Текст книги "В каждом доме война"

Анисья Гревцева с Ульяной Половинкиной да Марьей Овечкиной обсуждали Бориса Зябликова, приехавшего со стройки уже насовсем, где отбывал наказание за самовольный уход с работы после окончания ФЗУ. Анисья не хотела, чтобы средняя дочь Мирра встречалась с этим парнем, невзирая на то, что Боря производил хорошее впечатление. Как стал он учиться в ремесленном, так сразу на блатного запохожил, а на руке и груди появились наколки.

Ульяна говорила, что парень очень хороший, зря Анисья разрушает счастье дочери.

– Ну какое это счастье, тебе хорошо говорить, твои девки при мужьях. А Борис даже в армии не служил и не пойдёт служить.

– Вот важность великая! – вставила Марья. – И думаешь, она тебя послушается? И где она найдёт лучшего…

Вторая группа баб (Зина Рябинина, Василиса Тучина, Натаха Мощева, Мария Терешина) обсуждала Горкина, который приходил к Лушке Куделиной сватать её дочь Верку. С его слов выходило, будто бы тёща (Емельяниха) носит ребёнка от председателя. Бабы, конечно, удивлялись, но не верили. Скорей всего понесла она от кого-то ещё, так как Корсаков не из таких, чтобы таскаться с простой бабой, вот если бы сказали, что с Авдотьей, тогда бы поверили. А скорее всего, зашептались бабы, у него роман с Фаиной: культурная, городская, все мужики на неё пялятся.

Другие бабы: Фёкла Ермолаева, Фетинья Семанцова, Фатеевна, Пульхерия Бедкова, Степанида Курганова обсуждали каждая свои дела и не преминули заговорить, увидев Эвлалию Старкину, всегда тихую, неприметную, с видом благонравия, а вот такую греховодницу и не знали, какой стала она, спутавшись с Афанасием Мощевым. Бабы притихли и посмотрели на тех баб, с которыми стояла Натаха, она, говорят, с плачем выпроваживала своего мужа к Эвлалии. Афанасий рокотал почти на всю улицу, чтобы замолкла «овца недорезанная.» И Натаха больше ему не выговаривала, смирившись со своей долей. А Эвлалия, говорят, была беременна и не собиралась идти к Чередничихе. Она сейчас подошла к Устинье Климовой, стоявшей с Агапкой Верстовой, бывшей уже опять в положении. Эти женщины говорили о молодожёнах, Викторе и Нюре Тениных. Нюра недавно уходила от мужа к матери из-за того, что Виктора видели у соломенной скирды с Людой Тучиной.

Но самой главной новостью стало рождение дочери у Марии Терешиной, которой шёл тридцать третий год, а замужем она ни за кем не была, живя с престарелой матерью. И посторонние мужчины к ним не ходили. Правда, досужие бабы припомнили, как Никон Путилин ремонтировал забор по просьбе плохо ходившей Гертруды, а Мария поддерживала столбики, когда Никон прибивал штакетины. А его жена Марта, тогда уже на сносях, стояла у своего двора и смотрела, как муж ловко орудовал молотком, потому он не мог быть причастным, находясь тогда под присмотром жены, к беременности Марии. И бабы полагали, вспомнив, как старая дева садилась на току в кабинку машины, направлявшейся с зерном в город. Так это было ещё прошлой осенью. И по времени с её теперешними родами не совпадало. Значит, согрешила дева, должно быть, раньше с кем-то. Сюда они приплетали и кузнеца Горшкова Ивана, к которому Мария носила для наточки тяпки. Словом, бабы перебирали все случаи, когда предположительно она успела сойтись с мужчиной, но только Мария и знала отца своей дочери.

Прасковья Дмитрукова подошла к бабам чуть позже, и тут же подключилась к разговору о Терешиной, сказав, что, дескать, и её зятя Алёшку кто-то назвал той любовником, чтобы поссорить его с моей дочерью.

– Ну, як же, бабы, так можно наводить тень на плетень, хорошо наши живут, так вот же хочется кому-то их разлучить, – жалобно говорила она.

