Текст книги "В каждом доме война"

Ульяна Степановна чистила картошку на ужин. Скоро должна была прийти с внуком Майка от Давыда. И она думала о Колюне, который без Майи так и не хотел жить с отцом. Ульяна Степановна услыхала скрип коридорной двери. «Идут, – подумала она, – а ужин ещё не готов. В огороде с кукурузой долго провозилась». Вот так всегда, как увлечётся работой, так никак не может оторваться. Хотя ещё не темнело – время было ранневечернее.

Открылась в хату дверь тихо, словно то мышь норовила носиком поддеть, чтобы проскочить до своей норки. Ульяна Степановна дочищивала последнюю картошину, ей сейчас показалось, что Майя с Колей входили необычайно тихо на этот раз, что там могло с ними случиться, почему-то не слышно привычного шума Колюни? И вот она подняла голову и обомлела – на пороге, прижав обеими руками сумку к коленям, стояла незнакомая женщина с коротко стрижеными волосами и на ней военная форма. Ульяна Степановна выронила нож в кастрюлю, выронила картофелину, плеснулась вода, нож ручкой задел край кастрюли и она звякнула, но этих звуков она не слышала, а только то, что перед собой она увидела Зину, медленно шедшую к ней. И в эти секунды вместилась целая вечность. Ульяна Степановна, перескочила кастрюлю, зацепила пустое из-под картошки ведро, полетевшее боком на пол, ткнулась мокрым от слёз лицом в грудь Зины, обтянутую тужуркой, невероятно сильно сжимала дочь в объятиях, зарыдала так, будто жаловалась ей на кого-то.

– Ну что ты, мама, я же приехала, живая, или уже в мыслях меня похоронила? – заговорила быстро, с какой-то затаённой обидой Зина, гладя по голове мать, волосы уже с проседью. Она продолжала плакать, боясь поднять голову. Наконец стала успокаиваться, выпустила дочь и смотрела, будто всё ещё не веря тому, что Зина жива. Ульяна Степановна вздохнула, ладонью вытерла слёзы, нос, щёки и какое-то время не знала куда деть руки. А потом взяла табурет и подала Зине.

– Сидай, дочка, сидай, ой, наконец-то ты меня обрадовала, а то уже думала – не дождусь! И где же ты столько пропадала? Отца-то нет, – она опять всплакнула, пустила слезу, всхлипывая, опять вытиралась и качала головой, не чая как наглядеться на дочь.

– Знаю… слыхала про отца… а вы-то сами как, где Коля, Майя?

– У нас всё ладненько идёт. Вот к Давыду они ушли. Ты будешь с ним жить, или уже всё, решила не жить? – в страхе смотрела мать.

– Я из Германии приехала неделю назад. У меня другой муж, ребёнка жду от него…

– Ах, батюшки, это при живом-то муже? Что ты наделала! А Колюша-то как? – она запричитала, сокрушённо качала головой. – И что же ты недотерпела, нечто такая любовь на войне закружила? Эх, ты, Зинка, непутёвая, в стыд меня вогнала?

– Ничего, мама. Я разведусь. Давыд был на войне – видел всё… поймёт меня, а Колю не брошу – возьму с собой. Светозар хороший человек, мы вместе с ним с первого дня войны. Я видела, как гибли танкисты, как сгорали заживо в железе. О Давыде думала… Но слава Богу, жив! Я виновата перед ним… А что потеряла – не вернёшь больше. И не любила я его. А Светозара люблю, он военный, майор, уже подполковник. У нас своя квартира…

– Добилась-таки своего, в городе будешь жить? Ну, Бог тебе судья! Значит, такая судьба.

Зина сняла тужурку и предстала перед матерью в военной форме, с медалью на груди и орденом. Она нарочно не приехала в платье, решила показаться, как фронтовичка. Ульяна Степановна любовалась дочерью и не верила, что Зина смогла всю войну прошагать без царапинки.

Пока мать жарила сковородку картошки на сале, Зина достала всем подарки. Сыну игрушки, одежду. Майе самое модное заграничное платье, матери тёплую кофту и платок, духи немецкие. Ульяна Степановна рассматривала всё это богатство с изумлением. Да ещё бутылку немецкого шнапса поставила на окно, с большой этикеткой на вражеском языке, а также несколько плиток шоколада. Давыду она ничего не привезла, полагая, что он ничего от неё не примет. Впрочем, Зина не знала: живой он или сгинул в огненном смерче войны.

