Текст книги "В каждом доме война"

– Погодь, Натаха, чего тарахтишь, как колотушка по башке. И сказать ничёго нельзя, давай своё варево, а то усухомять за дорогу надоела, баланды увсякой наевси до конца днёв своих…

– И давно ба так! Я седни не пошла. Дай, думаю, пройдусь по картохе тяпкой, а то сорняк прэ вуже. Пред Корсаков за меня Домну поставив: таку ещё не забув?

– Так ты вуже о ней сказывала… Дёмка, небось, там ещё, гляди и придэ…

Натаха в алюминиевую чашку налила борща, отрезала ломоть хлеба свойского, ноздреватого, пахучего, Афанасий бросил к печке папиросу и стал жадно хлебать жижу…

Вечером весь посёлок Новый уже знал, что пришёл Афанасий Мощев, и на пару с Натахой тяпал на огороде, а потом сидел на скамейке за двором своим.

Домна Ермилова заявилась к Мощевым на правах подруги Натахи, чтобы порассказал Афанасий о своих странствиях, да и про Демида бы что прорёк, надежду какую бы оставил, а то вся измучилась в одиночестве…

Но он был краток о себе. От Домны пахло всеми женскими кремами, духами, что казалась лакомой конфеткой. Платье, новая кофточка, пиджак на ней, нарядилась, как в клуб на танцы. Натаха даже подивилась её сноровке так блеснуть перед её мужем, пусть, мол, заикает от удивления. Натаха испытывала страшную зависть, из души вырывалось раздражение и ревность. Афанасий глазом своим живым поедал Домну, улыбающуюся похотно ему.

Он послал Натаху стол накрыть, бутылку выставить, погулять надо. И потом притопали его сёстры, Гелина и Павлина. Заобнимались, расцеловались чуть ли не до слёз. Когда они стали у брата выспрашивать о том, где он столько лет пропадал, Афанасий оборвал грубо:

– Чёго вам это надо? Уже нет там мэнэ и вспоминать тошно, попросили помочь, а чую, что тут нечисто всё, и убёг от них. А деньгов у меня не було никогда, это увсэ придумали люды, будь вони не ладны, и чёго тильки не наплетут, тьфу! Лучше пейте и про свову житуху балакайте. – Он зыркнул по жилистой фигуре Гелины: лицо узкое, нос тонкий, глаза серые и колючие. Павлина была пошире в плечах и бёдрах, грудь топорщилась зазывисто, румяное лицо. У неё тоже бельмо на глазу, солому стоговала – задела зрачок. У Павлины, как у хорошего мужика, сильный голос, здоровьем Бог её не обидел. Он сравнивал её с Гелиной, хрупкой, хилой, нервозность в лице виделась. Наверное, парень ей нужен, чтобы желчь из неё вывел своим жаром любовным, и тогда расцветёт, заключил он про себя благожелательно.

– Отец там чи жив, чи вуже нэту? – спросил он, запамятовал совсем про родителя.

– Здрасте, вспомнил, давно отдыхает на погосте! – отчеканила Павлина. – Паралич его свалил, онемел… Да и сколько же ему было – почитай все восемьдесят…

– Ну и что, сколько бы ни было, всё равно жалко, опустела хата, – говорила сокрушённо Гелина. – Он мать вспоминал, горевал, плакал по ней…

– Тогда за батю и выпьем, сестрёнки! – произнёс хрипло Афанасий, почувствовавший остро, как жизнь бежит, скачет неведомо куда, выталкивает людей из себя, избавляет небытиём от мук телесных, а новых с неба спускает, может, не так будут грешить, как эти. Он не знал: плохо, хорошо ли, что у них с Натахой деток нет. Обидел Бог, почёл, что им потомство не нужно. Он наморщил нос, глаза сощурил от душевной смутности, затяжелело в груди, будто буравит кто-то там до острой боли. Тогда быстро выпил, крякнул, на глазах показались слёзы, расчувствовался. И как-то подумалось, что он ещё не дома, а только на подступах к нему. Как возьмётся за хозяйство, так вся работа будет гореть в руках и сполна ощутит всю заботу о куске хлеба. Надо всё начинать сначала. Всегда мечтал о богатстве, выбиться из нужды, чтобы почувствовать себя человеком.