– Да что ты выдумываешь! – сказала Анисья Гревцева. – Кому твои нужны. Вон я отваживаю Борьку от Миррки, а он всё к ней липнет. Не хочешь ли своей Бране. Перетяни его, – засмеялась Анисья.

– А чем он тоби не нравится, гарный парень, я булаб и рада, да моя Бранка худая и высокая, а Борька мал для неё, – бабы слушали Прасковью и смеялись.

В это время выгрузка закончилась. Бабы готовы были сами перетаскать мешки, да Фаина Николаевна не позволяла устраивать суету. Мешки большие, две бабы один не поднимут. И все засуетились, вспоминая, кто за кем занимал очередь. Но пока никого в хату запускать хозяйка не собиралась. Бабы уже забыли свои разговоры, стали уточнять очередность к магазинному прилавку. А Фаина Николаевна объявила, что всех впускать не может, входить будут по три человека, а остальным ждать своей очереди на дворе, столпотворение устраивать не нужно, всем достанется…

С последними лучами солнца Фёдор Зябликов пригонял коровушек в паре со Степаном Кургановым, долговязым мужиком, жена которого, Степанида, родила уже третьего по счёту ребёнка. Два были старших школьника, а третья дочь появилась весной. А сейчас жена опять в положении. Степан подначивал Фёдора, хотя был намного его моложе, дескать, ему не пора ли принять участие в улучшении рождаемости по стране. Но Фёдор не терпел такого отношения вообще и только отплёвывался нервно, закуривал и отходил прочь от зубоскала. Да к тому же ему было не до личных утех, так как его жена Екатерина стала прибаливать, жаловаться на острые боли внизу живота. Он советовал ей поехать к врачу в город, но Екатерина всё откладывала, а боли повторялись, иногда продолжались по часу и больше. Она надеялась, что это от поднятия на поле ящиков с помидорами или огурцами. Хотя в этот сезон не выпало былого урожая. Помидоры так и не набрали силу, огурцы завязывались, но не росли и рано вяли. Капуста сохла – качанчики с кулачок. Воду возили Афанасий Мощев, Тимофей Верстов, Макар Костылёв на бричках, в деревянных бочках. За лето пруд совсем обмелел, на дне один густой ил, как мазут…

Страшно делалось от одного того, что растения гибли на глазах. Воду доставляли в огородную из нескольких источников. Пруд в Камышевахе сделали как-то на скорую руку ещё до войны. Его прорвало, а после все собирались, да вот до сих пор дело стоит. Даже в колодцах выбирали воду почти до твёрдого грунта. Пока вода наполняла колодцы, проходила неделя. А люди вдобавок носили воду на свои огороды после работы в колхозе. Бабы и мужики все смуглые, а то даже и чёрные от загара.

Фёдор терпеливо сносил жару. И сам даже дивился своей выдержке. Однажды подумал даже: «Может, правда, в Бога не верю, а Бог сердится?» Но где он там пребывал, он никак понять не мог. Помнил, когда-то ему бабка Евдокия объясняла: «А Боженька, мой хороший, разумный увнучек, в каждом яблоке и овоще, и в тебе тоже боженька живёт. Ты токма чувствуй его». И всё равно Фёдор Бога в себе не находил, а все плоды и растения оставались только тем, чем были. Он считал, что Бог должен иметь кровь и плоть, да и быть самым могучим, способным творить небо и землю и всё, что есть в мире. Но, так как Бога не видел ни разу, значит, нет его. А мир произошёл сам по себе, даже не произошёл, он всегда был, как вечно обновляющаяся, преходящая в бытие живая и неживая материя…

