Текст книги "В каждом доме война"

Когда гитлеровцы догадались, что большевики их ловко обставили, было уже поздно, так как немецкий генерал Штольберг решил направить казачьи части для борьбы с партизанами, перебросив их из-под Таганрога и Мариуполя в белорусские леса. А затем и на Западный фронт против американцев и англичан. Но для начала немцы задумали привести казаков к присяге на верность фюреру. Перед строем казаков генерал Штольберг попытался познакомить их с текстом присяги на русском и немецком языках. Видя такое дело, Походный Атаман С. В. Павлов вырвал у генерала текст присяги и крикнул:

– Сотня, на караул! Слушай мою команду! Донцы, славные сыны! – начал полковник Павлов. – Казаки всегда были свободные и присягали служить только великому Дону и Государю. Но теперь мы сами себе хозяева и наша единственная цель – это свержение власти коммунистов, освобождение Донской земли от коммунистов! Пусть наша духовная победа сегодня прозвучит с новой силой в наших казачьих гимнах. Слава Казачеству!

Заиграли медные трубы. Немцы настолько были заворожены смелостью атамана, его силой голоса, что при исполнении гимнов взяли под козырёк и стояли на вытяжку, пока не отзвучали гимны. Германские генералы были не на шутку напуганы тем, что Походный Атаман не подчинился им и в любую секунду мог предать их. И, надо полагать, всерьёз решили от него избавиться, использовав против него прохвоста Доманова, который был родом из зажиточной казачьей семьи. Когда-то он служил вахмистром Донского казачьего полка. Кубанский генерал Науменко характеризовал его как внешне любезного, обходительного, но с признаками угодливости. Пожалуй, последнее располагало его к заученной фальшивости в отношениях, тщательно скрывать свои истинные устремления, которые сводились к одному – любой ценой возглавить казачий стан. Немцы давно оценили его угодливость, уступчивость, но всё это он делал с намёками, что во главе казачьего стана – прикрытый ложным патриотизмом себялюбец, который признаёт только своё мнение. Но немцы уже столкнулись с бесстрашием и неколебимостью Павлова, а в Доманове явно проступала зависть к Походному Атаману, а значит, и личная склонность к карьеризму. И он стал разменной картой в устранении Павлова, который провёл на фронте успешно против партизан не одну боевую операцию. К тому же численность его полка резко сократилась, поскольку он постоянно вступал в бои с наседавшими партизанами на обозы казаков, отступавших с семьями на Запад, которые он охранял. Вряд ли кого-то из казаков мог подговорить Доманов или какой-нибудь немецкий офицер, чтобы во время боя убить Павлова. Первое неудачное покушение на него было произведено ещё в городке Сокаль, второе – во Львове, делались попытки и после. Спустя полтора года после ухода с Дона 17 июня 1944 года недалеко от села Жихи в Западной Белоруссии в перестрелке со случайным партизанским отрядом, с которым перестреливались белорусские полицаи, Павлов был убит в висок. Это была хорошо спланированная операция, в которую были вовлечены полицаи. Им было приказано стрелять на поражение, так как Павлов со своими казаками якобы пытался прорваться через их кордоны. Очевидец покушения казак В.С.Дудников утверждал, что стреляли откуда-то с боку, так как до леса, где засели партизаны, было далеко. Но противоположное мнение высказал в книге «Великое предательство» кубанский генерал В. Науменко: «…Один из эшелонов с казаками-беженцами должен был прибыть под село Городищи, находившееся в 35-ти километрах от города Новогрудки, где стоял штаб Походного Атамана. Полковник С. В. Павлов решил лично встретить эшелон и в сопровождении конвойной сотни выехал в Городище. Дорога шла среди лесного массива. Впереди гарцевал казачий дозор, возглавляемый хорунжим Крысиным. Когда проехали селение Омневичи, лежавшее всего в восьми километрах от Городища, навстречу отряда С.П.Павлова выпустили ракету. Казаки по договорённости с немецким командованием должны были ответить такой же белой ракетой. Но не успели, так как ракетница оказалась у вестового Богачёва, в самом „хвосте“ сотни. Вскоре казаки подверглись обстрелу. Сотня, увлекаемая начальником штаба Т.И.Домановым, развернулась и вдруг поскакала в селение Омневичи. Скакавший впереди казачьего отряда С.В.Павлов также повернул коня назад. Дозор, возглавляемый Крысиным, кинулся к лесу, откуда шла стрельба. Все три казака оказались тяжело раненными. Одна из пуль попала в левую скулу и вышла около правого уха Походного Атамана. Попадание оказалось смертельным. Как выяснилось, в лесу в засаде против партизан сидел отряд белорусских полицейских. Они дали предупредительный выстрел ракетницей, но ответа не последовало и вступили в бой, рассчитывая, что это движутся партизаны…».