Сёстры болтали с невесткой, а пить не спешили. К Афанасию уже потеряли интерес, осознали сполна, что брат никогда не пропадёт, утешать его не надо. Он нагло пялился на Домну, слушавшую тупо баб. Афанасий ей не нравился, так как издавна слыл грубияном, тогда как она сама кому хочешь отмочит напрямки всю нелестность о любом человеке, но своё грубиянство не замечала.

Домна не услыхала от него ни слова о Демиде, когда спросила, Афанасий почему-то напрягся, весь подобрался:

– Дак, где же я увидел ба тваво Дёмку. Он тогда со сватом своим, а я ушёл, и дорожки наши врозь пошли. Я так кумекаю: начерта вон с ним связался вообче. Вин ворюга быв из ворюг, увсегда быв ворюгой, горький такив, – Афанасий махнул обречённо рукой, скривился.

Бабы потом пели страдания о своей нескладной долюшке. Афанасий дымил папиросой и не чаял когда они уйдут, а Домна посидела бы ещё. Вся она ладная, прибористая, аккуратная; в теле сохранилась, лицо белое, гладкое, черты резкие, взгляд тяжёлый, словно всегда налитый чёрной мозговой мутью, которая, казалось, и делала её грубой. Без мужика живёт, а смотрит, как мужик, ласковости во взгляде нет, злющая вся. При Демиде казалась мягче, голос был звонкий, а сейчас огрубевший донельзя. Натаха тоже без мужика прожила не самые худшие годочки, а глаза уставшие, телом усохла, морщины плетутся возле глаз и спускаются к носу…

Через полчаса, выпив ещё понемногу, Павлина важно поднялась: свысока поглядела на брата, позвала Гелину. Ведь шагать домой через балку, будто там ватага детей ждала их. Почему-то не находились для них мужчины. Павлина уже привыкла, не горевала и успокаивала меньшую сестру, что у неё не всё ещё потеряно, авось приедет за ней обещанный Богом молодец. И они перед уходом напоследок поглядели на Домну, осоловелую, ожидавшую неведомо чего от брата.

Афанасий проводил сестёр и вернулся в хату. На дворе уже сумерки сгущались, скрадывались строения, посёлок словно покрывался наволочью, зазывно поблёскивали в хатах огоньки ламп…

Натаха была сердита на подругу: стыд совсем потеряла, мужику отдыхать пора, с дороги устал, а она сидит, ждёт чего-то.

– Ну, а мой-то придёт, чи ты думаешь, что не придёт? – спросила она настырно, точно от него зависело это.

– Ой, Домна, да чёго ты пристала, где же вон там видел твоего мужика? – раздражённо сказала Натаха. жалобно глядя на товарку.

– И чё ты меня дергаешь? Хочу и спрашиваю, тебе хорошо, когда пришов Фанасий, – грубо бросила Домна. Натаха смотрела в оторопи, качала головой, мол, не скучала по мужу, а теперь слезу пускает. При Афанасии воздержалась напомнить ей, что вытворяла она с чужими мужиками…

Натаха увидела на физиономии мужа, давно небритой, плутоватую усмешку, раздобрел весь оттого, что чужая баба привораживала его своими нательными запахами, а её ревность грудь распирала, которая от такой жизни в щепотку уместится. У Домны грудь полная, бугристо выступает из кофты.

– Ты бы принесла из погреба помидорчиков, – попросил Афанасий, обращаясь к Натахе.

– Ишо будешь пить? – протянула изумлённо она, потемнев от злости лицом. Афанасий не услышал, он думал о Эвлалии: «Эх, гарна чужая баба, як хорошо было бы с ней поваляться ночку. Вот и Домна к себе сманивает мэнэ. Хотя бы ушла чертовка». И Домна будто услыхала, встала нехотя, точно этим самым вызнавала: как поведёт Афанасий, у которого сверкали глаза, а бельмастый так даже из орбиты выпучивался от испытанного искушения…

– Всё, потопала до хаты, а тебя, подруженька, пущай помнёт Афанасий! – заржала вдруг Домна, тягуче глядя на него, словно оценивала: способен ли он теперь на это?

