Текст книги "В каждом доме война"

В эту ночь посёлок Новый был потревожен взрывами, стрельбой из зениток и пулемётов, будто его самого подвергли атаке и бомбардировке. Там, за каменкой, возле глиняного гребня, где обычно месили замесы на поделку самана, вдруг прогремели кряду три оглушительных взрыва с короткими между собой промежутками, а потом за Терновкой, с краю поля, с воем падал самолёт, правда, взрыва никто не слышал. Но на короткое время взметнулась яркая вспышка и тут же погасла…

А днём мальчишки первыми обнаружили возле гребня три огромные воронки. Но на месте падения самолёта в полном виде не обнаружили – лишь несколько фрагментов.

В городе Новочеркасске после налёта советской авиации на стратегически важные немецкие объекты (эшелон был почти весь уничтожен, пострадала часть тюрьмы, склады с боеприпасами, часть жилого сектора с мирным населением), участились облавы и обыски. Зину той же ночью увёл Светозар. А утром за ней пришёл Хейнинц, не застав её, он выстрелил в неповинную ни в чём женщину…

Эшелон, на котором он должен был отправиться на фронт, почти весь разбомбили вместе с техникой. В кафе арестовали официантку и швейцара. Бургомитср Вершинин был также подвергнут гонениям и допросу… Но бомба, упавшая возле атаманского дворца, спасла его от ареста. На станциях почти все путевые рабочие и грузчики на продовольственных складах были арестованы. Этой участи дважды подвергался один из организаторов городского подполья В.Г.Кривопустенко. Гестапо размещалось в бетонированном подвале на улице Московской, чтобы спасти командира от гибели, партизаны Горихватов и Пустовой поступили на службу в немецкую полицию и с помощью других полицаев освободили Кривопустенко. Однако один из полицаев, боясь за свою жизнь, рассказал о побеге организатора подполья и его вновь арестовали. Василия Георгиевича расстреляли, а вместе с ним ещё одного руководителя подполья…

Сегодня находятся историки, которые борьбу партизан или подпольщиков против немецких захватчиков в годы войны на всей оккупированной территории страны считают напрасной, так как из-за их диверсий погибли тысячи и тысячи мирных граждан. А в данном городе погибло вместе с выданными врагу активистами советской власти и тех, кто её поддерживал более тысячи новочеркассцев. И равноценен ли их вклад в борьбу с оккупантами, задаются они вопросом, по сравнению с загубленными подчас бесцельно человеческими жизнями? Но если рассуждать в такой плоскости, то ещё больше полегло казаков, так как боролись с большевиками вместе с немцами. Одни называют их предателями, другие истинными патриотами Дона. На самом деле это была попытка вернуть казакам свободу, которую у них отняли Советы в 1921 году, когда ярый враг всего казачества и организатор Красной Армии Лейба Давидович Бронштейн (Л. Троцкий) и Яков Свердлов задалися целью вырубить казаков под корень, чтобы они не могли никогда возродить свободный дух казачества. Но он не иссяк, поэтому приход немцев старое казачество Новочеркасска встретило, как освобождение от ненавистной им советской власти. Но её представители считали их предателями, вступив в борьбу с фашистскими захватчиками, а также с их пособниками…

Конечно, подпольщиков было во много раз меньше, чем казаков, которые воевали в рядах немецких войск. Не отсиживалась группа Кривопустенко, которая взорвала мясокомбинат, вывела из строя городскую электростанцию, немцам пришлось подключать дизеля. Через месяц после известной бомбёжки практически почти все участники подполья (из числа не руководящего состава) были схвачены и расстреляны. Каким путём удалось уйти остальным, немцы узнали только спустя время, когда атаман Кудрюцков со своими сподвижниками догадался проникнуть в дождевые и канализационные стоки, которые вывели на подземные ходы, существование которых некоторые местные историки ставят под сомнение…