Незадолго до этого боя (или покушения во время боя), Павлову было присвоено воинское звание генерал-майора Главным Управлением казачьих войск немецкой армии. Во время похорон С.В.Павлова в селении Новогрудки приказ о повышении в звании зачитал ни кто-нибудь, а новоиспечёный генерал Т.И.Доманов, который вскоре стал Походным Атаманом, до этого он был помощником Павлова по административным делам. Причём Доманов так ни разу и не встретился с Павловым в Новочеркасске и сообщался с ним с помощью вестовых. И нередко умышленно не выполнял его распоряжения, считая Походного Атамана не тем человеком, которому он должен был подчиняться… Хотя на самом деле тот преследовал чисто карьеристские честолюбивые устремления, что хорошо понимали немцы и даже ему потворстовали в этом. И в подходящий момент использовали Доманова против Павлова, так как в их расчёт не входило его стремление к независимым действиям. Казаков немцы собирались использовать в борьбе против югославских партизан, в то времия как Павлов искал подходящий случай проникнуть в тыл и уйти на Дон, чтобы там поднять восстание. Но коварные замыслы немцев и Доманова помешали ему осуществить свой замысел, хотя реальных предпосылок к этому уже было всё меньше и меньше…

Когда не стало Павлова, с казаками теперь можно было поступать как угодно. Генерал Доманов получил приказ об отправке многотысячной армии казаков на Западный фронт, как, впрочем, оно и было задумано немецким командованием. Но этому тогда решительно противодействовал Павлов, который не терял надежды во главе казачьей дивизии прорваться в тыл Красной армии и переманить на свою сторону красноармейцев, уйти с ними в Донскую землю и там поднять восстание и провозгласить независимость на всей Донской земле… Но так как немцы отступали, а у Павлова не хватало офицеров и вера казаков в осуществление плана атамана с каждым днём наступления советских войск таяла, этому было не суждено сбыться. В последний момент, предчувствуя гибель после нескольих покушений, Сергей Васильевич пожалел, что не соединился с генералом Власовым, так как свои, похоже, его предали под давлением немецкого командования, которое даже в Галиции продолжало не доверять казакам под его руководством…

То, что смерть Павлова вполне может лежать на совести Доманова, тому есть косвенное подтверждение в том, что впоследствии он запретил казакам даже упоминать имя первого Походного Атамана. А спустя время, когда казачий стан обосновался в Италии, этот воистину коварный человек превратил генерала П.Н.Краснова в заложника. Но за службу Донской республике, за то, что воевали на стороне немцев против большевиков, все казаки поплатились своими жизнями. Генерал Доманов, к примеру, даже всячески препятствовал тому, чтобы семья покойного С.В.Павлова (жена, дочь, мать) остались в казачьем стане. Он обманом приказывал им остаться то в одном местечке, то в другом, что, дескать, их там ждут. Однажды даже отослал в Берлин, где будто бы для них была подготовлена квартира и денежное содержание за счёт управления казачьих войск. Но всякий раз семья Павлова возвращалась ни с чем. Когда в очередной раз Доманов её выслал, как раз в Лиенце, куда казаков отправили из Италии, вскоре произошла казачья трагедия, так как по решению ялтинской конференции глав антигитлеровской коалиции англичане выдали советским властям тысячи и тысячи казаков с семьями и они были вывезены в СССР, где многие остатки дней провели в тюрьмах, лагерях, немало было казнено и в том числе генералы П.Н.Краснов, его племянник С. Н. Краснов, А. Г. Шкуро, Султан Гирей, Т.И.Доманов, немецкий генерал фон Панвиц и др…