– У, бесстыжая! У тебя одно на уме, проваливай, пока я тебя не вытолкала в шею.

– И чёго ты взъелась, Натаха, чи не бачишь, шо вона шуткует? – усмехнулся Афанасий, беря папиросу из пачки.

Домна направилась к двери, продолжая бесновато похохатывать. Натаха махала на неё руками, точно избавлялась от нечистой силы и шла за ней следом, чтобы дверь закрыть на крючок. И когда Домна осталась за порогом, что-то грубо ворча, Натаха перевела дух, почувствовав себя новобрачной невестой…

Она поставила греть воду на печь для мужа, а Афанасий, покурив, улёгся на кровать, не раздевшись, чтобы немного передохнуть.

– От этой подружки не отвяжешься, – говорила Натаха тоном праведницы, желая посеять в душу мужа отвращение к Домне. – Ты бы видел, и што она тутки вытворяла… Ох, как стыдно вспоминать… Небось, Демиду там, где-то икалось недобро. А мы дивились, гадали: в кого Алинка её уродилась? Да в неё же саму…

– А чёго ты, Натаха, про Домну всё огулом несёшь, а про себя, чё, так и нечёго балакать? – прервал Афанасий, всматриваясь в жену, отворачивавшуюся от него. Натаха напряглась от ощущения, что Афанасий наседал на неё, от неверия ей, и она должна признаться, что грешна перед ним?

– Огулом? – удивилась она. – Дак это же чистая правда, а я… рази така, и что ты мэне с ней равняешь? Я ево ждала, ждала, а вон так меня полощет, как в помойном ведре, чума тебя забери… – а сама не смотрела на мужа.

– Да ну, с тобой и с твоей товаркой. А то бы сладко нам було…

– Ну, и чего таперь рядить, будешь отдыхать скока влезет, – она вздохнула, села на табурет, скрестила руки на груди и грустно задумалась…

Афанасий уже захрапел. Натаха качнула головой. Как его теперь будить? С дороги всё равно надобно вымыться, сколько грязищи небось на нём. Вода в выварке начала уже вовсю паровать: стояла на самом огне. Но дрова уже прогорели, угля она всыпала немного. К вечеру протапливала хату, так как ночью всегда мёрзла.

Натаха растолкала мужа, позвала мыться. Он водил зрячим глазом, весь сонный. Наконец смекнул то, что от него требовала супруга. А когда вспомнил, что надо мыться в корыте, выругался. Там была баня, от корыта отвык. В посёлке ни у кого банек не было, кажись, разве на неё напасёшься прорву дров. В Белгородской деревне, где они жили до переезда сюда, было совсем другое дело, а здесь, как гусята в луже полошились. Постранствовав, Афанасий понял, что живут они на уровне скотины. Однако пока им некуда подаваться, надо довольствоваться тем, что имели…

После того, как вылез из оцинкованного, длинного похожего на гроб, корыта, Афанасий закурил и потребовал выпить. Натаха принесла в банке, налила стаканчик, нарезала сала, огурчик колечками порезала. Не успел он пригубить, как послышался в окно с улицы стук вкрадчивый. Афанасий вопросительно уставился на жену: объяснит ли она, чей это стук, может, без него так каждый вечер кто-то ей настукивал? От стопки шёл отвратительный сивушный запах. Натаха поспешила в коридор, пожимая на ходу плечами, и громко позвала:

– Кто там?

– Свои, открывай, Наталья! – послышался мужской голос, который показался Афанасию знакомый. Он стоял в проёме, ожидая, когда жена впустит позднего гостя. В коридоре стоял густой мрак, так что разглядеть кого-либо было весьма трудно. В приотворенную дверь с улицы сразу хлынул от балки ночной запах зелёных трав, освеживший затхлость жилья.

