Текст книги "В каждом доме война"

Гордей Путилин в своё время догадывался о том, что сестра Анфиса тайно встречалась с Гришей Пироговым. Однажды, когда он гулял с Ксенией по посёлку, Анфиса торопко прошла от поляны к дороге, которая вела в сторону лесополосы. Он не тут же смекнул, к кому она направлялась. Тогда Гордей всё ещё был уверен, что сестра не уронит своё достоинство и честь семьи. И оттого не очень задумывался о её странном поведении, ведь ей никто не запрещал с кем-либо встречаться. Вот только возникал вопрос: почему она это делала украдкой? Однако ни тогда, ни позже так и не спросил у сестры, – постеснялся. А теперь Гриша воевал. Дрон однажды намекнул Гордею о сестре; он покраснел и на его колкость ответил как-то невпопад. Хотя о её близких отношениях с Гришей уже судачил весь посёлок. Но он всё равно не обращал на это внимания, несмотря на то, что сестру уже склоняли на все лады. Правда, когда началась война, толки о её задетой чести умолкли, а сама Анфиса ходила с гордо поднятой головой, словно всем своим красующимся видом говорила: «Разве я так-таки похожа на падшую?»

Когда немцы вошли в посёлок, Ксения, Анфиса, сёстры Овечкины, Валя Чесанова, Клара Верстова, Таня Рябинина шли с фермы домой мимо клуба, где стояла группа немецких солдат, которые вдруг кинулись к девушкам, как коршуны на стайку кур. Поднялся смех и визг: девушки метнулись в рассыпную, и лишь Анфиса одна не побежала от немцев. Ксения, убегая, оглянулась на неё, как два дюжих фрица, взяв девушку под руки, приглашали её куда-то. Но было уже темно, и что происходило дальше, Ксения не увидела. Однако её поразило удивительное спокойствие Анфисы, словно та была напрочь лишена страха.

Но ничего позорного для девушки не произошло, поскольку немцы, как ни странно, повели себя с ней галантно, словно соревновались с одной целью: чтобы она отдала предпочтение кому-либо из них одному. Анфиса, плохо понимая их, смеялась, ловя себя на том, что ей приятна немецкая обходительность, в чём не могли тягаться наши ребята. Хотя завести роман с понравившимся немцем девушка, разумеется, остерегалась из-за осуждения своими бабами. Конечно, о серьёзной любви с немцем она не мечтала, о чём не могло быть и речи. Анфиса не стала бы колебаться лишь в том случае, если бы её родным угрожала опасность, и пошла бы на уступку любому офицеру, чтобы только не увезли в Германию ни её, ни брата. А пока немцы с ней просто шутили, называя её снисходительно красивой фрейлиной. Они собирались устроить танцы с местными девушками под патефон, о котором многие даже не слышали. Так Анфиса прошла с немцами почти до балки, слушая как-то рассеянно их мало понятную ей болтовню.

А дома Анфиса застала уже пятерых немцев. Аглая, увидев дочь, сказала, чтобы не выходила на двор одна, ведь немцы просили её отдать им дочь. Гордей, кажется, услышал их шёпот и думал о Ксении не без ревности и ненависти. Он хотел уйти к ней, но боялся, что без него немцы совсем распоясаются, так как сейчас, пьянствуя, они подзывали мать и лапали её груди, бёдра, на что он не мог смотреть спокойно. Немцы все были упитанные, не очень молодые, а один так даже очень похож на борова.

Анфиса вошла в хату почти бесшумно, она села за стол. И, после предостережения матери, заговорила о надоенном молоке, от оставшихся десяти коров… Макар не велел везти их в город. Гордей, после изведения почти двухсот коров, теперь на ферме числился только формально, лишь правда участвуя в отправке зерна государству, продолжавшейся большую часть осени.

– Молоко пропадёт, – посетовала Аглая. – Отдали бы колхозникам. И чего Макар боится, теперь достанется немцам.

– Они не спросят – сами возьмут, если уже не забрали, – сказал Гордей. – Я прав, Анфиса?

– Немцы уже пересчитали весь скот и выставили охрану. А молоко нам не велели трогать, – ответила сестра.

