Текст книги "В каждом доме война"

Новочеркасск немцы захватили, как сказано было выше, не в год начала войны, а после достаточно продолжительного сопротивления и с немалыми потерями с обеих сторон. Наших к тому же много попало в плен, когда был отрезан отход к своим, а тех, что прятались по подвалам, выдали настроенные против красных казаки. До прихода врага все учреждения, предприятия почти работали, и была дана команда, чтобы оборудование фабрик, заводов были эвакуировано вместе с ценными специалистами и партийными руководителями. Однако в городе действовал подпольный горком, который позаботился о подполье в условиях оккупации. И оно было умело организованно…

Когда немцы вошли в город, он выглядел не совсем безжизненным и пустым, на улицы вывалила та часть населения, которая злостно ненавидела советскую власть, и встречали оккупантов как освободителей, с улыбками и цветами. Старые казаки надели старые казачьи мундиры. С первых же дней карательные части совершали облавы, обыски, несмотря на то что старые казаки выказали немцам полную лояльность, а противники советской власти даже преподнесли высокому германскому начальству хлеб-соль, считая их своими освободителями. Они и стали служить, сами того не ожидая, немцам, выдавая коммунистов и всех сочувствовавших советской власти. В первые же дни оккупации местная тюрьма, ещё до прихода захватчиков освобождённая от уголовников и политических, до отказа была заполнена теми, кто их сажал. И вскоре за городом, на голом поле в стороне хутора Малый Мишкин, начались массовые расстрелы…

Немцы обосновались в городе так уверенно, с таким хозяйским размахом, что уже через неделю были открыты рестораны, кафе, в чём им помогали казаки, избравшие своего, как в старые времена, головного атамана.

Однако немцы преднамеренно распустили слух, что они освободили всех уголовников и политзаключённых. А ведь до того, как им занять город, тюрьма была уже пуста, все заключённые за какой-то месяц были отправлены в Среднюю Азию со всем обслуживающим тюрьму персоналом НКВД.

В городе впервые после падения нэпа началась свободная торговля, были открыты частные магазины, киоски, ларьки, булочные. И с нарастающей силой закипела жизнь, причём даже появился публичный дом, куда сразу были внедрены агенты городского большевистского подполья из числа девушек лёгкого поведения, но прошедших спецподготовку в школе НКВД.

Зина Половинкина и её подруга по общежитию и курсам медсестёр Ада к приходу немцев, став медработниками, были направлены в госпиталь, а после его эвакуации их оставили помогать подпольщикам исключительно по медицинской части. Сначала девушек не включали ни в какие операции; они даже не знали ни одного руководителя подполья, отчего создавалось впечатление, будто все его участники сами не ведали: для чего, собственно, их оставили в тылу врага? Однако вскоре в городе стали раздаваться взрывы, стрельба, повлекшие для мирных жителей новые аресты, облавы, чего не избежали и члены подполья. Это были в основном молодые парни и девушки, люди средних лет и даже старше…

Зине и Аде приходилось оказывать помощь раненым подпольщикам. Потом им было велено ждать особого распоряжения для внедрения их в немецкий госпиталь, а для этого они должны были войти в доверие в среду казачьих властей. Это представлялось вовсе не лёгким заданием. Ведь Походный Атаман вращался среди высокого немецкого начальства…