Майя с племянником пришла через полчаса. Зина сестру не узнала, вытянулась, похорошела, грудастая, как баба. Она обняла крепко Майю, чувствуя, что та совсем как будто не рада её видеть. На Колю сразу не глянула, а он смотрел, поставив набок голову, выжидая, когда они наговорятся. Наконец Зина порывисто присела перед сыном, в котором не угадывала прежнего годовалого карапуза.

– Ты меня не помнишь, Колечка? Это же я, твоя мама! – воскликнула удивлённо Зина, прижимая сына к груди, целуя в нежные щёчки. Но сын безмолвствовал, прижав руки к ногам. – Какой ты стал большой, извини меня, что уехала от тебя, так надо было, ты понимаешь, что ты смотришь, как Ленин на буржуазию? – засмеялась Зина, думая, что сына надо расшевелить, пробудить к себе память его. Но Коля по-прежнему молча жмурился, выражая недовольство и обиду, не собираясь прощать мать. Он, конечно, смекнул, что приехала фронтовичка, о которой твердила ему бабушка. Но он совершенно не помнил мать, хотя видел её на фотографиях, где она совсем не похожа на теперешнюю. Значит, и мать правда воевала, а его ради войны бросила. И он не знал, хорошо это или плохо, но понимал, что его мать бросила…

По горнице растёкся запах жареной картошки. В посёлке уже узнали о приезде Зины. Натаха Мощева пришла первая, потом Анисья Гревцева, у которой муж Иван погиб на фронте и она осталась с тремя дочерями. Пришла и Марья Овечкина, желая узнать, не видела ли Зина в городе дочь Арину, сгинувшую с немецким офицером. Но Зина её не обрадовала. Пришла и Прасковья с дочерью Браной, худосочной, высокой, с двумя косичками. Ульяна Степановна выставила стол на середину горницы, достала из погреба солений, рассадила всех баб за стол, поставила закуску. Зина угощала немецкой водкой. Бабы с шумной радостью пили за здоровье Зины, на которую бабы взирали с гордостью, как на героиню. Когда закусили, Зина ещё налила, бутылка была большая, всем хватило. Бабы затянули песню, длинную, выжимавшую слезу и печаль.

Коля возился на полу с игрушками. Заводил волчок, как ему показала мать, смотрел в калейдоскоп, как там переворачивались разноцветные камушки, выстраиваясь, принимая причудливую форму, и они без конца менялись: стекляшки прыгали, без конца менялись при каждом повороте калейдоскопа, превращаясь опять в красивую фигуру. И всякий раз образовывалось нечто новое, узорное строение, словно там домики расставлялись в дивно красивый городок, освещённый радужным сиянием. Но больше всего ему понравился детский пистолет с пистончиками. Они вставлялись в ложе, нажмёшь курок и плоский боёк ударял по пистону – раздавался звонкий хлопок, с вившимся спиралькой дымком, пахнувшим перегорелым порохом. И такой был вкусный запах, что Коля стрелял в баб, певших занудные песни. Майя не сидела за столом, а на кровати и махала ему кулаком, но он всё равно стрелял, тогда Майя соскочила с кровати и вырвала у племянника из рук пистолет. Коля заверещал истошно и капризно, чтобы она отдала.

– Не тебе подарили пистолет, чего отнимаешь, Манька? – голосил он. Зина с улыбкой степенно взирала на сына, еле шевеля губами. Ей петь не хотелось, бабы уже изрядно тяготили. Она не пила, так как была беременна. Думала о Светозаре, Давыде. Надлежало как можно скорей развестись, чтобы вступить со Светозаром в законный брак. А то чего доброго встретит молодуху свеженькую и бросит её, Зину, с животом. Давыда она уговорит, он не захочет жить с такой, понёсшей от другого.

А потом бабы замолкли. Пелагея интересовалась, как она на фронте оказалась. Зина ответила не сразу.

– Да как все, – и манерно отвела в сторону окна глаза.

– Как «все», кто? Мы не попали чевой-то! – в оторопи протянула Натаха, опьянев после двух стопок шнапса. – Нас тут немец, как курочек, топтал, – прибавила она в смехе, щуря глазки, зная за собой добровольный грех с вражеским постояльцем. Ох бы ещё такой нашёлся, читалось в её взгляде лукавом. Бабы дружно рассмеялись вслед за ней.

