Текст книги "В каждом доме война"

Нина пришла с телятника, когда было ещё светло. Лицо раскраснелось, она была не разговорчива, уйдя вся в себя. Екатерина как раз поила корову, кормила кур и удивилась, что дочь, как бывало это раньше, не подошла к сараю…

Солдаты храпели на всю горницу. Братья во что-то играли за столом, кажется в самодельные шашки. Нина села есть борщ, попросив их перейти на кровать. А перед этим поставила на печь греть ведро воды.

– Вы бы за водой в колодец сходили, – сказала она братьям. – Надо же мамке помогать, а вы бы только днями бегали.

– Сходим, сходим! – ответил Боря. – Ты будто знаешь: ходили мы за водой или нет.

– Да, пока не напомнишь… Хотя бы пришли раз и помогли на телятнике. Мамке не помогали ведь? Идите сейчас же, мне вода нужна, я устала! – повысила тон сестра на братьев, продолжавших игру из спичечных коробков в воображаемый поезд, который как будто взорвали партизаны.

– Сейчас – разбежались! – огрызнулся Боря. – Мамка как скажет, так и пойдём, а ты не командуй…

– У, какие противные! Не уважаете меня? А я вам штаны, рубашки стираю, – обиделась Нина, собираясь сама идти за водой. Нина взяла два ведра, старое-престарое коромысло и побежала в балку к колодцу. То, что сегодня произошло в её жизни, не поддавалось логическому осмыслению.

С того дня она была уже как бы и не она, и почти не узнавала себя, но и ни о чём не сожалела. Правда, её неотступно, как только он ушёл, спустя час, преследовало ощущение пустоты, что она утратила самое бесценное ради любви. Она стала женщиной, хотя казалось, осталась прежней, и душа ничуть не изменилась. Однако это было не так, и теперь Нина по-новому воспринимала себя, что Диму полюбила ещё больше и не мыслила без него своего существования, свою жизнь дальнейшую, хотя знала, что скоро они расстанутся, если не навсегда, то очень надолго. И это её чрезвычайно волновало, потому после, как всё произошло, Нина стала его упрашивать остаться в посёлке, как-нибудь сказаться больным. Но Дима её и слушать не хотел, мол, подстрекает его к измене воинскому долгу, к дезертирству, что сродни самоубийству или предательству. Нина заплакала в отчаянии, что он бросает её на произвол судьбы, что хочет обмануть, но потом она пришла в себя и успокоилась. Она поняла, что у любви две стороны: светлая и тёмная, и сейчас от дня она переходит в состояние ночи. Хотя на самом деле ночью любят ещё сильней. Дима должен был ждать её вечером возле клуба…

Нина принесла два ведра воды. Мать смотрела на неё с пониманием: дочь хотела искупаться, и на это время она выпроводила ребят на двор. Завесила байковым одеялом проём, соединяющий две горницы, в одной из которых спали солдаты. Когда Нина сняла юбку, Екатерина увидела на ней большое бурое пятно, которое может появляться во время месячных. Но дочери об этом ничего не сказала…

После купания Нина замочила в тазу вещи, принесённые из хутора Татарка; она увидела, как мать отдельно замочила в тазу её юбку. Нина смутилась от страшной догадки, почему мать это сделала.

– Я схожу в клуб, – сказала дочь, став одеваться.

– Иди… я слыхала, что утром военные все снимутся. От наших солдатиков слыхала, – прибавила, видя в глазах дочери немой вопрос.

– Да? – грустно сказала Нина, ускорив свои сборы. – Мамка, не закрывайте двери, я не хочу беспокоить, приду и лягу тихо.

– Куда ты так торопишься? – вздохнула печально мать. – Никуда не денется…

Нина промолчала, стараясь не смотреть на Екатерину. Она оделась во всё лучшее, чем располагал гардероб.

Витя и Боря подсматривали в окно соседей. Когда Нина выходила из двора, она видела, как братья выбежали от соседей Дмитруковых, но она промолчала…

Дима поджидал Нину на поляне, где уже собрались военные, они жгли костёр; подходили девушки: Стеша, Анфиса, Лида, Лиза, Ольга Овечкина, Маша, Ксения. Валя Чесанова и другие. Играла гармошка. Девушки пели, солдаты курили, переговаривались.