С приходом немцев Зина была уже лишена возможности ездить домой к сыну, к матери и за продуктами. Везде были немецкие патрули, а чтобы выйти из города, в военной комендатуре надлежало получить специальный пропуск, да ещё заверить его в гестапо. На это Зина не решилась. За время жизни в городе она не думала о мужчинах, так как была замужем. На этот счёт Аде было легче, но на танцы, в кино они похаживали и уже познакомились с молодыми ребятами, работавшими на заводе. Во время учёбы на курсах они также завязали отношения с курсантами военного училища. Ада бегала на свидания и к курсанту Юре, и к парню с завода, за что Зина осуждала подругу, а сама она ни с кем не встречалась, хотя кавалеры не давали ей прохода. Но когда жить было не на что, а пайковые карточки быстро заканчивались, Зине приходилось туговато. Собственно, она жила в комнате с Адой, и потому девушки поровну делили лишения полуголодного существования. Особенно туго стало при немцах. Кавалеры иногда приносили девушкам продукты, за что требовали благодарности. Намёки мужчин молодые женщины конечно улавливали, но Ада уходила из общежития дня на два, а когда возвращалась, в комнате у Зины сидел за столом мужчина, пил водку, закусывал, Зина тоже с ним охотно выпивала, заглушая своё бесприютное существование, и ей было стыдно вспоминать, как ещё до войны рвалась в город. Ада, глядя на кавалера подруги, манерно улыбалась и с ревностью взирала на Зину, которая, бывало, одергивала её, а теперь, похоже, и сама не удержалась, ведь голод хватал за горло, а перед ним мало кто устоит, даже самые идейные отступали от своих принципов…

От Зины разило водкой, она была сумрачна, неразговорчива, что с ней произошло за эти дни, Ада не интересовалась. В консервной банке, которая служила вместо пепельницы, было много окурков. Трудно было представить, чтобы их выкурил за вечер один мужчина. Но на этот счёт она не делала никаких выводов, и затем сама попала в не лучшую ситуацию, о чём даже неприятно было вспоминать. В голове до сих пор стоял костяной звон бильярдных шаров. А в глазах плавал дым папирос, вертелись мужские хари на любой вкус; женщины сомнительного вида, среди которых, наверное, она тоже смотрелась не лучшим образом.

– И что я на фронт не попросилась, – заговорила Зина, когда мужчина, наконец, ушёл, поцеловав в щёчку, и кажется, что-то шепнул ласковое.

– Таскать на себе под обстрелами солдатиков и офицериков? – переспросила Ада, усмехаясь. – Погоди – ещё успеется.

– Мне надоело унижаться перед мужиками, они же любить не способны, как животные лезут. И дела нет настоящего, зачем нас только оставили?

– Там люди, а эти скотины. Нас тут за женщин не считают. И зачем я в город ушла. Сейчас бы в колхозе спокойно работала и не думала о еде, – посетовала Зина, вспомнив опять, как рвалась в город.

– Ничего, подождём… А я вот совсем не жалею, что от навозной жизни ушла. Скоро нам поручат настоящее дело…

– Да сколько ещё ждать. Пока их всех не перестреляют. Может, нас перебросят через линию фронта? Где у них штаб, почему нам не доверяют, будто мы шпионки? Конспирация? Да какая там у него конспирация: от нас?

– Ну, знаешь, Зинка, хватит скулить – беги, скачи в свой посёлок, а там тоже немцы – истерзают похлеще этих, так лучше наши! – Ада бесшабашно рассмеялась, краска стыда залила её овальное красивое лицо.

Вечером к ним пришёл вихрастый паренёк и сказал, чтобы оделись получше и отправились в кафе «Каштан», что находилось на Московской улице, где их будет ждать в сером костюме мужчина. С этим известием парень исчез…

Молодые женщины нарядились. Их общежитие стояло на улице Садовой, примыкавшей к Александровскому парку прямо за Александровской церковью. Зина и Ада прошли по булыжной мостовой к чугунным воротам парка. Затем они направились по главной аллее к выходу, где стоял двухэтажный Атаманский дворец, построенный лет сто назад в классическом стиле. На парадном входе развевались два флага: фашистский с красно-чёрной свастикой и казачий трёхцветный стяг. Перед ним был разбит сквер с возвышавшимся на постаменте памятником основателю города войска Донского атаману М. И Платову, который до прихода немцев находился на задворках, и вот вновь казаки поставили его на историческое место. За сквером простиралась площадь. На углу Московской и Платовской стояла двухэтажная гостиница, в которой и был устроен немцами публичный дом. Кафе «Каштан» находилось в полуподвале, с выходившими на тротуар окнами.