– Завтра что-то будет. Всех созывают на сход, – сообщила Аглая.

– Я схожу на улицу, – сказал Гордей.

– Сиди, немцы патрулируют посёлок, – предупредила Анфиса. – Ничего с твоей Ксюхой не случится. Они приличные европейцы, сколько шику в них, чувствуется воспитание…

– А ты уже знаешь? – сильно удивилась Аглая.

– Мам. Да видно их на расстоянии…

– Не глупи, воспитанные, а тебя просили быть им служанкой… или того хуже… и ты так врагов нахваливаешь?

– Наверно, они шутили… – пожала она плечами.

– Скорей бы их отсель шуганули. Будут здоровые, отъевшиеся мужики шутить. Меня, старую, и то охлопывали… совести у таких нет, из них звери выглядывают. Зазеваешься – слопают! – она смущённо взглянула на сына.

Гордей тихо вышёл в сени – Аглая не увидела. Анфиса, слушая мать, промолчала. При брате ей было неловко. Ей казалось, будто Гордей злился на неё за то, что подвергла себя осмеянию. Предала позору всю семью, но виду не подавал, что знает её тайну.

Один немец вошёл в горницу, при виде девушки он весь просиял, хлопнул в ладоши, ретиво засеменив к Анфисе.

– О, фройлен! Бите, шнель, пошёль к нам в компаний, – он тянул её за руку. Аглая решительно встала у него на пути.

– Нельзя ей. В колхозе был ящур, – пыталась она урезонить немца с толстыми ягодицами, как у хорошей женщины, и одутловатым лицом.

– Ти, матка, врун! Ми зарази не бойся, ящур немецкий зольдат пуф-пуф! – немец засмеялся, не отпуская руку девушки, став отталкивать другой рукой Аглаю. – Ми плёхо ей не сделай, полька станцуем и русский барынь.

Анфиса не стала чиниться, вдобавок ещё один немец пришёл. Она успокоила мать, что в случае чего сумеет отбить у них охоту от похотливых намерений. Хотя видела, с каким вожделёным блеском горели у солдат глаза.

Аглая с сожалением проводила дочь глазами, в которых пряталась тревога, боязнь, тоска. И только сейчас она обнаружила, что Гордея нет, и её брови испуганно поднялись, она сердито-панически застыла в беспокойстве. Но тут она услышала смех дочери, в котором слышалось озорство. Аглая не хотела подсматривать, полагая, что при ней они не посмеют насиловать. О том дурном слухе, какой в посёлке ходил о дочери, Аглая переживала молча, опасаясь сама расспросить Анфису, опасаясь, что та его подтвердит. Ведь она знала, как ещё за Доном дочь не пресекала развязных ухажёров, которые ей чем-то, видать, нравились. Сама Аглая, не утратив в душе веры в Бога, очень боялась одной мысли о грехе, несмотря на появлявшееся желание вновь обрести любовь. Но поскольку она глубоко уяснила, что муж даётся от бога один раз, никогда всерьёз не помышляла о втором браке. А с плотскими соблазнами в себе успешно справлялась. Однако дочери свою веру, как ни старалась передать, Анфиса всё равно не прониклась ею так же глубоко, как она сама. Вот что значит влияние антихристового племени. Хотя все её дети почитали религиозные праздники, да только уже как в старое время, садясь за трапезу, не крестились, не проговаривали молитвы. Да и она, Аглая, ни вслух, ни про себя тоже этого уже не делала, так как остерегалась, что проявление в открытую набожности не пойдёт ей на пользу. Ведь и без того она, не признаваясь детям, в каких муках жила все эти годы, опасалась разоблачения, как беглой, у которой муж бывший белогвардеец. А между тем она так и не узнала, что не зря пребывала в страхе за своё прошлое, что Рубашкин порвал при Костылёве полученную на неё бумагу из Ижевского НКВД. Казалось бы, Аглая должна была отнестись к нашествию немцев как к избавлению от груза ответственности за прошлое, какой она, правда, не чувствовала. Это ей часто напоминали о ней когда-то, однако она не видела, не находила в немцах своих освободителей, относясь к ним исключительно как к оккупантам, вторгшимся в её личную жизнь…

Немцы стали играть на губной гармошке свои народные мелодии, что-то при этом выкрикивая по-своему. У них хорошо получалась полька, и рьяно учили танцевать Анфису, которая кроме барыни ничего не умела. И никогда не пела. Но барыня у них не получилась.

