Текст книги "В каждом доме война"

Екатерина редко когда оставалась в хате одна вот как сейчас: сыновья ушли на улицу, Нина – в гости к Путилиным. Анфиса пригласила: к ним с Урала приехал родственник-фронтовик. Парень холостой. Может, понравятся друг другу, так благодушно думалось Екатерине, перебиравшей вещи в сундуке. В левом его углу стопкой лежала одежда Дениса, к которой мать боялась прикасаться, но она всё равно растревоживала сознание так живо, что сына видела в ней в разные периоды жизни; на вешалке долгое время висело его фэзэушное тёмно-синее пальто шинельного покроя. И как посмотрит на него, так сразу в глазах темнело вовсе не оттого, что пальто сшито из почти чёрного сукна, а просто от волнения по сыну. Как замечательно оно шло ему, Денис в нём казался подчёркнуто строг и по-своему красив и обаятелен. Да ещё осенью в холода норовил ходить без шапки, подняв щеголевато воротник, а тёмно-русые волосы теребил резкий ветер. Она сыну всегда напоминала: надень шапку, нечего форсить, а то голову застудит, как Капа Половинкина. Но Денис только делался неприступно гордым, видите ли, ему так хотелось выглядеть по-городскому стильным, и этак порой манерно воображал, на что Екатерина добродушно отмалчивалась, испытывая при этом некоторую гордость за сына вовсе не за это, а за то, что был склонен к ремёслам, как искусно рисовал. После в альбоме Екатерина увидела много рисунков, а среди них были наброски и с неё, матери, и с отца, и с братьев, и с Нины, но больше её донельзя поразили рисунки с Анфисы, да ещё в бесстыдной наготе в разных положениях. Это открытие Екатерину ошеломило, она испытала страшный стыд за то, что Денис посмел сохранить непристойные рисунки. О чём он думал? И она не знала, хорошее ли это увлечение женской наготой? Она не хотела об этом размышлять, так как полагала, что Денис подпал под вредное влияние города, которое со временем могло бы благополучно пройти. И всё равно в душе сохранялся какое-то время неприятный осадок от одного того, что Дениса интересовали нагие, а, значит, и дурного воспитания женщины. Хорошо, что он парень и со временем Денис сам бы понял всю вредность своего увлечения. Хотя вместе с тем Екатерина не видела ничего страшного в этом, ведь искусство тоже бывает разное.

Однажды Екатерина всё же сняла пальто сына, спрятала его на дно сундука. И потом все вещи Дениса завернула в старую простыню, чтобы немного отойти от переживаний. Но сегодня, когда она ощутила себя особенно одинокой (Фёдор тоже ушёл дежурить на свинарник), ей захотелось достать вещи сына. Но только она открыла сундук, так тут же взволнованно забилось сердце, поскольку ей показалось, будто сейчас прикоснется к праху сына. И тут же сознание искрой высекло забытый сон, она мучительно, во всех подробностях, хотела припомнить видение, которое своевольно ускользало от неё. Она знала: речь шла о Денисе. И вот наконец вспомнила, увидев, будто наяву бегущего по снежному полю сына в солдатской шинели. На какое-то мгновение сын появился прямо перед ней, его лицо было заострившееся от худобины, и она услышала: «Мама, не жди меня больше, я здесь не один, мы сидим в длинном окопе, который бесконечно опоясывает всю нашу землю, мы тут её все охраняем от врага. А ты живи хорошо, у тебя есть о ком беспокоиться. А я постараюсь быть с тобой рядом». Лицо сына такое юное, такое молодое тут же пропало, отчего Екатерину во сне охватило сильное волнение, ведь она так любовалась сыном, она шептала: «Наконец-то я тебя вновь увидела, теперь ты будешь всегда с нами, как хорошо. что ты нашёлся и вернулся домой». И когда исчез, Екатерина побежала за ним по бескрайнему снежному полю, но она только увидела солдата в длиннополой шинели, который от кого-то убегал и от этого видения ей сделалось чрезвычайно жутко. И она безутешно заплакала. И проснулась плачущая, не понимая почему, по ком она так плакала? Сон будто упал в преисподнюю, она не смогла ничего вспомнить, так и лежала в постели, а рядом спал с открытым ртом Фёдор, которого ей вдруг стало неизбывно жалко, к тому же вдобавок его рука культей упиралась ей в плечо. Лицо мужа щетинистое, с пробивающейся по подбородку сединой, русые волосы тоже подбило осенним заморозком, и теперь его голова выглядела сизовато-пегой…