Теперь ему казалось, что миром управляет неведомая сила. Вот за лето почти не было дождей, несколько раз брызгал и всё… Может, правда, Бог рассерчал на безбожников, решив таким образом показать, что всё сущее на земле зависит от него? И то правда, вся страна отвергла Бога. В школе детей отучают от церковных праздников, о которых стали забывать даже самые верующие. Вон Серафима Полосухина болеет, лежит, слепнет, божий мир от неё тьмой отгородился. Почему же Бог своей верной сподвижнице не поможет, где его целебный врачующий промысел? А всё-таки человек, ждущий чудес от Бога великих, сам плошать не должен, сам стараться заботней относиться к жизни своей. Кто рано встаёт, тому Бог даёт, гласит мудрость. На Бога надейся, а сам не плошай. Уж спасибо ему за одно то, что живём. Так незаметно для себя думал Фёдор, а когда вполне осознал свои мысли, так и подивился, что нашёл в себе перемену, что к Богу стал с пониманием относиться. Уж если бы он всем сотворял разные чудеса, чтобы тогда человек делал? Да ничего, просил бы благ для себя больше и больше, а сам бы палец о палец не ударил бы. И получилось так, что Бог превратился бы в его слугу, а он в барина, которому всё поднеси, всё сотвори, всё справь. И какой тогда смысл человеку жить, коли всё само, без его участия, будет делаться, для чего он тогда на свете? Нет, конечно, Бог милостив для тех, кто сам старается заработать, не замечая при этом, когда совершает ошибки.

Фёдор впервые пришёл к такому выводу. За лето, пока зной выматывал людей, испепелял землю, и всё на ней превращая в труху, он о многом передумал. Вот даже забыл на пасху съездить на могилку матери в город. После того, как он приехал из Сибири три года назад, Фёдор, по пути из сельсовета, завернул на городское кладбище, где еле отыскал могилку матери, находившуюся, кстати, недалеко от церкви, прислужники которой ухаживали за могилами на дворе церкви, а заброшенные тоже не забывали. Он тогда поставил свечку в церкви за усопших и вторую за живущих. Перекреститься почему-то рука не поднялась. Хотя крестился он ещё в детстве, когда бабушка его приучала к вере. И потом в церковно-приходской школе тоже его приобщали к Святому Писанию. Да вот только в те теперь далёкие годы в Бога уже верили всё меньше. И старшая сестра Анна давала книжки читать, далёкие от церковности. Она о революции думала и отец Савелий тоже, уходивший в город на заработки. Он осторожно поговаривал о том, что надо изменить жизнь: по справедливости поделить землю, заводы, фабрики и тогда нищих и бедных станет меньше. И помнилась смутно первая революция, когда Фёдору было девять лет, и он учился в первом классе и в политике толком ничего тогда не смыслил. Потом грянула война, немецкий плен; освобождение произошло, когда шла Гражданская война. Немного сам воевал, страшно было. И вот, кажется, через все муки прошёл, вся кровавая жуть позади, а счастья, хорошей жизни, достатка как не было, так и нет. Выходит, все революции не достигли той благородной цели, во имя которой свершались. Значит, нечего было рушить старину, лучше ничуть не стало. При единоличной жизни деньги не переводились. А нынче по трудодням не всегда платят натуральным продуктом…

О политике Фёдор рассуждал больше про себя. С Мартыном Кораблёвым встречались довольно редко, а когда, случалось, вечерком приходил к нему Мартын, разговор нескладный выходил. Фёдор часто испытывал неподдельный страх с того дня, как узнал о печальной участи своего друга-земляка Демьяна, который пострадал из-за своих убеждений, критиковавший властей и партию, которая так и не сдержала обещание отдать крестьянам землю в вечное пользование…

Вот теперь Фёдор окончательно понял, что нужно быть осторожным в своих суждениях. Хотя он никогда против власти не судил резко, категорично, во всеуслышанье. Наоборот, даже защищал её от критиканов, и с Демьяном спорил, полагая, что власть портят неистинные партийцы-приспособленцы и бессовестные начальники. Он высказывал жене иногда только о том, как Корсаков приблизил к себе своих прежних сторонников Кузнехиных, Треуховых, Полосухиных, Костылёвых молодых. Назара вот поставил бригадиром, а Шуру Чернушкину – учётчицей и бухгалтером. Жернова Алёшку заведующим током и всеми хозяйственными службами. А их жёнам и мужьям давал хорошую работу. На праздники они собирались дома у председателя. Гармошка Федула Треухова тогда не умолкала. Но вот осенью парня стройного, высокого, с гладкими светло-русыми волосами, немного заносчивого, вызвали в военкомат ещё с поселковскими ребятами, и сообщили, что скоро пойдут в армию…