Аглае было стыдно за дочь: зачем она угождает им и танцами, и смехом, демонстрируя как будто полное своё согласие с их желаниями? Сейчас она в тревоге подумала о Гордее, как бы немцы его не схватили по дороге к девушке; и ей хотелось немедленно найти сына. Но Анфису нельзя было оставить наедине с немцами, устроившими в хате настоящий трактир. Сколько так продолжалось, она не знала; время будто остановилось. Аглая была готова выволочь дочь за волосы из горницы, да ещё и отхлестать её по щекам за бесстыдство. Но её воля была будто скована некими потусторонними силами. Немцы ей представлялись антихристовым воинством. Разве верующие люди способны убивать себе подобных, о чём в евангелии ясно сказано: не убий, не укради, не прелюбодействуй. Ведь у немцев есть семьи: жёны, дети. Неужели во всём подлунном мире вера у всех народов утратила свою прежнюю силу. Хотя войны всегда учинялись одной страной против другой. И шёл народ на народ, с Богом в душе, каждый за свою правду. Как правило, поработителей рано или поздно изгоняли, божественный промысел был на стороне слабых, становившихся вдруг сильней сильных…

Аглая не заметила, как углубилась в свои мысли, и тотчас весёлый шум немцев отдалился, а потом и совсем как бы смолк. Причём на самом деле, и лишь слышалась их тихая речь и как Анфиса пыталась у немцев узнать: сколько ещё они тут будут торчать? Неужели им охота отсиживаться в тылу, когда их передовые части пошли дальше?

Немцы, будучи изрядно навеселе, утратили на время бдительность, стали говорить, что тут им позволено стоять, чтобы Красная армия не зашла с тыла и не ударила в спину по их войскам. И ещё они будут работать с местным населением, налаживая немецкий порядок. Аглая прислушивалась к их речам и оторопела, что дочь становится свидетелем относительно планов немцев. Почему ей интересно это знать, ведь чего доброго сочтут её за шпионку, оставленную властями для этой цели.

Немцы, видно, уже подустали, притихли, Анфиса как будто не собиралась уходить хотя бы под каким-либо благовидным предлогом. Аглая попыталась окликнуть дочь. Но она не отзывалась, что сразу насторожило мать. Аглая, преодолевая страх и отвращение, заглянула в горницу, где было темно, немцы потушили свечи. Аглая взяла лампу и встала в проёме, выставив вперёд лампу, и перед её взором открылась ужасная картина. Один немец сзади держал Анфису, зажав ей рот ладонью, второй лапал груди, а третий залез под юбку, Аглая, полная возмущения и гнева, крикнула:

– Что вы делаете, окаянные, отпустите её немедленно! – но тут же она опомнилась, что вызовет гнев немцев, прибавила тише: – А кто-то обещал вести прилично, – и покачала головой.

Трое немцев засмеялись, отстранились от девушки; двое других уже вповалку спали на кровати.

– Вот тебе их шик, вот тебе их воспитание! – бросила жёстко Аглая, хватая дочь за руку, сильно потянув её к себе. – Ступай и больше к ним не подходи! – Анфиса покраснела.

– Матка твоя злой, а ти не фройлен, – немец стал насмешливо куражиться, изображая брезгливость.

– Лучше на себя посмотри, у своих начальников ты лакей, а у нас корчишь барина! – отчеканила Аглая, поражаясь своей смелости, хотя она надеялась, что немцы всё равно её не поймут. Однако немец пошёл к ней, Аглая в страхе загораживаясь руками, отступила к печи, куда на припечек поставила лампу, беря в руки кочергу. Но немец, смеясь, пошагал в сени, за ним – остальные. Было слышно, как брякала дверная щеколда. Значит, напились, наелись, нагулялись и пошли до ветру, с облегчением смекнула она, переключаясь в своих думах на Гордея.

– А он, куда краги навострил? К Ксюхе, ох, дурень! – мать покачала головой и обратилась к дочери, сидевшей на кровати: – Вот какие наглые морды, прямо при мне телешили тебя!