Но как тогда уходили из города подпольщики не одной группы, если всюду было расставлено немецкое и румынское оцепление? Да и казаки из полка Походного Атамана С. В. Павлова патрулировали все выходы и лазейки из города? На эти вопросы внятно никто не ответил. И выходит, тайна таковой и должна остаться? А вот старожилы, говорят, спускались в подземелье в одном из служебных помещений одной из церквей, которая была давно закрыта, где был устроен продовольственный склад. Этот подземный ход шёл на достаточной глубине. Кое-где выбивались подпочвенные воды, а так как городской ландшафт был неровный, этот тоннель обходил глубокие балки. Он сообщался с другими ходами и выводил далеко за город, где, по рассказам старожилов, некогда находилось загородное имение атамана М. Платова, и много позже была обустроена психиатрическая больница. Однако в этом месте выход из подземелья был взорван. Пришлось долбать новый проход, который привёл в местную церковь. Исследование подземных ходов не дало обнадёживающих результатов – подпольщиков там нигде не было. Однако лазы в них во многих местах города были замурованы или взорваны, а некоторые использованы для стоков нечистот. С тех пор от подземных ходов остались лишь одни легенды…

Но за двести четыре дня оккупации подпольщики совсем не исчезли, в городе нет-нет да звучали – на станциях, базах, в местах скопления немецких войск – ночные взрывы. А однажды на железнодоможном вокзале взорвалось несколько вагонов, которые якобы стояли в тупике. Мощным взрывом на ближайщей к вокзалу улице снесло около двух десятков частных домов. Предполагали, что это сделали то ли машинист, который диверсией предотвратил отправку на фронт нескольких вагонов боеприпасов и за что поплатился жизнью, то ли подростки, которые пытались из снарядов добыть тол или для своих забав, или подпольщикам…

О группе Светозара, куда входила и Зина, до конца войны ничего не было слышно; в городе она больше не действовала. Хотя некоторые очаги сопротивления проявлялись в отдельных кварталах города, после которых немцы хватали всех мало-мальски подозрительных… За городским кладбищем оккупанты расстреляли совсем невинных людей – более ста человек…

Подполье, как единую разветвлённую организацию, немцы почти уничтожили, но были и стихийно созданные группы как, к примеру, учителя Петра Данилова, которого вместе с другими немцы послали на железнодорожный вокзал восстанавливать мельницу, пострадавшую то ли от взрывов партизан, то ли от налёта нашей авиации. Данилов сумел организовать группу, которая с помощью врачей препятствовала отправке горожан на работы в Германию. Она уничтожила больше трёх десятков немецких подрывников и поджигателей; в госпиталях их усилиями умирали немецкие солдаты и офицеры. А в одну из ночей вспыхнула биржа труда, в огне сгорели подготовленные списки людей для угона в Германию…

В посёлке Новый между тем шла обычная жизнь. Люди проводили свои дни то на полях колхоза, то на огородах. Так закончилась весна, миновало лето, с горем пополам убрали урожай. Много потеряли хлеба во время доставки снопов на ток. В августе к тому же зачастили дожди с грозами, со шквальным ветром. Чёрное небо с клубящимися тучами, казалось, смешалось с землёй. Вода вешними паводками текла по огородам, дорогам, затопляя балки бурными клокочущими потоками. И только в конце августа вновь установилась сухая погода. Почти у всех людей картошка уродилась плохо; не в изобилии было огурцов, помидор, бобовых, мельче был лук, чеснок, свекла, лучше всех культур почти как всегда налилась тыква, подсыхали листья кукурузы, по налитости её початки уродились не один к одному. К исходу сентября огороды уже опустели; спалили весь бурьян, и можно было пахать землю. Воспользовались конями немцев, которые за лето ещё дважды приезжали за зерном и птицей…

В колхозе за плуги встала молодёжь, бабы пахали коровами, пацаны на конях, которым давали передохнуть и подкрепиться. Не до танцев стало молодёжи. Но парочки всё равно встречались почти все вечера. Оклемался Дрон Овечкин, его хромота, похоже, осталась навсегда. Ступня была повёрнута несколько во внутрь и при каждом шаге шлёпала. Без палочки Дрон не мог ходить. Естественно, полноценный работник из него утерян. Но Дрон, кажется, особо не унывал, по-прежнему не в меру острил, словно всё ещё недопонимал, что остался инвалидом на всю жизнь, а при девках так даже бахвалился, что всё равно пойдёт на фронт…

Костылёв послал Дрона замерять аршином вспашку и сам ходил с калекой и показывал, как правильно производится обмер земельных угодий. Дрон буквально на лету осваивал немудрёную науку, которая даже пришлась ему по душе. Иногда девки в шутку Дрону говорили, мол, пришёл бы в клуб на гармошке поиграть, а то так недолго разучиться.