В связи с этим Фёдор вспомнил сына Дениса, который сгинул на войне без следа и уже, как ни жди, он не объявится. Денис иногда снился отцу. Однажды Фёдор увидел ракету огромную, сквозь круглое окно смотрел сын и махал рукой, Фёдор даже голос его услышал… «Поеду к звёздам, пора туда отправиться человеку, там повидаюсь с Богом.» Таких снов он раньше не видел, и был немало поражён, как взмывала к небу широкая в объёме длинная труба, из которой выбивался трепещущими языками сильный упругий огонь.

Фёдор промолчал о сне жене. С того дня он стал сомневаться в своих прежних отрицаниях Бога, а теперь видел, что, наверное, существует центр мироздания, из которого управляется весь космос – всё, что происходит в глубинах Галактики. И кто-то же поддерживает энергию солнца и всех звёзд. Почему они подчинены единому закону движения по заданным орбитам вращения? Об этом он не смел пока в слух рассуждать – только про себя, так как серьёзно считал, что высшие небесные силы не хотят, чтобы люди интересовались ими. Надо на земле навести порядок, прежде чем вторгаться, куда тебя не просят. Как бы человек ни верил в Бога, выходит, рано или поздно, он поверит в него.

Прежде чем рваться в космос, нужно думать о близких. Уже создал человек атомную бомбу, две таких бомбы уже снесли с лица земли два японских города – Хиросиму и Нагасаки, о чём в своё время писали газеты. И заговорили об угрозе третьей мировой войны, которую намерены развязать против нас американские империалисты. Фёдор в душе почему-то не признавал Союз республик, и о чём, естественно, в слух не говорил. Зачем в одну страну собрали сотни национальностей, которые всё равно ненавидят русских. И столько должны кормить республик, будто они себя сами не прокормят. Лишние иждивенцы…

Фёдор видел людей разных национальностей из других республик, они тоже принудитьельно работали в шахте. И все они в той или иной мере считали себя насильно присоединёнными к России, чего им, по большому счёту, было не нужно… И обычаи их ему непонятны, и вера другая, от которой они не отказывались, живя всеми своими представлениями о своём национальном самосознании. И только русские легко порывали со своими обычаями, традициями, идущими из глубины веков, взяв на веру всё то, что обещала выполнить «самая справедливая партия», вследствие чего разрушила все старые устои общества взамен на обещания скорого рая, а национальное самосознание подменила моральным кодексом строителя коммунизма. Словом, разрушила национальную культуру, но если бы Сталин был русским, возможно, он не допустил бы этого вандализма, так как грузину не жалко было рушить все устои не только русского народа…

Но если бы Фёдор знал, что любая идеология нетерпимо относится ко всему, что противоречит ей, то и нашёл бы корень зла современного ему общества. Произошла величайшая, необратимая ломка всех национальных вер и культур, после которой возникло единое идеологическое сознание для всех народов их земли. Хотят партийцы воплотить бредовую идею владения всем миром и насадить ему своё мировоззрение по уничтожению своих национальных корней, причём назревает политизация всей их жизни, и она повлечёт за собой изменения психологии тех масс, которые должны решать задачи партии, но не заниматься личной жизнью.

И куда ни взгляни, везде политики и одна политика. На поле, на огороде думай о самом главном, но вовсе не о себе, и люди, чтобы только их не уличили в каком-нибудь лево-троцкистском уклоне, подчинялись духу времени, хотя думали совсем иначе того, что навязывала партия… а до этого ли было?