Зина и Ада пересекли площадь. В этом кафе с крепкими дубовыми дверями им приходилось бывать до прихода немцев. При входе стоял пожилой швейцар с рыжими усами, в расшитом кителе старых времён. Молодые женщины сразу почувствовали, что здесь царил новый порядок, с привкусом торжественной официальности. Деревянная лестница круто сбегала вниз, откуда исходили ароматы вкусных яств, от которых у женщин засосало тоскливо под ложечкой и грустно сжималось сердце от того неизвестного, что тут сейчас их ожидало.

Зал был длинный, он освещался множеством ламп сокрытых под матовым массивным ребристым стеклом округлых форм. За столиками сидела разодетая обоеполая публика и сновали чистенькие, в форменных платьях официантки, причём те же, что работали и до немцев. В другом зале была бильярдная. Зина заметила, как с приходом оккупантов разительно изменился народ, словно стал чужим. А люди при этом вели себя так, будто ничего не произошло. И этот разительный контраст как-то настораживал и пугал, так как в жизни города для молодого поколения ничего не осталось советского, а вывески на немецком языке зловеще пугали. Собственно, в город они выходили по великой надобности, ещё с осени прошлого года. Несколько раз, спасаясь от облав, Зину и Аду выручали подпольщики, уводя их в подземелье, куда немцы ещё не знали как проникнуть. Но о существовании подземных ходов знали совсем немногие, да и то лишь по слухам. Они входили в число секретных объектов, которыми и пользовались подпольщики в условиях вражеской оккупации, подготовленные специально особым отделом НКВД. С тех пор как молодые женщины узнали тайну городских подземелий, они понимали, что отныне находятся в одной организации и должны строго подчиняться руководству подполья.

Молодые женщины увидели одиноко сидевшего за столиком мужчину лет тридцати пяти, и несколько робко подошли к нему. Он встал, галантно предложил им сесть, подозвал официантку и сделал заказ на усмотрение женщин.

– Кто из вас будет работать в госпитале, это вы должны решить сами. Но одной предстоит задание совсем иное, – заговорил строго мужчина, представившийся Светозаром. – Над нами гостиница, где враги устроили салон отдыха, куда похаживают немецкие офицеры, – он сделал паузу, посмотрел на женщин, так ли верно они поняли его, как было им задумано. Ада переглянулась с Зиной, но обе не проронили ни слова, лишь слегка смутились. – Да, кому-то из вас надо там работать. Я думаю, это подойдёт больше Аде, поскольку твой рост, фигура должны привлекать офицеров. Дальнейшие указания поступят позже, а сейчас официантка проводит туда, – и он подозвал её. Она наклонилась к нему, готовая отправиться на задание. Зина настороженно, в оторопи смотрела на подругу, и у неё дух уходил в пятки, что та довольно легко дала согласие, впрочем, даже не проронив ни слова. Ада как-то эффектно помахала ей ручкой и ушла в сопровождении официантки. Затем Зина уставилась на Светозара, испытывая смешанное чувство благодарности, что он избавил её от жуткой участи продажной женщины, что её внешние данные к тому же не подходили. Тем не менее от страха, что ей предстоит работать в окружении немцев, Зине стало жутко. Но вскоре постаралась успокоиться, так как вид уверенного в себе мужчины настраивал на спокойный лад. Теперь она отчётливо понимала, что из госпиталя должна передавать почерпнутые секретные сведения о намерениях врага, ей надлежало узнавать от раненых о положении на фронте, о продвижении их войск на Восток. И многое другое…