– Да они, небось, шутили. Ничего бы не сделали, – обронила Анфиса, а я нарочно не сопротивлялась, чтобы навозом им в носы ударило, мамашка.

– И чего ещё, мало тебе слухов, я на людях из-за тебя от стыда сгорала, а тебе всё ни по чём? Удивляюсь, Анфиса, тебе, Бога забыла, бесстыжая!

– А что ты мне про слухи, неужто кто свечку держал? – ответила сердито дочь.

– Зря бы не говорили, что-то, небось, было, если уверена, что свечку не держали. Кавалер, значит, язычок распустил. Знал, что на войну уйдёт. Вот и…

– Нет. Не думай так… а то про других ничего не говорят. Зинка в город убежала. Ребёнка бросила. А тётка Домна? – разошлась Анфиса, сама не понимая, как о ней узнали люди. Может, правда Гришка своим друзьям разболтал. А потом она припомнила, как Глаша Пирогова значительно смотрела на неё, чему значения тогда на летних сборах не придавала. А Дрон, Жора, Пётр как-то оживлялись, стоило ей появиться у них на виду. Они смотрели, конечно, похотливо, но их взоров она не воспринимала никак, словно ничего в её судьбе не изменилось.

– Тихо, тихо, а то идут уже, – быстро шепнула мать.

Немцы в коридоре обивали с ног снег, подняв грохот, как на плацу. Анфиса прилегла на подушку, не желая думать о том, как они лезли к ней под юбку, и её вновь окатили эти воспоминания жгучим стыдом, вызвав оторопь. Именно это она испытала недавно, приготовившись к самому худшему, как к неизбежному. И она подумала, что, наверное, в этот вечер ни одна их девушка не избежала домоганий немецких солдат. Вот и Гордей испугался за Ксению. Ревность наполнила душу смелостью, и он, пренебрегая опасностью, умчался к ней…

Аглая открыла сундук, достала старую библию, которая перешла к ней от отца-священника, у него было много разных церковных книг. Часть он сберёг, а большая часть была уничтожена при обыске чекистами; они изъяли и образа святых апостолов, Иисуса Христа, Божьей матери, девы Марии. Одну икону Николая угодника Аглая спасла уже после смерти отца и взяла её в дорогу, но на новом месте жительства, за Доном, не вывешивала в святой угол, боялась властей. Ведь это было страшное время гонений за веру, разрушение храмов и церквей, уничтожение служителей религии…

Аглая изредка доставала святое писание, читала иной раз вслух детям, чего те сами не делали. Но стоило услышать за двором чужого человека, как она быстро накрывала книгу бархаткой вишнёвого цвета и совала её под подушку. Особенно боялась Елизара Перцева, их соседа, ставшего тогда членом правления колхоза, которого, впрочем, остерегалась ещё до этого.

Перцевы приехали из Липецкой губернии чуть раньше Путилиных; как и они, тоже заняли освободившуюся хату. О прежних хозяевах они не интересовались, так как уже знали – любопытство у людей стало вызывать нехорошее подозрение. Елизар, крупнокостный, высокий мужик, был помимо любопытства нагл, своекорыстен, завистлив, всегда затрагивал Аглаю, блудливо смотрел на неё, хотя его жена Агния была крепкотелая, ядрёная женщина, собственно, подстать Елизару, хваткому, жадному до работы. И вот, пришла на их двор перед приходом немцев похоронка, что будто Елизар погиб. Аглая думала, мол, такие – как дубы, вечные, потому не верилось в его гибель. Да и Агнию неслышно было, чтобы голосила по мужу, как другие бабы. У неё три дочери: старшая – Нюра, младшая Валя, а средняя – Катя, которая по дороге в низовье Дона отстала, сойдя с поезда, чтобы проведать в станице Вёшинской бабушку (мать Елизара) с тёткой, и у них, говорили люди, осталась на воспитание, так как тётка была бездетная учительница. И был сын Андрей, ростом с отца, а мастью – в тёмно-русую мать.