Между прочим, вопреки домановским бесчестным проделкам в отношении семьи Павлова, она выжила. Но это уже другая история. Трагедия же казачьего стана так и просится в создание отдельной книги…

* * *

Но вернёмся чуть назад. Тогда для жителей посёлка Новый зима 1942—1943 годов шла своими обычными, заботными буднями о хлебе насущном; люди по-прежнему боялись наезда немцев: отберут последнее зерно, скот, птицу, чем тогда самим кормиться. И оттого каждый день слышимая отдалённая канонада подбадривала жителей, что это наши уже вовсю бьют немцев нещадно. Некоторые досадовали: медленно идёт наступление, а потом и вовсе гул орудий надолго умолкал, и повсюду водворялась странная тишина. А тут зима шалила: то снег и мороз напирали, то оттепель хозяйничала день или два, а то и всю неделю, и вдруг опять жал мороз и шёл снег. Из хат улетало в трубу непрочное тепло, что даже двойные рамы не удерживали. Ведь кизяками топить – это не углём, да ещё приберегали кизяки и дрова на самую крутизну зимних холодов, а пока перебивались хворостом, бурьяном и соломой. У кого-то оставался ещё и уголь. Екатерина приберегла привезённый немцами в прошлую зиму для своего обогрева, а так разве расщедрились бы ради них самих…

После Нового года канонада к посёлку гремела с каждым днём всё ближе и ближе. Люди просыпались и прислушивались: бьют ли наши пушки? Они уже по звукам орудий отличали, как палят наши ожесточённо, беспрерывно, с каким-то отчаянным придыханием, тогда как немцы лишь как бы оскаливались, рычали злобно…

И вот настал общий для Новочеркасского района освободительный день 13 февраля 1943 года. Бывшую столицу Войска Донского освободили утром, стояла удивительная, мёртвая тишина. Теперь настал черёд радоваться тех горожан, которые не чаяли дождаться освобождения родного города от врага. И когда это произошло, люди высыпали на пустынные ещё улицы с криками: «Наши пришли!» Их лица светились неописуемым счастьем, что наконец-то дождались изгнания врага. И какое-то время многие всё ещё не верили, что война выкатилась из города, что наступил мир. Хотя народ выглядел от постоянного недоедания измождённым, обескровленным. Заместитель командира 3-го батальона 4-го полка 98-ой стрелковой дивизии Я. А. Кербель распорядился выделить горожанам более одной тысячи тонн зерна. На Крещенском спуске собрался народ, что поневоле военные не могли не выступить с поздравительной речью перед горожанами об освобождении…

На следующий день 14 февраля был освобождён Ростов-на-Дону. А чуть раньше, совсем близко, наверное, в займище за хутором Большой Мишкин гукали тяжёлые орудия, ревели моторы. Под вечер немцы почти не задержались в хуторе, прошли через него отступающими частями пехоты и бронетехники, со своей дальнобойной артиллерией расположились за хутором, на самом лобном месте, откуда займище просматривалось далеко, и туда нацелили свои пушки, и началась страшная пристрельная канонада. Правда, наши стреляли реже, так как немцы прикрывали свои рубежи хутором, за который спрятались, как за крепостной стеной…

А потом по наведённому понтонному мосту через реку Аксай двинулась наша бронированная и автомобильная техника, и враг дрогнул, начал отступать и вошёл в посёлок Новый. Следом за ним рвались снаряды. В посёлке немцы хозяйничали, не чинясь ни с кем: отбирали кур, яйца, молоко. Простояли, правда, недолго – всего ночь, а утром снялись и ушли за колхозный двор. После этого через посёлок целый день проходили ещё немецкие части, а к вечеру из займища в сумерках хорошо было видно, как с воем с огненными хвостами проносились над посёлком снаряды, летели куда-то в сторону станицы Грушевской, где сосредоточились немецкие войска.

