Текст книги "В каждом доме война"

Часть восьмая

К середине января зима уже было устоялась, снегу подвалило свежего, пушистого к Рождеству, а мороз, правда, был несильный. Девки и парни вырядились, намазались красками, и пошли по хатам колядовать. В разных концах посёлка, через балку, по обе стороны улицы, хорошо слышались голоса молодёжи. Снег будто ртутно светился, и от него хорошо было видно посёлок, только над колхозным двором издали клубилась, зыбилась почти непроглядная темень. На току и на фермах светились огоньки фонарей. Небо плотно затянуто волглыми сизыми тучами. Пахло свежим снегом, холодом, морозом. И раздавались девичьи голоса, то стройно, то сбивчиво почти в озорном тоне: «Щидро-щидро щидровала, под окошком напевала, чего тётка напекла – выноси нам до окна, от окна и до порога, чтоб была ты черноброва.» Даже гармошка пиликала и балалайка тренькала: это Федул Треухов да Боря Зябликов подыгрывали своим задушевным подругам…

Почти две недели в посёлке не прекращалось веселье. Гавриле Харлампиевичу приходилось напоминать, чтобы выходили на наряды. Полосухины ближе к Крещению сыграли свадьбу Давыду и Майи…

Ульяна Степановна ездила в город позвать Зину, но куда там, дочь была уже почти на сносях, скоро рожать. Да и с какими глазами ей смотреть на людей? Светозара служба не отпускала, без него ехать она не посмела. Уж как-нибудь после приедут и поздравят Майю. Ульяна Степановна говорила, что Давыд будто бы легко пережил замужество Зины при живом муже. Впрочем, развёлся он без проволочек. Майя тоже была уже беременна.

Правда, свадьба прошла не такая весёлая и многолюдная, а невеста вела себя до удивления несколько робко и угловато, да и Давыду было не до веселья. Всё-таки Зину он любил и в душе горевал по ней, но что старался никому не показывать. Угрюмый характер Майи его не устраивал, единственно, утешал себя одним тем, что сын Коля сильно привязан к ней, называет матерью. Хотя Майя была вовсе недурна собой, даже нравилась своей крепкой статью, ходила, конечно, несколько грузновато. А ведь фигура стройная, гибкая, но вся замедленная, несмотря на юность. Зато донельзя серьёзная; от неё Давыд не слышал шальных высказываний, какие в своё время изрекла, будто назло ему Зина; а вышло, что она достаточно быстро проявила с поразительной склонностью всё худшее, что таила в себе – безумную мечту о городской жизни, которая в сознании Давыда и представлялась не иначе, как шальной. Ему всерьёз казалось, что в городе живут все такие люди, которые в разное время удрали из сёл, так как были лентяйками и лентяями. Но если загрезила, заблажила городом, значит, в душе давно червячок завёлся и склонял её к лёгкой городской житухе.

Давыд, когда законно скрепил с Майей брачные узы, старался не думать о Зине, что, впрочем, нелегко было сделать. Беременность Майи окончательно отрезвила его от прошлой жизни с Зиной, что отныне наступила такая же пора, какую когда-то переживал с Зиной. Уже не вернёшь всё то, что осталось позади…