Буквально за день до прихода немцев Андрею пришла повестка в армию. Но не успел уйти, за ним никто не приехал. А Макар Костылёв не стал брать на себя ответственность за отправку парня в военкомат, встречавшегося с соседской девчонкой Надей Крынкиной.

Аглая среди баб выглядела тихой, незаметной; веселиться она не то что бы не умела, а просто когда-то суровое время, нескладная личная жизнь наложили на неё неизгладимый отпечаток. Да и после потери мужа она уже не думала о себе: как бы детей вывести в люди. И сейчас она думала только о сыне, отсутствие которого немцев пока не занимало, и она была почти спокойна. Впрочем, они были пьяны, наверное, им тоже война не в радость или мужикам-иностранцам хочется выпить. И то верно, чаще всего люди пьют не от горя, а ради удовольствия. И немцы вовсе не исключение. Аглая стала читать библию, которая всегда её отвлекала от тягот жизни и заряжала терпением перед всеми невзгодами. Сейчас ей так хотелось напомнить немцам о Боге, или у них тоже отреклись от веры во Всевышнего? А Спаситель будет судить всех по делам их. Однако страх быть неверно истолкованной в своих намерениях вновь заставил её спрятать библию в сундук. Немцы даже не глянули в её сторону. Один даже чуть ли не падал, и его поддерживали товарищи. В дверь они еле протиснулись, повторяя громко: «Гуд бай, гуд бай, матка!»

Аглая немного понимала по-ихнему, поскольку училась в гимназии. А потом у них на Урале немцы-промышленники хозяйничали: «Скорей бы уже спать ложились, антихристы, и охота болтаться по чужой земле, и чего им тут надо, своих богатств всё мало, а у нас какие богатства здесь, а где полезные ископаемые есть, туда они не дойдут – выдохнутся. Ведь русская земля большая».

Вот немцы показались с улицы и быстро завернули ко двору, вот прошли в горницу. Аглая перекрестилась. Она увидела, что дочь уже тихо спала на полу. Немцы в другой горнице заняли обе кровати. Сначала что-то бормотали, впрочем, говорили о городе, что кого-то повезут туда. Там будет у них концлагерь для военнопленных и аэродром для полётов их самолётов на Северный и Южный Кавказ и на Сталинград. Кажется, мало-помалу они успокоились, и Аглая облегчённо вздохнула. Теперь надо идти искать сына, ведь немалое дитя, а вынуждает мать волноваться. Как же так, за весь вечер о Никоне, ушедшем на фронт, Аглая даже не вспомнила. В последнем письме он весьма скуповато сообщал, что бои ведутся за Харьков, который после, однако, уже был взят фашистами, рвавшимися теперь оголтело к Москве. Но уже давно свежих новостей к ним не поступало о том, что происходило на фронтах…

В некоторых хатах ещё горели огни, была даже слышна немецкая речь. От снега, расстилавшегося белым полотном, хорошо видна дорога, а когда долго находишься на улице, темень как будто отступает, пространство расширяется. Да ещё сквозь облачное небо проглядывает тусклая луна, похожая на хорошо вычищенную крышку от алюминиевой кастрюли. Облака куделью, как распущенная белая пряжа, смещаются куда-то на восток к займищу, где слышалась частая орудийная стрельба. Гордей шёл под самыми дворами, слыша в хатах немецкую речь. Он ощущал гулкое биение своего сердца. Во дворе Крынкиных Гордей услышал придушенный смех Нади, хорошенькой пухлощёкой девушки, за которой бегал их общий сосед Андрей Перцев. Но говорили, что мать Нади ярая баптистка, у себя на родине пострадала за веру, а отец так даже был арестован. Надя казалась немного шаловливой или несколько бесноватой девчонкой, не слушавшейся матери, за что та всерьёз обвиняла её, как одержимую дьяволом. Однако в клуб Надя не ходила из жалости к матери, у которой росли ещё две меньшие дочери.

Гордей спешил к Ксении, двор которой от ихнего был четвёртым. Он остановился, прислушался: вдали по дороге шли две фигуры, облачённые в солдатские шинели: то двигался немецкий патруль. Гордей пожалел, что не пошёл огородами; он шмыгнул в деревянную калитку; побежал к глухой стене хаты Глаукиных, куда свет плохо пробивался сквозь оконное затемнение.

