Текст книги "В каждом доме война"

Костя сосредоточенно следил за полётом его безумных мыслей и слабо, грустно улыбался.

– Ты сам дурак, чернокнижник. Как вы приехали, так и солнце ярится отчаянно, стало на землю скатываться. Грех на тебе большой. Проклятье зависло над тобой и всех людей оно задело. Убирайся вон! – вскрикнул Горкин ни с того ни с сего.

– На себя взгляни, твоё каждое слово грешное, вспомни, как ты сюда сам приехал, с какими мыслями за дела берёшься, которых нет у тебя.

– Пришёл бы ты к моей тёще. Она бы тебя от трясучки исцелила травками бражными. И про книги сразу бы забыл, жизнь бы увидел…

– У меня трясучка, а у тебя голова от браги на сторону съехала, – ответил степенно, раздумчиво Костя, набирающим силу юношеским баском.

– Смотри, вот упадёт на тебя солнце, один пепел останется! – Горкин махнул рукой. И он пошагал на полевой стан, где вовсю дымила печная труба. Здесь, кроме поваров, никого не было. На обед обычно приезжали только шофера, тогда как в поле приходилось возить еду, поскольку кухархам пешком туда ходить было далековато. Развозил обед на подводе, запражённой лощадьми обыкновенно Афанасий Мощев. Он любил подшучивать над Анной Чесановой, что мужика её, Матвея, оставит без щей и карасей, дескать, сама накормит дома. Живут теперь в хате, от дочерей отдельно, им своя воля.

Когда Горкин подошёл к стану, Афанасий только подъезжал на бричке. Вместе с Анной работала Эвлалия Старкина, которая всякий раз принимала равнодушный вид, словно к Афанасию она была глубоко безразлична. На все его шутки-прибаутки в отношении Анны, Эвлалия лишь украдкой, осторожно зыркала на товарку, и вспоминала, как он, бывало, не в дело вспоминал её, Эвлалии, без вести пропавшего мужа, будто он был живой, что ей совсем было непонятно. Может, ревновал, но она же вот сейчас не ревновала его к Анне? Но это только ей так казалось, ведь все свои чувства она тщательно подавляла. Впрочем, по своей натуре Эвлалия была очень сдержанной и рассудительной, что было бы трудно даже и предположить о её страсти к Афанасию, которую тоже умела подавлять в себе ровно настолько, чтобы внешне она никак не проявлялась.

– Ну, шо, бабоньки, – начал приподнято Афанансий, – увсю лы кашу сварыли, всем лы достанется с лыхвой, а то Матвею не завезу – пущай колосики сховает… – он засмеялся небритым рябым лицом.

– Тебя бы, Афанасий, без каши оставить, чтобы ты делал? Где же ты видел моего Матвея?

– А да я это так, мэне гарно и без каши. Сыди да правь вожжами. А твому Матвею напрягать мускулы за рычагами. Силёнок не хватае, так чуток в сторону возьмэ, так и комбайн опрокынэ. Во какая будэ авария.

– Не каркай! Господи, тут вон какая уже идёт авария – сушь сплошная, – в страхе говорила Анна, – урожай сгорит весь… Нешто опять голода хлебнём?

– Это, да-а! – Афанасий задрал голову к бледно-сталистому небу, где висела кисеей серая пыль. И потом перевёл взгляд в сторону города, там как там клубились белесые кучевые облака. Высоко стояло солнце, свет которого струился веером жарких лучей, летящих к земле тучами раскалённых стрел, сушивших по-прежнему почву, превращая её в золу.

Афанасий увидел, как Эвлалия налила в миску борща и несла к столу. И он пошёл вымыть руки под рукомойником, также ополоснул и лицо прохладной водой, привезённой к обеду заботливыми бабами из родника, затем намочил светло-русые волосы, в которых поблескивала ещё редкая седина, но от воды потемнела. Он ловил взгляд Эвлалии, которая от страха перед людьми от него уворачивалась, хотя украдкой или помимо воли она всё-таки на мгновение остановила взор, уловив того признательный кивок. И сел за тёсовый под навесом стол, взял деревянную ложку. Напротив сидел Горкин и молчаливо ждал, когда повариха принесёт ему обед.

