Текст книги "В каждом доме война"

Лидии Фёдор ответил кивком головы, что не только слыхал про Троцкого и Бухарина, но и читал их статьи в «Правде». Дальше разговор не пошёл, Лидия видела, что смутила своих бывших земляков, страху нагнала и поспешила уйти, наказав им всегда заходить, при случае к ним с дочерью, в гости. Фёдор поблагодарил, и Екатерина обещала навестить, да и сама не преминула пригласить в посёлок Лидию, поди, не видела, какая там теперь жизнь с тех пор как они, Горобцовы, уехали в город. Лидия тоже покивала, смущенно улыбнулась, и скоро ушла прочь, боясь, что земляки из-за неё могут пострадать.

Фёдору после этой встречи на душе было досадно, саднило сердце болью по Демьяну, почему так получилось, что ему выпало испытать адовые муки? Но даже не это его поразило, а то, что в стране народной демократии людей сажают и расстреливают только за инакомыслие. Разве в демократической стране допустим такой произвол? Ответы на свои вопросы подразумевались однозначные. И вообще, разве властям дозволительно лишать людей не только свободы, но и жизни? Ведь для того человек и родится, чтобы жить и делать полезное всем людям, а его уничтожают. Навиделся Фёдор в Сибири всего: люди часто валились от недосыпания с ног, их уговаривали не выходить из забоя по двенадцать часов. Всем казалось, или только Фёдору, что в пластах залегает как раз тот самый, в сотнях тонн, такой необходимый уголь для победы над кровожадным фашистом. И до него надо было добраться, именно тот уголь и спасёт страну от порабощения, этот уголь он своими руками добудет и подымет наверх, который погрузят в вагоны и повезут на Запад, чтобы могли ходить поезда и перемещать военную технику, войска в нужные районы сосредоточения вражеских армий. А силы, чтобы добыть тот уголь, уходили, таяли, истомой набегала усталость, глаза сами непроизвольно закрывались. Вот-вот сейчас упадёт на чёрную породу и сизую угольную пыль, а сам с ног до головы чёрен, как негр, одни глаза только блестят и белки полыхают сахарно. А руки, которые держали отбойный молоток, дрожат, вот уже слабеют, плечом упирается в горный пласт. Кажется, находится на высоте, ан-нет – в глубине толщи земной, где витает угольная пыль, а свет от аккумуляторной на лбу лампы вот уже иссякает. Ведь там, в забое, переносное освещение окутано пыльным туманом, лишь на расстоянии двух метров видишь товарищей по забою, далее идут крепежи клетей, чтобы на голову не падали, не отрывались пласты породы, их дубовыми сваями подпирали и в опалубку забирали, протягивали дорогу вагонетную, и к ней на тачках вывозили из штолен и проходов уголь.

И продолжалось так изо дня в день, а поднимаешься из шахты, свежий воздух опьяняет, там, внизу, кислорода мало, курить нельзя, чтобы метан не сдетонировал. Среди шахтёров мало заядлых курильщиков, да куда там курить, когда лёгкие зашлакованы угольной пылью, как графитовый фильтр в противогазе. Дышишь, а в лёгких свист, так и наживают с годами шахтёры профессиональную болезнь – силикоз. Зато, говорили, почти не болели туберкулёзом, так как угольная пыль содержит в себе свойства убивать эти самые палочки, которые вызывали чахотку.

Фёдор после смены выкуривал кряду несколько сигарет, руки от молотка и кайла дрожали. С каждым днём всё меньше тянуло курить. А сначала изнывал, уходил подальше на безопасное место и курил, но стоило увидеть начальству, тогда уж пощады не жди: лишний час продержат в шахте. На обед наверх как поднимешься – и можешь сколько влезет курить…