– Ну, чего, не угадываешь Павла Ефимовича? – послышался из темноты мужской голос. И вот он сам, будто вплыл в горницу, глаза его слабо, примирительно и любопытно блестели в свете керосиновой лампы. Афанасий сторожко попятился от порога и Жернов смелей вступил в хату. Натаха ещё в коридоре замешкалась с дверью. Руки и у неё подрагивали. Крючок из рук выпрыгивал. У неё душа в оторопи зашлась, в пятки вся опустилась: «Чего ён пришев сёдни?» Она вошла, когда Жернов сидел на табурете ближе к столу. Афанасий сел у окна, задёрнутого цветной занавеской наглухо, хозяин глядел зорко, удивлённо на гостя, с которым когда-то находился в тайной вражде.

– Пришёл, говоришь? – начал гость незваный, буравя хозяина. – Услыхал и решил наведаться к тебе по старой нашей недолгой дружбе, – с усмешкой, с расстановкой произнёс тот.

– И чёго желаешь сказать, Павел Ефимович, дружковали мы, правда, на особинку. Ну и сразу выкладывай, чёго ждёшь от мэнэ? – Афанасий глянул на свою не выпитую стопку и к жене: – Принеси, Натаха, гостю стопку, ещё по-дружкуем, поди? И чёго от мэне надоты?

Хозяйка проворно вынула из поставца стопку; полотенцем чистым вышитым протерла и поставила перед гостем, который пристально смотрел на Афанасия, взявшего со стола початую банку, налил Жернову, нисколько перед ним не тушуясь, не смущаясь, не робея, как того, должно быть, ожидал Павел Ефимович.

– И что, где пропадал столько лет: на свободе или там? – кивнул через плечо на дверь, не замечая как уставилась на него в оторопи и панике с открытым ртом Натаха. Мощев махнул ей рукой.

– Не дывись, ступай, чи што ли? – и она покорно ушла в горницу. – Вуже я дома, постранствовал, Павел Ефимович, и воротылся, и больше не путай мэнэ! – резко взмахнул рукой, словно отгонял от себя насекомое.

– И кто тебя толкал не знамо куды? – жёстко спросил Жернов. – Слыхал, как ты сбежал, как крыса с корабля. И деньги наши прихватил и вышел сухим, небось, и пороха не нюхал?

– А чёго теперь об этом… – возвысил тон. – Растерял, отобрали… – не смотрел на Жернова, взял стопку и выпил, хватая дольку сала и скибку огурца.

– Что же ты думаешь, я сидел, как расхититель? Да зернинки не хапнул! А вот ты…

– А чёго топерь думать? Пей, Павел Ефымович, чёго поминать старое. Погано всё вышло, Бог нас покарал, кто, как мог, в колхозном амбаре промышлял. Не помирать же с голоду, да будь колхоз энтот неладен, не було бы его, жили бы по старинке, так ведь, а то увсе голоду боялысь поболее чумы…

– Кто боялся, а кто и нет. Ты, конечно, объегорил всех нас, нюх у тебя, как у зверя. Я чуток опоздал, надо было раньше тебя сдать милиции. Вот за это меня к ногтю, что пожалел… а может, ты и наклепал на меня? – медленно, с затаённой угрозой спросил он, осенённый догадкой…

– На черта ты мне сдавси! Ты, Павел Ефымович, хотев мэне? Вот это ты нэ городы, да я бы тебя на лопатки зараз и ты это знав! И чёго топерь воспоминать: кто кого? С Иваном Наумовичем хорошо наживались. Я, бывало, стою за анбаром, а вон топает мимо: на горбу аклунок, пудика четыре тащэ. Завыдки мэне так и раздирали изнутры. Люди тышком про вас и балакали. Вот и набалакали, что и упекли увсэх…

– Ну, ты же не видел меня, зачем выдумываешь, что люди болтали? Дак ты сам и болтал, чтоб подкузьмить, – он покраснел от переполнявшей его злости, схватил стопку – и в рот, из глаз выступили слёзы, нагнул голову. «И зачем я пришёл к дураку, – подумал Жернов. – А он-то вовсе и не дурак оказался, где-то отсиделся, деньги прокутил и заявился с пустыми руками».