– А, Славка, бэздэльник! – буркнул Мощев, принявшись жадно есть вкусно пахнувший борщ, запах которого распространялся далеко от стана. – И чёго ты болтаешься по бригаде, как топор в проруби? Рожу бы хоть умыл. Ничёго не делаешь, а рожа в грязи?

– Я не бездельник! Всю бригаду обошёл, председателя тут нема, за порядком вместо него следил, – деловито оповестил тот.

– Шо, кажешь, в преды пойдёшь? Гаврилу спыхнёшь, што ли так, чи ты дуриком увсё? – Мощев покачал головой вполне серьёзно.

– А чего, не хуже его был бы! Да зачем мне такая обуза, я и так боюсь. Вот солнце упадёт на мою голову… – робко, неуверенно проговорил он, потому как боялся одного грозного вида этого чудовищного человека, о котором слышал всё плохое, на что способно воображение человека.

– Что это кажет твоя дурья башка, я лучше тобе другое кажу, – заговорил Афанасий потише, чуть подавшись к Горкину. – Ты своей тёщи перекажи, пушай тащит малого кабанчика к соби до хаты, а я вэчерком помогу оприходовать. Да чтоб гляды, мэне тыхо воно було…

Горкин почесал затылок, провёл пальцем по волосам, залупал растерянно глазами. В этот момент Эвлалия принесла миску борща, но без хлеба.

– Нету на всех, в поле повезём, – сказала она тихо и быстро ушла и ему показалось, что повариха тоже сообщница Мощева.

– Без хлэба ещё лучше, аппэтит острей! – произнёс насмешливо Афанасий. – Ну, так ты, поняв, што сбалакив? – уставясь на него грозно.

На его совет и замечание Горкин промолчал, принявшись хлебать едалово через край миски так быстро, словно сейчас у него отнимут. Предложение Мощева прозвучало для него зловещим предзнаменованием, он боялся поднять на него глаза, озираясь украдкой по сторонам.

– Ты шо, як свинья чавкаешь, чи то твоя тёща тобэ вучила у свиней жрать?! – заговорил Мощев, устрашающе наводя на него свой бельмастый глаз. Но и на этот раз Горкин не отозвался. Его лицо лоснилось от пота, шея покраснела. Да и у Мощева строгое рябое лицо сквозь загар побурело, а толстая шея шоколадного отлива с высохшей, свалявшейся кожей, вся в морщинах, сейчас была мокрая. В складках чернела грязь, вздутые вены пульсировали. Горкин исподлобья иногда зыркал в страхе на Мощева, который всегда вызывал у него неподдельный интерес. Он слыхал от Емельянихи о том, что Мощев в своё время облапошил своих подельников, умыкнул деньги, вырученные за ворованное зерно и был таков…

Пока Мощев обедал, бабы погрузили в бричку в специальных посудинах обед для механизаторов. Афанасий уехал, а Горкин не знал чем заняться, Назар Костылёв прогнал его с тракторного двора, так как Вячеслав ничего не умел. Всё у него валилось из рук, да к тому же без умолку болтал, вызывая у ремонтников неловкий смех, не знавших, как реагировать на бред дурачка…

Горкин пошёл в лесополосу: после скудного, неполного обеда его поклонило ко сну, он лёг на тёплую землю, где стояла почти вся сухая трава.

В середине необычно жаркого июля Корсаков снарядил молодых мужиков поставить хату Волковым. Сразу за подворьем Бубликовых за два месяца построили хату также и Николаю Утерину. Работали в основном по воскресеньям и после работы в колхозе Никон Путилин, Герасим Клеймёнов, Давыд и Панкрат Полосухины вместе с отцом Семёном, Дрон Овечкин; были и парни: Витя, Зябликов, Федул Треухов; пришли и посторонние мужики Остап Шкарин, Ефим Борецкий-младщий, Фадей Ермолаев, Стефан Куравин. А бабы месили замес, из которого потом делали саман. Дружно спорилась работа: одни в займище чакан резали на крышу, другие в лесополосе заготовляли жерди, которыми перекладывали стропила. Словом, за месяц хата уже стояла, оставалось только стены глиной обмазать и затем поновить…

Стеше помогали Нина Зябликова, Анфиса Путилина и её невестка Ксения, родившая в конце прошлого года сына, за которым присматривала свекровь Аглая. Тут были девки, а в их числе Танька Рябинина и Мирра Гревцева.