Дурман воспоминаний о работе в шахте не сразу проходил. Всякий раз как бы снова опускался в тот чёрный труд, тяжелей которого, наверное, нет на свете. А шахта – это не свет, это тьма, граничащая с потусторонним миром, там ощущаешь близость ада и себя как бы в другом, неправдоподобном мире, что действительно очень близко к запредельному существованию. Фёдор Савельевич по-прежнему в Бога не верил, он знал два состояния человека: бдение и сон. Смерти он ещё не испытал в полной мере, но отчётливо представлял, что она очень роднится со сном, ведь когда человек спит, он на время уходит от повседневных забот. И это состояние свободы приятно, о чём он только думал про себя. Вот так бы человек работал, ни от кого не зависел, питаясь продуктами своего труда: произвёл и продал, как это было во времена единоличной жизни. А его снова подчинили, поскольку властям никак не обойтись без народа, без того, чтобы не попускать его. Ведь власть без народа ничто. Она не служит ему, а безжалостно управляет им, всё меньше предоставляя людям времени на личную жизнь. Разве это не форма эксплуатации большинства меньшинством? Так было и при царе: дворянская верхушка правила народом и жила за счёт его труда. Выходит, лишь изменилась форма власти, а всё осталось прежним: под видом радения о народе эксплуатирует его же. Теперь вместо дворян партийные чиновники распоряжались судьбами простых людей, используя для этого мудреную идеологию.

Фёдор Савельевич курил, занятый своими думами, а Екатерина штопала носки, Нина управлялась на дворе. Зимой в колхозе работы меньше, с нарядов приходили раньше. Дома всегда есть, чем себя занять. Вот Екатерина что-нибудь и шила на швейной машинке: то шторки на окна, то юбки себе, то рубашки сыновьям, а Нина кроила и шила платья себе сама. Мать научила её, как делать раскрой ткани.

Фёдор смотрел на штопку жены и вслух сказал то, что с осени вынашивал в себе:

– Вот считаю – надо овец завести, шерсть всегда в хозяйстве нужна. У меня хватает теперь времени, дежурю только ночью, да и не каждую, а живность прибавит забот, тогда интересней заживём!

– Да, а что, можно! Фрол Староумов уже взял в колхозе под трудодни пару молодых овечек и баранчика. Его Райка разродилась вторым ребёнком неделю назад. Первый – сынок. А нынче дочка.

– Молодые… что им ещё делать… Я займусь овцами. Ребятам надо полушубки шить.

– Я слыхала, что служить в армии будут три года, а на флоте, так четыре, – вздохнула Екатерина. – И на год позже призывать станут.

– И это надо, новая военная техника требует увеличение срока. Американцы вон что вытворяют – сбросили на Японию атомные бомбы, и города Хиросиму и Нагасаки с лица земли сгарнули.

– Ой, да я слыхала тоже от баб. И когда же они успели атомом бомбу зарядить? – спросила Екатерина, испытывая гнетущее чувство.

– Успели, что им не успеть? На их территории войны не было. Они и миллиона своих солдат не потеряли в Европе, а мы пока ещё не всех и сосчитали: миллионы и миллионы унесла война, а с мирными жителями разбомблённых городов и сожженных сел и деревень, так и того больше.

– Да, Денис в их числе тоже, царствие ему небесное, – вздохнула Екатерина. – А может, живой, где-то остался, затаился и боится ехать домой?

– А что теперь гадать, таких пропавших без вести сейчас много.

– Да и не смог бы Денис прятаться, а что прятаться, коли не виновен? И как могли не найти? Не понимаю я, хоть самой езжай на поиски, где воевал расспросить людей, кого там хоронили безымянными?

Екатерина вздохнула, руки положила на колени, глаза остановились, глядевшие в единственное окно, за которым уже сгустились зимние сумерки. Будто вот сейчас она должна мысленно послать сыну свою неутешную печаль, поселившуюся с того чёрного дня, как пришло извещение. Хотя молила Бога уберечь сына, значит, не дошли к нему её молитвы. Екатерина иногда перебирала в памяти, у кого в посёлке пришли с войны все мужчины? И получалось, что у Полосухиных, у Глаукиных и отцы, и сыновья. У некоторых мужья целы, а сыновья полегли. Почти каждый дом потерял кого-нибудь или пришли калеками. Вот, у обеих соседок мужья погибли, и у Прасковьи, и у Натальи.