И всю ночь продолжалась артиллерийская перестрелка, так как немцы развернули свои пушки и лупили в займище по нашим войскам. Было даже видно, как в небе светились, точно огнедыщащие пасти драконов, наши и вражеские снаряды и ни разу в лобовую не столкнулись в воздухе, поскольку стреляли на разных высотных траекториях.

Екатерина с меньшими сыновьями, как и все бабы в посёлке, сидела в погребе, пока продолжалась несколько часов эта яростная перестрелка. Вой стоял страшный, оглушительный. Казалось, ещё немного и огненный смерч спалит в одночасье весь посёлок, но ребятам было чрезвычайно интересно, они высовывались из погреба посмотреть на артподготовку. Екатерина умоляла сыновей не выходить наружу; но они, презрев страх, наблюдали из лаза за полётами снарядов в обе стороны. Небо словно прочерчивали прямолинейные молнии, издававшие в воздухе протяжный свирепый вой.

В эти часы посёлок оказался как бы на нейтральной полосе, куда снаряды и наши, и вражеские не падали, слава Богу, словно нарочно щадили эту землю. А в воздухе пахло гарью и сгоревшим порохом и толом, так как одну пушку немцы установили прямо в посёлке, на отлогом выступе балки, и стреляли, чего жители сначала не понимали. А когда увидели – обомлели и вновь нырнули в погреба. К тому же их пушки стояли и за колхозным двором, нацеленными в сторону займища.

Но скоро из хутора Большой Мишкин начала двигаться колонна войск; немцы стали покидать свои позиции, быстро отходить и, наконец, ушли совсем из посёлка Новый, не причинив ему ощутимого вреда.

Одна из частей расположилась в посёлке, солдаты жили в хатах, когда домой из хутора Татарка вернулись девчата. Ещё лежал снег, дни приближались к половине февраля. Однако наши войска, не останавливаясь, уходили на запад через посёлок с техникой, а эта часть как будто ждала, когда пройдут все, она отправится замыкающей. Жители понимали, что офицеры и солдаты проводили опрос населения, как вели при немцах те или иные их земляки. Подполковник, с резкими чертами лица, остроносый, с тонкими, плотно сомкнутыми губами, по фамилии Резкин, первым долгом спросил у первой попавшейся бабы с нарумяненным, отбелёным лицом, кто у них тут председатель колхоза?

– У нас пред – ни рыба ни мясо! – отчеканила Домна Ермилина. – Нашли о ком спросить. Здесь есть староста, немцами назначенный, вот он, да, чего тут только не заправлял! Мы по его вине потеряли хозяйство, отдал немцам, – говорила она озлобленно, нервно, желая отомстить старику Осташкину, коего и назвала подполковнику Резкину, и при этом келейно ему улыбалась, отчего её лицо приняло смешной вид, а глаза подобострастно сузились.

– Значит, был староста? А председатель что делал при немцах?

– А что ему делать, нас согнал по их приказу, дочку и сына своих спрятал, а всех детей отдал оккупантам на растерзание. И списки были: и девок, и ребят угоняли, и сейчас их нет. И всё это вытворял проклятый староста Осташкин!

– Так кто фашистам помогал: староста или председатель? – переспросил Резкин.

– Да пред ни рыба ни мясо, но своих деток спасал. И… да что ему, вот староста, – этот вражина и помогал, – заюлила Домна, пожалев, что оговорила председателя.

– Ну, хорошо, так где староста живёт? – жёстко спросил подполковник.

– На той стороне улицы: третий двор с краю, – подсказала угодливо Домна. – Ах, товарищ ахвицер, как вам я рада, так рада, у меня не хотите квартировать? Моя хата лучше всех!