– Да я-то не разучусь, – огрызался Дрон. – А у вас без песен и танцев языки и ноги немеют, особенно, когда целуетесь с пацанами, ха-ха!

– Какой пошляк! – возмущалась Мотя Шумакова, встречавшаяся с Назаром Костылёвым, который наколол глаз, когда спрыгивал на копну с большой соломенной скирды, и теперь он заплыл белой пеленой, из-за чего перестал им видать.

– Смотри, чтоб у тебя вторая нога не охромела! – бросила Глаша Пирогова, поддерживая свою соседку. И только Алёна Чередникова молчала, загадочно улыбаясь, к которой до прихода немцев Дрон делал подход. Он провожал её раза два, Алёна не возражала против его ухаживаний, а потом пришли немцы и они расстались надолго. Спустя время Дрон узнал, что пока немцы стояли в посёлке, Алёна оставалась дома, и даже позавидовал ей. Она была почти на голову выше Нины, но такая же, как и она, тёмноволосая, тёмнобровая. Только глаза у неё почти постоянно улыбались, что ему очень нравилось. Он видел в девушке нечто такое, что их сближало и роднило. Дрон раньше почти не замечал Алёны, хотя она была года на два моложе Нины. И за последний год сразу выросла, расцвела в настоящую красавицу. А после болезни ноги Дрон это особенно почувствовал, испытывая к девушке неудержимое влечение. Её глаза обнажили всю её душу, и она уже не скрывала своей к нему симпатии даже сейчас, когда он стал инвалидом. Алёна с тревогой узнала о его травме ноги, а он, находясь в жару, по словам бабушки, лечившей Дрона, ещё и шутил над собой:

– Вылечи меня, бабушка, а то к твоей внучке мне не на чем

будет топать!

Когда Алёна услыхала об этом от неё, она от радости покраснела, что Дрон помнил о ней. Чередничиха с ходу уловила приятное волнение внучки и через несколько дней та приготовила из трав специальный настой для компрессов Дрону и послала её отнести парню снадобье…

– Давай, я поставлю компресс, – предложила она вдруг, – у меня лёгкая рука! – и он охотно позволил и придирчиво наблюдал за Алёной и не заметил, как его потянуло в сон. Когда очнулся, её уже не было, а нога была плотно укутана шерстяным платком, и он чувствовал успокаивающее целительное тепло, разливавшееся по ноге. А вскоре опухоль сошла, и дело быстро пошло на поправку. И через месяц Дрон уже мог выходить с палочкой на двор, поглядывая через балку не подворье Чередниковых. Так для него пролетела весна, нога уже почти окрепла, утратив, однако, былую подвижность, летом он выходил на работу. На току обмолачивал снопы, а потом обмеривал пашню. И уже на исходе августа встречался в открытую с Алёной. Когда они сидели у неё на лавочке, в это время прибежал Андрей Перцев, велев позвать бабушку, что его жена должна скоро родить…

Дрон, конечно, будучи злопамятным, не забыл, как Андрей треснул его осенью в ухо при всём честном народе. И сейчас, когда Андрей подал ему руку для приветствия, Дрон небрежно сплюнул и нехотя ответил на его пожатие. Историю женитьбы Андрея он уже слыхал. Вот и на свадьбу не позвал его, значит, Перцев не уважает его, Дрона. Сейчас ему очень хотелось подковырнуть Андрея, поздравить с вражеским наследышем. Но с трудом воздержался от этого подлого соблазна, а в душе он дивился силе человеческой любви, ради которой вот и Андрей пошёл на самопожертвование, сделав широкий жест, с каким он взвалил на себя позор Надьки. Дрон на это никогда бы не согласился при всей любви к порочной дивчине, какой и была в его представлении дочка баптистки-Агашки. И вот теперь Надька рожала…

Чередничиха пошла с Андреем, а Дрон в охотку целовался с её внучкой, которая нарассказала ему о проделках девок с немцами. Дрону даже стыдно стало, что они напрочь забыли о своей национальной гордости. А может, никогда и не догадывались о ней?..

– А чего ты о себе, ненаглядная, молчишь? Ты ведь тоже была при немцах? – вдруг спросил Дрон, с желанием узнать её подноготную.