Голод кружил уже чёрной птицей над посёлком и над всей страной, но тогда об этом никто не знал, полагая, только на них свалилась такая беда. И впрямь, в ту осень, как никогда, откуда-то налетело много воронья. Ближе к вечеру, низко над полями, тянулись чёрные стаи, которые сливались со свежей зябью. Натужный металлический рокот тракторов, пахавших землю, словно ввинчивался длинным буром в пространство, сливался с вороньим карканьем и грачиным граем, ходивших вслед за тракторами, тащившими за собой стальные плуги. Фёдор смотрел, как стальные лемеха серебристым отливом врезались ножами в покрытую пожухлой травой и стернёй землю, вспоминал, как на родине пахал сохой, которую тащил конь сельского кулака Глотова, на которого Фёдор работал за полученное у него в долг на посев зерно. Теперь кулаков нет, единоличники тоже изведены, все в едином колхозном ярме. Партия всех уравняла, как будто уничтожила богатеев. А вот они, старые, погибли после разорения в ссылках, однако новые появились среди колхозников. Нет, увы, живущих одинаково, каждый чем-то отличается от другого. Кажется, все работают в равных условиях, но у кого-то добра нажито в несколько раз больше. Хотя трудодни, если выхаживаешь все, записывают всем одни и те же, всем по ним выдают по единой мере и зерна, и сена, и соломы, и масла подсолнечного. Но зато на рынок кто-то вывозит на продажу больше, кто-то меньше, а значит и денег выручит за товар свой больше. Вот так незаметно нарождаются новые зажиточники, и это вполне нормальное явление, от которого никуда не денешься, каждый живёт, как ему нравится и своим трудом движет жизнь вперёд. И этот процесс по мере движения жизни вперёд, будет усиливаться, ведь у людей появляется вкус к деньгам и материальная выгода.

Как-то пришёл к Фёдору Мартын и как раз об этом повёл с ним разговор, и всё свелось к одному знаменателю: ленивые будут ходить в рваных штанах, а трудолюбивые – оденутся с иголочки. Фёдор с Мартыном не согласился, так как не все лодыри ходят в старье. Семья большая – много детей – у другого маленькая, растраты, конечно, меньше, а денег много. Работают одинаково. Но это только на первый взгляд, ведь всё равно кто-то старается обойти других. Вроде бы этого он не хочет и никто не запрещает богатеть. Хотя до настоящего богатства очень далеко, тут бы жить в достатке, что удаётся не каждому. А некоторые уже за достаток перешагнули, наживаясь помимо прочего, как Фрол Староумов, на продаже одного самогона. Этим стал промышлять и Афанасий Мощев и Никита Зуев, а его пригожая жена Мальвина на пару с Раисой Староумовой два раза в неделю выезжают на колхозной подводе в город торговать на рынок.

Екатерина с другими бабами ездит на базар через каждое воскресенье – чаще никак не удаётся. Пока яиц, сметаны не соберёт да молока, там нечего делать, а тут ещё стала прибаливать. Витю и Борю в один день вызывали повесткой в военкомат. Борю ещё два года назад признали из-за плоскостопия не годным к воинской повинности, а нынче думают, будто бы плоскостопие прошло или забыли про этот недостаток.

Боря как-то раз обмолвился под хмельное настроение, что хочет жениться. Невеста, Мирра Гревцева, согласна. Фёдору она нравилась: красивая, статная, бедовая, но вот чересчур весёлая, плясунья, разговорчивая. Однажды Фёдор видел её совсем близко, и при нём Мирра вместе с Клавой Треуховой о ком-то говорили и смеялись. Фёдору тогда мнилось, что это над ним потешались девки – одна краше другой, отчего втайне от себя заныла как-то душа, что даже взгрустнул о том, что давно уже немолод, и он показался сам себе каким-то донельзя ущербным, неказистым. Хотя действительно из-за однорукости своей отчасти оно так и было, к тому же выглядел старше своих лет. После возвращения из Сибири, конечно, он посвежел, лицо округлилось. Не всегда, правда, регулярно брился, так как лезвия стоили недёшево, приходилось экономить. Поэтому по три дня ходил со щетинистыми щеками. Волосы светло-русые выбелила седина. Ему казалось, что живёт он очень долго, хотя повернуло недавно только на шестой десяток. Любил по-прежнему жену, а с годами, кажется, ещё сильней, потому, не говоря Екатерине, переживает, когда ей угрожающе недужится…