Словом, во второй половине января резко потеплело, снег прилипал к ногам, как вата, резко закапало, точно весной, с крыши, а вечером образовывались длинные сосульки. И громко чирикали воробьи, прыгали, вместе с курами склёвывали зёрна. Ульяна отпугивала их. О своём погибшем на войне муже Прошке она уже меньше думала. Собственно, работа в колхозе и дома не позволяла тосковать. Да и посторонняя людская жизнь отвлекала. Молодые бабы уже ходили с животами. Тамара Корсакова брюхата, а самой уже за сорок переступило. К Пелагее Климовой, когда дежурила на ферме, говорили, Герасим заходил, а видел их вместе Прон Овечкин. Устин тоже, говорили, ездил в сельсовет к Марии Болиной. Что делалось на свете! А к Марфе Павел Ефимович припожаловал насовсем. У всех, казалось Ульяне, жизнь мирская заново наладилась, и о войне как будто следов нигде не осталось. И только у неё, Ульяны, всё не зарубцуются раны на сердце по мужу, а ведь она ещё нестарая, сама бы родила, но теперь вдовкин хомуток накинут на неё навсегда. В посёлке лишнего мужика нет. Вот и Прасковья Дмитрукова тоже хлебает ту же, что и она, Ульяна, долюшку вдовью. Прасковья как-то сказала, что ещё теплится надежда: а вдруг придёт Изот, ведь снилось – не погиб, а без вести пропал. Сама Ульяна не верит, что Прохор может объявиться, нет, этому никогда не бывать, с того света никто пока не вернулся. Нечего напрасно обманывать себя глупостями. И Екатерина Зябликова ждёт, да вряд ли дождётся сына Дениса, смерть, она не различает, какой при жизни был человек: хороший или плохой; со всеми поступает одинаково, всех туда принимает, ещё человек живёт, она уже кликает, кликает, будто там не обойдутся без него…

Ульяна немного завидовала дочерям, что полны молодости, обе при мужьях, счастливы. Майя немного посмелела, вся округлилась и в теле, и в лице, приобрела уверенность в движениях, сквозь молодость уже и что-то бабское, одначе, проглядывает. Внуки со всех сторон обступят скоро Ульяну. Она даже завидовала Пелагее, потому что Герасим из-за этой, не очень молодой бабы, бросил свою семью и приехал. А что будет, коли Устин прознает? Анисья Гревцова, бывало, ещё был живой её Иван, заигрывала в шутку с Устином. Хороший у Пелагеи мужик – работал жадно и с бабой ладил. С Иваном у Анисьи вечные стычки на почве выпивок, он, бывало, и на наряд в пьяном виде заявлялся. Устин его не допускал к технике, тогда Иван уходил и в лесополосе спал. Анисье – бабы шли с поля – кричали: иди, мол, там твой просыхает всё ещё! Анисья донельзя злилась на своего шалопая. Но так он утягивался в пьянство не всегда – после праздников ещё немного продолжал бражничать. А теперь, когда Иван не вернулся с поля боя, Анисья сильно и не тужила по мужику. Ещё рябь в душе осталась от его выходок, не расправилась, не выпарилась из сердца, не истекла загустевшей злостью.

Анисья дальше некуда исхудала за войну, но чувство юмора не утратила. Всё, бывало, над кем-нибудь подшучивала. Вот и над Зиной подсмеивала, что дочка, как птица перелётная. Ульяна ей не потакала – важно держала голову и с обидой уходила от насмешливой бабы, у которой самой не видать, где душа держится. Себя не видно, а ведь на Устина всё бы пялилась, как на икону Господа. Да и готова пожалеть его, раскрыть глаза на распутничество его жёнки. Анисья и принесла Ульяне новость:

– Слыхала, кума, Герасим Клеймёнов поселился у Фитиньи Семенцовой. А у неё дочка Сонька так и бегает к нему в хату…

– И как ты это услыхала? Анисья, ну и сплетница же ты и насмешница! – усмехнулась в оторопи Ульяна. Да и что в посёлке сибиряк забыл?

– Хи-ха! К Пелагее приехал, думал, что её Устин с фронта не вернулся. Она сама ему тогда говорила, что видела мужа убитым… Вот он свою семейку и бросил, прикатил… их-ха-ха, не седится дома…

– Ну и всё ты как есть знаешь? – махнула ревниво Ульяна рукой. – Может, Соньку и приехал увезти к себе в Сябирь?

– Дак Домна и рассказала про Пелагею. Она была у Чередничихи на вычистке, а когда собралась уходить, Пелагея на пороге стоит, и от неё пятится. Тоже ведь за тем же пришла…

– И нечто ты веришь этой бреховке? А про Зинку что Домна только не плела! Это змея, а не баба, грома на неё нет. Сама что делает, а языком всех баб выполощет, сатана!