Нина увидела Диму ещё издали, возле него стояла Анфиса и улыбалась ему, она всё это видела от отблесков костра, свет которого падал на всех, кто находился тут рядом.

– Успела, а я хотела увести товарища офицера! – шутливо обронила Анфиса подруге.

– Вот только бы посмела! – приподнято ответила Нина, видя на лице Димы многозначительную улыбку. Она подошла близко к Диме и выжидательно смотрела на него. Анфиса отошла от них, улыбнувшись.

– Постоим немного или пойдём?

– Да, лучше уйдём куда-нибудь!

– Ну, какая ты красивая, как дворянская барышня, – подхватил он искренне. И они отделились от костра под завистливыми взглядами девушек.

– Ты долго ждал?

– Нет.

– Вы, правда, скоро уедете?

– Наверно. Но ты не волнуйся, мы же обо всём договорились. Я не забуду тебя, адрес ты напиши мне, сейчас поднимемся в фургон. Я заранее отослал ребят погулять, там сидеть тепло…

– Ой, а что они подумают, если уже догадались?

– Не переживай, они в увольнительной гуляют. И теперь меня они не беспокоют!

В фургоне топилась буржуйка. Стояла телефонная станция и передающий центр. Дима дал Нине блокнот и химический карандаш. Она записала свой адрес. Потом долго целовались с упоением прямо при электрическом свете. Но она не чувствовала себя свободно, и казалось, что сейчас сюда ворвутся солдаты. Сердце колотилось суматошно, от его поцелуев Нина теряла рассудок. В памяти мелькали картины того, что они делали на телятнике, и это ещё больше волновало. Дима вытащил из ящика два байковых одеяла и расстелил на полу. Он привлёк её к себе.

Это произошло уже в третий раз и поразило новизной все её ожидания, после чего Нина нечаяла как можно поскорей выбраться из фургона, так как её вдруг начали терзать угрызения совести оттого, что уже нечестна перед Богом. Ведь была воспитана в тех представлениях, что девственность надо сохранять до свадьбы. И, пожалуй, не будь войны, она бы так и поступила. Но Диме предстояло уйти от неё неизвестно на сколько лет. А ей так не хотелось терять любимого мужчину, и почти точно знала, что они предназначены друг для друга, а иначе не отдалась бы ему. С Димой она чувствовала себя как-то уютно, надёжно, он всем удовлетворял её тщеславие, и потому без него она никогда не будет счастлива. Нина подумала, что Дима непременно это должен знать и, волнуясь, стала говорить несколько сбивчиво:

– Митя, если ты думаешь обо мне дурно, что я порченная, то ты глубоко ошибаешься. Я правда не такая, но тебе такой кажусь потому, что… мне с тобой очень хорошо. Я только тебя и ждала и тебе досталась, какой Бог создал меня…

– Ну, зачем же мне плохо думать? Я тебя люблю, после войны я приеду, и ты не будешь тут жить. Ты создана для другой жизни, будешь учиться. У тебя красивый почерк. Я вижу – ты очень умная и знаю – ты дождёшься меня.

– Ах, я бы ушла с тобой, но кто меня возьмёт на войну. Я так боюсь бомбёжек, взрывов…

– А тебя никто не просит. Война не женское занятие. Но есть женщины отчаянные…

– И тебе такие девушки больше нравятся, да? Но и на телятнике кому-то тоже надо быть…

– У тебя это хорошо получается. Я далёк от всего сельского труда, я потомственный интеллигент, ни дня не жил в селе…

– Ты забудешь меня при первой встрече с военной девочкой, – напомнила она. – Я буду далеко, а та будет рядом. Даже если не влюбишься или притворишься, что любишь?

– Какая ты, однако, фантазёрка! Думаешь, на фронте женщины на каждом шагу? Нет, к тебе я отношусь искренне…

– Ты считаешь себя интеллигентом, а я совсем не такая. Вот Шура… белоручка и тебе, наверно, нравится, хоть что мне не говори, но я это чувствую!