В посёлке распустили слух, что кто пришёл живой, без царапинки, не воевали, а только где-то в тылу отсиживались. Екатерина сказала об этом Фёдору, так ли это, на что муж нервно махнул рукой, мол, бабам бы только языком почесать. Хотя про себя между тем подумал, дескать, возможно, кто-то и схитрил. Но тогда как им сейчас смотреть людям в глаза, ведь своя совесть изведёт. Однако живут и ещё норовят о подвигах рассуждать. Впрочем, от своих мужиков поселковских Фёдор не слышал, как они громили врага, наверное, полагают, нечего излишне распространяться о буднях военных, пропахших смертью товарищей боевых, мол, без слов ясно, что на войне быть – не на курорте отдыхать. Конечно, некоторые стеснялись рассказывать, как они шли на врага, сколько их уложили, а иные вели себя так, будто совсем и не воевали, или многодумно помалкивали про себя, видно, вспоминали, что довелось повидать и хлебнуть в солдатских окопах, или как в танках горели и спасались от верной гибели…

Нина Зябликова в глубине души незаметно для себя страдала оттого, что ей уже осенью исполнился двадцать один год. Многие её сверстницы были уже замужем. А у неё вот даже парня не было. На танцы в клуб она уже перестала ходить. Вот и Лида Емельянова вышла замуж, о которой ходила дурная слава. Лиза Винокурова, говорили, тоже собиралась, а там гляди и Стеша Полосухина, и Брана Дмитрукова, и Маня Волоскова и другие девушки, к которым собирались приехать скоро демобилизованные солдаты. А только Анфиса да она, Нина, пока никого не имели. Нине иногда снился Дима, но как-то неясно, только одни раз он чётко сказал: «Жди, скоро приедет к тебе человек, и развяжет, разгонит твои сомнения», и Дима пропал, а Нину потом весь день преследовала его фраза. Ей казалось, что Дима сам приедет и позовёт её замуж. Но это уже никогда не сбудется, от сознания чего Нину одолевали неудержимые слёзы…

Однажды в конце января к ней на работу пришла Анфиса и сказала:

– Здравствуй Нина, я пришла к тебе по одному делу…

– Здравствуй Анфиса, как я рада, что ты пришла. Давно не виделись, а живём вроде в небольшом посёлке…

– Истинная правда, девки замуж выскакивают, а мы с тобой самые старые здесь. Не получилось с Гришей, Дениса нет, а больше и некого ждать. Но у тебя есть хороший шанс, думаю, да, неплохой. К нам вчера ночью приехал с Урала родственник. Фронтовик Антон Путилин. Ему двадцать лет, скоро двадцать один год стукнет…

– А мне-то двадцать два в этом году, осенью, – вздохнула Нина. И какой же это шанс, никто мне не нужен. Может, ошиблись – живой Дима, он даже во сне приходит ко мне…

– Ну, если живой, так чего же тогда не едет, а пора бы! Значит, другую где-то встретил, если живой, а я так думаю, чем горевать неизвестно по ком: по живому или мёртвому, лучше закрутить с тем, кто поближе. Я помнила Антона ещё пацанёнком. А теперь он красивый шатен, загляденье, ей-богу, сама бы влюбилась в него. А ты ему пара, у него мягкий характер, не драчун, не забияка. Этот не наши бузотёры Гордей или Никон. Невесткам от них достаётся. Ревнивые, а к кому у нас ревновать, разве что к прикомандированным трактористам?

Нина слушала подругу, затаив дыхание: перспектива предстоящего обещанного знакомства с парнем её насторожила. Она слышала от матери, как отец по знакомству женился на ней, вот и ей, похоже, уготована такая же участь, чем её заранее пугала, нагоняя неимоверный страх. Причём одолевали жуткие сомнения, вправе ли она после Димы знакомиться с другим мужчиной? Ведь только Диму она любила самозабвенно, что бесстрашно уступила ему свою честь, впрочем, она отдалась Диме исключительно по любви, в чём она открыта только перед Богом, и судить её должен он один.