– И чего ты, бесстыжая, на баб тень на плетень, Натаха, наводишь? – спросила Анисья Гревцева, худощавая невысокая женщина. – Нешто, по себе судишь, дура?

– Во, так сказанула! И чего мне на себя наговаривать, я так брякнула, что они тут стояли, а это то же самое, что и сигали на нас, а можа на ком и сигали, да кто теперя сознается. Ты, Прасковья, сознаешься? Нет?

– И-и, замолчи, дурная! – вскинулась грубовато Прасковья. – Я не одна, а ты в смуту вводишь дочку, что она подумает? При девке надо такое ляпнуть? – протянула в оторопи она, взглянув на Брану, и пожалела, что согласилась взять с собой дочь.

– Ой, Натаха, и что с тобой сделалось? – спросила Ульяна. – Никак, Домна на тебя плохо повлияла? Или в одиночестве язык с тормозов сходит? – она засмеялась раскатисто.

– А что, немцы бесстыдничали, правда, мама? – спросила Зина.

– Да кто знает, всякое было, а наши бабы сами некоторые с имя путались. Это Домна, Василиса, да и ты, Натаха, там была? – посмотрела она на соседку.

– Не ври, Ульяна, сатана тебя дери! Меня подруга зазывала, подруга, да я не пошла! – соврала Натаха, не моргнув. – Ты про себя скажи, а чего, скажи?

– Ой, ну вас, окаянные, и чего вспомнили! – воскликнула Анисья Марковна.

– Вот говорим, правды никто не любит, это точно! – отрезала Брана звонко.

– Сиди, соплячка, чё бы ты ещё понимала! – вскинулась на дочь Прасковья. – Вот пущай Зина и расскажет, что делалось на фронте и у других селениях при немцах?

– А всё то же, что и везде! – сказала она. – Наш посёлок уцелел, а многие сожгли, разбомбили в пух и прах. Я как увидела город, так обрадовалась: почти целёхонький стоит, диву далась. – Потом услыхала, что старые казаки немцев встречали, как освободителей, с хлебом и солью. Вот кто опозорил весь народ! И что, им плохо жилось при советской власти? Когда-то они бунтовали…

– Ой, об этом лучше помолчи, Зина! – попросила в страхе Ульяна Степановна, глянув то на дочь, то на Марью, таинственно до сих пор молчавшую, важно посматривавшую своим орлиным ликом на баб.

– Да, лучше пойте! – бросила Анисья Марковна. И Натаха вняла её совету, затянула опять свою горемычную, вспомнив, как они с Домной, бывало, распевали. И за ней запела Марья, потом Ульяна и Прасковья, чей голос басом выделялся из всех, даже Брана подпевала, а Зина этой песни не знала. Она не чаяла остаться со своими поговорить о себе и Давыде, хотя для неё всё давно было ясно – должна получить от мужа развод. Ещё до прихода баб мать что-то обронила про Майю, но Зина не поняла, что она имела в виду. Она взирала на сына, увлёкшегося пистолетом, целившегося во всех по очереди. Он тут же убежал во вторую тёмную комнату, свет в которую падал косо от керосиновой лампы в узкую щель между шторами. Коля не боялся темноты, вдобавок пистолет прибавлял ему смелости и там мальчик стрелял в воображаемого им врага и звонкий хлопок резал на куски тишину горницы и на какое-то мгновение шаровая вспышка озаряла её.

Зина пошла в зал за сыном, обняла, взяла на руки, поцеловала, но мальчик заголосил, что она мешает ему врагов бить, чтобы спустила его на пол; Зина поставила Колю перед собой и всматривалась в его лицо и кажется только теперь отчётливо увидела, что сын похож на неё. Она почти не слушала бабского пения. Майя прилегла на подушку, закрыла глаза, племянник подошёл к ней. Почему-то сестра вела с Зиной, как чужая, чем вызывала у неё недоумение, словно она не могла за что-то её простить, и это сознавать было странно.