Дрон Овечкин, улучив момент, когда рядом с Ниной никого не было, признавался ей, что она ему до сих пор нравится и может им пора начать тайком встречаться? Его предложение досадно карябало самолюбие девушки: как он смеет так нагло поступать, будучи к тому же женатым, имеющим дочь, зариться на неё? И просила его сердитым тоном уйти от неё прочь, а то всё расскажет Алёне и тогда ему не сдобровать. Дрон вспыхнул и бросил:

– Ну и кисни в девках весь свой век, дура, всё равно для тебя подходящих ребят тут нет!

– Это забота не твоя, шагай от меня и больше не подходи с подобными предложениями! – вспылила Нина в отчаянии, она ни разу в душе не пожалела, что в своё время оттолкнула от себя Дрона. Нина и теперь не забывала Диму, лучше которого, понимала – она больше никого не встретит. Анфиса однажды говорила ей, что Антон написал письмо, ей привет передаёт и спрашивал, не вышла ли она замуж, а сам он так и не женился. Собирался уехать на какую-то большую стройку. На Дальнем Востоке комсомольцы со всей страны строили город. Вот куда он поедет и там встретит какую-нибудь хорошую дивчину…

Анфиса тогда упрашивала написать Антону, но Нина не видела в этом необходимости. Просто она считала Антона ветреным, которому вряд ли подойдёт даже первая встретившаяся красивая девушка. Однако Анфиса осторожно переубеждала, что Антон просто воображал из себя романтика, что любая ему для жизни не нужна. Это он от обиды так писал, зная, что она передаст Нине его слова в разговоре с ней.

После этих слов подруги Нина задумалась: может, правда, Антон не такой уж и гуляка направо и налево, наверное, он скрывает от неё свои настоящие чувства, которые не умел выразить словами. Теперь Нина, если его и вспоминала, то лишь как Антон хвастливо рассказывал о себе, но она не думала, чтобы парень так мог непомерно возносить себя из желания произвести на неё самое выгодное ему впечатление, которому и война была нипочём.

У Стеши Николай с виду вроде бы спокойный, но как только подопьёт, так начинал дерзить и кидатся драться на любого, кто посмел посмотреть на Стешу. Хотя лицо у Николая симпатичное, но черты лица резкие, плечи широкие при небольшом его росте. Нине он не нравился, несмотря на то, что любой инструмент в его руках словно оживал, всё у него ладилось, спорилось, как у настоящего мастера.

К середине июля Утерины в новой хате уже справили новоселье, а Стеша ходила беременная. В посёлке старше Нины да Анфисы больше не было незамужних девчат. Конечно, они обе по-своему переживали, что остались без парней, но вслух между собой об этом не тужили. Анфиса старалась всегда быть весёлой и жизнерадостной. Она уже смирилась с тем, что была не способна родить. И может быть это небольшая беда, что ей не подвернулся самый желанный. Ещё неизвестно, какое бы горе её ждало, если бы произошла такая встреча, после которой её бы жизнь превратилась в сплошные страдания. Гриша Пирогов иногда намекал прийти вечером на поле, где он пахал под зябь землю. Но Анфиса шутливо отклоняла его приглашение. Хотя видела, что она по-прежнему ему нравилась.

И городские шофера и эмтээсовские трактористы иногда назначали ей свидания. Анфиса им шутливо обещала, а сама не приходила. С каждым годом к ничего не обещающим связям она относилась теперь намного ответственней, чем раньше. Отныне как никогда она дорожила своей репутацией и считала себя уже перешагнувшей тот рубеж, когда нечаянные шалости, как это до войны случилось с Гришей, и потом с полицаем, остались навсегда в прошлом, о которых, впрочем, она никогда не сожалела. Самые серьёзные чувства у неё вспыхнули к Денису Зябликову. Но почему именно к нему, она и сейчас точно не знала, ведь таких, кто безотчётно ей нравился, встречала и на окопах, и когда работала на шахте. Но те несколько дней, проведённые с Денисом, были самыми счастливыми. Может, потому, что у него она оказалась первой и последней девушкой и теперь казалось, что как раз это её женское чутьё и толкнуло к нему. Но об этом Анфиса редко задумывалась, и благоговейно хранила в памяти Дениса, его трогательную, неумелую любовь.