У Глафиры Глаукиной на фронт ушли два сына: старший Василий и младший Иван да муж Касьян. Она осталась с дочерьми, с Ксенией и почти годовалой Клавой. Мать Татьяна уже часто болела, но ещё что-то делала по дому. Глафира работала в яслях воспитательницей и няней.

Когда к ним ввалились немцы, Глафира, естественно, испугалась, ведь в доме ни одного мужчины, чтобы за них заступиться. Хотя понимала: разве кто-то может противостоять вооружённым до зубов немцам? В первый же вечер они полезли в курник, и зарубили двух кур, велев ей обработать и приготовить. На дочь Ксению пялились, подходили, заговаривали, но пока не трогали. Их было четверо, какие-то рыжие, страшные, с длинными носами, и отчего-то постоянно ржали. Заставили Ксению им прислуживать и озорно шлепали по ягодицам. Потом брали за руки и тут же с грубым смехом бесцеремонно отталкивали, велев ей сходить в баню…

Гордей ничего не мог хорошо разглядеть в окно со стороны палисадника, так как обычные занавески были задрапированы чем-то ещё. Однако в одну щелку он всё-таки увидел ходившую в передней горнице тётку Глафиру. А Ксении как будто в хате не было, тогда он пошёл вдоль глухой стены, завернул за угол и стал смотреть в хату со стороны огорода, на который выходило два окна. На них висели цветные занавески, поверх которых он ясно видел при свете керосиновой лампы бабу Таню, сидевшую у печи, затем узрел Ксению за столом, державшую сестру. Гордей слегка постучал по стеклу, и Ксения тотчас услышала, – выразительно, в оторопи посмотрев на него. Гордей махнул ей рукой, чтобы вышла к нему. Девушка указала взглядом на сестру, что не может оставить её. Мать увидела странное поведение дочери, она подняла глаза на окно, где пропала чья-то голова в шапке-ушанке.

– Кто это? Нечто Гордей? Ох, батюшки, нашёл время! – Ксения промолчала. – Давай мне ребёнка, а ты выйди – узнай, что он, с какой вестью пришёл? – шепнула Глафира Терентьевна, принимая дочурку.

Ксения быстро надела доху, накинула платок (хорошо, что немцы закрыли проём в ту горницу солдатским одеялом и там галдели по-своему, играя в карты) и, тихонько ступая, пошла в сени, стараясь не греметь щеколдой.

Гордей уже стоял при входе, и вдруг быстро потащил за руку Ксению в сторону огорода. Тихо шёл снег, снежинки белили её чёрную доху, тогда как парень был весь в снегу.

– Ну, ты чего, Гордей совсем меня не уважаешь, заставляешь краснеть перед мамкой. А бабка смеялась, – заговорила шёпотом она.

– У вас много немцев – четверо? А у нас пятеро, все мордатые! Жалко, что некуда нам убежать. По улице патруль ходит. Ты как чувствуешь себя при них?

– Да как можно чувствовать – ясно, что очень плохо. К тому же лезут… но ничего – терплю. Хозяйничают, уже кур потрошат – наглые!

Гордей привлёк молча девушку, обнял, стал целовать влажную и прохладную от снега щеку.

– Да, какие шакалы! Скорей бы их погнали. Ты слышишь, где-то бабахают, может, идут наши полки, – сказал он, трясясь от холода.

– Ты куда меня тянешь? К скирде – зачем? Что, неужели мы спрячемся от них в соломе? – засмеялась Ксения, начиная упираться.

– Я не допущу, чтобы ты им досталась, я этого не выдержу и что-нибудь сделаю с ними. Ты смотри, перед ними не наряжайся, – нервно говорил Гордей.

Возле скирды с заветренной стороны, он принялся делать нечто дупла, а девушка стояла в ожидании, при этом поглядывая по сторонам. Впереди до самого горизонта простиралось голое заснеженное поле, лаяли глухо и отрывисто собаки. Снег продолжал идти умеренно, как-то задумчиво, снежинки, кажется, повисали в серо-фиолетовом небе и будто на одном месте кружились. Ксения не чувствовала холода, она была готова остаться здесь с Гордеем навсегда, вернее, пока немцы не уберутся восвояси. Но сами они теперь ни за что не уйдут, пока наши не выбьют их из посёлка, а это вероятно произойдёт не скоро, так как армия должна собрать достаточно сил для изгнания врага.