Наконец бабы устали петь и начали собираться домой. И вскоре Ульяна Степановна выпроводила всех гостей и в горнице установилась непривычная тишина, а на дворе в кромешной осенней темени слышались женские голоса. Напелись, наговорились вдоволь, всех перебрали, живых и мёртвых…

* * *

До Давыда тоже долетала весть, что приехала его жена Зина. Серафима стояла в углу и крестилась. Семён за столом курил. Панкрат ушёл в клуб. Стеши дома тоже не было. Давыд пришёл к своим родным, а тут как раз Авдотья принесла новость о Зине. И он растерялся: идти или подождать? Он курил в коридоре, ведь при молитве мать не любила, чтобы мужики курили. Семён после контузии и ранения утратил здоровый прежний вид. Он не советовал сыну встречаться с неверной женой. Давыд был совсем другого мнения, прежде всего он думал о сыне, который может их примирить. И решил сходить к тёще…

Зина снова привлекла Колю к себе, прижала, сидя на корточках, чувствуя, как из глаз вытекают слёзы. Подглазья набрякли влагой и солоновато пощипывали кожу.

– Ну почему ты молчишь, сыночек? – прошептала Зина, испытывая неловкость перед сестрой, которая продолжает её чураться, что было ей совсем непонятно. И она не знала, как спросить у Майи: почему она ей не рада? – Разве я чужая для тебя? Что ты хмуришься? Стесняешься меня? Поедешь со мной в город? Я там буду жить с другим дядей. Понимаешь, так получилось! Это всё война натворила… – говорила она сыну, пытаясь скрыть свою вину перед ним.

– Я уже спать буду, отпусти! – резко сказал Коля, упирая ладошки в плечи матери.

– Какой ты сильный! – весело бросила Зина, считая, что сын должен привыкнуть к ней и тогда душа его оттает, она отпустила Колю, и он опять пошёл к кровати, на которой заснула Майя, забрался на кровать с ногами, став рукой гладить по голове Майю. Зина в изумлении взирала на сына, почувствовав себя чужой для него, эта мысль больно пронзила сердце. Она только сейчас начала понимать: за годы войны Коля настолько привык к сестре, что воспринимал её почти родной матерью. Эта догадка враз вызвала у Зины ревность к Майе, душу разрывало отчаяние. Разве она, Зина, вправе осуждать сестру, что Коля тянется к тётке, как к родной матери? Она сама виновата, что так произошло, а теперь всё самое страшное осталось в прошлом. То, что Коля вёл с ней отчуждённо, конечно было обидно, и что она могла поделать с тем, что сестра заменила ему мать, с чем Зине отныне предстояло неотвратимо примириться.

Зина достала из тужурки папиросу и закурила от лампы. Коля отчуждённо смотрел на мать, поджав губу, он ещё не видел, чтобы женщина курила. Она услышала на дворе голос матери, разговаривавшей с мужчиной. И Зина враз смекнула: наверное, пришёл Давыд, и у неё сильней забилось сердце. В животе вдруг толкнулся ребёнок, словно сердился на то, что она курила, и ему это не нравилось. И Зина потушила папиросу, бросила в помойное ведро, став ждать, когда войдёт бывший муж. Хотя она ещё с ним состояла в законном браке, и он имеет на неё все права? Эта мысль неприятно и странно корябнула сознание. Нет, больше уже ничего не будет, ни при каких условиях, даже если Давыд скажет, что простил её, она к нему не вернётся. Ведь судьба связала её с другим мужчиной, которого она любит по-настоящему.

Вошёл Давыд, за ним показалась мать, взглянула в досаде на дочь, её лицо выражало испуг и страдание.

– Ну, здравствуй, беглянка-фронтовичка! – буркнул Давыд, глядя на Зину, невольно смутившуюся, услышав всё тот же, с насмешкой, тон, и в голосе бывшего мужа – ни нотки сострадания. Он поразительно легко встречает её. И это неожиданно изумило Зину, вызвав даже недоумение оттого, что Давыд нисколько не обижен на неё. Хотя в душе она несказанно обрадовалась, что встреча произошла довольно буднично, её саму ни перед кем нисколько не терзают угрызения совести. Она почти спокойна.

– Здравствуй, Давыд Семёнович! – важно, отстранённо, как чужому, ответила Зина. Он был в военной форме, с тремя медалями, не снял награды, чтобы показать ей.

– Значит, приехала? Навсегда или как?