– Меня бабушка берегла, её немцы слушали. Она с ними и в карты резалась, и гадала им, – соврала Алёна, и как Чередничиха не могла удержать её дома во время гулянья немцев у Василисы Тучиной, и она была там с сёстрами Дрона. Но Алёна вовремя смылась домой, видя, как немцы начали безобразничать.

– Чего ты мне заливаешь! – возвысил тон Дрон. – Я нарочно ждал: скажет или не скажет, что она видела у Василисы. Мне сестрица Ольга говорила, как ты в окно подглядывала за немцами…

– Дрончик, не злись; мне было просто интересно. Меня Лидка Емельянова поманила; она была с Кларой, а я со двора глядела, как немцы там бесились с бабами; а после со страху убегла домой.

– Ладно, верю, – он положил руку на спину Алёне и потянул на себя. – Мои сеструхи дуры, мало я их гонял кнутом, ветер в голове, – размеренно говорил он и вдруг прильнул к губам Алёны, она слабо застонала.

– Об Аринке ничего не слыхать? – спросила девушка после.

– Маманя бегала к немцам, когда приезжали. Она ничего не узнала у них. Вот, опозорила нас, что теперь зря говорить. Пусть теперя на себя пеняет… – грубо обронил Дрон.

Чередничиха пришла от Перцевых через два часа. Алёна кинулась к бабушке:

– Кого Надька родила? – спросила запальчиво так, будто её это тоже ожидало скоро.

– Мальчонка, светлый, как пенька. А ты домой беги, хватит… – шепнула бабушка.

– Я уже скоро, баб, – и побежала к Дрону.

– Разродилась мальцом! – сообщила ему. – Не испугалась Надька молвы, а наши бабы как одна у бабушки побывали. Хочешь, скажу по секрету, кто были? – лукаво уставилась, поддразнивая она.

– Ну, выкладывай, и не тяни… – важно протянул кавалер.

– Василиса, Домна, Клара, Лидка, Лизка… А ещё, знаешь, кто? – и она засмеялась сжатыми губами. – Ой, ни за что теперь не скажу…

– Ха, неужто была и Нинка-тихоня? – осклабился страшно Дрон.

– Нет, что ты, я на неё не злюсь, ты просто ей не пара.

– Откуда ты знаешь? – удивился он. – А ты пара?

– Я другое дело…

– Анфиска тоже была? – поинтересовался он.

– Не угадал, не угадал! Да Сонька Ёлкина! Говорят, она гуляет со своим бывшим Фролом, вот с кем, а её муж погиб. Так ты молчи, Дрон, а то станешь над ними смеяться, а бабушка велела об этом никому не болтать.

– Да мне нужно больно! – возмутился Дрон. Сообщение о секретных абортах его ошеломили, так как ничего подобного раньше не слыхал. Конечно, Алёна назвала тех баб, которые были у всех на слуху…

– А мы с тобой пара? – опять спросил Дрон.

– Разве ты не чувствуешь, что у нас всё совпадает: и разговор, и нам вдвоём хорошо. Как я помогала бабушке за тобой ухаживать. Я уже тогда всё поняла…

– Да вроде есть немного совпадений, но мы с тобой ведём себя, как пионеры, а пора друг друга любить. Почему твои глаза разбегаются, когда зыряешь на меня?

– Нечто ты не понимаешь, что между нами любовь началась с того раза, как я приносила тебе траву от хвори? И смотрю всегда с любовью, мне бабушка сказала, что мы Богом предназначены друг для друга. Вот, всё тебе выложила. Губы твои ласковые, ты только нижнюю не криви, словно тебе кисло всегда или горькую попробовал, – пояснила она.

– Ну, начала раскатывать мои губы, а кто тебя из наших вахлаков целовал?

– С чего ты взял – ты первый. А я умею целоваться, ведь ты опытный. С Нинкой дружил. А правда, что у неё брат художник?