– Нет, ты ошибаешься, она настоящая притворщица, мне такая не нравится. А ты красивая и телом и душой, что в девушке нечасто сочетается. Из тебя выйдет превосходная жена, я это уловил ещё на полигоне…

Остерегаясь посторонних глаз, вскоре они выбрались из фургона. Он позвал от костра солдат-связистов и парочка пошла гулять по посёлку. Нина заметила, что солдаты даже не посмотрели на них. И у неё отлегло от сердца. Было не очень холодно. Под ногами поскрипывал снежок, хрустел сухой ледок. Небо, казалось, слилось с землёй. В посёлке горели огоньки, слышался говор, лай собак, где-то в стороне хутора стоял гул моторов. На северо-западе небо иногда озарялось фосфоресцирующим свечением и тут же тонуло во мраке. Это повторялось с промежутками, с отдалёнными уханьями, гулами, иногда с протяжными завываниями. Дима говорил, что это ведётся стрельба из ракетных установок, которые называются «Катюшами». У Нины в душе нарастала тревога от предстоявшей разлуки, чего она не могла ему высказать. Они уже гуляли час или больше. Вскоре послышался совсем близкий рёв техники. Это в обход посёлка шла колонна бронетехники только что сгруженная с эшелона в городе на железнодорожной станции. Из хутора Большой Мишкин тоже двигались машины в направлении посёлка. На поляне в небо взметнулась ракета, освещая все окрестности, раздавались какие-то команды.

– Нина, это сигнал… мне пора к своим! – сказал взволнованно Дима, беря её за плечи и девушка порывисто обняла его за шею. Кругом началась суматоха. Из дворов выбегали военные. Нина ничего этого не видела и не слышала, так как она ощущала только его и себя. Мокрое от слёз лицо, ворс шинели касался шеи и покалывал. Она прижалась к капитану, боясь его потерять навсегда, что почувствовла пронзительно, остро.

– Не хочу, не хочу тебя терять!.. – твердила взволновано, с сердечным трепетом. – Не надо, не уходи, останься! – со слезами на глазах повторяла она, а сама понимала, что теперь ничто его не удержит: ни любовь, ни страх за себя.

Диме передались все её чувства, все её эмоции и он быстро целовал Нину по всему лицу, что-то невнятно шепча. У неё вдруг ослабли руки, и она выпустила Диму, удалявшегося от неё, пока совсем не растаявшего в темноте. Нине казалось, что она во всю мочь звала его, но голоса своего не слышала. Со всех сторон из хат к поляне, где стояли в ряд машины, бежали тёмные фигуры. Заводились моторы, по улице двигались машины с зажжёнными фарами. Везде стоял гул, рёв моторов, взлетали к небу сигнальные ракеты. Это продолжалось, наверное, почти час или больше, пока не прошла последняя машина, таща за собой пушку. Гул моторов уже слышался далеко от посёлка и постепенно он ослабевал, удалялся.

Нина слышала суматошные голоса баб и девчат. Посёлок постепенно вновь входил в свою привычную мирную жизнь, окутываясь ночной тишиной и сонным движением воздуха, из которого, казалось, рождалась странная тоска и проникала в душу, заставляя вздыхать о столь быстро наступившей разлуке. Нина шла домой через балку с ощущением безвозвратной потери. И снова судьба посылала испытания, и снова счастье казалось недостижимым, таким хрупким, таким непрочным, таким быстротечным, что память о нём лишь томит новыми ожиданиями, вселяя в душу надежду, что когда-нибудь оно наступит! А может, лишь останется только заветной мечтой, единственным желанием о своём суженом?

Его увезла война, как властная злая соперница, вырвавшая любимого из её объятий. Нина поднялась на бугор примерно в ста метрах от своего дома; ей не хотелось встречаться с соседскими девчонками, голоса которых уже до неё долетали с их двора, который всё равно не минуешь. Но хорошо, что было темно и только в хатах светили огни керосиновых ламп. В душе она испытывала почти полный разлад с самой собой, так как росло представление, что судьба злорадно посмеялась над ней, послав любимого, и вновь жестоко отобрав его. Но тут же ей хотелось думать, что Дима непременно скоро вернётся, хотя понимала, что это пока невозможно.

