, зачем нашего старосту вы?.. – без перехода спросила она и запнулась, боясь досказать страшное слово, наводившее ужас.

– Он же враг, а почему-то ты жалеешь недобитого кулака? – тоном удивления спросил он, словно для себя сделал жуткое открытие.

– Враг, дед враг? Кто вам такое сказал? – спросила удивлённо Нина.

– О, ещё какой!

– Ну какой из него враг? У нас, слава богу, в Германию никого не угнали, все целы, не считая тех, кто погиб на войне.

– Ладно, не будем об этом… И много погибло земляков?

– У нашей соседки муж, у второй пропал без вести, и ещё у кого-то. Почему война идёт так долго? – спросила наивно Нина.

– Ничего, скоро закончится, теперь перевес в технике и живой силе на нашей стороне.

Парочка шла по дорожке в балку. Дима придерживал девушку за руку. Она ощущала его тёплую сухую ладонь, и у неё тоскливо сжималось сердце. Нина вспомнила сон, как видела Диму и вот, похоже, сон начал сбываться. И у неё вдруг вспыхнула надежда, что наяву всё произойдёт не так, как она видела во сне. И это представление о самом лучшем, что её ожидало впереди, согревало ей душу, внушая тем самым ощущение счастья. Нине казалось, что с Димой она составляла словно одно целое, что только он есть тот единственный человек, о котором она всегда мечтала, невзирая на некоторое различие в их возрасте. Нина поняла, что всё это время она жила в ожидании суженого, отвечавшего всем её представлениям о любимом мужчине. Но на словах она бы ни за что не объяснила: чем ей так дорог этот человек, почему считает его своим суженым? Неужели только потому, что она чувствовала – они предназначены друг для друга. С ним ей было довольно легко, он отвечал всему её складу ума и души. Нине очень хотелось сейчас всё это объяснить ему, чтобы он знал, что всеми своими чувствами и помыслами она будет жить всегда только для него одного, чтобы их сердца бились в едином ритме, и от этого ей уже казалось, что понимает его так же, как себя. Словом, Нина была переполнена нежностью, любовью к нему, о чём он пока не догадывался.

Дима не выпускал её руку, а пока спускались в балку, он вдруг остановился, приблизился к девушке, и свободной рукой взял её за талию, и вот его лицо было совсем близко. Нина инстинктивно закрыла глаза, почувствовав на своих губах его робкий поцелуй. И вот он вдруг жадно сомкнул свои губы, став целовать её с каким-то нервным порывом, испытывая истинное наслаждение. И Нина, чего не разрешала ни Алёше, ни Дрону, Диме с лёгкостью позволила, обнимавшему её так смело, так решительно, что она испугалась: зачем такая вольность, на что это похоже, что он теперь думает, не увидев в ней ни капли девичьей гордости, позволившей целовать себя, когда они и знакомы от силы час или два, если не считать давнего полигонного знакомства. А то время на полигоне как бы уже не в счёт, так как их отношения начались только сейчас. Наконец Нина нашла в себе силы – решительно оттолкнула Диму.

– Не надо этого, я не хочу! – сказала она упрямо. – Мы едва знакомы, а я тебе позволила больше, чем нужно. Ведь тебя я почти не знаю.

– Как же, а наши занятия, ты уже тогда мне нравилась! Я хотел в посёлок приехать, но служба не отпускала. А девушка одна сказала, что у тебя есть парень. Я не смел вмешиваться в ваши отношения.

– Кто же тебе такое сказал? – вспыхнула Нина. – У меня парня нет, я тогда с ним перестала дружить… Он оказался грубый и пошлый. Он там тоже был, и кто же тебе сказал про меня?

– Кто? Да уже и не помню точно. Не то Маша, не то Лида…

– Я так и представила, что это Маша Дмитрукова. Но ты назвал и Лиду?

– Почему она тебя интересует больше, чем Маша? – удивлённо спросил он.

– Они обе хороши, им всегда много надо, – уклончиво изрекла Нина. – Маша говорила мне, будто ты женат… Пошли на бугор, а то уже холодно.

Они стали подниматься из балки по дорожке, посыпанной угольным шлаком, чтобы за водой можно было ходить безопасно. Нина шла впереди довольно быстро, испытывая огромное стеснение оттого, что Дима мог усмотреть в её походке и фигуре какие-то недостатки. Конечно, ей приятно было услышать от него, как перед отправкой на фронт он собирался разыскать её, но не было времени съездить в посёлок и сказать, что с того времени, как он увидел её на полигоне, больше не в силах её забыть, испытывая к ней самые нежные чувства. Но в то же время девушке было крайне неприятно узнать, с каким дальним умыслом Маша посеяла в нём неприязнь к ней. Наверное, он самой ей очень нравился, и у неё взыграла зависть только потому, что Дима остановил свой выбор на ней, хотя там было много симпатичных девушек. Но сейчас об этом она больше не хотела думать, чего ради ей изводить себя зря, когда в их только что начавшихся отношениях ещё до конца ничего неясно. Ах, как ей хотелось думать, что отныне их дружба завязалась навсегда и от одной мысли, что он скоро уйдёт добивать фашистов, у девушки с тоской и печалью сжималось сердце…