– Да навроде того. Ты мне больше не напоминай о Нинке. Я и она – глупейшее недоразумение…

– Что, так неприятны воспоминания? Не буду, видно, ещё любишь её? – вкрадчиво спросила Алёна, опустив пытливо брови. Дрон сворачивал цигарку, шуршал бумагой и не смотрел на неё. В небе цветом чёрного сукна просверлили тонкие отверстия, и в них мерно втекал свет и слабо пульсировал. Иногда появлялись на миг жирные меловые царапины и таяли стремительно, искрящиеся пылью, пунктирообразно, почти не оставляя следа…

– Вредная ты, Алёна, сейчас засвечу! – он было шутливо замахнулся, Алёна подалась от него вбок, засмеявшись озорно, продолжая дразнить ухажёра. Дрон схватил её со спины и, сцепив свои руки, потянул девушку на себя. И её лицо оказалось перед ним, он впился губами в её губы, пахнувшие почему-то травами. Фигура у Алёны подвижная, гибкая, груди тугие, касались его тела. Она застыла, закрыв глаза, прислушиваясь, как бьются в унисон их сердца, как звонко поют сверчки, как им мешают цикады своим треском. Он положил её к себе на колени и рукой провёл по грудям, по талии и бедру. Алёна откинула его руку и молча поднялась, став поправлять волосы.

– Всё, я пошла домой! – сказала она. – Тебе только дай волю.. и даже «люблю» не сказал. Я не хуже твоей Нинки… – Алёна вздрогнула, как только он зажёг спичку и поднёс к цигарке.

– Марш домой! Завтра всё скажу! – он чмокнул Алёну в щёку, и она быстро встала, инстинктивно поправила платье. И пошла от него, обращённая лицом к Дрону, и увидела, как горящая цигарка каким-то бледным шоколадным оттенком выхватила его черты лица: нос, подбородок, злой блеск глаз. И это видение призрака, ознобко и странно волновало Алёну, а его последние слова, прозвучавшие обещанием чего-то прекрасного, чего-то горячего, оторопело отдались в груди, как перед неведомым, мечтающей о запретном, о самой земной любви, которую он собирался подарить ей. И Алёна с ощущением радости и осознания неизбежного побежала в калитку, растворяясь в сумраке…

Уже в сумерках прохладным сентябрьским вечером Денис Зябликов, Дрон Овечкин, Пётр Кузнехин, Жора Куравин шли домой с поля, где пахали жнивьё. У подворья Фрола Староумова стояла возилка со стогом соломы. Хозяин почему-то не спешил опорожнить возилку, стоящую без тягловой силы. Это обстоятельство заинтересовало Дениса, и он направился к возилке, за ним, пересмеиваясь, последовали и ребята.

– Опять что-то наш тимуровец придумал! – сказал язвительно Дрон, прихрамывая на калеченую ногу. Его дружки засмеялись, памятуя о том, как Денис со своими братьями и другими пацанами помогали одинокой женщине, потерявшей в финскую войну сразу трёх сыновей.

– Верно, Денис молодец, – воскликнул Пётр Кузнехин, – отгоним сами возилку ко двору тётке Муне! – и он поднял оглоблю и потянул возилку, пытаясь сдвинуть с места. Денис живо налёг сзади на воз. Жора тоже ухватился за оглоблю, а Дрон вместе с Денисом толкал, весело понукая друзей. Возилка, потрескивая всем своим корпусом, покатилась. Пётр и Жора правили на дорогу, по которой воз соломы покатился просторно и довольно легко. Дрон подбадривал ребят так, будто сам стал зачинателем этого мероприятия.

Ребята подтянули возилку к самому двору тётки Муни. Затем целый час руками перекидывали солому через плетень, а возилку оттащили обратно ко двору Фрола.

– Теперь треба это дело обмыть! – возвестил Жора.

– А у тебя есть? – усмехнулся Пётр.

– У меня долго не залёживается добро! Но достать прямо треба!

– На халяву рассчитываешь? – отчеканил Дрон. – Слыхали, родила Надька, с Андрея содрать магарыч. Я предлагаю послать к нему гонца Дениса.

– Почему меня, я ведь не пью? – удивился Денис.

– Магар за немецкого выблятка? – сказал удивлённо Пётр, засмеявшись, обнажив белые зубы.

– Вот что, Денис, у меня идея: ступай к Кларе, у неё гарный самогон, горилка добрая, – пояснил Жора. – Она угостит, коли не вахлак, ласку любит, а то нецелованным на фронт забреют!

– А может, я пойду к ней – Денис на это ещё недоросток, – высокомерно отозвался Пётр. – Пока он допетрит, что с ней делать, Клара скиснет, как молоко, – и Пётр заржал жеребцом.