После него у неё были мужчины, скорее всего она отдавалась не по велению сердца, а исключительно по обстоятельствам, о которых старалась не думать. Их было двое, когда жили с Ниной на вольном поселении среди шахтёрских семей. Приятнее вспоминать хорошее, чем плохое. Тем не менее сам факт, что это случалось в её жизни, вызывал неловкое чувство стыда. Они были грубыми, пьяными, для которых кроме животной похоти, ничего святого не существовало. Причём один был горный мастер, второй служил охранником…

Когда строили хату Волковым, возле Анфисы так и крутился Горкин, на которого она не обращала должного внимания. Тогда он подходил к Нине, от неё к Стеше, муж которой схватил его двумя руками и швырнул в ручей возле замеса, как котёнка. Но эта сцена почему-то не вызвала смех у людей. Горкин, весь грязный и мокрый, вылез из глубокого илистого ручья, взошёл на пригорок, сел. Однако и на этот раз шутить с ним никто не осмелился, так как с больным человеком лучше не связываться. Хотя некоторые полагали, что Горкин просто притворялся; часто он рассуждал довольно здраво, как всякий праздный болтун, у которого руки не приспособлены ни к какой работе. Причём ходил слух, что из армии его уволили на втором году службы по состоянию здоровья.

Хату Волковым поставили ещё быстрей, чем Утериным, потому как саман был налеплен раньше. Корсаков распорядился выдать на полы и веранду струганных досок. Хата получилась как теремок, обшитая плотно подогнанными шалеванными досками, которые потом дважды проолифили.

Прошёл слух, что Корсаков распорядился открыть кооперативный магазин в хате Волковых; одну комнату отдать под хранение товаров. Причём Фаина Николаевна будет заниматься только торговлей, привозить товары, а Костя заведовать магазином, отпускать вместо матери посельчанам товары.

Ещё до войны Корсаков обещал людям, что непременно откроет магазин. Но помешала война. И вот его идея, похоже, скоро осуществится. С Фаиной Николаевной у него установились не просто деловые отношения, эта женщина действовала на председателя не только своими неотразимыми чарами, но и «городским» фасоном платья, интеллигентной манерой разговора. Она поражала своей широкой образованностью, высокой культурой общения. Перед ней Гаврила Харлампиевич чувствовал себя неотёсанным вахлаком, плохо разбирающимся в политике.

Однако день ото дня Фаина Николаевна сама привыкла к своему новому положению сельской женщины. Она сразу настроила себя к тому, что в степной глуши будет оторвана от привычного городского уклада и культуры, и с этим легко примирилась, так как нечего зря тосковать по прежней жизни, отныне у неё другого выбора нет. И сельскую действительность восприняла со всеми её неудобствами. Проживание в землянке, где и сыро, и неуютно, поначалу наводили ужас, слёзы душили её, она боялась, как бы Костя не увидел плачущей, что могло спровоцировать у него эпилептический удар. Она взялась наводить в землянке порядок, хотя сама не умела навозом вперемешку с песком или половой обмазать пол, стены и побелить их известкой. Для этого Фаина Николаевна попросила Корсакова, чтобы прислал какую-нибудь женщину, которой она заплатит. Председатель послал Фёклу Ермолаеву, которая за три дня обновила землянку так, что её было не узнать.

Вторым неприятным нюансом явилось то, что в землянке вместо кроватей стояли сбитые из досок топчаны, застеленные овчиной, от которой исходил соответственно удушливо несвежий запах, от него уж никак ничем не избавиться. Разве что на это надо истратить по флакону цветочных духов. Но и они вряд ли выгонят из овчины дурной запах. Фаина Николаевна попросила бабу выстирать овчину, на что та посмотрела как на ненормальную, но всё-таки взяла постирать в щёлоке.

Словом, полнейшие неудобства земляночного быта наводили на Фаину Николаевну печаль, хотя иного выхода у неё не было. И понемногу она свыклась с неизбежным, живя надеждой, что председатель обещал в ближайшие месяцы исправить положение.