– Ой, ты как настоящая искусительница, на что ты меня толкаешь? Я и сама знаю, что Димы нет в живых. Но сердце хочет верить иначе. Ведь дело не в характере. Просто я уже не полюблю, хоть какой золотой он будет, ослепительно красивый, – заговорила Нина в трепетном состоянии, вся волнуясь, несмотря на то, что нет ничего проще отвергнуть предложение Анфисы.

– Сегодня у нас собираются все свои: Никон с Мартой, Гордей с Ксенией, маманя, да я, да Антон. И вот тебя не хватает. Ксения тоже хочет, чтобы ты пришла, – произнесла Анфиса. Хотя невестка этого ей не говорила…

– Он ваш брат?

– Да почти что и так. Наш отец и его отец двоюродные, кажется, маманя лучше знает. Антон немного рассеянный, а вообще, я же говорю, добрый парень, сейчас таких мало. У него четыре фронтовых награды: орден Славы самый главный. Говорил, как немецкого генерала в плен брал, когда служил в подразделении, ходившем в разведку с боем. Он тебе лучше расскажет. Дважды был ранен. Не шутка: почти полгода лежал в госпитале. Под сердце взрывной пулей… – Анфиса как никогда была возбуждена…

– А звание воинское у него какое?

– Вот чего не помню, того не скажу, да разве всё дело в звании? Хочешь, чтобы как Дима, офицериком был? – лукаво подмигнула Анфиса. В телятнике ревели телята. Стеша и Ангелина Кораблёва подносили им корма. Ангелина звала:

– Нинка, а ну давай, чего там болтаешь, а то голодные, не слышишь, твои телята голодные, бегут к нам…

– Ладно, Анфиса, я пошла, позже поговорим…

– Вот даёт! Как после? Сегодня вечер – приходи. Смотри, жду тебя я лично. Вот увидишь, не пожалеешь, – бодро говорила Анфиса с блеском в глазах. Нина стеснительно улыбалась, и про себя поражалась тому, как Анфиса умела переубеждать, что она почти сразу в душе согласилась, в слух стеснялась произнести – лишь безмолвно кивала.

Анфиса ушла, а Нина остаток дня пребывала в ожидании вечера, в раздвоенном состоянии. С одной стороны ей хотелось посмотреть на парня, и от этого на душе было радостно, а с другой – в душу пробивалась необъяснимая тревога и охватывала всю её скорбь, что если пойдёт на вечер к Путилиным, тем самым нарушит верность Диме. Но его нет, значит, она не должна больше надеяться на чудо, надо жить так, как диктуют обстоятельства. А они складываются, наверное, так, как того угодно судьбе, от которой всё равно не увернёшься. Не будет Антона, найдётся кто-либо другой. Это Нина помнила от покойной бабушки Ефросиньи, которая так не хотела переезжать на юг. Но потом смирилась, покорившись всезнающей судьбе, а теперь бабушка покоится на городском кладбище одна вдали от мужа и других своих родственников, и вот ей баба Фрося и говорила: «У судьбы другой тропы нема, какую укажет, так и ступай себе по ней, парня одного отнимает, а другого даёт. А почему так? Да всё она и знает, милая, спорить с ней – только себе навредишь. Всё равно выведет на ту дорожку, по какой ей удобно идить. Вот и парня так же и укажет, что и не воспротивишься и не отвернёшься от него, что тебе на лике он и начертан. Вот и ступай с ним под венец». Нине эти слова так прочно запали в душу, что через столько лет в подходящий момент проговорились в ней с малым её усилием душевным, как будто голос бабушки, так и прозвучал в сознании.