– Денис, нешто ты девок боишься, как коросты? – протянул Дрон. – Кстати, как твоя сеструха поживает, чего-то её не видно? Говорят, Миха к ней ходит?

– Пуганая ворона куста боится, так и Денис, – вставил Жора, сворачивая к балке.

– А мне некого пугаться! Мои девки ещё не выросли, – ответил смело. Они сейчас шли по гладко укатанной дороге.

– Ты к Кларе или домой потопал? – бросил Дрон.

На это Жора лишь засмеялся, махнув как-то зло и отчаянно рукой и пошёл своей дорогой – он жил на той стороне улицы, разделённой балкой.

– Денис, Анфиса на тебя пялилась, видал на наряде, может, ты втихаря к ней похаживаешь? Она любит тайно встречаться и кохаться, – заметил Кузнехин, посмеиваясь ехидно.

– На меня и Алёна смотрела, и Мотя, и Стеша, и Наталья Жернова, да все, в общем! – резво молвил он, не зная, что Дрон встречался с Алёной. И Пётр мельком глянул на дружка.

– Ну, прямо все твои барышни! – жёстко и важно протянул Дрон. – Ты да сестрица твоя – два сапога пара, – свирепо прибавил он, желая уязвить больней.

– Что ты хочешь от меня, если Нинка не хочет с тобой дружить, в этом я виноват? – спросил Денис запальчиво. Кузнехин ехидно посмеивался.

– Это я не хочу, понял, ишак! – рявкнул Дрон. – От неё много вони, как от твоего бати!

– Много берёшь на себя, герой немецкой оккупации! – иронично ответил Денис.

– Ну, чего вы, как петухи, утихните, – примирительно вставил Кузнехин.

– Я твоего отца не оскорблял и заткнись! Смотри, что ты сам полощешь языком.

– Двинул бы я тебя по зубам, да мараться не хочу! – Дрон пошагал домой, припадая на левую ногу, а Денис с Петром пошли дальше.

– Вот всегда так, Дрон без ссор не может, – с сожалением сказал Денис.

– Ещё бы… сестра твоя донельзя гордая, он хотел поцеловать. Так она убежала, – пояснил Пётр.

Дальше шли молча. Глухая темнота окутывала посёлок, в окнах поблескивали огни, хаты чернели микро-терриконами, дорога была еле видна, в небе, затянутом облаками, застыла осенняя грусть и по капле проникала в душу. Перебрёхивались собаки, в южной стороне, ближе к востоку, с промежутками доносились глухие раскаты, словно гром громыхал.

– Идёт война народная! – со вздохом сказал Пётр, вслушиваясь в артиллерийскую канонаду. – Скоро и нам достанется понюхать пороха, ты вот хочешь на передовую?

– Давно бы ушёл, да маманя не отпускает…

– Патриот! А чего самим лезть, успеем навоеваться, а кто хотел – давно там, одни косточки от них остались, небось, – рассудил Пётр.

Денисов двор темнел в стороне от дороги. Он попрощался с Петром и свернул к дому. В хате почти не видно с улицы света, лампа горела только в передней горнице к огороду. Зато оттуда хорошо видно её пламя. Дома и мать, и сестра, и братья. В хате пахло керосином и тёплым борщом. Денис с ходу подошёл к ведру с водой, закрытому деревянной крышкой, выпиленной им самим. Он поднял её и зачерпнул кружкой воды колодезной. Братья ели за столом. Нина с ногами сидела на кровати и смотрела мечтательно на лампу, висевшую над столом на крюке, вбитом сбоку балки.

– Садись вечерять, Дениска, – позвала Екатерина, – что-то поздно пришёл… – она отметила его худобу, чёрное от загара лицо и вздохнула украдкой.

– Да так вышло, – уклончиво ответил сын, посмотрев на сестру, вспомнив, как Кузнехин говорил про неё и Дрона, хотевшего её поцеловать. Откуда ему это известно, или сам выдумал, а может, Дрон выболтал? От него дождаться можно всего, пацан похабный, заносчивый. Хорошо, что Нина с ним раздружила, воображает из себя пижона…

Екатерина налила Денису в алюминиевую чашку свежего борща с куриным мясом. Сын мыл под рукомойником руки. Меньшие братья Боря и Витя встали из-за стола, уступая ему место. Екатерина налила и дочери, обратясь к ней:

– Иди, с Денисом повечеряешь. Чего ты заскучала, бери что-нибудь и шей…

– Хочу и сижу, куда теперь наряжаться, – Нина встала и села за стол, глядя на старшего брата, вытиравшего руки о рушник, а потом – лицо.