– Да сядьте, чего стоите, я вам и выпить приготовлю! – радостно произнесла Ульяна Степановна, засуетясь. И они присели по обе стороны стола. Давыд смотрел на Зину, находя её похорошевшей, раздавшейся в плечах. Груди сильно бугрились. Натянув гимнастёрку так, что думалось вот-вот лопнет ткань. Волосы курчавились в завивке, брови тонкие, лицо гладкое, чистое, и от этого вся она казалась непреодолимо чужой, что с ревностью отозвалось у него в душе.

– Ты чего так на меня смотришь? – спросила она, круто поставив голову, как-то избоченясь. – Не рад мне? – она посмотрела на кровать, где сын уже спал, с зажатым в руке пистолетом: – Вот приехала… а я и не думала, что мы будем вот так сидеть.

Ульяна Степановна достала чекушку самогона из поставца и подала Давыду. Зять взял две стопки и налил, протягивая Зине. Она взяла, забыв, как ещё недавно отказывалась от немецкой водки.

– Какая бутылка! Шнапс! Ты трофейчик привезла? И с кем распили без меня?

– Да уже говорила я, бабы приходили… напились и ушли! – быстро сказала тёща.

– Ну, шлёпнем за твоё возвращение! – сказал бодро Давыд.

– И за твоё! – манерно сказала Зина, присматриваясь к мужу, находя его бесчувственным. «Мы умерли друг для друга», – подумала она. И тут же быстро оба по-фронтовому выпили и немного закусили.

– Зина, ты как уезжала: на войну или в город? – хмуро спросил Давыд, уставясь на неё тяжёлым грустным взглядом.

– А ты не знаешь? – переспросила нервно она. – Давыд, лучше не выясняй это. Я тебе тогда говорила, и сейчас так же думаю, и пошла на войну сама. И теперь жизнь у меня новая, я прямо скажу: хочу с тобой развестись…

– Ой, да что ты такое говоришь, дурочка! – взмолилась в оторопи мать, замахав на дочь руками.

– Я не хочу его обманывать! – крикнула Зина. – Давыд, мы уже чужие, ты это понимаешь? У меня ожидается ребёнок… война разрушила во мне всё прошлое, – быстро проговорила она. – Я забираю Колю… – выдохнула она со слезами на глазах.

– А он захочет с тобой? – спросил Давыд. – Я отпускаю тебя на все четыре стороны, – вяло начал он, почти не глядя на жену, – и сам на развод отвезу заявление в суд… – жёстко прибавил, сжимая губы, на которых выступили белые пятна.

– Да что вы… мирно нельзя договориться? Не думаете о сыне?

– Маманя, не лезь! – крикнула Зина, опьянев.

Ульяна Степановна заплакала, качала головой, вытирала слёзы. Бормотала что-то.

– Опозорилась! Опозорилась! – выдавила протяжно, не глядя на дочь и зятя.

– Хватит выть! – нервно бросила дочь. – Никого я не позорила. Родину защищала! Вам такого и не видать и не узнать!

– Ну, да, конечно, ты одна всё видела? – Давыд показал ей зубы. – Колю не вздумай брать! – отчеканил почти с угрозой он, поднимаясь из-за стола. Ульяна Степановна кинулась к зятю.

– Давыдушка, прости меня, что не удержала Зинку, прости её, пусть живёт, как знает, – с плачем причитала тёща.

Давыд одёрнул гимнастёрку, надел фуражку и пошагал вальяжно из хаты.

На следующий день в город Зина уехала одна. Сын с ней не захотел ни в какую, она не уговаривала, понимала, что Коля для неё, похоже, навсегда потерян. Да и Майя сказала, что берёт племянника на воспитание. Разговора с сестрой не получилось по душам, она была спокойна, и по ней было видно, будто осталась довольна, что так удачно всё для неё сложилось. Может, даже и лучше, что Майя забирает сына, да и мать сказала, что её новый муж будет тяготиться пасынком. Зина это сама хорошо понимала, ещё до приезда сюда, что Коля окажется между ними. И Светозар (она понимала), не примет сына, как своего. Зина на прощанье только сказала с затаённой ненавистью:

– Ну, смотри, Майка, чтобы потом я не слышала, будто сына тебе скинула на руки.