– Авдотья, красавка наша, беременная, за Тамарой следом пухнуть стала, ха-ха, как на дрожжах запузенили бабоньки сплошняком, как все сдурели… Твоя Майка ладно, молодка, а эти бабы век доживают, а брюхи нажили! Вот какие новости!

– Анисья, завидки тебя берут и внутрях дерут. Погоди, как бы твои девки не запузенели, в клуб идут с гоготом, особенно звонкая Нетка. Материн к ней ездит? Ну, чаво скажешь, разве нет?

– Ой, не говори, настоящие тёлки. Как одна о парнях думают! Нил хороший парень, казак, да в армию скоро… Весной, чё ли, заметут, Нетка и говорила. А Борька Зябликов скоро фэзэу окончит и уедет строить разбомблённые города, в армию его забраковали. Ноги, чё ли, не те, плоскостопием мается. Не видела, чё ли, как он на пятках ходит? – засмеялась резво Анисья. – а Мирка за Борькой хочет поехать. Из колхоза выбраться желает. Да куда там, Болина разве отпустит? Устина хотела предом поставить, так он забрыкался. Говорит, давай за место тебя сяду предом сельсовета?…

– И прямо так и сказал, ой не бреши лучше!

– Вот тебе крест! – она лихо перекрестилась. – Я сама у Вустина спросила…

– Всё не успокоишься? От Пелагеи он не откажется из-за тебя… – бросила Ульяна.

– А Болина ему нужней, что ли? – огрызнулась Анисья. – Я смеюсь над ним…

– И-и, мужиков не знаешь? – сказала резко Ульяна. – Она начальница, видная баба, а курит, как мужик! Мужа нет, чего ей с Устином не крутить. Хороший, красивый.

– Да Пелагея лучше Болиной, – заметила Анисья с грустью.

– А тебе подавно нечего возле него отираться! – подковырнула Ульяна.

– Да не нужен мне Устин, пусть его черти расшибут! – обозлилась она. – А чем же я хуже Пелагеи? – страшно выставилась она.

– Посмотри в зеркало и поймёшь, платье как на вешалке, а Пелагея, как булка сдобная…

– Ещё бы, разъелись на колхозном молоке! А у меня руки давно застужены. Сама бы доярила, да не могу, моченьки нет… – нервно, раздражённо досказала Анисья и, потемнев лицом, задумалась. И вскоре пошла от кумы, вот так всегда: наговорятся до одури, перемоют всем косточки, что потом самим тошно делается. Да ещё обиды затаят друг на дружку, а то и вконец рассорятся, что после не хотят видеться, пока не отойдёт от обиды кто-либо из них. Хотя Ульяна ходила к Анисье довольно редко: мука или масло закончатся, вот тогда она шла позычать, занять в долг, переступив через свою обиду. Анисья же в свой черёд ходила к куме обычно по всякому пустяку. Так и шли их вдовьи будни. В колхозе их посылали редко на одну и ту же работу…

Семенцова Фетинья маленькая, пухлощёкая, муж её, Авдей, погиб на войне перед самой Победой. У них была всего одна дочь Соня, которая вымахала на голову выше матери. Громкоголосая, бедовая, круглолицая, с тёмными волосами, небольшой нос, щёки несколько припухлые, за которыми как бы прятались карие глаза с косиной. И что-то было в её лице калмыцкое. В клуб на танцы стала ходить с весны, телом налилась и вертела играючи задом. Было ей пятнадцать лет. А в школу всю войну почти не ходила, успев закончить всего четыре класса.