– Решим после! Как зовут тебя, распрекрасная? – спросил свысока Резкин, спеша уйти.

– А вы придите, и я скажу! – бросила она, смеясь.

Подполковник махнул рукой, сел в свою машину, в которой сидело несколько солдат с автоматами. Другие военные званиями пониже Резкина входили во двор, хозяйки их встречали со слезами радости. А Прасковья, Екатерина слышала, так даже навзрыд плакала, памятуя мужа, не дождавшегося этого дня освобождения, как и другие его земляки.

Екатерина вынесла им крынку молока, солдаты хвалили, от усталости они не чаяли найти место. Боря и Витя рассматривали их автоматы. Екатерина после проводила их в хату, кормила борщом, а сама вспомнила сон недавний, как видела мужа Фёдора под землёй, где его кто-то насильно удерживал, навалив на него грунта, и лежал как будто неживой. Но вот он пытался встать, ссыпалась земля, как в бочку, с шумом, падали глутки звонко, и вот уже Фёдор выбрался на волю и пошёл по дороге, а потом вдруг очутился на крыше вагона мчавшегося в гору поезда. Фёдор встал во весь рост, а кругом высились горы, вздымались леса, небо чёрное содрогалось громом и молнией, словно кто вспарывал его, а из разрезов показывались блескучие змеи, лопавшиеся в разные стороны. Вот одна змея ударила в руку Фёдора, и рука отделилась от локтя и полетела от него сверкающей булавой и ударила по огромному куполу, отчего он раскололся на части, а из него вырвался наружу огнедышащий дракон и развалился на куски. А Фёдор стоял на вагоне и поезд мчал его дальше уже по пустыне. И вот он ворвался в посёлок, а Фёдор был вместо машиниста. Он вышел из паровоза и направился к ней, держа в руках икону Иисуса Христа и вот отдаёт ей; она тут проснулась; в окнах было ещё темно, а на душе так светло и радостно, что Екатерина взглянула в святой угол, где висели две иконы: одна, которую во сне дал Фёдор, вторая – Божья матерь. Она их повесила сразу, как только вселились в эту хату и Фёдор ничего не имел против, хотя сам никогда на них не смотрел.

Один солдат, коренастый со светлыми короткими волосами, круглолицый, спокойный, медлительный, чем-то напоминал Екатерине мужа. Он был мягок, ласкоглазый, веки набрякшие, как у Фёдора и прищур почти такой же. Это разительное сходство как-то тревожно отдалось в сердце, что на время она подумала, может, это и есть Фёдор, только он несколько изменился за годы войны. Пока солдаты ели, она смотрела на похожего на мужа человека в военной форме со стеснительным чувством, и почему-то так хотелось, чтобы он сказал: «Что, разве не узнаёшь меня, это же я, твой муж?» Она обречённо опустила глаза, понимая, что солдат не имеет к её наваждению никакого отношения. Мужа она не представляла солдатом, слишком он мирный, чтобы участвовать в бойне. Хотя в одном отсеке сундука для хранения документов лежала старая фотография ещё с времён первой германской, Фёдор снят в военной форме царской армии. Но от времени снимок пожелтел, и на нём он был уже плохо виден…

И вот этот солдат чем-то уже стал ей дорог, что не хотелось рассеивать это представление своё, так как было приятно пребывать в самообмане. У солдат нашлась водка, неиспользованная ими перед боем, и теперь они пили и угостили хозяйку. Выпив горькой, солдаты разговорились, воевали они с первого дня войны, познали горечь поражений, гибель боевых товарищей, писали домой, когда было можно, очень редко, хотя все скучали по детям, жёнам. У всех они оказались на оккупированной территории, куда письма уже не доставлялись и сетовали, что ничего о своих родных не слыхали. Екатерина успокаивала, как умела, что, дескать, скоро они добьют врага и будут дома все целы и невредимы и обласканы жёнами…