Майя на это промолчала, глянув на сестру исподлобья. Ульяна Степановна проводила Зину за посёлок, перекрестила, просила не забывать их, а когда шла домой, думала, как теперь уговорить Майю, чтобы стала женой Давыда, перед которым испытывала неизбывную вину. Она боялась, что дочь, будучи такой угрюмой, мало разговорчивой, так и останется в девках. Хоть Майя искупит вину её перед Богом. Ведь Коля должен соединить их. И не беда, что Майе только восемнадцать. Возраст как раз самый подходящий…

С весны и всё лето Нина Зябликова, как и Анфиса Путилина и другие девушки, отбывшие наказание в сибирской шахте, работали в полевой. Изредка ходили в клуб на танцы, хотя считали себя уже перестарками…

Осенью, по-старому русскому обычаю, играли свадьбы Путилины, Зуевы, Глаукины, Пироговы, Старкины, Треуховы. Гордей женился на Ксении, Гриша на Марьяне Старкиной. Василий Треухов, который потерял на фронте ногу, женился на Любе Земляковой из хутора Татарка. Макар Костылёв женил Назара на Моте Шумаковой. Незадолго до свадьбы хата была уже слажена для молодых. Назар и Мотя стали соседями Домны, которая, пока молодые обживались в новой хате, почти весь день бубнила, что навязались, жизни теперь не дадут, одноглазый чёрт да его пампушка разъевшаяся. Вот кто в колхозе промышляет, и на них нет никакой управы.

Когда приехал Сергей Чернушкин, он остановился у Костылёвых. Весь его багаж – чемодан. Шура ждала его и не ждала, она полагала, что Сергей погиб, ведь за всю войну ни одного письма не получила. Чернушкин дослужился до старшины, имел награды, был ранен, почти год лечился в тылу, а потом учил молодых солдат на сборном пункте воинскому мастерству, рукопашному бою. Своё молчание объяснил просто:

– Куда же я мог писать тебе, моя Шурочка, адрес твой потерял. Раз по памяти написал, не дошло к тебе…

– У нас почта не работала, это правда. Немцы город заняли быстро, – говорила Шура. – А я во сне тебя видела…

– И у вас немцы были? – спросил он, видя, как Шура быстро изменилась в лице.

– Да! Не прогонишь же их? Такие они наглые, страшные, чуть в Германию не угнали. Я хотела с братом уйти из посёлка на восток, так они догнали, вернее, в пути застали и вернули, как скотину…

– Не угнали, вот и хорошо! А у нас деревнями убивали, всё выжгли. Чёрт их нёс, не сами они шли. Из всего полка нас осталось десятка два. Бог уберёг для тебя, Шурочка! А чего ты такая серьёзная? Или всё не веришь, что я уже у тебя? Ну, чего ты хмуришься, или нашла кого?

– Брось, Серёжа, смеяться, ты такой же шутник. На фронте, наверно, было лучше, чем в оккупации. Это хорошо ещё, что немцы стояли простые, не фашисты. Они снабжали свою армию продуктами…

– Чего им тут ловить? Партизан и подпольщиков не было, вот и были добрые, да вы, небось, их кормили тут? Девок много…

– Что хочешь сказать этим? Госпиталь был у них, вот они и ладили с людьми. И не надо намекать, – обиделась Шура, опустив глаза, и подняла пытливо, боясь выдать себя. Она улыбнулась. – Я так рада, что не забыл меня. Ты сам лучше поделись, сколько девушек любил за всю войну? Думаешь, я не знаю, что бывает на фронте? Наши мужики и парни болтают всякое про фронтовую любовь, так что сначала сам обернись на себя, а потом расспрашивай…

– Да какая же это любовь – бабочки-однодневки? – залился он смехом. – Были у нас всякие истории, и женились условно, играли свадьбу понарошку, веселиться-то надо как-то. В атаку идёшь – про всё забываешь, а тут отдыхаешь душой…