Всё это Екатерина восстанавливала, стоя перед сундуком, в памяти. И ей опять, как утром, хотелось плакать, глядя на вещи Дениса. Причём ей казалось, что он видит её занятие, пытаясь успокоить её, мать свою, чтобы не горевала, о чём и во сне пытался всякий раз напомнить. Но она всё равно ждала сына в сердце своём и никто: ни Нина, ни сыновья, ни Фёдор не ведают, о ком она втайне думает, всё надеясь на какое-то чудо. Вот перебирает его рубашки ситцевые и сатиновые, фланелевые и шёлковые, брюки из разных тканей, самых простых, майки, исподнее, пиджак серый, свитер вязаный. Перед глазами вставало лицо Дениса, и Екатерина начинала думать, что он уже никогда не вернётся, о чем окончательно она недавно услыхала от Фёдора, дескать, нечего зря тратить нервы, надо смириться и лишь чтить память о нём. Ведь он действительно с того света видит все её терзания и надежды…

«Сыночек, ну, чего же ты им поддался, – про себя говорила задумчиво Екатерина. – перебирая уже машинально вещи сына, не видя ничего перед собой, она смотрит только в себя. – Как ты мог от своих отстать, как же это случилось? Может, где жив ты, в лесу остался в сторожке и не знаешь, как нам показаться, властей боишься? А я не верю, что ты струсил; ты полёг в страшном бою, тебя от сильного взрыва накрыло землёй толстым слоем, в контузии ты и потерял сознание; земля наша и задавила тебя; дышать не смог, да и задохся в земле, и остался под ней навеки. В поле лежишь, а мне во сне кажется, что ты бежишь. Вот так бесконечно убегаешь от вражеского снаряда или бомбы, уворачиваешься. А железо смертельное тебя настигает, настигает и никак не сладишь со смертью, коли было так судьбе угодно распорядиться. А зачем же такая несправедливость, никто мне не скажет. Господи, царство небесное отдай сыну, хоть у тебя ему будет хорошо. Ой, не за ту ли девку голую Бог покарал тебя? Да, не Бог-то вовсе. а дьявол убрал его за то, что служить ему не стал».

Екатерина сложила вещи сына на место, завязала опять в простыню, закрыла сундук. Потом села чистить картошку, а мысли уже о Боре да Вите, что скоро им идти служить в армию. Правда, в военкомате сказали, что у Бори плоскостопие, по этой причине для службы не сгодится. Но чего она боится о них, ведь войны уже давно нет, в мирное время служить можно. А всё равно говорят, в мире опять неспокойно…

Пока она так думала, с улицы пришёл Витя, сказав, что кино закончилось и начались танцы. Федул девчат веселит, а ему, Вите, не захотелось остаться. Боря со своей Миррой гуляет…

В посёлке жизнь текла тихо, мирно и пока ничего из ряда вон не происходило, разве что прошёл слух, будто к Пелагее приехал бывший солдат, стоявший в их хате в войну и Устин ходил к нему выяснять отношения, даже чуть не передрались, если бы не Сонька Семенцова вставшая с колом впереди Герасима, решительно, как львица, защищая его.

– Ну что, хорошее кино смотрели? – почему-то осторожно, степенно спросила Екатерина.

– Да, очень – про цирк! – произнёс Витя. – В клуб приходила Сонька с женихом, который приехал к ним из Сибири. Так бабы между собой гутарили. Он будет жениться на ней.

– А еще кто был в клубе?

– Много людей, и баба Муня приходила, и другие бабульки сидели. И пришёл дядька Павел Жернов с тёткой Марфой, и Алёха с Машкой. Ну и много других было наших. И пацаны все.

– А Климовы были?

– Нет, маманя. У них своё кино дома, – усмехнулся Витя.

– Ну, это ты про сплетни, – махнула рукой Екатерина, желая отвлечь сына от того, как нехорошо говорили бабы о Пелагее. И сама пожалела: зачем спросила?

– И когда же это случилось, что я не знаю? – вопросила Екатерина.

– Да я сам не видел, так люди говорят, Федул первый трепался…

– Ну, значит, люди придумали, – махнула мать разочарованно рукой. – От себя прибавили, а там может, всё было иначе.

Екатерина помыла картошку, стала резать, поставила на огонь большую сковороду, положила топлёного жира, затем высыпала картошку, поднявшую звонкое шипение, словно спорила отчаянно громко с кем-то. Екатерина посмотрела на Витю, наливавшего себе в кружку молока из трёхлитровой банки. Сын всем похож на неё, даже характер несколько робкий отчасти передался, а больше, конечно, от Фёдора. Витя иногда вспыхивал, как отец, из-за какого-то пустяка. С Борей стали чаще ссориться и не ладить, а всё оттого, что Витя не любил беспорядка, какой подчас устраивал Боря: то вещи разбросает свои, то после себя на столе не уберёт, а Витя во всём любил порядок и точность. По мере своего взросления Витя становился серьёзным, сосредоточенным, хотя ему отнюдь не чуждо было и порезвиться с девчатами в снежки, в такие моменты на него находило игривое настроение. Но вот дружить с девушкой ещё не пытался. На этот счёт Боря гораздо смелее, решительнее, Екатерина хотела, но боялась поинтересоваться у Вити, кто ему из девушек больше нравится? Наверное, для него ещё время свиданий, ухаживаний не наступило, да и девчонки подходящей для него пока нет.

