Текст книги "В каждом доме война"

Вера Куделина навострила слух в сторону Горкина, услышала его болтовню. В его словах про Мощева она уловила вовсе не выдумку больного воображения, юродствующего малого, а нечто реальное. Не мог же он выдумать такое? К тому же Мощева люди побаивались. Однажды Афанасий зашёл вечером к ним – мать сидела как раз на лавочке с соседкой, тёткой Глафирой Глаукиной. И не успел ещё подойти Мощев с заросшим лицом, как Глафира Терентьевна поднялась и ушла, а Мощев, словно того и ждал, подсел к матери, что-то бормоча своим грубым голосом. Видно, мать его не боялась, потому что его слова у неё смех вызывали. А потом Вера ушла в хату собираться в клуб. И когда выходила из калитки, Мощев таинственно примолк, хотя было уже почти темно, и на него она, Вера, не смотрела…

Когда пришла из клуба, от матери пахло самогоном и она мыла при свете керосиновой лампы посуду. Причём в горнице пахло папиросами. Но она ничего не сказала матери, у неё самой на душе кошки скребли. А хотелось так сорвать зло, потому что Борька Зябликов при всём её внимании к нему, почему-то не смотрел на неё. А его Мирра, назло сверкая глазами, улыбалась ей с явным вызовом, желая позлить её, а потом она на другой день спустилась в погреб и в ящике увидела два больших куска сала. Ведь у них поросёнка не было, тут еле корову держали – всегда кормов не хватало. И вдруг объявилось сало!

И вот, услышав от Горкина о Мощеве, который предлагал стянуть со свинарника поросёнка, Вера догадалась, что он и принёс матери сало. Слова Горкина не на шутку испугали её, и она не заметила, как у неё резко вырвалась фраза:

– Не брехал бы лучше, а то тебя же за такие слова в тюрьму упекут!

– Вера, я никогда не брешу! Он, конечно, шутить любит, да Бог с ним, – Горкин беспечно махнул рукой. – А чего ты рябого защищаешь, можно подумать, дядька твой родной?..

Вера демонстративно отвернулась, чем давала понять, что с юродивым больше не желает разговаривать. Хотя, на самом деле, в темноте она чувствовала взгляд Нины, к которой испытывала обиду за то, что та не хочет быть её близкой подругой, несмотря на некоторую их разницу в возрасте. Но, любя её брата Бориса, Вера питала к Нине почти сёстринские чувства, о которых Нина теперь никогда не узнает, нечего так сильно гордиться. Как жаль, что Нина не приняла её дружбу, и не поняла её попытку убедить в том, что Мирра и правда, в отсутствие брата, заигрывала с Василием Глаукиным. Да и за Федулом Треуховым была не прочь приударить. Ах, как она перед ним искромётно выкрикивала частушки и приплясывала! А Даша Кузнехина от ревности покрывалась розовыми пятнами, и вся напрягалась от злости.

Наконец подошла очередь Нины. Она вошла в хату-магазин, где стояли дивные запахи, исходившие вовсе не от жилья хозяев, а от уже былого изобилия конфет, печений, халвы в ларях, крупы, сахара в мешках – всё это убывало у продавца-Кости на глазах. Лари, как и мешки, всё пустели и пустели. «И все эти вкусности скоро совсем расхватают, – грустно, с сожалением, подумала девушка и продолжала не без страха: – И чего людям всего мало, неужели правда голод надвигается»? А тем не менее жаркое, засушливое лето и плохо уродившиеся культуры и впрямь нагоняли вселенский страх, что будущий год будет невероятно трудным…

На прилавке также лежали рулоны нескольких сортов ситца, штапеля, крепдешина, тёмно-синего сукна, а на стене висело несколько штук ходиков с циферблатами, изображавшими утро в лесу с тремя медведями. И на других тоже медведи выступали героями добрых сказок. А теперь она читала другие книги. Вот только нечасто удавалось читать: всё работа и работа в колхозе и дома поглощала много времени… а теперь не до промышленных товаров, успеть бы запастись продуктами…

– Ну, Нина, я слушаю тебя, – юношеским баском сказал степенно, важно, глядя внимательно Костя, а его мать сидела за столом и что-то писала ручкой, макая её в чернильницу. Запахи лавки, которые, казалось, навеки поселились здесь, приятно щекотали обоняние, рождая какие-то причудливые фантазии о другой, незнакомой жизни. И Костя казался, несмотря на то что его левая рука без конца вздрагивала, пришельцем чужого мира, в котором всё так благополучно устроено. Там всё так надёжно, что не надо сильно напрягаться в работе, это было ощущение достатка и лёгкой жизни, которые Нина никогда не испытывала и не знала. Такую жизнь государство пыталось создать для всех людей страны. А для тех, кто уже ею живёт, наверное, всё настолько привычно, что они мечтают о ещё лучшей жизни. Значит, в нашей стране далеко не всем дано жить одинаково и пользоваться всеми её благами. Эта догадка к Нине приходила и раньше, а сейчас, в лавке, она осознала это ещё глубже. Вот и Костя, невзирая на болезнь, существует в более лучших условиях, чем все вместе взятые жители посёлка. По крайней мере, ему нечего бояться угрозы голода…

Нина попросила взвесить пшена. Костя алюминиевым совочком из мешка насыпал в чашку весов, которые точно остановились на единице. И высыпал в белый мешочек, подставленный Ниной.