Когда Фаина Николаевна поинтересовалась, есть ли в посёлке магазин, Корсаков на это ответил, что скоро собирается построить под него помещение, наверно, рядом с клубом. И тогда Волкова предложила свой вариант, дескать, затрат будет меньше, зато откроется торговая лавка прямо у неё в хате, к строительству которой в то время, правда, ещё не приступили.

Корсаков для такой задумки специально ездил в райком, где ему велели обратиться в сельхозкооперацию. На это там ответили согласием. Были подготовлены специальные документы как раз к тому моменту, когда хата уже стояла. Между тем разговоры о скором открытии магазина порождали нелепые слухи о председателе Корсакове, который, дескать, неспроста отстроил уютный теремок для приезжей женщины. Наверное, Гаврила с Фаиной закрутил любовь, а может, от торговли в его карман будет падать какая-то деньга. Больше всех на нарядах возмущалась Раиса Староумова:

– Вот так бабы надо вертеться перед Гаврилой, чтобы вам терема отгрохал! – говорила она. – А то бы я на месте этой Фаины не сумела торговать? Почему Гаврюха её выбрал? Думаю, тут и гадать нечего. Баба культурная, нашему преду от неё в сердце истома вошла.

– А ты не завидуй, Фаина считает – дай так каждому, – вставила Антонина Кораблёва. – Магазином распоряжается, не каждый так сумеет.

– Чего ты по себе о всех судишь? Я училась на курсах счетоводов немного и знаю приход да расход, – повысила тон, Раиса.

– Чего же тогда счетоводом не стала? – вопросила Анисья. – Или гребёнку для волос от счетов не отличишь? – она засмеялась, искрящимся взглядом обвела всех баб, как бы призывая их поддержать её шутку.

– А тебе это так надо, тётка? – гаркнула, страшно глядя на неё, Раиса.

– Она дома считает доходы от самогона, – свой магазин ведёт тишком, – сказала Фёкла. – Мой дурак похаживает до её лавки.

– За собой глядите, сами гоните, а языки распускаете помелом!

– А что, бабы, если бы Фаина Николаевна в степи не появилась, у нас бы до сих пор магазина не было бы! – воскликнула Антонина.

– Да, да, Гаврила обещает сколько лет радио, а все живём как дикари! – поддержала Ульяна Половинкина.

Остальные бабы помалкивали, даже вездесущая Домна Ермилова. Но вид у неё был сумрачный, настороженный, будто ей известна какая-то ужасная тайна, что она сама заинтересована в этом магазине. Но всё обстояло намного проще: Домна, быть может, впервые затужила о себе, своей одинокой напоследок жизни, доли, что дочь всё реже приезжает к ней, окунутая по горло в городскую жизнь. У Натахи муж давно вернулся, у Марфы тоже ладится жизнь, а вот у неё никого нет. Стало ей ясно, что Демида уже не дождётся, пора бы прийти ему, да сгинул неведомо где мужик. Вот и Полина Староумова одна, Иван тоже бесследно пропал. Они в последнее время общаются, как бабы, одного поля ягодки. Полина прихварывать стала. Её внучка Тая, дочь сына Фрола от Сони, так похожа на него, и как это открылось Полине, так совесть загрызла её за то, как когда-то разлучила сына с невесткой, уличив её в том, что она родила дочь вовсе не от Фрола. А из-за чего нападала на бывшую невестку, теперь якобы уже и сама не помнила. Или нарочно не хотела на свою правду выйти и заклеймить себя в преступлении против внучки и сына, которому указала другую судьбу, а Бог, от того, видно, теперь хворями её одолел…

Говорили, что Фрол тайно похаживал к Соне, а Раиса, нынешняя невестка, недавно родила сына. Полина оставила колхозные наряды, став выхаживать внука, не надеясь на детясли.