Екатерина не заметила когда дети ушли на улицу, пока готовила ужин, пока доила корову, солдаты отдыхали в хате, а у неё было тепло на душе. Причём ей почему-то всё ещё не верилось, что пришли наши и думала было сказать им, как долго их ждали они, как болела душа, когда отступали. Однако самое страшное уже осталось позади навсегда, а родимые в хате… наступит победа, и какое будет это счастливое время…

Дети вернулись, наверное, через час и рассказали, что они видели, как за огородами старосту Осташкина заставили вырыть себе могилу, а он стоял и не шевелилися. Тогда солдаты сами наскоро выкопали на три штыка, староста не захотел ложиться в неглубокую яму и стал сам копать. А потом красноармейцы, после команды командира, расстреляли его и закопали, как собаку. Эта весть разлетелась по улице в одночасье, вызвав страх у людей. Погиб старик по глупости! А вроде вредного ничего не делал, только сам назвался в старосты. Но этого было достаточно, чтобы причислить его к изменникам. И никто не мог подумать, что за это полагается расстрел. Домна, однако, радовалась больше кого-либо, что предатель понёс суровое и справедливое наказание, да и другие бабы, лишившиеся коров, не жалели старика, вызвавшегося в старосты самостийно.

Вечером только, в сумерках добрались домой девчата, и уже на подступах к посёлку смекнули, что там происходит что-то очень важное. Слышались мужские голоса, даже смех, причём играла гармошка, и бабы выкрикивали во славу Сталина частушки и высмеивали Гитлера:

Сталин, Сталин,

Никогда не печален!

Он веру в жизнь даёт,

И за собой ведёт!

Стеша Полосухина почему-то недовольно обронила:

– Наши товарки уже пляшут, это же Машка кричит громче всех!

– А гармонист не наш, не Дрон! – воскликнула Дора Ермолаева. – Ох, а мы разве не пойдём плясать?

– Где же наши ребята? – спросила Анфиса.

– Может, они уже дома, – отозвалась Глаша Пирогова.

И действительно, в посёлке стояло веселье, невзирая на то, что к вечеру ударил мороз, всё население посёлка было на улице, поскольку собрались на поляне бабы, девки, дети и военные, которые имели своих гармонистов. Ребята, какие оставались в посёлке во главе с Дроном угощали солдат самогоном, а те им давали подержать разряженные автоматы. Под конец веселья уже появились и парочки, так как девки охотно принимали в ухажёры солдат. Тут была даже Шура Костылёва, к которой сразу приклеился старшина с медалями, правда, не очень молодой. Шура не усидела дома, поскольку ненароком подумала, а вдруг встретит Сергея Чернушкина. Хотя это было маловероятно, она всматривалась в стройных, высоких военных, но таких среди солдат было мало. К тому же Сергей отслужил срочную в звании старшего сержанта. И когда к ней подошёл старшина коренастого телосложения, причём некрасивый, с махорочным запахом, он тотчас ей не понравился, потому что от него несло мужицким духом. Но из уважения к его наградам Шура снисходительно принимала ухаживание старшины и охотно его слушала. Он был рабочий завода, станочник, с первого дня на войне, причём пока обошлось без единой царапины, хотя от вражеских снарядов и пуль не забивался в щели, как некоторые. Довелось ему командовать даже батальоном, когда погиб их командир. Старшина захотел погулять с Шурой, и они пошли в сторону клуба…

Маша Дмитрукова увлеклась бравым солдатом, он плясал с ней, а она напевала частушки:

Сталин Гитлера победил,

И начало миру положил,

А Гитлер свесился

И на дереве повесился!..

А после девчата были разобраны военными. А более зрелые солдаты клеились к бабам. Домна у них была почти нарасхват: со всеми она смеялась, шутила, правда, как всегда грубо, неуместно, невпопад. И не упускала случая высматривать подполковника Резкина, который понравился ей с ходу и чем-то напоминал мужа Демида. Но тут его со всеми почему-то не было, а в это время Резкин сидел в хате Костылёва, жена которого Феня, накрыла стол. Поставила выпивку, и между военным и председателем шёл тяжёлый разговор.