Фёдор вошёл во двор после того, как корова, бросив над балкой щипать полынь, сама пошла в стайку. Екатерина в летней кухне варила картошку, присев на скамеечку. Сыновья в хате собирались в клуб. Нина стирала их брюки и рубашки. Она уже не интересовалась улицей. Парня для неё всё не находилось. Одногодков или постарше не было. Она уже прочно записала себя в перестарки, о чём почти не переживала. Иногда мать спокойно, сожалеющим тоном, напоминала, мол, вот, упустила Антона. И вздыхала. Нина задумчиво и грустно молчала. Её глаза тёмно-карие влажнели. Она испытывала потребность о ком-то заботиться. И все свои неутолённые чувства отдавала братьям, чтобы они ходили чистыми и опрятными…

Вечерние сумерки неотвратимо надвигались, так незаметно крадётся жизнь к своему краю, за которым вдруг обнаруживаешь, что уже ничего не будет и новое утро никогда не наступит. Особенно часто эти мысли посещали Екатерину, когда возникали боли внизу живота, и она как бы отключалась от действительности, вся уходя в себя, будто и впрямь в запасе больше не было ни одного дня уже.

– Катя, у Волковой люди собрались, – заговорил Фёдор, увидев задумчиво, отрешённо сидевшую жену. – Говорят, товар привезла, нам что-нибудь надо? – а в глазах светлых его тревога.

– Ой, да я же видела, как машина к ней подъехала. А потом забыла – на огороде сухую траву сгребала, – в спешке заговорила Екатерина, глаза её оживились, виновато смотрела, боясь. что муж подумает – вот и думать не хочет о запасе продуктов, а то люди всё расхватают. О чём он печалится?

– Может, Нина сходит, ты устала…

– Сейчас решим… достанется ли что, а то бабы, как саранча, небось, полетели?

– Должно и нам хватить – по одному килограмму на человека: такое распоряжение, говорят, Фаина Николаевна получила из сельсовета, от Болиной.

– Вот и хорошо, сейчас… – она встала, вздохнула, пряча от Фёдора немного растерянные тёмные глаза; лицо от загара смуглое, осунувшееся от постоянного недоедания, Екатерина приглушила тревогу. Пусть не догадывается ни о чём.

– А ребята где? Почему в городе не помогли? – сурово спросил Фёдор.

– Витя только что приехал из города: они на станции выгружали колхозу лес; а Боря ногу подвернул: когда в балку спускался – ручей перепрыгивал… – пояснила она, желая смягчить вину сыновей.

– А в клуб пойдут, пострелы… – качнул головой Фёдор, опустившись на скамейку. Было слышно, как Нина стирала на доске.

– Ты вечерять будешь?

От печи тянуло горелым кизяком и дымком. Сверху труба закоптилась. А ведь недавно Екатерина подбеливала извёсткой.

– Успею, в лавку, может я схожу? Нина стиркой занята, – сказал Фёдор.

– Да уже и темно, неужели Фаина Николаевна будет допоздна отоваривать женщин? – подумав, ответила жена.

– Ещё не поздно. Бабы готовы всё захапать. А другие пусть как хотят и живут! И то понятно – голод не задержится, ухватит когтистой лапой за горло. Эх, мать твою, и чего никак не вылезем из прорухи? – отчаянно, с привизгом вырвалось у Федора. Он замотал головой.

– Да вот же, ничего, успею сбегать! – и она пошла в хату за деньгами, быстро, не желая, чтобы сейчас муж рассерчал.

Екатерина, забыв о ноющей боли в нижней части живота, достала деньги из сундука, взяла кожаную сумку…

– Ты, ма, куда? – спросил Витя, читая перед окном, уже при зажжённой керосиновой лампе, книгу, а Боря наглаживал брюки нагретым на летней печке утюгом.

– Пойду за пшеном в лавку, – ответила Екатерина на ходу, посмотрев на среднего сына, стоявшего перед столом на одной ноге, а болевшую после вывиха держал в полусогнутом состоянии, касаясь пола пальцами ступни.

– Нога болит, лучше сидел бы дома, – сказала заботливым тоном мать.

– А чего, на одной ускачу! – отчеканил он.