Домна как-то шла к Лушке Куделиной, недавно схоронившей мать, отец погиб на фронте, а Лушка из-за хромоты никогда не была замужем. Однако дочь, светло-рыжую Верку, растила, говорят, ещё задолго до войны, когда из города шла, какой-то парень пристал, а потом изнасиловал. Но в это никто не верил, мол, захотела родить для себя и в городе с кем-то спуталась. И вот девчонка рослая, на сельскую барышню ничем не похожая, школу заканчивала, невестилась, в клуб бегала! Домна похаживала к Лушке с тех пор, как Мощев пришёл и с Натахой из-за него поругались, так как Натаха взревновала мужа к Домне, будто та пытается отбить его. И вот Домне пришлось завести новую подругу. Лушка, на язык бедовая, острая, людей не любила – обсуждала всех без разбору и в этом они сошлись. Домна сразу увидела в ней своё кровное родство. Лушка, резкая в оценках, нравилась Домне. Она невысокая, короткие ножки, полноватая, круглолицая, нос вздёрнут, глаза карие, цепкие…

От Лушки, попив у неё чая, Домна шагала к Василисе Тучиной, через балку. Её дочь Люда вытянулась, вымахала почти на голову выше матери. Её отец Аркадий пропал без вести на войне. Однако во сне Василиса увидела его живым и невредимым. Он такой же высокий и худосочный, с маленькой головой и реденькими русыми волосами. Аркадий шагал по свежевспаханному полю, а за ним бежали гуртом овцы. Он махал Василисе рукой и улыбался. И вот очутился перед самым носом. Схватил её крепко за руку и говорит: «Ты зачем с немцами плясала, зачем их привечала, а я из-за тебя в лагере отсидел.» И размахнулся, чтобы ударить по лицу, но тут Василиса проснулась. А дочь стоит перед ней и держит в руках конверт.

– Это что за письмо? – в страхе спросила мать.

– Да не тебе, не бойся. Мой жених приедет скоро! – сообщила Люда весело.

– Что? Жених какой-то?

– Мой, который армию отслужил…

– Ой, да ну тебя? – Василиса отмахнулась. – Нашли моду… своих мало?

– Я, может, хочу уехать из этой глуши.

– Во сне отца увидела… с овцами шёл, может придёт? – призналась Василиса. – Я конверт у тебя увидела, думала, письмо от отца.

– Да ну, думаешь, живой? – усомнилась дочь.

– Может и так, а почему бы и нет? – Василиса села на кровати, посмотрела на настенные ходики. И часа, выходит, не спала, придя с тока, где зерно кидала на машину. На жаре целый день: упарилась, как в бане…

Тут Василиса услышала грубоватый голос Домны в передней горнице.

– Ещё солнце не село, а ты дрыхнешь, подруга? – смеясь, возгласила Домна.

Дочь, не любившая эту грубую бабу, вышла из хаты. Домна, словно чувствуя её неприязнь к себе, проводила девушку ненавистными глазами.

– Зато тебя никакая работа с ног не валит. С какой новостью зашла?

– От Лушки иду, она пошла в огород, а картошка нонче, как горох или вся, как в золе запеклась, вялая, – она брезгливо наморщила нос. – А девка твоя худобина, или такой немощной уродилась?

– Вот ты новость мне открыла. Не хочу я идить в огород – только расстраиваться. И как жить зимой будем? – она с безучастным видом покачала головой, и прибавила: – Людка-то, чи ты слепая – вся в Аркашу…

– Зато лебеда прёт вовсю! – сказала Домна радостно. – Я решила салат сделать из лебеды и засолить. Зимой борщ буду из неё варить. А мука будет, так и пироги печь можно.

– Это дело! Лебедой всегда спасались. А щавеля тоже запасти надо, если весь не погорел на солнцепёке…

Потом Василиса рассказала Домне сон про Аркадия, предчувствие у неё появилось, что живой муж и скоро, должно быть, придёт.

– Когда во сне видишь овечек – это всегда к добру, – пояснила она.

Василиса собрала на стол закуску, поставила недопитую в прошлый раз бутылку с самогоном, налила стопку Домне и себе. Выпили за всё хорошее.

– У тебя что, неужели любовь проснулась к Аркахе, и ждёшь его, как хорошего любовника? – спросила Домна, закусывая.

– А чего, разве он не человек? Я за него выходила по любви. Это опосля надоел. А сейчас, думаю: да лучше его и не встречала… – и дурашливо засмеялась.

– Ефим-младший крепкой парень! Говорят, Наташку Жернову берёт замуж.