С телятника домой Нина шла вместе с Ангелиной и Стешей, которая пошла по своей стороне улицы, а они по своей. Ангелина что-то говорила с выношенной долго обидой о Мальвине Зуевой, ставшей дояркой на её месте. А всё это от того так, что Никита и Гордей подружились. И все в колхозе с возвращением к преду Гаврюхе Корсакову потянулись – к этому антихристу, а он всех подбирает под своё крыло. Да нет, конечно, а только тех, кто ему угождает да спину перед ним ломает. А Кондрат этого не делает, и ему такого почёта не видать, какой дождём золотым полился на Назара Костылёва, ставшего бригадиром после того, как с туберкулёзом слёг в больницу Гурий Треухов…

Нина слушала Ангелину, высокую, костистую, в пол-уха, так как её саму одолевало волнение из-за того, что скоро идти в гости.

– А что это Анфиса к тебе прибегала? – услышала Нина не сразу Ангелину.

– Ой, да так… забыла сказать, – с запинкой, растерянно, не тут же нашлась что ответить, придумывая на ходу, – силосную яму будут открывать, новую, чтобы приезжали и мы… – она потупила взор.

– Ну что ты вот выдумываешь, да мы же сами и открывали, – в досаде сказала та.

– Ведь Анфиса же не знала… – Нине стало стыдно, что её поймали на вранье, и не смотрела на Ангелину.

Дома Нина долила в ведро холодной воды и поставила на огонь подогреть, чтобы обмыться, вымыть волосы. Она сказала матери, что приглашена к Путилиным. Братья услыхали, занятые ужином. Боря приехал недавно с практики, теперь будет два месяца до выпуска учиться. Витя ходил в клуб редко, в основном смотреть кино. А Фёдор Савельевич собирался в дежурство и вскоре ушёл. А Нина, выпроводив братьев, принялась за туалет. Через час она была уже одета, и спустя время пошла в гости, как на какую-то пытку. Только сейчас ей пришло в голову, что Антон, которого она в глаза ещё не видела, должно быть, уже с восхищением ждёт её, ведь Анфиса, конечно, уже всё разболтала о ней…

От снега было хорошо видно, а в стороне города небо выглядело несколько светлее от отблесков уличных фонарей. Нина ускорила шаг, став припоминать, всё ли она сделала как надо в своём скромном, но приличном наряде, который и составлял для неё основную причину всех её переживаний. Она надела светло-зелёную юбку из шерсти, шелковую блузку лимонного цвета, длинные тёмно-каштановые волосы уложила на затылке болтающимся пучком, достававшим нижней части шеи, на которой серебристо-жемчужным оттенком поблескивали бусы разновеликими горошинами. Поверх блузки она надела вязаную кофту из белой шерсти. Этот наряд был справлен недавно, причём и блузка и юбка были сшиты руками Нины, правда, с помощью матери.

Она побрызгала слегка волосы и шею духами «Красный мак», подаренными ей братом Борей, купившим их на заработанные на практике деньги. Нина с радостью приняла подарок. На её плечах была всегда стирка одежды братьев…

За своими лихорадочными мыслями Нина не заметила, как поравнялась с подворьем Путилиных. Забор из штакетника говорил о том, что хозяева старательные. Гордей летом поставил новую хату, старую приспособили под кладовку и летнюю кухню, в которой, впрочем, можно жить вполне и зимой. Во дворе залаяла собака, Нина в нерешительности остановилась, поглядела робко на светившиеся окна хаты. Но за занавесками было плохо видно кого-либо из хозяев. Да ещё густолистый цветок герани стоял на подоконнике. А собака всё продолжала безудержно лаять, рваться с цепи, отчего Нина чувствовала себя, как воровка, которая ловит удобный момент…

Вот дверь отворилась, и тёмная женская фигура легко метнулась к забору.

– Нина – это ты здесь? – спросила Анфиса.

– Да, – ответила она, еле живая от страха. – Ой, собака, какая злая, я уже вся дрожу. Мне стыдно, Анфиса, сама будто пришла. Это же очевидно, к кому. Я же не ваша родственница, – стеснительно, в ужасе говорила она.