Госпиталь размещался в одном из лучших зданий в городе, в котором до войны был Дом Красной армии. Туда она попала через городскую управу, под предлогом, что имеет медицинскую подготовку. И вот окольными путями в него и была внедрена Зина, не имеющая, как ей ни объясняли, понимания шпионской работы. Впрочем, её ужасало одно то, что она должна была ради успешной работы не только не уклоняться от постели с офицерами, но и самой содействовать этому. Её хотели использовать как шлюху, что она поняла слишком поздно и против чего уже не могла возмущаться, так как этого требовала агентурная работа. Собственно, её вовсе не готовили к такой службе, но всё произошло спонтанно, как бы само по себе… И она знала, на что шла. За время нахождения в городе Зина влюблялась в военных во время учебных занятий на полигоне. Но эти влечения не имели продолжения, за исключением одного Авдея Сумарина, обещавшего ей писать, когда его отправляли на фронт. И вот с того дня прошёл месяц, а писем от него она пока не получила, и вряд ли их получит, ведь обещание редко кто выполняет. Впрочем, она и не настаивала ей писать, поскольку своему мужу так и не написала, а теперь, если Давыд жив, он, конечно, знает от своей матери о её подлом поступке, возмечтавшей пожить в городе. И пока это не принесло ей никакого удовлетворения, быть вовлечённой в опасную коловерть событий.

Авдею Зина даже не сказала, что с мужем хотя и не жила, однако в браке ещё состояла. Она боялась, что он обзовёт её непутёвой, пустившейся на поиски красивой жизни в ущерб своей семье, от которой, собственно, уже остались одни воспоминания. Авдей выгодно отличался от Давыда военной выправкой, серьёзным характером, волевым лицом, хотя казался немного вспыльчивым. А спустя время его образ успел в душе несколько померкнуть и другие мужчины вошли в её жизнь, и от её былого целомудрия уже ничего не осталось. Теперь она смотрела на себя, незнакомую, как на падшую женщину, со страхом, что уподобилась стать шлюхой. И всё потому, чтобы как-то выжить, став серьёзно презирать себя. Потом Зине казалось, будто кто-то нарочно уготовил ей жалкое, унизительное существование. Когда она узнала, что ей нужно было делать у немцев, она с отвращением вспомнила, как приходили знакомые мужчины и предлагали сожительство, видя, что она бедствует. Но Зина отказывалась от постоянного содержания, наблюдая, с какой лёгкостью распоряжалась собой Ада, которая и знакомила её с мужчинами. Сначала она протестовала и выгоняла их после того, как речь шла о постели, но потом отсутствие средств к существованию, заставило её принимать подлые условия, за что уже не было сил презирать себя. Впрочем, это было поначалу, просто она поняла, что человек ко всему привыкает и уже не видит ничего плохого в том, что делает, если это даже расходится с понятиями приличия и нравственности…

В немецком госпитале Зина встретила нашего хирурга, перешедшего добровольно на службу к немцам. Но она ещё не знала, что он помогал населению по заданию подполья, чтобы больных (а то и здоровых) не вызывали на биржу труда, где в паре ещё с одним врачом во время медосмотра он признавал больными тех, кого немцы намеревались отправить в Германию, как они уверяли, на заработки. У него были жидкие русые волосы, плечистая фигура, нервное лицо. Звали его Игнат Маркелович Цыбулькин. Он долго смотрел на Зину в белом халате, и на его лице изобразилось явное неприятие или недоумение. Зина же удивлённо улыбнулась:

– Что вы во мне углядели? – спросила она немного весело, и была рада, что русский хирург будет с ней рядом.

– Решительно ничего, но… как вы сюда попали? – воззрился Игнат Маркелович ещё пристрастней.

– А как вы? Сами? Вот и я… тоже жить хочу хорошо! – отрезала она. Он махнул рукой так, будто Зина пыталась нарочно его осадить. Она засмеялась, увидев на его лице испуг. Как такой может врачевать?