– И чего ты, Павел Ефимович, городишь, и пора бы увсэ забыть! Я вуже ни в жизнь нэ возьму ны зернинки, хай всё горит синим огнём, а не возьму. Это увсегда к добру не приведэ…

– Да, Корсаков спуску не даёт. Я пожалел Демида да тебя, а меня никто за всё моё добро к вам… Вот что получается… – он встал, с сожалением посмотрел на Мощева, лицо которого отливало бурачным соком, глаз горел ненавистью, провожая пошедшего до двери Жернова. И встал проводить нежданного гостя.

– А и не надо, а то вин сам не такий, – жёстко усмехнулся Мощев, когда Жернов взялся за ручку двери. – А ты испугавси, што за овэчек взявси?

– Нет, да просто не хочу, чтобы Гаврила командовал мной. Колхоз для меня тогда и закончился. Ну, бывай, Афанасий, а деньги на твоей совести, может, когда расскажешь, как их того… – и ушёл.

Натаха осторожно выглянула из горницы, из-за занавески, висевшей на проёме двери. Афанасий, красный, мокрый от пота, рукавом исподней рубахи вытирал лоб, лицо, перевёл дух: «Ишь, притопав, думал, щас я ему карман на выворот, дэньгу на лапу, а у мэне самого шаром покати», – раздражённо подумал он, наверное, впервые пожалел о потерянных деньгах, из-за которых столько лыха натерпевся, чуть не лышили жизни басурманы.

Он опять сел за стол, как слепой нащупал папиросу, закурил от лампы и слушал, как жена взбивала пуховые подушки. Вспомнил её молодую, и душе от этого стало легко, умиротворённо, а в желудке приятно припекало, затушил папиросу, налил стопку горилки, последнюю. Вспомнил Эвлалию, которая, небось, сейчас думает, как они нежились: на это бабы всегда памятливы. А потом представил, как завтра люди встретят его на улице. Впрочем, теперь ему это было всё равно. Мощев выпил стопку, заел салом, сидел, жевал огурчик…

Вышла из горницы молча, смущённая, как девушка, Натаха. Убрала со стола посуду, недоеденную закуску, банку с самогоном, вытерла тряпкой столешницу. Хотя стирать-то было и нечего, но сейчас ей что-то хотелось делать, чтобы муж осознал свой супружеский долг. Посмотрела печку, сходила на двор… Афанасий лежал на спине и уже похрапывал, когда Натаха легла со страхом рядом, как к чужому мужику.

Часть десятая

В посёлке Новом жизнь текла своим обычным чередом, а дни мелькали, как в колесе велосипедные спицы. Пролетела весна с редкими дождями, а в уборочную нахмурилось небо, и поливали дожди на неделе, а то и на дню по нескольку раз. Люди тоже поскучнели. Все толки о Мощеве бабы забыли. Афанасий пошёл к Гавриле Корсакову, и он нарядил его развозить воду по полям. В дождь ему нечего было делать, и Афанасий без дела слонялся по бригаде, заходил на ток, где бабы принимали свежеобмолоченное комбайнами зерно, накрывали его брезентом на случай дождя. Он пробовал шутливо задевать их, но бабы не поддерживали шуток Афанасия. И он походил-походил так, да и заворачивал на весовую, где кладовщик Касьян Глаукин что-то считал на счётах, выставив ногу на деревянной опоре. И Касьян не жаловал его своим вниманием, показывая себя страшно занятым человеком. Афанасий отчаянно сплёвывал, его глаз ещё сильней выпячивался кроваво-белым отливом, а зрячий злобно темнел, туманился, и тогда он уходил прочь…

В июле погода как будто устоялась, подул восточный сухой ветер, поднимая пыль столбом. По посёлку проезжали машины с зерном на город. Через поле дорогу запахивали, но она почему-то вновь торилась. Корсаков матюкался. Гурий Треухов отказался от должности бригадира, сел опять на трактор. Не мог он не пахать землю. Пальцем ходить указывать, ему было противно…