Потом проходили в работе дни, и она ещё крепче уверялась в чувстве, что его никогда наяву не было, просто она увидела всё во сне. Да и писем от него не приходило.

Наступила весна, а холода ещё не уходили совсем, а если на время отступали, то возвращались по ночам. В середине марта о ребятах, угнанных немцами, не было ни слуху, ни духу. Бабы не знали что и думать. Весеннее тепло уже вовсю хозяйничало. Снег полностью растаял, просыхала земля. В посёлок однажды на машине приехал новый секретарь райкома партии, в военной, без погон форме с двумя медалями, прихрамывавший, Михаил Николаевич Прищурин, а с ним женщина Мария Александровна Болина…

В колхозе до этих пор дела шли ни шатко, ни валко. Костылёв собирался съездить в райком, да всё откладывал поездку, боясь, что оттуда может вообще не вернуться. И вот дождался – начальство само нагрянуло. Однако в колхозе не сидели без дела. Начали пахать землю на конях, коровах, за которыми присматривал Платон Кораблёв.

Прищурин и Болина вели разговор о председателе колхоза в присутствии его дочери Шуры. Болина потребовала всю опись техники и другого посевно-уборочного инвентаря, отправленного в тыл. Шура представила все полагающиеся документы, которые подтверждали вывоз техники из колхоза, как только была завершена косовица и частично обмолот зерновых, также сколько числилось скота, свиней, лошадей, овец, птицы, зерна. И сколько всего вывезли. Теперь надлежало восстановить колхоз в короткий срок и приступить к мирной и созидательной жизни. Возврат техники намечалось сделать в ближайшее время, трудней всего обстояло с живностью, поголовье решили пополнить пока за счёт тех дворов, у кого отелились коровы. А долг колхозникам колхоз вернёт после, когда хозяйство встанет крепко на ноги и будет приносить прибыль.

Бабы, узнав о районном начальстве, бойко потянулись к конторе. В первую очередь их волновала судьба детей, угнанных немцами, о нахождении которых пока ничего не знали. Прищурин обещал выяснить. Через день прислали повестку Андрею Перцеву и вскоре его забрали в армию. Потом из района пришло сообщение, что все ребята находятся на нашей территории, их освободили месяц назад, а сейчас проходят обязательную проверку, после которой подлежащих призыву отошлют на сборный пункт…

Это сообщение, конечно, обрадовало всех баб. Екатерина была в их числе, но её крайне обеспокоило то, что она не увидит Дениса, его уже точно отправят на фронт, что, собственно, через неделю и подтвердилось. Домой приехали Жора Куравин, Пётр Кузнехин, Миша Старкин, Илья Климов. А Гордей Путилин, Алёша Жернов, Денис Зябликов и Никита Зуев вскоре были призваны в армию.

Постепенно в колхоз вернули весь инвентарь, а МТС – всю технику: комбайны, трактора, грузовики, и дали ещё новые. Вот только некому было управлять машинами и тракторами. Ребята до войны недого работали механизаторами. Но их было недостаточно, чтобы задействовать всю технику. Жора, Дрон, Илья пахали на тракторах те поля, которые не обрабатывали больше двух лет. Миша Старкин сел за баранку полуторного грузовика развозить по полям горючее для заправки тракторов. Но Костылёв снял его с этой работы и послал возить в город зерно; а конюх Платон Кораблёв на бричке в двух металлических бочках, поставленных на телегу, возил на поля трактористам горючее…

Фрол Староумов, во вовремя нахождения наших войск в посёлке, не выходил из дому, прикинувшись тяжелобольным. А матери Полине велел сказать военным, если, дескать, они будут проситься к ним на постой, она должна отвечать им, мол, хозяин подхватил заразу от больной коровы, и, как ветеринар, не советует воякам тут останавливаться, если не хотят заболеть. Раиса для наглядной убедительности намазалась вонючей самодельной мазью, которая сделала её безобразной, будто всё лицо было изъедено какой-то коростой. И таким образом их двор солдаты обошли стороной, а соседи с опаской взирали на них и всерьёз поверили, зная, каким донельзя больным пришёл с войны Фрол Иванович… А потом ходил слух, будто Полина по наущению сына сделала мазь из тухлого свиного жира, перемешанного с овечьим и куриным помётом, замешанными на конской моче…