– Его же там Мирка поджидает, – не отрываясь от книги, буркнул строго Витя, почти нервно, испытывая к брату некоторую зависть и обиду, что он не поддерживает его в творческих пробах на литературном поприще.

– Ты бы читал и не встревал в разговор старших, а то без тебя тут не знают, как поступить, – выпалил Боря несколько заносчиво и высокомерно, стремившийся возвышаться перед братом.

– Ну, тише, отец на дворе, чего петушитесь? – успокаивала Екатерина и пошла из хаты. Она сейчас была далека от мысли, что надо бы было послать в лавку Витю, так как всегда считала, что хозяйство – это её забота, а дети ещё маленькие.

– Ты идёшь к Фаине Николаевне? – спросила Нина, выпрямляя спину, от тазика, стряхивая с мокрых рук пену.

– Да, Нина, отец сказал, что бабы наши уже все там, облепили двор Волковых, а мы всё на свете прозевали, – ответила Екатерина на ходу.

– Постой, мама, а может, я схожу. Ты уже наработалась везде? – предложила дочь, догадываясь о том, что у матери опять болит живот, и она слегка кривится от боли.

– Стирай, стирай, я сама сбегаю.

– Я уже закончила – вот сполосну разок ещё, а мне тоже хочется посмотреть, что там за товар привезла Волкова.

Екатерина остановилась в раздумии, понимая, что Нине и впрямь надоедает сидеть дома вечера напролёт. В клуб не ходит, у неё теперь один маршрут: телятник да дом, вот и всё, где она бывала.

– Ну, давай сходи, если так, а я бельё прополоскаю и вывешу сушить, – согласилась добродушно мать, передавая дочери сумку и деньги. Нина быстро взяла, потом вытерла мокрые руки о свой передник и тут же сняла его…

Она шагала от двора к балке наискосок, откуда потягивало сухими дровами, и больше всех стояли в пыльном и душном воздухе запахи полыни и репейника. Нина вздохнула; на западе, за колхозным двором, уже схоронилось солнце и длинные тени от строений исчезали, расходились, превращаясь в сумеречную наволочь угасающего дня ранней осени.

В поле слышался дальний натужный рокот трактора, и он как-то тоскливо повисал в воздухе и летел по всей степи отрывисто и затем терял последние силы, словно пытался прокричать своим невнятным рокотанием: «Я стараюсь, я так стараюсь, сев, сев, сев, веду! А будет ли толк, ох, какая сушь стоит небывалая!» И внятно услышав это, Нине вдруг стало жалко трактор, как бы зря коптивший сейчас небо. Она спустилась в балку, ощутив острый запах череды, репейника вперемешку с илом, который издавал пряный влажный запах; вода в ручье струилась украдкой, серой плёнкой закручивалась в жгутики среди зелёных покрытых осокой кочек; свежестью трав веяло, поднимая тоску со дна души по ком-то. Но вызывалась ли она по тому человеку, о котором, когда бы ни шла здесь, всегда почему-то думалось, Нина точно не знала. Как Дима, бывало, идя от неё тут, поднимался из балки на крутой бугор, и сейчас от этой мысли у неё на глазах выступили слёзы; она вздохнула, торопливо подобрала упавшие на лоб волосы. Нина изрядно вспотела от удушливого, ещё сохранявшегося зноя, который стоял даже и с приходом вечера. В балке было чуть прохладней, а по мере подъёма на бугор, волны мягкого тёплого воздуха окатывали с ног до головы.

Вот и дорога, слышен говорок баб и мужиков. Кто-то уже пошёл, удаляясь от двора Волковых…

– Во, и Нинка пришла! – радостно бросил Горкин, отделяясь от мужиков. – А я уже взял, сколько смог унести! – сказал он ей.

– Чего ты пристаёшь, не хочу я тебя слушать, шёл бы домой и перед женой отчитывался, – шёпотом, быстро проговорила она.

– Да ну её, я нарочно убежал, в хате брага, и трава на браге, страхи Господни, от неё сатаной несёт на версту.

Нина молча вошла во двор. Людей тут уже немного, она ни на кого не смотрела, оглядывалась назад, не идёт ли за ней дурачок Горкин.