С Гаврилой Харламповичем у него сложились почти родственные отношения. Их жёны ходили в положении, и Корсаков прижалевал баб, давая им работу полегче. Хотя беременных было почти через одну, но остальных председатель как бы не замечал. Впрочем, на всех у него всё равно жалости не хватит, к тому же у некоторых животы только обозначились, у других округлились уже заметно. И бабы старались утягиваться, чем себе вредили, о чём ему говорила жена Тамара, но он к этому выказывал равнодушие: пусть поступают как знают, а стесняться его нечего.

Домна бывало ходила и недовольно ворчала себе под нос:

– Ишь ты, как их разнесло, пухнут, словно на дрожжах. Свои грехи не замечают. А мне все глаза позаели, а у самих сраму и на старости лет не осталось…

– И чего ты всё гундишь себе под нос? – говорила со смешком Анисья Гревцева.

– Во, животы поразъели! – показывала Домна строго, охватывая на расстоянии руками свой живот. – А ты чего отстаёшь, Ксинья? – глаза её, острые, как лезвие, брови ниточкой, изламывались нервозно.

– Хо-ха, чего же ты такое несёшь? У баб-то мужики, а у меня, как у тебя, да ты вона бегаешь к Чередничихе?! А теперя ей с тобой и осталось только занимать свои поганые руки, – злобно, саркастически отвечала Анисья.

– Не бреши, плутовка! Башка твоя дурья, – огрызнулась Домна. – Я видела, как Афанасий с тобой тары-бары.

– Дак и что с того? Сейчас бы я разогналась с рябым да косым, он кого хочешь затронет. А вот к Эвлалии Старкиной ходит, это точно, сама видала: утром рано, по росе, полола кукурузу. И Афанасий за огородами топал, повесив голову на грудь, – засмеялась Анисья, – от стыда, небось, лешак, глаза прячет. А хотя такому чего прятать?..

– Сбрехать тебе недолго! Ну и пусть ходит, – Натаха-то вся с лица и тела сошла. Дурная сила действует на неё, не иначе. Вот ты может и наводишь порчу на неё, чтобы Афанасия к себе залучить.

– Тьфу, на тебя, полоумную! – Анисья быстро повернулась и пошла прочь.

Домна зычно расхохоталась. Она и сама была не против того, чтобы Мощев хотя бы разочек наведался к ней ночью. И она вовсе не жалела Натаху, когда та ей жаловалась на Афанасия, что муж ночью пинает её ногами и уходит спать в другую горницу. А всё потому, что Натаха обрекла его влачить одинокое существование, не родив ему ни одного дитя…

– Дак какие ему дети нужны, да вон же, проклятый, нелюдь, а не человек, – говорила подруге Натаха. – Чи беляны объився?

– А ты думала, это так сойдёт тебе? Вон же на баб пялится, пузени свои распустили дальше некуда, а ему, небось, завидки душу раздирают, – подхватила Домна.

– И как будто мы усовсим молодые? Ну, вот и роди ему, ежли такая вумная! – удивилась Натаха и рукой махнула, как решённое.

– Ничего, ты такая не одна, а что же ты будешь делать, ежели я правда, возьму и рожу? – засмеялась озорно Домна и продолжала: – Молодые, и те, да хотя бы Анфиса Путилина, и что только про неё не болтают, как про меня, а у Чередничихи ни разу не вычищалась, вот как умеет!

– Дак можа вона у станицу какую ездила? – предположила Натаха. – А как твоя Алина, что вытворяла, так тоже у бабки не была, чи ты её саму возила. А может, и вычищала?

– Да, сейчас же, разбежалась, и нахрена я бы таскала её по бабкам? Моя Алинка десятерых нонешних стоит, – самодовольно изрекла Домна очень грубо, Натаха отмахнулась, дескать, ври больше.