– И тебя так подженивали, Серёженька? – гордо заметила Шура. Сергей уже не казался ей таким романтичным, отважным, каким запомнился до войны, когда спас её от бандита, рискуя своей жизнью. Потом всего месяц жили вместе в городе, а жениться только собрались, как началась война. Он ушёл на долгих четыре с лишним года; уже не раз мысленно хоронила любимого из-за его молчания. Смирилась с тем, что жила утайно с немецким офицером, ей тогда казалось, что любила Дитринца, а теперь кажется, будто он приснился. Вот только сейчас проснулась. И увидела Сергея, с которым как бы не расставалась. Почти два года уже не спала с мужчиной и старалась забыть те дни, но это уже почти невозможно. Только бы Сергей не узнал о её прошлом. Хотя Шура была уверена, что о ней ничего не знают в посёлке, по крайней мере, слухи до неё не доходили. И отец ни разу не обмолвился, впрочем, он мог догадываться наверняка, а вслух никогда не проговорит. И мачеха будет молчать, она умная женщина. Между ними близких отношений не установилось. Она всегда вела непроницаемо, соблюдая вежливость и только. Назар почти ни за чем не обращался к ней, отдалялся сам, а Шура к нему не навязывалась. Правда, иногда что-то спрашивал – отвечала. И вели себя так, будто всё им друг о друге известно, и потому не о чем общаться. Им вместе было скучно. С Ольгой Шура разговаривала снисходительно, как с ребёнком; хотя ей было уже тринадцать лет, на свадьбе Назара вовсю распевала частушки и выплясывала с бабами, которые подзадоривали, подбадривали Олю и она, окрылённая, ещё пуще пускалась в пляску. Оля была открыта для всех, не в пример Назару и Шуре, которые вечно всех сторонились, как дикие. Вот и с Сергеем Шура вела непривычно сдержанно, он заметил это и не видел явной причины.

– Ты разучилась улыбаться, Шура, или мне это только кажется? – спросил он.

Оля смотрела на них, став в проёме дверей, подперев руки вбок.

– Шура у нас зазнаётся уже. Техникум как закончила, так и воображает из себя самую грамотную! – бодро изрекла Оля.

– Тебя тут никто не просит объясняться за кого-то! – бросила Шура.

– Да и не буду, подумаешь! – гордо протянула Оля и ушла, важно держа голову. Сергей добродушно засмеялся, с любопытством глядя на девчонку.

– Хорошая будет невеста! – заметил он, подойдя к Шуре.

– Меня, знаешь, она не интересует! – с ревностью жёстко проговорила Шура. – Все на работе, а я с тобой прохлаждаюсь. Что будут говорить люди? Эта соплячка просилась на работу вместо меня, а сама лениво учится. Скоро школу заканчивает… а на уме одни танцы. Я в клуб в её годы не ходила, а она уже бегает. Треухов Костя, на год старше Ольги, дружат уже…

– А что твой бывший кавалер?

– Его нет, погиб Николай, царствие ему небесное. Пил он сильно, как хорошо, что я вовремя с ним рассталась… впрочем, если бы не ты, может, поженились бы… и он бы другим был, но я его никогда не любила.

– Давай мы срочно женимся! Или уже разлюбила меня? – воскликнул Сергей, обнимая Шуру длинными руками. Он был высокий, в посёлке выше его никого не было.

– Ах, как я тебя ждала, соскучилась! – Шура обвила его руками за талию, подавшись к нему. Сергей заключил её в объятия, а потом легко поднял на руки. Шура самодовольно усмехнулась, уткнувшись головой в грудь молодого мужчины. – Куда же ты, а дверь открыта, сейчас Ольга войдёт, или в окно подсмотрит, эта такая выдра, всё ей надо…

Сергей решительно положил её на кровать в передней горнице, где она спала с Ольгой, и пошёл в коридор, накинул на дверь крючок, а Шура поднялась и задвинула на окнах шторки.