И после ухода наших войск некоторые уже известные нам бабы и девки захаживали к Чередничихе. Правда, в их числе не было ни Анфисы, ни Маши, ни Ксении, ни Нины, ни Вали…

В райком вызывали Макара Костылёва. Первый секретарь Прищурин показал ему докладную на него и его дочь. А также на Осташкина, Романа Климова, Василису Тучину, многих девчат, работавших у немцев. Михаил Николаевич, сам фронтовик, на войне навидался всего, ту докладную полковника Резкина не внёс в повестку бюро райкома и предал её огню, сказав только без свидетелей сначала самому себе, а потом и вызванному им Костылёву:

– Некогда нам копаться в чепухе, им там нечего было делать, вот и марали бумагу. А мы ведь все виноваты, что немцы прошли аж до Сталинграда. И чего хвалились столько лет своей мощной армией, а врага пропустили до самой Волги, сглазили самих себя. Объявляю самочинно амнистию в честь освобождения нашей родной земли…

За пять месяцев после разлуки с капитаном Чистовым Нина не получила от него ни одной весточки. И по этому поводу она не знала, что и думать…

Книга вторая Разные люди

Часть шестая

Война из большой могучей страны покатилась на запад: народ облегчённо вздохнул с радостью, теперь оставалось ждать победного окончания и возвращения фронтовиков. Матери горевали о своих сыновьях, призванных последними, в тот момент, когда врага погнали к границе.

Молодые силы затребовала Родина, чтобы остальным воевалось уверенней, чтобы поскорей разгромить на их земле фашистские полчища. Но обидно было бабам, что не увидели напоследок сыновей. Но со временем притерпелись, примирились с их такой участью и молили Бога, чтобы вышли из боёв невредимыми…

Третье военное лето по сравнению с предыдущим выдалось не столь жарким. Дожди шли чаще и подгадывали как раз в самый разгар уборочной страды. Не хватало шоферов, механизаторов, но прислали из станицы Грушевской даже молодых ребят призывного возраста.

После того, как секретарь райкома Прищурин заверил председателя Костылёва о том, что никаких проверок не будет по донесению военного начальства, что надо делом заниматься, а не отвлекаться на поиск виновных, Макар Пантелеевич воспрянул духом. Он сразу повеселел и принялся за работу с утроенной энергией. Но для быстрого поднятия колхоза не хватало людей, опытных механизаторов, шоферов, ремонтников. У ребят часто выходила из строя техника. Сын Назар в качестве механика не успевал справляться со своими обязанностями. И Макару Пантелеевичу приходилось становиться ремонтником на пару с сыном.

Лучше всего дела шли в полевой бригаде, где работали умелые растениеводы под руководством звеньевой Екатерины Зябликовой. Баб было достаточно всех возрастов. В работе Екатерина забывала о том, что Денис уже в армии. Писем от него ещё не приходило, впрочем, не писал также и Фёдор, и другие мужики, ушедшие на войну. Быть может, они и писали своим родным, да только не доходили по назначению, почтовая связь за время оккупации прервалась, а теперь её никак не наладят. Конечно, Екатерина вспомнила сон, когда Денис говорил, что едет в армию, и скоро пропал из виду…

В июле за огородами поле яровой пшеницы было уже скошено, валки обмолочены, два трактора стаскивали копны соломы под лесополосу, где солому стоговали девки и бабы. В один из похожих дней уже где-то после полудня в небе показался низко летящий самолёт, крылья которого наклонялись то влево, то вправо. Было видно, что с самолётом не всё благополучно, так как он стремительно терял высоту. И уже над лесополосой он чуть-чуть не задевал колёсами верхушки деревьев. А тут как раз поднималась скирда, бабы и девки застыли в изумлении, глядя на парящий неестественно низко самолёт, который оглушительно пронёсся над головами и в двухстах метрах от скирды коснулся колёсами стерни и покатился по полю. Когда увидели, что самолёт остановился, все вдруг побежали к нему, бросив работу, с таким чувством, будто сам Бог с неба пожаловал к людям. А из посёлка через огороды на поле мчались мальчишки, подростки…