Госпиталь был большой – коек на четыреста и, соответственно ему, был медперсонал во главе с немецким начальником Брофманом в чине подполковника. И целая свита чинами поменьше. Взвод санитаров, кухонных работников. Были также и медсёстры-немки и, конечно, немки русского происхождения, они смотрели на Зину и других русских медсестёр с некоторым высокомерием. Знание немецкого языка ещё по учёбе в школе у Зины было очень слабое, тем не менее некоторые слова она разбирала хорошо. Ей дали немецко-русский разговорник, по которому приходилось на ходу усваивать немецкую речь, что, впрочем, давалось с трудом. Немцы при ней не стеснялись непристойно выражаться и обсуждали положение на фронтах, которое складывалось к тому времени в их пользу, чем они охотно бравировали. А Зине приходилось им даже улыбаться. Однажды Зина услыхала, что должен прийти эшелон с ранеными, что немцы оборудовали под лазареты новые помещения. А на станции готовились к отправке в Германию эшелоны с сырьём и продовольствием. Эти сведения Зина передала вечером в кафе Светозару; за своевременную информацию он похвалил Зину, а русского доктора, мозолившего глаза, пока трогать не будут…

– В следующий раз, если меня не увидишь на месте, передашь сапожнику из будки, что стоит напротив входа в кафе «Каштан», – предупредил Светозар. – А теперь ступай домой…

Зина была поставлена на довольствие в городскую столовую по спецкарточкам, открытую для бедствующего населения. В общежитии теперь она жила одна уже больше месяца, с того дня Аду не видела. За это время офицеры пока миловали её особым вниманием, что её несколько удивляло и вместе с тем очень радовало…

Однако через какое-то время, когда Зина приходила в офицерскую палату, она попала во внимание молодого лейтенанта некрасивой наружности по имени и фамилии Герд Хейнинц. Он участвовал в боях на южном направлении. Был ранен в плечо и руку, но передвигался самостоятельно. Зине в нём единственно нравились весёлые серые глаза. И он неплохо владел русским языком. Лейтенант Хейнинц начал общение с русской медсестрой с того, что похвалил заботливую теплоту Зининых рук, а потом взял её ладонь и с улыбкой рассматривал на ней хиромантические линии.

– Здесь написано, – начал он лукаво, – что вы нас презирайте. А чтё ви служите в немецкий госпиталь, я карошо понимай…

– Вы ошибаетесь, господин лейтенант! Мне надо где-то работать, – ответила Зина. – Да, жить не на что, выбора у меня, увы, нет.

– О, какой прямота русский душа! Ви правильно поступайте, ми будем делать германский большой государство на вашей плёхой земля. Советион капут, коммунизм капут, ми установим германский порядок. О, скоро ето будет!

Зина не знала, что ему на это ответить и робко улыбалась. Но тут она вспомнила, как её учили вызывать немцев на нужный ей разговор.

– Да, только вы медленно двигаетесь, – начала она. – Скоро, вы говорите? А уже зима заканчивается. Надо торопиться, пока Красная армия ещё не пришла в себя после летних поражений…

– Ничьего, Зина, ми начинаем наступление здесь, на юге и разгромим ваши армий. Сталинград будет наш, а там начнётся другой кампаний по вашей страна. Ты хоцешь немецкий порядок – каращо! Гуд!

– Скорей бы, а то плохо жить, – прибавила она, вызвав у Хейнинца бурю восторга. Он предложил Зине погулять по городу после дежурства и она охотно согласилась. Немец угостил её шоколадом, который она получала и от других раненых. Такие знаки внимания ей неизменно льстили, она иногда даже забывала, что идёт война. По взгляду Хейнинца Зина видела, что он рассчитывал добиться от нее плотского удовлетворения и эта догадка ее коробила.

– Вы мне расскажите о своих подвигах, тогда я пойду с вами куда угодно, – сказала она, нарочно вызывая его на откровенность.

– О, да! Я буду стоять у ворот… – и с этими словами он поклонился.