– Да, мать его, Фатеевна, хвасталась. А чё ему, со старой, вроде меня, делать. Ефим на мою Людку заглядывался. А она хочет упорхнуть к своему… как его… в гребне у нас спозналась… с солдатом. К себе зовёт… – Василиса лукаво усмехнулась, вздохнула, вдруг зависть к дочери проснулась и вспыхнуло восхищение ею. Она не хуже других. Вот выйдет замуж за служивого, и тут сцепились глаза подруг и на миг зверовато блеснули. У обоих хмель ударил в голову и лихим отчаянием заныли их души. А потом хозяйка вспомнила сон про Аркадия, что может, правда, придёт. Эта мысль отвлекла, мечта в голове заколобродила. Ах, скорей бы мужик пришёл. Уже не тот возраст, чтобы озорничать… и как приятно будет верность ему блюсти…

– Да и пусть твоя девка упорхнёт к нему, моя как ушла в город, сколько радости ко мне вернулось! – грубо махнула рукой Домна. – Одна будешь, а там, гляди, правда муженёк нагрянет?

– Ох, как вспомню, что с тобой выделывали, так страх берёт. Ну его, уж лучше бы сон не сбылся! Придёт, наслухается всякого, и что тогда делать мне?

– А ничего, отбрей его, мол, сам где-то пропадал у чужой бабы, а меня песочить взялся.

– Ой, да ну тебя, Домна, тоже мне, научишь, найду что ответить, а лучше бы он не приходил, – она рьяно трижды перекрестилась, что-то прошептала.

– А я к тебе поднимаюсь из балки, и вижу Славку, зятя Емельянихи. И разговаривает сам с собой, сидя на срубе колодца. Сейчас, говорит, нырну у тёмную глубь холода, и пущай найдут, а там обернусь царём водяным. Меня узрел и орёт, машет, приглашает на срубе с ним покалякать. Дурачка из парня сделала Емельяниха, а Чередничиха, небось, молчала, травку дурную подсказала где взять… вот ты своего Аркашку и приголубь ею… – она захохотала, сверкая глазами, как сумасшедшая.

– Ой, что ты мелешь, нечто веришь в это? – удивилась, подавшись, от Домны, Василиса.

– Дак парень прыткий был, за девками улепётывал. Гревцеву Надину хотел обнять, так она его по башке огрела, и мозги его перевернулись в другую сторону.

– Во, это скорей всего так и случилось…

– Стала бы я опосля за дурачка свою девку отдавать? Да ни за что! Нет, тут что-то не так, – усомнилась Домна.

Василиса разлила самогон последний по стопкам и сказала:

– Ну ладно, подруга, пьём и надо думать о завтрашнем дне. Страшно подумать, ведь голод не шутка. Ты про лебеду подсказала правильно, а я и займусь травой, ежли картоха упеклась увся в земле.

– А Горкин и про голод каркал, – сказала Домна, – спрыгнул с колодца, догнал меня и на бугор бегом, как козёл, взлетел и кричит: «С косой бежит за мной, за всеми бежит, костлявая, сотрясает костями жизни устои. Моя тёща мозги мои перетрусила, бежи к ней, костлявая, её бери за шиворот. Девку я полюбил мишкинскую, и всё пропало разом. Нинка ангельская душа, не чета Лидке, а я не разглядел, потому и не разглядел, что Нинка в греблю не бегала, а эта падаль бегала. И на меня накинулась, а потом сиганула на спину, как ведьма, аки чертова дочка с копытами». – Домна, подражая Горкину, рассмеялась, выпила самогон, лицо её, белое от крема и пудры, свекольно зарумянилось.

– Господи, прости ты меня! – запричитала Василиса, наморщив нос, – он же безумный, а правду режет. – Покачала головой, увидела, как Домна удивлённо, не понимая, смотрит: – Бог с этими девками, я про голод говорю.

Людка, запыхавшись, вбежала, сказав, что за колхозным двором в небо идёт чёрный столб дыма. Это горела на краю поля солома, стянутая туда недавно трактористами.

И бабы вышли за двор почти на дорогу. А уже небо там тускнело, солнце давно село, но небосвод по горизонту слабо розовел. И там тянулась по диагонали черная кривая борозда дыма, разносимая в разные стороны ветром. Так в войну далеко по округе где-то были видны дымы пожарищ…