Слова Гордея о том, что он не допустит, чтобы она досталась оккупантам, Ксения расценила двояко. Он не допустил бы надругательства немцев над ней, которое недавно она так явственно представила, отчего испытывала леденящий ужас, что это может случиться дома во время их пьяного шабаша. А ещё немцы могли увезти в Германию и тогда бы они с Гордеем никогда бы не увиделись. И когда он сейчас с такой неудержимой рьяностью начал готовить для неё убежище, это выглядело по меньшей мере трогательно, а по большому счёту – наивно. Ведь они и здесь найдут их, уж тогда лучше совсем уйти из посёлка. Пока она так рассуждала, он вырыл в скирде большое отверстие, похожее на вход в пещеру.

– Давай лезь скорей сюда, – услышала она. Ксения оглянулась на хату, и ей померещилось, будто там кто-то смотрит на неё, и ей стало от этого жутко. Она пригнулась, потом на коленях вползла в черное логово, а Гордей ловко перелез через неё и загородил вход соломой. И стало совсем темно: они не видели друг друга. Но зато было ощущение безопасности. Она инстинктивно прильнула к парню, чувствуя, как гулко бьётся его сердце, как его рука проникает к ней под доху, отчего сердце замирает в сладком дурманящем ознобе и в глазах наступает тяжесть, они непроизвольно закрываются, хотя она и без этого ничего бы не увидела. Гордей подминает её под себя и целует, целует долго в губы, а рука слегка сдавливает упругую грудь и от каждого его движения ещё больше приливает к лицу тяжесть. А им овладевает сущее нетерпение и она плохо понимает, что всё это значит; он без конца тревожит её, теребит грудь; и она почувствовала себя полураздетой, удивительно без ощущения холода, напротив, её обдаёт жар с ног до головы. И она с радостью думает, что сейчас такое время для неё, когда это не страшно, когда можно избежать нежелательных последствий. Собственно, теперь нечего ей терять, уж лучше любимый парень, чем враги, но ей было стыдно так думать и она боится, что Гордей это тоже имел в виду. Да-да, он имел в виду это, от сознания чего её сердце пронзала жалость, что она сразу согласилась на такой шаг, на какой в другое время она бы ни за что не отважилась с лёгкостью падшей женщины. И когда это произошло, Ксения себя возненавидела и расплакалась. Почему она вообразила, что немцы хотели это сделать с ней? Может, она просто поспешила, а Гордею теперь будет противна?

– Вот и хорошо, с этой минуты мы с тобой обвенчаны, – заговорил он. – Я как никогда спокоен. Ты молодец, Ксюха, только успокойся, ведь я тебя безумно люблю, – с этими словами он сильно обнял её и поцеловал в мокрые губы – это слёзы смочили их. Она облегчённо вздохнула, поскольку его слова успокоили опасения Ксении. Однако ощущение досадной, преждевременной потери всё продолжало её страшно будоражить, так как вместе с девственностью она утратила прочную веру в своё будущее, которое отныне она уже не мыслила без него. Но Гордею предстояло ещё идти служить в армию, чем она уже не раз омрачалась, так как с его уходом, казалось, от них уйдёт и любовь. А разлука заполнит сердце. И тогда больше ничто не повторится, впрочем, уже сейчас их первая близость не вернётся в точности во всей гамме сладостных и страшных переживаний. И она была безмерно рада, что, наконец, доставила ему удовольствие собой, что отныне они, как он говорил, повенчаны в такой необычной и в чём-то романтической обстановке. И даже создавалось впечатление, будто войны нет вовсе, они забылись от страшной реальности, сознание о которой возвращает их из любовных грёз в этот столь беспощадный и суровый мир. А как хотелось, чтобы их страстные, горячие минуты ни на час, ни на день не уходили, чтобы они остались с ними навеки.

Ксения откликалась на его ласки, замирала в его объятиях, словно это их последняя встреча, что больше их свиданий не будет. И они действительно не знали, как судьба распорядится ими завтра.