Когда мать, Фетинья, приняла на постой молодого высокого мужчину с рябоватым лицом, Соня не стала бегать в клуб, где она норовила заигрывать то с Федулом Треуховым, то с Борей Зябликовым, с самыми интересными, на её взгляд, ребятами. Иногда с Ольгой Овечкиной и Танькой Рябининой весной бегали к солдатам в степь. Постоянного кавалера у Сони не было, ей казалось, что солдаты искали девушек лишь для забавы, а Соня этого избегала, она была серьёзно настроена на дружбу. И оттого немного завидовала Мире Гревцевой, встречавшейся с Бориком, который кроме Миры почти никого не замечал, что порой служило для Сони поводом подтрунивать над ним, не стесняясь присутствия Миры, которая ей ничуть не уступала по решительности и бойкости.

– Какие робкие пошли хлопцы, – говорила она. – Уже под каблуком, а что будет, когда женятся? – глаза озорно блестели, Боря повернулся от Миры к Соне.

– Разговорчики в сторону! – весело отвечал парень.

– А твой каблук, думаешь, меньше моего? – не терялась Мира, обжигая соперницу острым взглядом.

И вот с появлением у них Герасима в тёмно-коричневом костюме, Соня почувствовала, что мужчина смотрит на неё, как на девчонку, не заслуживающую серьёзного мужского внимания, чем вызывал у неё невольную и даже злую обиду. Мать Фетинья подозрительно косилась на дочь и посылала её управляться в сарай. На Герасима она смотрела трезво: он не объяснял ей цель своего приезда. Впрочем, выразился просто – проездом завернул поглядеть на посёлок, в котором квартировала их воинская часть, да узнать, как живут люди, кто с войны вернулся? И всё больше заговаривал о Климовых. Фетинья тотчас, как он сказал про Устинью и Пелагею, так и вспомнила, как Домна болтала о Пелагее несуразное. «Не к ней ли из такой дали приехал сибиряк?», – сверкнула обжигающая мысль, и она за сердце взялась, и попыталась избавиться от наивной надежды, может, она, Фетинья, понравится ему.

– Нужна тебе Пелагея? – уставилась она.

– Ну так сразу и нужна, – усмехнулся он. – Спросить нельзя? Хорошая женщина, интересная… – прибавил помявшись он, и тут же как-то недобро посуровел.

– Ты не выдумывай, она уже внуков имеет, мужик у неё, слава богу, целый пришёл, везучая Пелагея. А ты молодой, найдёшь себе бабу молодую… – и льстиво посмотрела на него.

– Да сколько можно искать: была жена да вся вышла: пока воевал, другой её подхватил, от него родила, вот я и уехал, не мог спокойно смотреть на них. В одном селе ведь жили… – он деланно вздохнул, опустил глаза.

– И уехал так далеко? – она качнула головой, всматриваясь в мужчину, у самой муж сгинул в пекле войны, даже письма не получала. И в военкомате толком не знают, что с ним стряслось, где головушку сложил. Сейчас вдруг мелькнула мысль, а что если Авдей вовсе и не погиб, как ей сказали в военкомате, в конце войны погиб будто бы. Авдей где-то мог вполне встретить бабу такую, которая отвратила его от семьи, заставила зельем каким-то пристыть к ней? И теперь у Авдея памяти о прошлом нет, и помнит только свою новую зазнобу, родившую ему пацана? Воображение её так разыгралось, что она почти уверовала в это, ну могли же прислать похоронку или ещё как-то уведомить об утере мужа, а то ни слова! В военкомате, наверное, ей всё наврали, чтобы только отстала от них. Мужики покрывают грешки друг дружки, а эти бабы горазды разносить сплетни. Вот она слушала байку Герасима, а самой не верилось, чтобы его жинка не дождалась с войны и за другого выскочила. И что же там, в Сибири, мужиков полно, что легко выбирай под себя? Фетинья подумала так и почувствовала зависть к кержачкам да чалдонкам. Вот у них нет мужиков лишних. А там есть, во что тоже верилось с трудом.

– Как видишь, уехал, сижу у тебя, – между тем изрёк Герасим, глядя на женщину, смотревшую с затаённо тоскливыми глазами.

– А я чего-то перестала в это верить. Всем бабам, у кого погибли или пропали без вести, на мужей пришли бумаги, а мне ни одного, ни единого словца, – жалобно процедила она, утирая нос рукавом кофты. Герасим отвернулся с отвращением.