Уборочная страда длилась дольше обычного. Хлеба все обмолотили, а зерно сдали на городской элеватор. В воздухе так и пахло сухим жнивьём и свежим зерном, а после дождя сырой соломой, высохшими по балкам травами уже в конце августа.

На огородах, как ни боролись с сорняками, а к сентябрю по картошке у иных нерасторопных хозяев высилась, словно смешанно-хвойным лесом, густо щерица, лебеда. У Волосковой Натальи дочь Манька растолстела уже дальше некуда, что еле ходила. Ей было трудно нагибаться к траве, и она, чуть не плача, тяжело вздыхала. У Зябликовых тоже пёр сорняк, но поменьше. У Дмируковой Прасковьи быстрорукая, жилистая Брана вырывала сорняки с корнем. Огород у них в сентябре стоял почти чистый, так как Брана на наряды в эти жаркие дни, не выходила, пропадая на своём огороде, желая показать себя перед соседом Борисом Зябликовым чрезвычайно работящей, потому что она очень завидовала его дружбе с Миррой Гревцевой. Чем она, Брана, хуже, но Боря не хотел упорно этого замечать, помешавшись на Мирре. Прасковья, не зная тайны дочери, плела Гавриле, скрывая дочь, что Брана надорвалась и лежит пластом.

– А может, она в гребле у солдат надорвалась? – подхватывала Анисья Гревцева, стоя рядом с председателем и Ульяной Половинкиной, которая в удивлении уставилась на товарку.

– Ну и как тобе не стыдно, Анисья. – жалобно запричитала Прасковья. – Да Брана моя работящая из работящих, каких у нас в посёлке и во всей округе не узришь. Это твои баклуши бьют, ну, как так можа тень на плетень наводить? А то чи ты кажон дён не бачишь, что она делает на огороде?

– Как же, вижу, что надрывается за тебя тоже! – бросила та.

Бабы не уставали шутить друг над другом, делились даже тем сокровенным, что составляло для них главную гордость, заботу, когда в какой срок кому предстоит рожать. Маша Дмитрукова при всех, не таясь, однажды грызла кусок мела, говоря озорно, что это дитё её просит погрызь за него, а так бы она никогда мел не ела бы.

И уже лесополосы оголились, насквозь просвечиваясь голыми ветками. Первой родила сына Авдотья Треухова, за ней – тоже сына – Тамара Корсакова. Послевоенные мальчики у суеверных баб вызывали страх, что они рождаются к войне. Потом родили, тоже сыновей, Агния Верстова, Майя Полосухина, Ксения Путилина, Мальвина Зуева, Марта Путилина, Глаша Старкина, а вот Валя Бубликова, Шура Чернушкина – дочерей. Конечно, роженицы в дальнейшем прибавлялись. Так, почти одним махом, миновала то мокрая, то сухая осень, а под конец ударили без снега морозы, и холод стоял страшный, прихвативший сильно озимые. Вдобавок подул ветер, и сделалось нестерпимо холодно. Недостаток угля и дров ощущался к середине зимы, потому что топили больше, чем обычно. Жители степного посёлка были вынуждены украдкой похаживать в лесополосы, чтобы нарубить веток или кустарника, а из колхоза привозили на растопку солому. Впрочем, этим они промышляли и в прошлые зимы, но нынешняя зима, как на грех, выдалась злее предыдущих, и всю погоду портил ветер, менявший направления с северного на восточное. После Нового года было пошёл снег, да вдруг посыпалась крупа; земля слегка побелела, но потом утечка крупы с серого наволоченного неба прекратилась, и вскоре крупяные россыпи смешались с пылью, и пахло тогда подмороженными сухими травами.

И только где-то в середине февраля ночью выпал припозднившийся снег да и то неглубокий, который быстро сметал под заборы ветер. Зато как он порадовал посельчан, которые были чрезвычайно обеспокоены тем, что озимые могли сильно пострадать от сильных морозов. Все это время в посёлке Новом то у одних, то у других вчерашних рожениц справлялись крестины, и была слышна гармошка, песни баб: народ впервые с облегчением веселился и уверенно смотрел в будущее.