– Может, так до утра просидим здесь? – спросил важно Гордей.

– Мне никак нельзя, милый, маманя в обморок упадёт. А вообще, я бы с радостью совсем убежала отсюда… с тобой… хоть на край света, только бы их не видеть…

Глафира Терентьевна, укладывая дочь спать в зыбку, думала о Ксении: где она могла с парнем сидеть? В летней кухне холодно, значит, на морозе стоят и согреваются друг другом: по себе это знала, когда любишь, и мороз почти не пробирает. Но вот послышались шаги: из сеней потянуло сильней холодом. Это Ксения идёт – легка на помине. Вот в дверь тихо прошмыгнула. А глаза почему-то стыдливо прячет, нечто грех уже поимела с парнем…

– Что так долго, охота на морозе? – тихо, ненастойчиво спросила мать.

– Хорошо как, на улице – снежок идёт, – ответила сдержанно Ксения.

– Тебя они спрашивали – сказала, что ты в туалет пошла! – и Глафира Терентьевна покачала в досаде головой. – Кажется, улеглись, вдрызг нализались, окаянные, тьфу!

Ксения сняла доху; пока шли от скирды, Гордей отряхивал с неё солому. А в русых волосах, золотой нитью, всё-таки запуталась одна. И сейчас на неё в испуге молча уставилась мать, а потом, волнуясь, опустила глаза, боясь встретиться с взглядом дочери. Вот почему так странно смотрела на неё, вот почему у самой на душе было смутно, пока отсутствовала дочь… Но ей так ничего и не сказала, лишь на лбу тугой думой собрались складки морщин. А бабушка Таня мыла у печи посуду немцев, взглядывая на внучку, как у неё с холода пылали яблочным румянцем щёки и как украдкой что-то искала глазами в горнице. Она тоже увидела в волосах внучки соломинку и легонько поманила её рукой. Ксения заметила неотрывный взгляд бабушки, на которую сейчас в душе злилась, и от волнения у неё заслезились глаза и набежали непрошеные слёзы. Бабушка повторила свой жест и тогда Ксения подошла к ней, полагая, что она скажет, как усмирила немцев своей заговорной молитвой, чему, бывало, подучивала внучку. Однако бабушка велела наклонить к ней голову и вытащила из её волос соломинку, при виде которой Ксения покраснела, а бабушка заговорщически подмигнула. Глафира Терентьевна сбоку от стола смахивала с клеёнки крошки и кожуру картошки, и краем глаза видела всю эту сцену, решив не донимать дочь расспросами. Пусть сама отвечает за свой проступок, если считает, что у неё просто не было иного выхода, а может, это всё к лучшему: понесёт ни от кого-нибудь, а от любимого парня. Война всегда ускоряет любовь, что-то с людьми в такой момент происходит непонятное – все ограничения побоку и стыд не в стыд, а любовь просветляет чувства, укрепляет отношения. Всё это она познала на своём опыте…

– Чаевничать будешь? А то всё убрала, – спросила мать как ни в чём не бывало.

– Не хочу, лучше пойду спать, – ответила Ксения, посмотрев на сестру, спавшую с раскинутыми ручонками и с согнутыми ножками, причмокивая во сне розовыми, влажно блестевшими губками.

Незадолго перед войной отец построил баньку, примыкавшую к сеням. Однако из-за нехватки дров в ней мылись редко. Она была выстроена из ракушечника, просторная, как горница, с двумя окнами. Летом в ней спали братья. И сейчас Ксении захотелось уйти в баню, но там было очень холодно. Зато имелся тулуп, в который можно завернуться двоим. В горнице стояли две кровати: на одной спала Ксения с бабушкой – на второй – мать; отец тоже спал один, а братья – вдвоём в той же горнице, где сейчас дрыхнули немцы. Когда она бывала в клубе, а братья служили в армии, родители спали вместе, тогда как при всех детях – в разных местах. На родине изба была довольно просторная, с отдельными спальнями, они так удобно размещались, что никого не стесняли. А тут из-за недостатка строительных материалов хаты получались скромней, с двумя горницами и сенями. Вот и приходилось тесниться и стеснять друг друга.