– А куда же он тогда девался?

– А Бог его знает! Может, к бабе какой пристал, так разве не случалось среди вашего брата солдата? Втюхался в какую-то, остался, – она выжидательно глядела на Герасима.

– У кого как… домой ехал, завернул? – Герасим задумчиво смотрел в пол земляной. – А что, могло случиться и так…

– Да-да, вот и я подумала, что нашёл бабу… – утвердительно сказала она.

– Да ну… трудно сказать, что именно так и было, я вот домой поехал. Мало ли чужих баб встречал, а своя всё равно тянула, как на аркане, первая – она завсегда от Бога дадена… да вот моя оказалась стервой… А твой мог и погибнуть, бумага где-то затерялась…

– А другие от кого – от лукавого или сатаны? И больше не хочу о нём, устала…

– Другие – это для развлечения. Сердце само выбирает. Твоя дочка острая на глаз, смущает меня…

– Чего это она смущает тебя? Сонька дитё ещё. Сам, небось, смущаешь девку, а я вижу, что меж вами что-то происходит тайное. Смотри мне… О Пелагее думки, а на Соньку пялишься? И что вы за мужики…

– Это она дитя? – удивился Герасим, хотя сам тоже так думал. Соня, однако, смущала его одним тем, что озорно смотрела на него, строя из себя чуть ли не женщину, понимающую толк в переглядывании.

Герасиму было тридцать лет, но выглядел он намного старше. Лицо обветренное, задубелое, несвежее. Сейчас он, выразив удивление, наклонил голову набок, глядя на Фетинью, которая была старше его на семь лет. Баба вся в соку, но очень задавленная непосильной работой и плохим сельским бытом.

– Конечно, дитё, в отцы сгодишься… – ответила она и в её прищуре он видел: «Вот только посмей мне пальцем её тронуть. Выгоню!» Герасим усмехнулся про себя, снисходительно глядя на неё. Эта баба не влекла к себе, и не его в том беда, он отвернулся к окну. Достал папиросу и сказал, что сейчас пойдёт к председателю договорится о работе. И стал надевать полушубок с папиросой в зубах, он был в хромовых сапогах.

– А Пелагея на ферме? – спросил он.

– Энтова я не скажу. Из-за тебя она всё равно мужика не бросит. И не мечтай! – грубо сказала Фетинья с обидой оттого, что Герасим воспринимает её как старую бабу, и в ней закипела исподом злость, одолевала досада, глаза выражали обиду. – Она же старше меня на два года, нечто так сладка баба?

Герасим махнул рукой, беря изо рта папиросу, пошёл, согнувшись, в невысокие двери. Фетинья встала, прислонилась к подоконнику, в окно уставилась. На улице только засинели сумерки, на западе в стороне колхозного двора мерцала розово-алая полоска заката. Клуб и школу накрыла морозная вечерняя мгла, перед ними меловой наметью белел снег, а дорога чернела двумя наезженными колеями, где снег смешался в оттепель с грязью. А в мороз схватывался вперемешку с землёй кочками и наростами. Всё окрест овеяно грустью, как в душе у Фетиньи, вздохнувшей печально. Вот она услыхала на дворе в стороне сарая сильный голос дочери. Герасим со смешком ответил ей что-то. Подумала: «Сговорились уже, боже, когда?» В горнице уже совсем темно. Фетинья зажгла керосиновую лампу, стоявшую на кухонном столе в уголке.

Соня принесла в ведре надой молока. Поставила на табурет.

– Я в клуб пойду, с Алевтиной Борецкой, – твёрдо сказала она.

– Чего он с тобой балакал, квартирант-то?