– Не выдумывай, я же твоя подруга, разве этого мало? Гордей и маманя знают, как мы с тобой были у немцев, потом на шахтах каторжанили.

Нина быстро вошла в калитку, и Анфиса повела её в хату, отогнав собаку, которая от её окрика скрылась в будке.

В большой горнице, окна которой были украшены нарядными белыми выбитыми занавесками, уже стоял накрытый большой стол, составленный из двух, квадратных небольших, и возле него хлопотала Ксения, а Марта в передней горнице резала хлеб. Аглая что-то делала у печи, но при появлении Нины она тут же повернулась к ней и приветливо улыбнулась. Никон и Антон (больше тут гостей не было) сидели на низеньких скамейках и разговаривали довольно громко, а Гордей вышел из зала и с интересом глядел на Нину, ставшую мгновенно центром всеобщего внимания и молчаливых оценок её наружности, что с интересом читалось в их глазах. И Нина поняла, что они вполне одобряли её наряд. На ней была чёрная, приталенная, но ещё почти новая меховая доха. Анфиса стала раздевать её, как маленькую девочку, положив доху и белый пуховый платок на кровать.

Подруга подвела Нину к худощавому молодому мужчине, лицо которого было светлое с впалыми слегка щеками, очень чисто выбритыми. Или он ещё довольно редко брился. Волосы тёмно-русые, гладко зачёсанные назад без пробора, стриженные под бобрик. Знакомство произошло достаточно буднично, почти формально, будто Нина и Антон виделись уже раньше, да только долгое время пребывали в разлуке, занятые каждый своими делами.

У Антона на щеках проступали красноватые и белые пятна. Его серые глаза как-то неприятно косили в сторону, что Нина не сразу заметила. А когда он стал пристально смотреть на неё, она уловила эту особенную косинку, словно он смотрел на неё сбоку и, наверное, поэтому в его взгляде мелькнуло смущение, и он слегка стыдливо потупил взгляд. Нине почему-то стало парня жалко и было досадно, что он оказался таким беспомощным и, наверное, не умеющим достойно держаться в обществе девушки. Антон, поджав губы, сначала упорно молчал, мучительно ища, что сказать ей. Но Нина уже и сама немало смутилась оттого, что он обнаружил себя таким ужасно ненаходчивым. И тут вдруг у неё возникла мысль, будто она и впрямь пришла к парню сама, а вовсе не по приглашению Анфисы и потому Антон мог подумать, что она склонна к лёгкому поведению и, от сознания этого, краска стыда мгновенно залила её чудесное лицо. Девушка потупила взгляд и растерянно смотрела себе под ноги.

– Ну, я пошла, а вы поговорите. Хорошо, Антон? – спросила Анфиса, дружественно улыбаясь и Нине, и ему, поощряя их завязать близкое знакомство.

– Может, моя помощь пригодится? – поспешно, с долей испуга, спросила Нина, боясь оставаться наедине с Антоном, который поразительно быстро освоился и удивлённо, уже почти бесцеремонно рассматривал её, что как-то нехорошо тут же отозвалось в её душе, что хотелось немедленно уйти восвояси. «Какой он невоспитанный!» – подумала она.

– Да мне не надо помогать, невестки справляются сами, а вы поговорите без меня, – Анфиса тепло улыбнулась и тронула руку Нины, пожала участливо её пальцы, мол, всё будет хорошо, нечего его пугаться.

Нина пыталась вернуть утраченное душевное спокойствие, отгоняла тревожные мысли, успокаивала себя, почувствовав вдруг в ногах предательскую слабость. В глазах даже потемнело. Свет от лампы как будто померк, хотя горела она ровным, ярким, слегка трепещущим язычком, изгоняя неустанно из горницы мрак. Пахло немного чадно керосином, перегоревшим горячим углём, и все эти превращения смешивались с запахами приготовленных блюд: пареной с мясом картошкой, жареными горячими котлетами, овощными салатами. И Нине сразу захотелось есть, ведь дома она выпила только молока. И днём обедала почти на ходу, так как спешила уделить внимание каждому телёночку. Приглашение Анфисы прийти к ним в гости совершенно отбило у нее аппетит.