– Некуда? А для своего удовольствия? – подсказал Денис, улыбаясь как-то загадочно, присаживаясь на новый табурет, смастерённый им летом.

– Да? Чтобы бабы говорили, вот, мол, для немцев наряжается? – ответила недовольно Нина, чувствуя, как брат нарочно задевает её, впрочем, вовсе не злостно, даже с попыткой позаигрывать с ней, будто девок больше нет. – Мне дурной славы совсем не нужно!

– Ну-ну, Ниночка, Денис просто шутит, а ты сразу обижаешься, – вмешалась Екатерина.

– Я о немцах и не думал, я, по-моему, ясно сказал: для своего удовольствия. Другое дело люди ошибочно истолкуют, – пояснил миролюбиво Денис.

– А всё равно, не грех и новое платье сшить. Немцы уже реже приезжают, да и не нужны мы им – они за питанием наезжают.

– А без нас и еды у них не было бы? – заметил Денис. – Скорее бы уж их доконали на передовой…

Екатерина со спокойным умилением посмотрела на своих старшеньких. Дениса она любила той особой любовью, когда знаешь, что сын и внешне и внутренне похож на тебя. Вот ещё с девчонкой ни с одной не дружил, и в клуб почти не ходил, как, бывало, и она не бегала на молодёжные посиделки, парня не имела до самого замужества. Если бы не подруга материна тётка Паня, так бы, наверное, и осталась в девках. Да и Нина, похожая и фигурой, и лицом на отца, как и он свою подругу, всё ждёт какого-то своего суженого, и никто из парней ей не нравится. Собственно, этим качеством дочь тоже почти её копия. Алёшка Жернов пришёлся ей не по вкусу, с Дроном разладила ещё быстрей. А парень-то хваткий, для жизни подходящий, но её душа, видно, отталкивает его. В посёлке почти все ребята не лоботрясы – в работе знают толк, что особенно показала нынешняя жатва. На них практически держалась вся работа и в поле, и на току. Никто не отлынивал, не искал местечка поспокойней. Екатерина не указывала дочери на парней, на кого ей надлежало бы обратить внимание, и как-то раз Нина обронила, что никто ей не по душе. Поэтому кого-то навязывать насильно было бесполезно. Самой Екатерине больше всех нравился Гордей, потом Илья Климов, потом Гриша Пирогов и, пожалуй, всё. Но эти ребята увлекались девушками, отвечающими на их ухаживания. Может, поэтому Нина была в обиде на них, что ни один не заметил её красоту. Илья выбрал Дору Ермолаеву, а Гордей Ксению Глаукину. Обе девки видные, не уступавшие красотой Нине. Значит, ребята подбирают девок под себя, не беря в расчёт всю красоту: и душевную и наружную. Правда, Нина уступала им только ростом, и главное – очень характерная, ни в чём неуступчивая. Впрочем, своего милёнка она ещё не встретила, а если не в посёлке, тогда где? А сейчас шла война, всех парней она уведёт на поля сражений, да не все потом вернутся. Но как раз на этом Екатерина боялась заострять внимание и отгоняла от себя прочь жуткие мысли. Она мысленно перекрестила Дениса, если бы было можно – вместо него бы пошла на войну, когда придёт его час, который даже не хотела угадывать.