– Кто? Герасим, что ли? – усмехнулась она. – Дак, я в хату иду. А он из коридора, я испугалась…

– И всё? – протянула Фетинья, подозрительно глядя на дочь. – Смотри мне… тут он заметный гусь, моча вдарила, приехал к одной бабе, дурак! А потом укатит…

– А мне-то что до него, да и пусть… я в клуб иду. А вы лучше так плохо обо мне не думайте, маманя. У него рожа вся в рытвинах, оспа побила, как дробью.

– Чего бы ты знала, это не оспа – порохом обожгло от взрывчатки. Сказывал мне он, а в какую сторону пошагав, не к Корсаковым ли?

– Да в ту сторону… ну и я пошла. Седни в клубе танцы, – быстро сказала Соня, скидывая фуфайку, пахнувшую навозом, сеном, молоком, став умываться над умывальником. Затем пошла в большую горницу, откуда повеяло запахом крема, помады, духов…

Фетинья принялась цедить парное молоко в глиняный кувшин, думала надсадно о Герасиме. Из-за печки показался рыже-белый кот, стал мяукать, тереться о ноги хозяйки, которая налила ему в чашку молока.

Соня вышла нарядная, пахучая, нарумянила щёки, словно красной свеклой вымазалась. Фетинья сделала ей замечание, что не перед кем так вакситься. Она крутанула своенравно головой и полетела на улицу. А Фетинья посмотрела в окно: в клубе окна тёмные – ни одного огонька не видать. Соврала, должно быть, Сонька, когда сказала, что идёт на танцы? Зашевелилось в душе смутное чувство, а следом подумала, что раньше дочь не врала ей, или просто теперь так казалось…

Фетинье в этот вечер тоже не сиделось дома, иногда похаживала к Чередничихе поиграть в карты, а иной раз под настроение просила её погадать, хотя особенно картам не верила. Чередничиха, кстати, нагадала, будто муж Авдей сидит в чужом казённом доме, а потом этот казённый дом в небо взлетел и на куски рассыпался, а что это означало – не объяснила, чтобы только её не волновать. Вот и сейчас она решила сходить к Чередничихе, жившей от них через три двора вверх по улице. Она надела доху, повязала голову белым пуховым платком и пошагала с таким чувством, будто вот скоро должна решиться её личная судьба. К Соньке в связи с появлением у них постояльца она как никогда испытывала сложное чувство. Он жил у них второй день. В колхозе на наряде бабы у неё лукаво интересовались: кто он, не муж ли пропащий приехал, а сами-то, чертовки, знали Авдея, знали откуда-то, что никакой не муж, но поизголяться им поманилось. И первой Домне, потом Василисе, самым забубённым бабам, потерявшим всякий стыд, да ещё Ульяна любопытничала, и туда же Ангелина Кораблёва. Плохо, что Пелагею не видела, а то бы ей рассказала, кого она поселила к себе, который про неё одно и то же язычком хмельным мелет. Теперь уж сомнений не осталось, от кого она в войну забрюхатела. Фетинья испытывала к ней какую-то необъяснимую ревность. Сама она не грешила ни с немцами, как другие бабы, ни со своими солдатами, а ведь и враги, и наши к ней приставали, но она как сказала им, что страдает давно женской болезнью, так сразу отставали, знамо, поверили. И не жалела, что сумела от себя у них охоту отбить, а вот сейчас впервые, к стыду своему, пожалела, что сберегла себя ни для кого. А может, правильно сделала. Охота потом лишний разок выскребаться; Чередничиха тогда не одну бабу и девку приняла у себя, как сестёр по общему несчастью. Зато теперь ей нечего делать, так как бабы почти все, как по сговору, надумали рожать. Нечто им так Всевышний повелел, не то земля наша обезлюдела за страшные годы войны…

Но на то был после войны и указ Сталина, запрещавший делать женщинам аборты, о чём тогда в посёлке бабы не знали…