Шуру в посёлке не любили за её нелюдимое высокомерие, а ещё за то, что она всю войну жила в неприкосновенности, в стороне от людей, даже Макар мало общался с дочерью. Он понимал, что Шура не создана для сельской жизни, с людьми почти не ладила. Она всё время одна и одна, разъезжает по колхозу, командует или сидит в конторе. С приездом Сергея она нисколько не изменилась, Макар видел, что всё идёт к свадьбе, он живёт в их хате. Ночует в летней кухне и Шура с ним, гуляют по посёлку. Люди уже думали, что они обзавелись зятем, Сергей хозяйничал, подправлял забор, в огороде возился, ходил за водой в колодец. Он собирался работать шофёром в МТС, но пока ездить в колхозе было не на чем, грузовиков не хватало. Скоро должны прислать новенькие, прямо с конвейера, а пока Сергей работал ремонтником. А потом заговорил с Макаром, что будет хату ставить, надо привезти лес, камень добывать в каменке, к чему уже приступил. И место выбрал тут же, где жил Назар с Мотей, став соседом Сони Ёлкиной, которая первое время после гибели мужа не находила себе места. Но весной, не унывающая, стойкая, Соня превозмогла горе и повеселела. Ушли все на работу, возилась с детьми; дочь Тая уже пошла в школу во второй класс, и сыну было уже пять лет. С Фролом после скандала, поднятого его женой Раисой, она больше не виделась. Да и не хотела с ним больше путаться, впрочем, если бы он не посмел взять её силой. И теперь вдовья жизнь её уже не пугала, как попервости. К родителям ходила в гости с детьми, ездила в станицу к сестре Вале, которая уговаривала Кира перебраться в посёлок, построиться и жить всем вместе. Ведь Кира к тому же работал в ихнем МТС и ходил на работу пешком по пять километров туда и обратно. И он уже настраивался на переезд, Соня уступила им свою хату на время, пока свою не построят. Вале было сложно ладить в Грушевском колхозе с тамошними казачками. Она считала, что в посёлке люди намного добрей, мягче, тогда как казачки – натуральные выдры.

Валя уже ходила беременная, со свекровью отношения складывались сложно, которая подмечала каждый её шаг, норовя поучать, как вести хозяйство, будто она никогда не жила в селе.

Сергей уговаривал Кира ходить вместе в каменку, и они после работы отправлялись туда ломать кирками и ломами ракушник, чем занимались кряду несколько дней. А потом сделали разметки под хаты, Кира взял участок за двором Домны, Сергей значительно выше, копали под закладку фундаментов траншеи каждый на своём участке; на тракторе перевезли камень. Грузовики готовили к уборочной…

Следующим этапом месили замесы на саман, для чего брали по паре быков; за каких-то два года в колхозе появились быки, коровы, а лошадей уже было больше двух десятков. Немецкие кони так и остались при деле, они дали приплод. А чуть позже ещё взяли с конезавода молодняк. И они уже вымахали в добрых коняшек.

Птицеферма тоже быстро разрасталась; колхоз строил птичник в Терновке и там же ставил свинарник. Если бы не уборочная, построили бы намного быстрей, но пришлось на страду мобилизовать парней, девок. Войну старались не вспоминать. Однажды в июле заехали в посёлок на нескольких фургонах солдаты, они собирали по степи побитую технику, боеприпасы, стрелковое и автоматическое оружие, которое после войны осталось лежать в степи. Сборщики остановились возле клуба, детвора сбежалась поглазеть на солдат со всего посёлка. А вечером они раскинули палатку, полевую кухню. В клуб пришли на танцы, и в тот вечер дольше обычного продолжалось веселье: песни, пляски.

Нина, Стеша, Анфиса держались вместе, они были не из танцующих, некоторые солдаты почти не отходили от девушек. Первое время, когда приехали домой из Сибири, они не верили, что весь кошмар остался уже позади. Жили в шахтерском посёлке, работали по десять часов в забое, грузили уголь в вагонетки, вывозили породу, словом, просвету не знали, наравне с ними работали уголовники, бывшие пленные солдаты, офицеры. Иногда некоторых куда-то увозили ночью, они больше не возвращались, и о них старались лучше не воспоминать. В трудных бытовых условиях кто-то даже не стеснялся находить время для свиданий, причём иногда устраивали даже танцы. От женихов не было отбоя. У Нины, Анфисы тоже были кавалеры из бывших военнопленных, но они вели себя достаточно пристойно. Может, потому, что за ними велось круглосуточное наблюдение? Они проживали в ближайшем лагопункте, откуда их строем приводили на работу и так же уводили. И вот в таких условиях бывшие служивые старались понравиться девушкам, хотя они тоже были не свободны от надзирательского догляда. У них своё начальство в шахте и в бараке. Каждый вечер – перекличка. Самовольно отлучаться куда-либо не разрешали. За год пребывания здесь повидали всякое: кормили скудно, питание малокалорийное, словом, жили почти впроголодь, систематически недоедали. И потеряли в шахте всю девичью красу; похудели, осунулись дальше некуда. Иногда одолевали слабость, головокружение; падали с ног, когда приходили в барак. Даже не было сил плакать, только голова касалась подушки, будто в яму проваливались…