– Кто немцев у вас встречал хорошо, знаешь, Макар Пантелеевич? – спросил офицер.

– Неужели вы считаете, будто их кто-то целовал? Люди у нас от них в погребах сидели, когда вошли, я сам был в колхозе. Их начальник сразу свой приказ! Колхоз оставляют, и чтобы скот не резали, зерно не прятали, не то расстрел!

– Осташкин был с ними?

– Нет, старик сидел дома. А когда они всех собрали на сход, он пришёл. Старостой напросился потому, что всё равно бы кого-нибудь поставили. Ведь были ещё старики… – говорил, волнуясь Костылёв, испытывая неловкость оттого, что вынужден называть своих людей. И вообще, этот разговор, похожий на допрос, противоречил всему складу его души.

– Странно ты объясняешь, почему вы, советские люди, исполняли вражеские приказы, подчинились немцам? Шкуру свою спасали, а тем временем мы гибли на фронте.

У Костылёва на языке так и вертелись слова: «А чего тогда сами пустили врагов далеко?» Но скажи он так, тогда бы ему уж точно не сносить головы.

– Вы думаете, я сам не пошёл на войну? Меня оставила партия, доверила тыловую работу, – дрогнувшим голосом ответил Костылёв, тщательно подбирая слова, отчего ему казалось, что это говорил вовсе не он, ведь эти слова не его, в обиходе ими он не изъяснялся.

– Сколько на начало войны оставалось коров, и сосчитайте сколько всего хозяйства у вас сейчас! – резко приказал подполковник.

Макар Пантелеевич нахмурил брови: вот и дождался, будто говорил весь его вид, теперь снимут шкуру, которую, по словам офицера, он спасал, служа немцам. И у него захолонуло под сердцем, от страха и растерянности всё замерло, так как не ведал: лгать ему или правду выкладывать? Но, поняв, что бабы знали всё о колхозном хозяйстве, ничего не стал скрывать, поскольку всё равно любая баба опровергла бы его ответ, уберегающий от ответственности.

– С десяток наберётся коров, лошадей, быков…

– Или всех по десятку?

– Да я как-то даже не думал, что немцы придут, и мы все надеялись, что врага остановят, ведь нам надо было на чём-то пахать, сеять. Какая же тут моя вина?

– Для кого пахать и сеять? – выпалил Резкин, страшно глядя на председателя, его карие глаза при этом от гнева потемнели, казалось, нос ещё больше заострился. – Они шли в наступление, а ты один почему-то не думал об этом? Все знали, а ты пребывал в иллюзиях на лучшее, что ты подразумевал под этим? Поясни?

– Колхозники не могут сидеть без работы, которой занимались все их предки. У нас радио нет, газеты уже не получали регулярно, забывали завезти. А так как почта не работала, мы не знали, что делалось на фронте. Мы считали нашу армию непобедимой, понимали, что она переживала временные трудности…

Резкин, конечно, понимал председателя, но от него необычная служба требовала непримиримого подхода, требовала прощупывания настроения крестьян, что их заставляло прислуживать немцам: ненависть к советской власти или инстинкт самосохранения? По ответу председателя Резкин ничего не понял. А ведь смешно подумать, он тут при немцах представлял советскую власть, и от её лица служил врагам! Только за одно это в назидание другим его полагалось расстрелять. Но так как Костылёва оставлял здесь райком или сельсовет, им ещё предстоит разобраться с председателем, а он, Резкин, умывает руки. В колхозе Костылёву ещё работать…

– А теперь что вы считаете? – между тем спросил он.

– Да всё, что надо считать советским…

– Это демагогия, Макар Пантелеевич! Я бы тебя поставил к стенке, да жаль, что твоё начальство сейчас не здесь. Отдал врагу весь оставленный скот, как родному дяде, зачем оставлял, когда сеять и пахать в условиях войны было совершенно бесполезно? Вывод один: значит, с расчётом оставлял немцам, чтобы таким образом выкупить у них свою жизнь? – побледнев, быстро проговорил Резкин.