Она пришла к Чередничихе, которая лежала на кровати, а невестка Донья сучила на прялке шерсть в нитку. Внук Афоня возле печки, поставив на припечек каганец, чадивший фитилём, читал усердно Библию. Он уже вступил в призывной возраст; и боялся идти в армию, так как считал – служить грешно, в армии учат убивать людей, что противоречило его религиозным воззрениям. Втайне Афоня мечтал стать священником, о чём знала не одна мать и бабка, и поддерживали внука в благородном стремлении, в то время у молодёжи привилось школой стойкое неприятие религии, как опиума для народа. Но стать тогда священником уже было почти нереально, и не поощрялось государством, поскольку такие люди считались чуждыми всему социалистическому строю…

Донья хоть и уважала выбор сына, но пыталась ему втолковать чувство опасности, что его упорство может только навредить ему. Афоня собирался уехать в Москву, чтобы там поступить в Духовную семинарию. Мать и бабка порознь дивились тому, с каким упорством Афоня пристрастился к Священному Писанию, которое сами-то толком не читали. С детства мальчик отличался тихим нравом, любил больше всего уединение, даже игрался сам. Правда, сестра Алёна иногда участвовала в том, как Афоня из сырого песка лепил церквушки и соборы. Его не интересовала техника, как других пацанов, он закончил пять классов и хотел учиться дальше. Чередничиха вначале полагала, что увлечение внука Библией просто временное явление, что станет подрастать, и его займут другие интересы. Но, к всеобщему удивлению, Библию он не выпускал из рук и позже, перечитывал её. И теперь ей казалось, что Афоня не от мира сего. Особенно эта мысль пришла к ней в тот день, когда Афоня узнал, чем занималась втайне ото всех бабка, что его сильно возмутило, он тогда высказал ей давно известную истину, она и сама понимала, что нарушала заповедь: «Не убий!» Но почему бабы должны рожать нежеланных детей, зачатых в грехе?

– Бабушка, зачем ты творишь не угодное Богу деяние, он не простит тебе этого, – сказал с болью в сердце Афоня. – Ты же знаешь, что Бог один может давать и прекращать жизнь людям и тварям всем…

– А хорошо, ежели дети от голода мрут, какая страшная смерть, а что же Бог допускает такое? – несколько растерянно, но с внутренней радостью, что смогла найти ответ, произнесла Чередничиха.

– Бог наказывает голодом грешников, а дети рождены от грешниц-женщин и мужчин, если бы не грешили, то и голода бы не было, – рассудительно ответил уверенно Афоня, чувствуя между тем в словах бабки отголосок истины…

– Где ты набрался этой чуши, внучек? Голод от неурода хлеба, а причём тут грехи людей? – округлила глаза выразительные, лукавые.

– Бог обращает на себя внимание и говорит, что малый грех порождает большой грех. Убивать плод женщины – идти против Бога, ты помогаешь грешницам и становишься на сторону сатаны…

– Дак бабы не блудят же, а мужние жёны, а лишний рот попробуй выкорми при такой жизни, когда хлеб достаётся в поту? Зачем их рожать на муки в муках бабам? Мне и самой жалко, я чувствую, что зачатие не пойдёт на пользу бабам. Дети родятся не по желанию, а вопреки, зачем им нелюбимые младенцы? Ты ещё молод так думать, и зачем тебе судить баб и вместе с ними меня? Я могу… отказать им страшно. Пойдут к плохим знахаркам, и они так освободят от бремени, что не выживут. А почему бы не подумать, что меня Бог поставил на это дело, чтобы не пускать в мир неугодных его промыслу людей? – последняя мысль Чередничиху чрезвычайно обрадовала. Ведь не будет же она хулить баб, которые иной раз спешили избавиться от неосторожного, греховного зачатия. Вон как это случилось во время оккупации немецкой. Ах внук, внучек, и чего ты понимаешь?

Афоня ещё многого не понимал, а сейчас в словах бабки учуял обычное лукавство. Он вспомнил, как мать и бабушка плакали, когда на отца пришла похоронка. Но тогда он ещё не знал: зачем конкретно приходили к бабушке женщины? Впрочем, иной раз по их просьбе гадала на картах, он считал, что это была единственная причина их визитов к ней. Афоне иногда казалось, что бабушка, когда объясняла им грядущее, исполняла волю сатаны. Вот и судьбу своего сына Александра она по картам точно предсказала. Но Донье промолчала, а сама жила до рокового дня с обуглившимся сердцем, не проронив вслух всего, чем мучилась наедине, втайне от невестки и внуков.