И вот подруга оставила их, Антон заметно тушевался, не зная о чём говорить с красивой девушкой.

– Мы с Анфисой почти всю войну не расставались, – начала Нина не без волнения несколько робко пояснять, чтобы отогнать у него какие-то сомнительные соображения на её счёт. Может, он вовсе ничего плохого и не думал о том, что она пришла в гости, и она даже осудила себя, что так плохо думала о парне.

– О, сестра мне сказала, как вы у немцев работали! – почти резко и громко признался Антон. Нина не ожидала, что на такой пустяк надо было непременно возвышать тон. Если это его такая манера разговаривать, то лучше бы ему контролировать себя, а поначалу он показался ей тихоней из тихонь, не умеющий к тому же связать двух слов.

– Да мы же не по своему желанию, попробовал бы ты отказаться, сразу бы отправили в концлагерь, – почти в оторопи, с долей обиды ответила Нина, находя в его тоне бравирующие или осуждающие нотки, почти с издёвкой; а в глазах вспыхивали искорки и она была почти шокирована. На миг Нина невольно вспоминала о том, какое чудесное первое впечатление произвёл на неё Дима, как он сразу запал в душу и потом при каждой новой встрече приятно волновал. Когда она думала о нём, его образ так и стоял в глазах, и она была не в силах от него отделаться и даже во сне являлся, и Нина вскоре поняла, что его любит сильно. Но потом всё так неудачно сложилось, что они больше года не виделись… А этот Антон, несмотря на то что очень симпатичен, кроме одного жалкого недоразумения ничего не вызывал в душе.

– Надо сразу было уйти на фронт, стали бы телефонистками или медичками, – ответил Антон. – Я был в самом пекле, штурмом брали многие города! На фронт просился, но по возрасту не брали, даже добровольцем хотел пойти. Вот я слышал: мол, жутко идти в атаку, а мне ничуть страшно не было. Дадут сто грамм водки, хлопнул и вперёд…

– Ой, неужели так-таки не было страшно, что, нервы у тебя железные, или водка таким храбрым делала? – Нина жутко усомнилась, недоверчиво глянув на Антона.

– И без водки было бы не страшно, просто я такой уродился, хотя страх приходил позже. Когда пришёл домой с войны, отправился в соседнюю деревню к брату, на меня голодные волки напали. До войны я встречался с волками и нечего – не трогали. Обегали далеко стороной, а тут окружили, я на сосну забрался. И всю ночь просидел, пока не заснул. Привязал себя армейским ремнём к толстому суку. А утром проснулся – волков уже не было. Прихожу к брату – он самогонки кружку сунул, я выпил залпом. Зима же, холод у нас собачий, зуб на зуб не попаду. А после отошел и не простыл, перцу он туда добавил, и не опьянел совсем. Мне много надо, чтобы окосеть… – Антон сделал паузу, и уже не знал о чём ещё можно было говорить.

– Ну, пора за стол, – сказала Анфиса.

Нина отвернулась от Антона, который так чудно и хвастливо болтал, что уже скоро она догадалась: на умные разговоры он и не способен, наверное. Она пошла к Анфисе, Антон рукой потёр свою щёку, глядя на Нину: стройная осанка, гибкая талия, всем своим девичьим существом она брала за душу. Нина ему понравилась с первого взгляда, она с интересом слушала его трепотню, и, должно быть, он тоже ей понравился. Хотя Антон видел, как на её красивом лице появилась досада; она пыталась справиться со своими грустными мыслями. Но он пропускал это как бы без внимания, впрочем, ему казалось, что Нина переживает за свою работу на немцев. Ведь он фронтовик. И чего было не рассказать, как отважно ходил к немцам в тыл, тогда бы Нина увидела его геройство как бы в полный рост. Но ещё впереди вечер и он вдоволь наговорится с Ниной, совсем её смутит своими фронтовыми подвигами…