Зина увидела лейтенанта, державшего руку на перевязи, на нем была шинель, фуражка, несмотря на сильный мороз, из-за которого гулять им долго не пришлось. Собственно, Хейнинц захотел посмотреть на её жилище, и она повела немца через парк. Возле Атаманского дворца стояла группа немецких офицеров. Зина была в демисезонном пальто, она выглядела, как городская барышня. Лейтенант быстро козырнул двумя пальцами своим соплеменникам, взял Зину под руку и они неторопливо, словно влюбленные, пошагали под арочные ворота парка…

День уже заметно прибавился, оттеснил часа на два стремительное приближение сумерек. Закат нынче долго растекался сочными, ало-багряными красками, а потом стал быстро выцветать, бледнеть и гаснуть. Снег лежал глубокий, под вечер утихла метель и установилась гробовая тишина. Шура как никогда не торопилась домой. Она видела отца, посмотревшего на окна конторы, когда проходил домой мимо, чувствовавший, должно быть, что дочь, наверное, ещё там. Потом прошли доярки; раньше них пришла дежурить на ферму Домна Ермилова. На ток – сменщик Климова – Пимен Кораблёв, тщедушный, костистый старик. Вместо пенсии каждый месяц он получал всего понемногу: масло подсолнечное, зерно, яйца, молоко, мясо. А в неурожайный год совсем ничего, или только в конце года, да и то, что имелось в наличии…

Когда уже совсем стемнело, послышался гул немецкой техники. Похоже, немцы собрались куда-то на ночь глядя, не зажигая фар. Шура не знала, была бы она рада, если бы они ушли совсем из посёлка, где пока люди не страдали от их произвола. Хотя уже скоро приступят к изъятию скотины и другой живности, о чём однажды проговорился ей Дитринц, что, по его словам, для него будет крайне неприятной процедурой, но необходимой для обеспечения армии продовольствием. Он это проделывал уже во многих селениях и деревнях, но всегда старался не обижать людей там, где стояла его часть. Слушала его молча, боясь ему перечить, она, впрочем, редко когда вообще кому-либо противоречила, и делала добросовестно всегда только то, что входило в её обязанности. Она слыла исключительно исполнительной, а потому не терпела, если точно так же не поступали другие. Одно время ей довелось подменять бригадира, вместо которого расставляла колхозников на наряды. И успела приметить тех, кто больше кого-либо норовил увильнуть от работы. Потом она посылала их туда, где невозможно было отлынивать, чем вызывала у них на себя недовольный ропот. Да ещё после приходила проверять их работу, а если находила какой-либо брак, заставляла переделывать.

Чаще других этим грешили Домна Ермилова, Прасковья Дмитрукова, Марфа Жернова, Павла Пирогова.

– Шурка, ты прямо, как жандарм! – возмутилась как-то Домна.

– И чего ходить по пятам, сидела бы себе в конторе, – вторила Марфа.

– А то вона не знае, что такэ трудодень, да разве нам впышут лишний за передовий труд! – говорила Прасковья.

Шура, однако, редко когда отвечала им, считая это ниже своего достоинства, не желая давать бабам повода продолжать перепалку. Но, видя, что они наглеют, она пыталась осадить их довольно суровым тоном:

– Работайте, женщины на совесть и тогда к вам никто зря не придерётся!

Ей в не меньшей мере хотелось, чтобы они беспрекословно подчинялись всем её указаниям, что было наблюдать весьма любопытно. Это делало её ещё более важной, чрезвычайно самолюбивой и придирчивой. А малейшее ослушание вызывало чуть ли не приступ гнева, который, однако, с трудом в себе подавляла. А иной раз даже и не думала сдерживаться – люди без строгости, как без розг. За какой-то месяц, пока она подменяла заболевшего бригадира, Шура поистине обрела начальственный тон, что было сознавать приятно.