– Макарон взвесить килограмм? – спросил продавец благорасполагающим тоном, словно видя в Нине больше, чем просто девушку. – А то всё расхватают. Да, а сколько у вас ртов?

– Наша семья из пяти человепк, – ответила Нина, вспомнив, что на одного человека полагалось отпускать приблизительно по одному килограмму макарон и разных круп. – А я совсем о нормах забыла. Только я не знаю, хватит ли у меня денег на всё? – прибавила она, показав пять рублей. Костя вытянул к ней шею и кивнул.

– Ничего, для вас могу и в долговую тетрадь записать, – улыбнувшись, чуть заикаясь сказал он так неразборчиво, точно во рту перекатывал камешки. И он взвесил ещё пшена около четырёх килограмм и столько же макарон, а на сдачу предложил десятка полтора спичечных коробков, а от себя подал ей несколько конфет, отчего Нина зарделась румянцем, не посмев отказаться от угощения. Она поблагодарила с опущенными глазами, сложив покупки в кожаную сумку. И пошла из лавки, чувствуя затылком на себе взгляд Кости, даже не заметив, как за ней вошла Вера Куделина и какие-то ещё бабы, которые – долетело до Нины – спрашивали, даст ли он им ещё пшена. Нина только услышала грубый голос Раисы Староумовой. И пошла со двора Волковых, окутанная плотной чернотой ночи, которая надвинулась на посёлок.

Когда спустилась в балку, ей показалось, будто внизу мелькнула чья-то чёрная фигура. На мгновение её охватил страх, но он тут же покинул девушку, когда взглянула на небо, где дружно сияли звёзды, а в тёмной пахучей траве стрекотали цикады и протяжно звенели сверчки и они её как бы успокаивали. Со стороны колхозного двора доносился собачий лай. В клубе горел свет, оттуда слышались весёлые голоса молодёжи и пиликанье гармошки. У Нины от этого сердце не заныло, она ещё пребывала, увлечённая игрой воображения, в другой, незнакомой жизни, по которой оставалось только мечтать…

И вдруг, когда всходила на бугор, вдали степи в небе краем показалась большая луна, и на неё надвинулась чёрная фигура, и тут же послышался голос Горкина.

– Вот где я тебя сцапаю, голубка моя! – и неожиданно обнял Нину, у которой от неукротимого страха заколотилось сердце.

– Что тебе надо от меня, разбойник? – она толкнула его в грудь. – Прочь с дороги, говорю… сумасшедший…

– Ты лучше моей Лидки. Родить хочет… от меня, хи-хи, дурака, но я не дурак…

– Ну, что ты ко мне привязался? Ступай к Лидке! – Нина пошла через высокий бурьян, чтобы обойти Горкина, дышавшего на неё папиросным перегаром. Но он всё равно безотвязно шёл за ней следом.

– Эх, Нинка-Нинка, а чего же ты в греблю не ходила. Вот какая мне нужна. А Лидка со всеми шлялась. И никто мне тогда ума своего не вставил. А тёща приворотом мозги набекрень поставила…

– Уходи, уходи с моей дороги! Кто бы тебе вставил ума, если у самого мало склёпки. Нечего было от Лидки бегать к другим, шалопутный…

– Я по себе бабу искал, а Лидка, как репьях, пристала. Говорит, выпьешь винца и успокоишься. А мне как-то в Мишкине одна казачка приглянулась. Я ночку на лавке под окном спал у неё. Вот выходит её батька и отчитал меня, что с голодранцем она жить не будет, а у меня на родине изба пятистенная, получше их куреня казацкого…

У Горкина иногда наступали минуты просветления, а тут вдруг тоска наваливалась. По его мнению, виной тому была Нина. При ней его ум будто на своё место становился, сумасшествие хоть явное или мнимое вдруг проходило. Но Нине такой дурак был не нужен, хотя порой и жалко было его. Она уже как бы настроила себя на одиночество…

Горкин что-то болтал ей про свою любовь, а потом отстал, и Нина с облегчением вздохнула. Слабоват духом мужичок, жидковата душа, болтается днями, не зная ни забот, ни хлопот, и всё ему трын-трава…

Через два дня до Нины докатился слух, будто Емельяниха отвезла зятя в психиатрическую больницу, а её дочь Лида ходила в положении. Потом она куда-то уехала. Объявилась через неделю с глуповатой ужимкой на деланно невинном лице…

Глубокой осенью в посёлке кто-то редко, а кто-то и совсем не выпекали хлеба, растягивали муку как можно дольше то на блины, то на оладьи. Одна надежда была на молоко, а коровы стояли в сараях полуголодные и протяжно мычали, словно вселенская сирена…

февраль 2003 – август 2004.