Нина молчала; вот уже который месяц, как она дома, после работы у немцев, но она всё ещё не забыла, как Анфиса тогда её выручила, уйдя с полицаем. А ведь он покушался на её девичью честь. Анфиса, однако, не дрогнула, даже как-то бесцеремонно заговорила с Кешей, причём она что-то такое сказала ему, после чего он тотчас отстал от неё, Нины, и увёл Анфису. Собственно, как ей показалось, этого пожелала сама подруга. Она вела себя достаточно раскованно, будто всегда так поступала, и от этого Нине за неё было не по себе. Вот это-то и поразило до глубины души её, но о чём после, по дороге домой, она постеснялась спросить у Анфисы. Хотя она, как пришла от него, так и сказала, что разговаривали о жизни, что Кеша сильно в обиде на прежнюю власть, изменившую его судьбу. И всё-таки Нина так и не поняла, почему Анфиса защитила её, словно грудью своей прикрыла от врага. Неужели своя честь для неё уже ничто не значит, ничего не стоит? Она помнила, как в посёлке ходили слухи о её связи с Гришей Пироговым. Тогда Нина полагала, что злые языки завидуют Анфисе, державшейся ото всех независимо, не участвуя в бабских сплетнях, но всегда умевшей ладить со всеми. Но и ясно было, что злословили в основном те девки, которые безнадежно бегали за Гришей. На него имели свои виды и Валя Чесанова, и Стеша Полосухина, и покойная Капа Половинкина, Клара Верстова, и Маша Дмитрукова, и Лида Емельянова, и Лиза Винокурова. В общем, парень у них был чуть ли не нарасхват и почти в одинаковой степени он отдавал предпочтение всем девушкам, при всём при том не спеша избрать единственную. И когда пошёл слух о его близких отношениях с Анфисой, приходившей в клуб раз по обещанию, вот тогда его бывшие поклонницы не на шутку обозлились на парня, а Анфису смешали с грязью. Так всерьёз думала Нина, всегда относившаяся к ней, как к самой близкой и дорогой подруге или сестре. Она знала также, что Анфису ненавидели за одно то, что та ни с кем близко не зналась, с девушками о ребятах не вела задушевные беседы. И потому быстро, как и Шура, попала в разряд зазнающихся, высоко себя ставящих, чего Нина никогда не замечала за Анфисой. Она была довольна тем, что подружилась с Анфисой на работах у немцев. И даже спасла от насильника-полицая, пожертвовав собой. Словом, Анфиса покровительствовала, опекала её. И после, в колхозе, они вместе выходили вязать снопы. И наслышались от девок о том, как к ним приставали немцы и полицаи, как некоторые из них становились их подстилками по доброй воле. Больше кого-либо в их рассказах фигурировала Лизка, чего она и сама не скрывала, сводя всё к забавному приключению, правда, об Анфисе дурных слухов не ходило. И она сразу поняла, что Нина никому не разболтала, хотя в тот раз она ни о чём её не предупреждала. Машка Дмитрукова тоже стала жертвой полицаев, но так сумела это обставить, что по-прежнему была непорочна и невинна, и порой смеялась над Мартой Волосковой, с которой будто бы немцы забавлялись прямо в присутствии квартирной хозяйки…

Нина слушала, как вольно и срамно некоторые бабы и девки вели себя с немцами в посёлке, и в ужасе поражалась, почему женщины так опустились в отсутствие своих мужей и парней? Неужели было нельзя обойтись без постыдных, оскорбляющих национальную гордость увлечений иноземцами. Все эти месяцы она порой думала о Диме-инструкторе. Однажды видела во сне, как он сквозь огонь и пушечный шквал, падая и вставая бежал прямо к ней, а потом он обнял и стал кружить её на одном месте, а у неё закружилась голова и перед глазами завращались в хороводе звёзды, и поплыли по ночному небу большие красные планеты. А на одной она очутилась с Димой. Вот они побежали по выжженному дотла полю со стоящими на нём обожжёнными тракторами и комбайнами, вот замелькала зелёная трава и они упали в траву и она накрыла их зелёной пахучей волной и Дима целовал её, сильно прижимаясь к ней, отчего она почувствовала, как всё в душе разжалось и лёгкое, невесомое ощущение овладело ею. И она сама его целует в губы, в шею, и он добирается до её сокровенного естества, и волна страсти подхватила её, как вихрь и понесла высоко в небо. А потом вдруг она стала падать, падать вместе с ним, а над самой землёй невидимая сила вырвала у неё из объятий Диму, и он растворился во мраке ночи. И Нина вдруг заплакала, не видя его рядом, хорошо при этом зная, что его больше не увидит. С этим безысходным чувством она проснулась; с того утра для неё настало как бы другое время. Однако не самое счастливое, и сон наводил её на определённые догадки о том скором, что, должно быть, ожидало Нину впереди, с печальным финалом её обретённой любви за несколько месяцев до прихода немцев. Но она отгоняла от себя унылые мысли, успокаивалась лишь тем, что то был всего лишь сон, а в жизни, быть может, всё произойдёт благополучней, что во сне таким образом проявились её страхи, её опасения за своё недалёкое будущее…