Очередь была ещё большая, у Нины возникло опасение, что, как только стемнеет, Волкова закроет лавку. А утром надо идти на телятник, матери в полевую бригаду, и они так могут вообще остаться без пшена. Нину охватило отчаяние, перешедшее в досаду оттого, что они вечно отстают во всём от людей. Впереди неё стояла Вера Куделина и как-то бесцеремонно смотрела на неё, будто она была какой-то знаменитостью. Нина слышала, что ей нравился Боря, который однажды и прихвастнул, якобы Вера передала ему записку, в которой признавалась в любви. Иногда Боря любил перед своей сестрой бахвалиться, поэтому Нина не придавала значения его словам. Хотя ей было не всё равно, когда брат откровенно гордился, как за ним бегали девки. Но Мирра Гревцева, конечно, была симпатичней Веры, которая в бедовости, решительности ничуть не уступала Мирре. Нине она тоже нравилась густыми, длинными, светло-русыми волосами. По-своему красивая, бедовая, любившая посмеяться, в чём её превосходила первостатейно старшая сестра Нера, а серьёзней всех была Лета. Однако все девчата Гревцевых рослые, видные. Боря перед Миррой казался недоростком, хотя были они одинакового роста. Мирра взяла всей девичьей статью, тогда как Боря выглядел щуплым перед своей девушкой.

Вера как-то картинно, раскачивая не совсем полными бёдрами, небольшого росточка, курносая, с припухшими влажными губами, с круглыми серыми глазами, подошла к Нине.

– А ты знаешь, что твоя будущая невестка, – заговорила она несколько манерно, гордо держа голову, – клеится к Василию Глаукину?

– Я же у тебя о ней не спрашиваю, – ответила Нина с долей уязвлённого самолюбия. Причём её возмутило, что Вера хочет внести разлад в отношения брата и Мирры, будто она должна ему передать её слова. – Пусть он сам разбирается с ней, на твоём месте я бы не сплетничала, Вера.

– Ах, я как лучше, так она меня отчитывает! – отрезала она. – С чего бы ради, я видела сама, как она в кабинку к нему залазила.

– Вот и скажи его Клавке, я-то тут причём? – удивилась Нина.

– Я хотела как лучше, а ты обижаешься. Думаешь, Мирка дома сидела, когда Бориса посадили? – нервно, не без злости бросила Вера.

– Во-первых, он не сидел, а работал, во-вторых, ты откуда знаешь, стерегла каждый её шаг?

– Боже упаси, в клубе видела!

– А хоть бы и так, что из того? – Нина пожала плечами, рассеянно поводя глазами мимо Веры.

Однако этим временем из новенькой хаты-теремка одни бабы с парусиновыми сумками и узелками в руках выходили, другие заходили. Очередь двигалась, всё меньше стояло людей во дворе и за двором: курили только мужики, которые увлечённо разговаривали о чём-то своём и курили. В застойном, безветренном воздухе резко, удушающее било махорочным и папиросным дымом. Людей почти не видать, сумерки наполнили улицу, выползая из балки и спускаясь с тёмно-лилового неба.

Прошло более получаса с того момента, как Нина ожидала своей очереди.

– Ну чего, Нина, ещё никак до Кости не доберёшься, башковитой малый, щёлкает на счётах, как орехи разбивает шелбанами, – весело тарахтел Горкин, бесцельно крутясь то за двором, то во дворе. Никто не обращал на него серьёзного внимания, уже привыкнув к его чудачествам, как к безобидному существу, любившему взахлёб иногда поболтать с кем попало.

– Да ну тебя, с твоими глупостями! И чего ты ко мне липнешь? Костя-то серьёзный человек, а ты шатаешься бесцельно… – пыталась она приструнить Вячеслава.

– Слава богу, что Емельяниха не дома, я сказал ей – не выходи из свинарника, а то Мощев хочет наведаться на свинарник в её отсутствие и умыкнуть поросёнка. Он меня подговаривал, говорит, тёща тебя дурной травой опоила, а мы поросёнка стащим и в Терновке шашлык зажарим.