О её романе с немецким офицером, она была уверена, никто не догадывается, а если что и просочилось, то это будет ею восприниматься как самая гнусная сплетня. Впрочем, никто не вправе осуждать её поведение, которое всегда отличалось примером высочайшей сдержанности; в себе она не находила недостатков. Собственно, Шура была уверена, что правильней, чем она, никто не делает, и чтобы ни делала и ни говорила, всё правильно, всё разумно, всё исполнено блестяще, чего лучше неё больше никто не сделает. А её личная жизнь вообще не подсудна, никто не вправе распространять на неё своё мнение, своё суждение, она вообще вне критики и как специалист, и как прекрасная женщина. Шура сейчас так увлеклась своими мыслями, что даже не услышала, как возле конторы остановился большой немецкий фургон и чёрный легковой автомобиль. На улице уже сгущались сумерки и через окно они казались пронзительно синими. Вот Шура услыхала, как застучали шаги в коридоре и торопливо вышла в переднюю комнату. Дверь как-то резко, подалась на неё, словно падала. Шура немного отступила и в проёме увидела майора, пригнувшегося, чтобы не удариться головой о притолоку и решительно перешагнувшего выступ порога. Дитринц важно приблизился к ней, на её лице блеснула самодовольная улыбка. Он снял кожаные перчатки, аккуратно и вместек с тем изящно взял её руку.

– Мне многё бить у тьебя нельзя! – начал он сухо. – У нас плёхой приказ, ми увозим коров из колхоз, я понимай – они доятся…

– Нет, Генрих: всем им скоро телиться, так отец сказал – жалко! – ответила Шура. – Помнишь, я говорила? Нельзя ли повременить? Какой убыток мы понесём, приплод погибнет…

– Если бы этё зависело тёлько от менья, я бы не возражаль, – Дитринц взял в ладони её лицо, наклонился к нему и слегка поцеловал, почувствовав, как девушка вся подалась к нему с закрытыми глазами. В такие минуты она испытывала какой-то особый, знобящий трепет и сразу обо всём забывала. А сейчас она нарочно выказывала нахлынувшее влечение, чтобы пробудить у него ответные чувства, дабы Дитринц отменил своё решение до лучших времен.

– Не надо сегодня, Генрих! – страстно зашептала она возле его уха, щекоча нарочно, чтобы вызвать истому.

– О, я тьебя понимай, ты зажигай во мне любовь! – он засмеялся, резко отстранив её от себя. И Шура враз нахмурилась, словно он нанёс ей оскорбление. Хотя она действительно чувствовала себя униженной им одним тем, что она не в силах была заставить его отказаться от вывоза коров. – Ти плёхо думай обо мне? О найн, найн, я зольдат Германий, – в его глазах при этом блеснул холодный огонёк, как бы напоминавший ей о его громадном превосходстве над ней. Она видела, как в этот момент Дитринц смотрел на неё, точно перед ним была личная его раба, от сознания чего Шура вновь почувствовала в нём врага, который все эти месяцы ловко выдавал себя за доброго человека, тогда как он такой же волк, как все немцы, преданные своему фюреру.

– Я тебя ждала днём, сказала она, чтобы отвлечься от этого неприятного ощущения.

– Карошё, Зуля, ми не увидимся ецьё три дня. Командировка, я-я, карощё, чтё ти ждаль менья! – ответил он, отступая от неё, прикладывая два пальца к фуражке с высоко поднятой тульей.

На это Шура ничего ему не ответила, и в следующую секунду Дитринц быстро вышел.

А минут через двадцать она услышала обезумевший рёв скотины, отчего у неё от досады и боли сжалось сердце. Вскоре коровы умолкли и послышался натужный гул фургона, затем в небо взметнулась сигнальная ракета. Из посёлка потянулась на дорогу остальная техника. Шура быстро надела женский полушубок, повязала платок, прикрыла заслонку на печной трубе, погасила лампу и пошла из конторы. Закрыла с улицы на замок дверь, отошла от конторы. В это время немцы куда-то уезжали на ночь глядя. Было безветренно, тихо качались с шелестом ветки тополей, снег перестал идти ещё завидно.