Бабы и девки окружили самолёт, ведь никогда не видели его так близко. Хотя девушки, работавшие на немецком аэродроме, насмотрелись на вражеские истребители, бомбардировщики. И для них спланировавший вдруг советский самолёт почти не представлял интереса. Однако у всех возникал один и тот же вопрос: зачем приземлился самолёт, какой необходимостью это было вызвано? И все ждали появления из кабины лётчика, который как будто боялся или не торопился показаться народу, чтобы объяснить своё нежданное приземление… Но вот ветровое стекло поднялось кверху и лётчик в кожаной куртке, с очками на шлеме поднялся из кабины пилота и резво спрыгнул на землю. Бабы приблизились к мужчине не старше тридцати лет.

– Ну, как живёте-можете, люди добрые? – приподнято спросил лётчик. – Не ждали гостя с неба?

– Нет, милый, нет, но спасибо, что пожаловал в нашу глухомань! – воскликнула весело Ульяна Половинкина.

– С какой вестью? – спросила Авдотья Треухова, улыбаясь широко, белозубо.

– Бензин, небось, кончился, – предположила Тамара Корсакова, глядя пытливо на лётчика.

– Али подбили? – крикнула Домна, яростно сверкая глазами.

Лётчик слушал и многозначительно улыбался, разглядывая баб и девок.

– Председатель у вас есть? – спросил он.

– К нему, что ли? – удивлённо протянула Натаха Мощева, хватаясь рукой за грудь.

– Отошлите к нему делегатку! – бросил озабоченно он, глядя в толпу, задержав взгляд на Анфисе, смотревшей на лётчика несколько свысока, иронично улыбаясь.

– А ну, Мотька, беги к своему свёкру и кликни живо его сюда! – воскликнула Тамара Корсакова.

– Во! Выдумали, я крайняя, что ли? – недовольно обронила Мотя, пухлощёкая, круглолицая, коренастая, полноватая девушка.

– Ну, бегите кто-нибудь, видите, какой важный гость просит! – властно крикнула Антонина Кораблёва.

– Я побегу! – выпалила Клара Верстова. – А вы меня опосля прокатите на самолёте? – она усмешливо взирала на лётчика, а потом подошла к нему ближе. На Кларе было вылинявшее ситцевое платье с широким подолом, из-под которого выглядывали крепкие ноги. К тому же была она босоногая, с чёрными пятками.

– Клара, ополоумела што ли, али не видела, на каких парах вон сев на поле! – крикнула Ульяна Половинкина.

– Тебя покатают другие ребята! – раздался зычный голос Раисы Староумовой.

– Беги! – бросил лётчик. – Гостинец дам, это точно, а то я и сам не знаю, как от вас укачу? – сказал он, снимая шлем и ветер подхватил и затеребил его тёмно-русые волосы.

– Правда, а что, и побегу! – и она взаправду метнулась от толпы по пологому полю и её пятки засверкали по жёсткой стерне, отливавшей в солнечных лучах позолоченными вязальными спицами.

Бабы посмотрели молча ей вслед и опять воззрились на лётчика в надежде, что сейчас-то он непременно поведает причину своего приземления, зачем, собственно, ему председатель востребовался.

– А что, председатель вам никак родственничек? – вопросила Антонина Кораблёва, подаваясь к лётчику подобострастно.

– Да какой родственник, я по важному поручению, сейчас скажу! – заговорил лётчик, беря свой планшет, висевший на боку, из него он вынул конверт. – Мне один офицер дал поручение, очень просил послание в руки передать одной вашей девушке. Это же посёлок Новый? – толпа в разнобой подтвердила, двинувшись почти разом к лётчику, который спросил: – У вас живёт Нина… Зябликова?