А у Екатерины и Фёдора Зябликовых навернулась к концу зимы очередная неприятность. Так и не дождавшись с войны старшего, Дениса, потеряв всякую надежду на то, что он жив, среднего, Бориса, вскоре после окончания ремесленного училища послали на строительство разбитых в войну шахт и домов для шахтёров под Гуково. Не прошло и полгода, как Боря приехал домой на октябрьские праздники, а потом не поехал, поскольку условия труда там были тяжёлые, без хорошего полноценного питания, жившие в холодных бараках, где кишели тараканы и клопы, где царил элементарный беспорядок, пьянство и часто происходили драки с местными парнями за девушек. После зарплаты начиналось дикое воровство и откровенные ночные грабежи на улицах. У Бориса сдали нервы, впрочем, таким бедолагой он оказался не один. Многие иногородние предпочли покинуть передний край восстановления народного хозяйства. В те времена действовал жёсткий закон, за самовольное оставление места работы подвергались уголовному наказанию.

Не прошло и месяца, как Борю арестовали и осудили к одному году исправительных работ, отправив опять на стройку, но на этот раз восстанавливать областной центр. Екатерина испытывала перед людьми двойной стыд оттого, что у них в семье чередой шли большие неприятности. Отбывала наказание Нина, а теперь вот и сын. Фёдор пребывал в растерянности: он не знал, как относиться к этому несчастью, свалившемуся на сына: порицать или оправдать поступок Бори? Но ни то, ни другое он не сделал, просто с трудом сдержал себя от нервного срыва, к которому был близок. Ведь Боря бросил на всех тень неблагонадёжности, что в те времена не прощалось. За это могли строго спросить: почему не воспитали в детях высокую гражданскую сознательность и патриотизм?

Нина хорошо понимала состояние отца, она сама отнеслась к поступку брата с сожалением, хотя всегда была далека от партийного мировоззрения и высокой идейности. Она смотрела на поступок Бори чисто житейски: он убежал с товарищами вовсе не с работы, а от опасности, что заставляло её вспомнить, как она сама совершила побег с шахты. Но тогда Нина не переживала так сильно за себя, как теперь за брата. Её наказание уже осталось в прошлом, в то время как Борино только начало свой отсчёт. И было крайне неприятно от одного того, что их семья вновь попала во внимание людей, по мнению народа, он вновь подверг родителей испытанию и почему-то не задумался, чем для него обернётся его необдумный поступок.

Уже остались далеко позади её личные переживания по поводу отъезда Антона Путилина. Хотя поначалу она даже обрадовалась, что он отступился от неё, смирившись со своей неудачей. Но прошло время, и теперь она отчётливо увидела, что мать оказалась права относительно острой нехватки парней. Поселковские ребята почти все были моложе её, и многим им ещё предстояло служить в армии, а за это время она станет старше. И тогда Нина всерьёз задумалась: ведь действительно, пройдёт так ещё пара лет, и она будет глубокой перестаркой. Да к ней до пары Анфиса. У Стеши объявился кавалер из бывших солдат, Николай Утерин, с которым собиралась скоро расписаться. Недавно вышла замуж за парня из Большого Мишкина Лиза Винокурова. Пока живут в посёлке, а ведь кто только не был в женихах у Лизки. И Лида Емельянова подцепила парня из бывших солдат Вячеслава Горкина. Вот уже год он жил у Емельяновых, работал в МТС ремонтником. Однажды он неделю где-то пропадал. Лида сильно переживала, а её мать Варвара, или просто Емельяниха, нашла Вячеслава в Большом Мишкине. Какими-то посулами она вернула будущего зятя дочери. Потом случилось что-то ужасное, так как Вячеслав вдруг стал не походить на самого себя, в нём проявлялись шокирующие странности, что казалось, заговаривался. Он останавливал людей и начинал плести всякие небылицы. Теперь ум Вячеслава, некогда рассудительный, взвешенный, был лишён всякой логики. А посельчане сочли, что Емельяниха вместо желанного для её дочери приворота, навела стопроцентную порчу с необратимыми последствиями…