– Я же вам пояснил, как всё получилось, – в оторопи протянул Макар, подрагивающим голосом, чувствуя с каким остервенением нападал на него Резкин, уличавший его в предательстве. И он отчётливо сознавал, что сейчас ему угрожало…

Феня сидела в другой горнице и слышала всё сама; у неё в страхе сжималось сердце, душа замирала; она подумала, что при немцах было страшно, но чтобы так было при своих, она этого даже и представить себе не могла. Подполковник Резкин, как он им представился, возглавлял какой-то особый отдел по борьбе со шпионами, предателями и дезертирами. Феня чувствовала, что Резкин очень злой, желчный человек, сейчас пытался вконец запугать Макара и вместе с тем он ясно давал понять, что председатель совершил преступление почти умышленное, что приравнивалось к предательству в корыстных целях. Она думала, что тому ничего не стоило наказать любого, в чём уже после расстрела Осташкина убедился весь посёлок. За два с лишним года с начала войны это были первые выстрелы, произведённые непосредственно в посёлке. Причём ни кем-нибудь, а нашими, что мирным населением воспринималось вдвойне с омерзением.

Резкин ещё многое выяснял у Костылёва относительно колхозных дел и, кажется, немало был удивлён, когда узнал, что в колхозе двадцать пять телят, девять лошадей.

– Откуда же столько голов взяли? – спросил недоверчиво, приглядываясь к Макару Пантелеевичу, открывавшемуся ему с новой, доселе неизвестной стороны.

– Люди без понуканий, желая восстановить поголовье, сдали своих тёлок, а коней привезли немцы – не поверите – вовсе не для нас, а для себя, чтобы можно было сеять! – ответил Костылёв, как показалось смершнику, с нескрываемой радостью.

– Вот как даже, говоришь, немцы лошадок привезли? – удивился Резкин, выпучив глаза. – за каким хреном? – крикнул он и в его взгляде таился вопрос, мол, что ты ещё нам откроешь интересного, шкура!

– Наверно, думали, что сюда они пришли навсегда, а колхоз был им почему-то нужен и потому его оставили для себя. И кони для своих нужд были им нужны…

– А ты разве не так думал? Видно, ты им очень понравился, что они тебя лошадками отблагодарили? Зерно в Германию увозили… А коней, значит, на обмен, не спросил? – с ехидцей прибавил он, шурясь злобно, и тут вспомнил, как одна баба его назвала ни рыба ни мясо и в определении была почти точна. «А ещё надо бы прибавить, – подумал он, – и скользкий, как уж, что не ухватишь за шиворот…».

– Я не просил, это вам скажет у нас каждый человек. Весной привезли, в посевную…

– Вот что делали, значит, совместно кормили вражескую армию? Сколько же им зерна вырастили, а может, и припрятали лошадей с тем дальним расчётом, чтобы тебя и твою семью не тронули, и приглядели в тебе дельного помощника? – наступал яростно подполковник, ещё даже не притронувшись к угощению.

– Ни одного пуда! Сами они забирали, кто им давал? – с выпученными от страха водянистыми глазами, буркнул Костылёв. – Сеяли мы, естественно, для себя, ни на что не рассчитывали, то есть о немцах не думали, а ежели и думали, так только из страха, что заберут у людей последний хлеб…

Резкин постучал костяшками пальцев по столу, покачал головой, а потом вдруг встал, берясь за шапку.

– Ну, так, мне уже некогда и твоего угощения мне не надо. Ты, Костылёв, подлец, достоин расстрела, но мараться о тебя не хочу. Не беру на себя такую ответственность, поскольку ты гражданское лицо. Благодари Бога, что я не доказал, что ты сотрудничал с немцами добровольно, но думаю, что это сделают другие товарищи, – с этим утверждением Резкин ушёл к Домне, приглянувшейся ему почти тотчас, когда та охотно поведала о председателе и старосте…