Она стояла далеко от дороги, наблюдая сквозь мрак ночи за движением техники, колыхавшейся среди белого безмолвия, словно чёрные айсберги. «Вот бы они совсем не приехали, – подумала Шура про себя. – А его бы я вырвала из сердца без сожаления: как опостылела жизнь, бегай к нему украдкой, когда придёт этому конец? Сама хороша – навязывалась.» Она вспомнила, как бывало приходила к Дитринцу в такие дни. когда между ними не было договоренности. Но он всё равно встречал её с неизменным радушием, с нарочитой вежливостью, а близости не происходило вовсе, и Шура полагала, что, наверное, где-то у него есть другая женщина. Впрочем, он заметно охладел к ней и всё оттого, что она уже его как раньше не возбуждала, страсть в нём как будто навсегда погасла. От него всё чаще веяло равнодушием, а близость порой проходила не так бурно и зажигательно, как прежде. Возможно, он уставал. Ведь она плохо разбиралась в этих мужских делах. Сергей, бывало, как бы тоже на короткое время терял к ней интерес, а поначалу почти без конца теребил её, чем зажигал в ней самой ненасытное желание. Хотя ей казалось, что когда по-настоящему любят, мужчина не должен уставать. Но теперь на этот счёт она была иного мнения. А тогда думала всерьёз, что Сергей разлюбил её. Это позволило легко от него в душе отдалиться в момент ухаживания Дитринца, связь с которым уже не так остро переживалась ею. Вот и Дитринц, похоже, быстро пресытился ею, и близость уже протекала более степенно, причём он был не столь нежным и ласковым. Это её сильно задевало в честолюбии, и тогда Шура говорила, что повременит со следующим свиданием, пока он не отдохнёт. Дитринц решительно возразил ей, говоря, что без неё он больше устаёт. Однако она полагала, что это его обычная уловка – скрыть свою погасшую страсть и продолжить искусственно поддерживать удобные ему отношения с русской девушкой. Вот, кажется, Шура и пришла к убеждению, что теперь можно и показать свой характер, довольно ей перед ним угодничать. То, чего он от неё добивался, уже не вернёшь и, наверное, вряд ли ей угрожает отправка в Германию или куда-либо ещё. Поэтому можно перед ним выказать гордость, пусть почувствует, что она вовсе не покорная любовница, а похотливая самка, которой даже свои унижения уже нипочём. Выходит, ими она сполна заплатила ему за свободу, и больше уже не будет в плену его капризов…

Шура шла по дороге, ощущая запах перегоревшего горючего, а исходил он от закопчённого по краям дороги снега. Она вспомнила, что Дитринц сказал о своём трёхдневном отсутствии в посёлке. Люди хоть немного передохнут от них. И всё-таки у неё ныла душа, она не хотела терять с ним связь, несмотря на то что он был враг и забрал в колхозе последнюю скотину, слепо подчиняясь своему безумному фюреру. Она посмотрела на посёлок, погружённый в снег, чернели окнами и крышами хаты, в которых светились слабые жёлтые огни. Невзирая на ночь, хаты хорошо прорисовывались на фоне белого снега, от которого исходило серебряное сияние, и оно отбрасывало густо сеявшийся с бледно-фиолетового неба ночной мрак, без конца впивавшийся в глаза, точно клоками чёрной нечёсаной шерсти.

Должно быть, люди тоже слышали, как отчаянно кричали коровы, увозимые немцами, и за них никто не посмел заступиться. Шура чувствовали себя чрезвычайно несчастной от полного ощущения беспомощности, не сумевшей уберечь животных от уничтожения. А ведь они несли в себе потомство – продолжение своей особи, с чем Дитринц не посчитался, не пожалел коровьего приплода. Вот какова его настоящая сущность и все они такие же, пришедшие в чужие земли грабить и убивать ради своих нацистских интересов. Фашисты, одним словом…