Чередничиха тогда впервые задумалась, что избавляя баб от грешного бремени, тем самым она и навлекла на себя божий гнев. И тем не менее ничуть не раскаялась, так как бабы всё равно украдкой приходили к ней за помощью и она охотно продолжала своё грешное ремесло. Причём даже и тогда, когда за прерывание беременности стали строго наказывать. Правда, Чередничиха не приступала к делу до тех пор, пока не убеждалась, что бабы действительно хотели избавиться от законной или побочной беременности. И вот гибель собственного сына как бы заставила по-новому посмотреть на свою деятельность, что впрочем, произошло далеко не сразу. Но такая мысль застревала в сознании всё чаще, начиная, однако, её беспокоить, давая понять: «Ты убивала не родившихся детей, и твоего сына убили, а мог бы жить, как и те, которых ты убивала в чреве». Значит, тому быть не дано, Бог этих детей не пускает на свет, и пользы от них никакой: сопьются или станут бандитами. Ведь женщина, родившая дитя из любви к мужчине, рождает вместе с ним и добро, а дитя, зачатое вопреки её желанию или исключительно из сладострастия, станет сеять в мире зло и разврат. Так лучше в зачатке его уничтожить, поскольку это хоть и зло, но зло наименьшее, предотвращающее большее.

Так что душу Чередничихи разрывали противоречия, идущие наперекор закону природы и тянули в свою сторону. Не каждое дитя от Бога: да, он даёт жизнь всем людям, но и сатана не дремлет. Он всегда нашёптывает свои сладкие речи, и некоторые бабы, склонные к этому, искушаются, и пускаются в сладострастие. А мужики им потворствуют, возбуждают интерес к сладострастию, с чем люди не совладают без помощи Бога, который почему-то всё чаще пасует перед сатаной, нашёптывающим устами мужчин сладкие совратительные слова женщинам. Они знают, что любовь идёт от Бога, а блудство от лукавого, ввергающего в пучину страсти. Сатана шёпотом помогает бабам зачинать. И они поддаются его гласу вкрадчивому, чарующему, ему нужны служители его замыслов, исполнители воли его. И подталкивает баб к прелюбодейству. Он с немцами под ручку хаживал по посёлку и выбирал им баб, а сам из-за плеча смеялся. Вот какие слабые они! И особым словом метил будущих деток, чтобы выросли и служили ему…

Чередничиха вмешивалась, как ей казалось, в его коварные планы, выскрёбывала из чревов бабских злое семя сатаны, в блуде почёрпнутое. У Домны будто бы она видела на лице родимое пятно сатаны, помадой замазанное, и на щеках было видно, проступало в виде двух буковок, указывающих её всё дьявольское происхождение. Она дочь его, и в глазах бесовский огонь. А Райку Староумову, по её словам, корчило всю, пока к ней шла, а в момент очистки появилась даже пена на губах. И Пелагея по огородам кралась тоже за тем же, выгнать из чрева плод греха. Немолодая же, знала ведь, что муки её поскрёбные ожидают, а сама думала: может, пронесёт? И Шура Костылёва отреклась от семени своей любви, а любовь ли то? Сердце подсказывало, что страх одолел, внебрачным дитём запугал, толки о ней злоязычные потекут по посёлку, лучше отречься от грешной любви. Бог-то простил, а сатана подстерёг свою добычу. От неё в будущем ждать всего можно. Сатана и соединяет пары такие, чтобы рожали слуг для него…

Чередничихе стало вдруг мерзко от своих же внутренних мыслей, она чувствовала, что лукавый нашёптывал ей: надо, мол, баб принимать благословенных Богом на девятимесячный срок…