– Нинка, Нинка! Ну, конечно, есть такая! – подхватили бабы, дивясь ещё больше такой оказии.

– Она где-то здесь, а ну, отзовись Нинка! – кричали бабы, вертя головами, ища глазами девушку. Анфиса подталкивала в плечо Нину, совершенно потерявшуюся оттого, что её имя прозвучало для неё самой, как гром среди ясного неба. Она покраснела, всё ещё не веря, что лётчик назвал ни кого-нибудь, а именно её. Вдобавок она стала объектом всеобщего внимания, хотя люди не меньше, чем она, были чрезвычайно удивлены таким неожиданным поворотом события…

Лётчик уже взирал на неё, выступившую робко вперёд всех, причём Нина была так ошарашена, что не могла прийти в себя, полагая, что это ей всё снится.

– Ну, иди, иди, красавица! – заговорил бодро лётчик. – Видишь, какое дело, нашел-таки я тебя! Сколько селений облетел…

Нина подошла к нему в жутком оцепенении оттого, что она уже смекнула – лётчик привёз ей письмо от Димы. Он бережно положил руку на плечо девушки и повёл её вокруг самолета, укрыться за ним от глазеющей публики.

– Вы Диму видели? – спросила она, еле сдерживая волнение.

– Да, конечно, точнее, как тебе сказать, – начал сбивчиво лётчик. – Шли сильные бои, он был ранен, в лазарете мы встретились, передал мне письмо. Я обещал отправить, да всё не мог вырваться за линию фронта… И вот я здесь…

– Он жив? – спросила Нина, чувствуя, как лётчик что-то недоговаривает.

– Когда я уходил от него, он плохо разговаривал, но я его кое-как понял… Это письмо он написал ещё перед боем…

– Вас подбили? А его нет, правда, нет, да? – в слезах залепетала она, не желая знать страшной правды о любимом человеке.

– Ну что ты, просто мотор забарахлил уже на подлёте к посёлку, – сказал он. – В общем, ты меня извини, позже я узнал, что капитан Чистов… скончался, и я поклялся, что найду тебя. Хороший был парень, всем он нравился. Но война и лучших воинов не уберегает…

Нина инстинктивно закрыла рот ладошкой, глаза расширились от ужасного сообщения, опустила голову, по щекам текли слёзы. Она не видела, как пришёл председатель, и лётчик уже разговаривал с ним.

Вскоре Костылёв велел всем разойтись и приступить к работе, но как раз наступило время обеда, и бабы и девки потянулись по дороге в посёлок. Нина шла с Анфисой. Письмо она ещё не прочитала, держа треугольник в руке.

Вечером на двух грузовиках приехали военные, разобрали самолёт и погрузили по частям. Всё это время мальчишки крутились возле военных, и когда грузовые машины тронулись по направлению города, они побежали за ними следом.

Екатерина по дороге домой уже услыхала от баб, что на поле приземлился самолёт и якобы привёз дочери письмо; и это дивное событие у всех было на устах, чему она не могла не поверить. Она знала, с каким волнением дочь ждала от Димы письмо все эти долгие для неё месяцы. И вот каким необычным образом она его получила, в чём люди усматривали некое небесное знамение. Причём накануне Нина рассказала матери поразивший её сон: она увидела Бога, и как он успокаивал дочь. И вот сон оказался вещим – лётчик передал ей письмо. И Екатерина думала, что оно не содержит ничего утешительного; Бог во сне всегда приходит в тех случаях, когда ожидается поворот в судьбе, вопреки всем ожиданиям лучшей доли, потому нечего зря тешить себя несбыточными мечтами.

Нина пришла домой чуть позже матери, которая на скорую руку приготовила обед.

– Самолёт садился на поле? – спросила Екатерина. – Бабы об этом только и судачат, и о тебе говорят…

– Мотор сломался, а то бы хорошо приземлился. Вот письмо от него, а самого Димы уже нет, – выдавила почти со слезами дочь. – Я ещё не читала и боюсь читать, ведь его уже нет. Лётчик не хотел меня расстраивать, а потом сказал… а я не верю, такие, как Дима не погибают, они живут…

– Ты же знала, что так в жизни случается, помнишь, сон мне рассказала? – напомнила Екатерина. И Нина задумчиво закивала головой.

– А я ещё раньше увидела сон о Диме, но я не хотела рассказывать его, чтобы он не сбылся, но всё, выходит, напрасно?

– Ты лучше прочитай, прочитай письмо…

– Прочитаю, он здесь ещё живой, – указала дочь взглядом на конверт и вздохнула. – а я почему-то всё равно не верю, не верю и всё!…

– Давай обедать, а то спешить надо в поле, а я тебе говорила, как видела во сне отца въезжающим на паровозе в посёлок. Это хороший сон! Может, скоро приедет?

– Как хорошо бы! Я очень невезучая, мамка, но я счастливая, что у меня был Дима, как прекрасное явление. И, наверно, такого больше никогда не встречу…

– Это ты зря так, ты ещё очень молодая.

После обеда Нина распечатала письмо и с волнением начала читать:

«Моя милая Нинуся, – писал Дима убористым почерком, – скоро предстоит атака на вражеские позиции и я хочу перед боем с тобой побеседовать. В моём планшете уже лежат два треугольника тебе, да вот всё никак не удаётся их отправить. И пишу тебе снова, без конца думая о тебе, не получается гнать фашистов быстро, оскаливается сильней, как лютый зверь, с каждым нашим натиском. Гитлер приказал своим солдатам стоять насмерть. Это отборные немецкие части, но не буду об этом… Сколько чувств к тебе ношу в душе, а высказываю их только про себя, и тогда решил оставить на бумаге, начиная с этого письма, а вот сейчас, только карандаш коснулся страницы, они мигом разлетелись, как вспугнутые воробьи. Но не беда, может, ты меня поймёшь без красивых слов, на которые я не мастер. Как хорошо было мне с тобой на телятнике. Это, пожалуй, самое лучшее время моей жизни в любви к тебе, которая вряд ли теперь угаснет к тебе даже на большом расстоянии, в чём я полностью уверен и хочу надеяться на взаимность твою. На всякий случай, чтобы со мной не случилось, ты не должна сомневаться во всём, что было между нами. Время идёт, а ты ждёшь от меня вестей и уже начинаешь думать, что я оказался проходимцем, обманщиком. Но, как видишь, это не так, если ты держишь в руках моё письмо. Моя судьба особая, но пока идёт война иначе и нельзя. После победы всё должно у нас наладиться, как я тебе говорил. Я буду продолжать службу, и как договаривались, я приеду за тобой. Какая жизнь славная наступит для нас двоих! Вот уже и пора, а письмо опять не с кем отослать, ведь полевой почтой не хочу рисковать, так как у нас читают все письма, а ты, наверно, думаешь, дескать, какой обманщик, какой болтун. И всё равно ждёшь, успокаиваешь себя одним: война, ему некогда писать, и пока она будет длиться, ты будешь жить ожиданием письма или меня самого. Но когда война закончится, а меня не увидишь у себя, то знай, я не смог приехать лишь по одной из двух причин, то есть из-за гибели или тяжкого фронтового увечья. Вот тогда и не приеду к тебе вовремя, а может, совсем… Помни, тебя я люблю единственную, и уповаю на судьбу, что обязательно свидимся. Всё, Нинуся, до свидания или прощай, твой капитан Дмитрий Чистов с наилучшими пожеланиями.»

Нина читала и плакала. Екатерина заглянула в горницу:

– Я уже ухожу, а ты успокойся и тоже не медли, дочка, – сказала мать, видя, в каких расстроенных чувствах пребывает Нина. Можно было и промолчать деликатно, но сейчас показное равнодушие неуместно. Она была весьма довольна тем, что офицер удостоил дочь высокой чести, теперь никто не скажет, что Нина гуляла с ним ради себя самой. Нина просто так не увлеклась бы смазливым офицером, чтобы удовлетворить своё тщеславие, а завтра о нём напрочь забыть.

Весть о письме Нине, доставленном на самолёте, растеклась по всем хатам и действительно стала предметом долгих пересудов и завистливых толков баб и девок.