Екатерина украдкой посматривала на Витю, который, усевшись за стол, пил вприкуску с хлебом молоко. Поглядывая на слабо полыхавший огонь под стеклом керосиновой лампы. На его чистом, бледноватом лице, ещё сохранявшем летний загар на скулах, отражался желтовато свет лампы, а на тёмно-русую голову с сумрачно-белого потолка падала тень. На островатом, нежном, слабом подбородке запечатлелось нечто беспомощное, тщеславное желание достичь заветной цели. И то, что сын вряд ли сможет стать газетным писателем, к чему он пока стремился втайне ото всех своими пробами пера в школьной тетрадке, чтобы потом написать книгу о брате Денисе, Екатерина заранее уже безмерно сожалела, что это не случится. И у неё сжималось сердце от жалости и любви к сыну. Хотя она всего-то раз слышала серьёзное заверение Вити о своей цели стать писателем для газеты, но этого вполне было достаточно, чтобы узнать о его стремлении. Ей, конечно, хотелось, чтобы оно когда-нибудь непременно сбылось. Ведь Витя читает и газеты, и книги, уже сейчас у него больше знаний, чем у неё. К сожалению, война помешала окончить семилетнюю школу и Вите, и Боре, впрочем, всем их с Фёдором детям не удалось выучиться как следует. Может быть, надо было отдать хотя бы младших в школу-интернат, как это сделал Макар Костылёв в отношении своих дочерей. Вот и выучилась Шура…

Екатерина накрыла сковородку крышкой, чтобы хорошенько упарилась картошка, от которой уже исходил духовитый вкусный запах. Она стала убирать очистки, вывалив их из большой алюминиевой чашки в чугун, в котором запаривала и варила корове кашу из отрубей для добавки в пойло. А когда держали кабанчика, приходилось ежедневно варить ему кашу. Но взрослому кабану требовалось много корму, а в колхозе в достатке не получали. Вот и приходилось отказываться от необходимой в семье животины…

За окном слышалось завывание холодного ветра. На Крещение мороз держался всего день, словно соблюдая традицию, чтобы обязательно было трескуче холодно. Уже на следующий день началась оттепель. Снег стал быстро таять. Потом под вечер завьюжило, засекал колючий снег. Ещё через день установилась тишина, даже воробьи прислушивались, затаившись, и лишь один или два отчаянно чилиликали очень звонко, словно тщились предупредить людей о надвигающейся стихии. Но было почему-то подозрительно тихо. И вот прошло еще несколько дней, как вдруг подул сильный ветер, который, однако, не вызывал недобрых предчувствий. Но этот его тревожный гул очень напоминал артиллерийскую канонаду или натужно-протяжный, угрожающий вой фашистских самолётов.

Екатерина за своими мыслями забыла посолить картошку, положить лавровый лист и нарезать лук. Сейчас она занялась этим, вслушиваясь, как за окнами тревожно шумел ветер, отчего невольно самой делалось как-то не по себе. Ей вдруг захотелось, чтобы пришли скорей дочь и сын, а то не дай Бог что-то произойдёт с ними страшное вне дома.

Витя мог при ней молчать долго. О чём он думал, трудно было догадаться, впрочем, казалось, что сын боялся раскрывать свои внутренние мысли, а сейчас он встал из-за стола и пошёл в большую горницу, где зажёг лампу, порылся в своей школьной сумке и там же сел за стол. Наверное, Витя обдумывал заранее то, о чём собирался писать. Это было его сокровенное увлечение, в которое всем закрыт доступ. Но Екатерина вовсе не испытывала неодолимое желание заглянуть в его тетрадку. Боря первый разузнал о тайне Вити и однажды бесцеремонно сказал, что ему никогда не быть писателем. Но в газетку писать при желании может каждый. Это он высказал нервно, с долей зависти к тому, чем занимался Витя. На этой почве между братьями начались разногласия. Боря не терпел увлечение Вити. Екатерине пришлось немедленно вмешаться, защитить младшего сына, который, по словам Бори, хочет со своими пятью классами овладеть ремеслом писателя. Витя с ним не спорил, зато очень злился, пылая на брата праведным гневом…

Фёдор узнал о раздоре сыновей от жены, и стал защищать Витю, так как он обрадовался, что младший увлёкся писательством, ведь и сам бы рад что-то сочинять, да не ведал, как это делается. Хотя про себя полагал, что письма слагал довольно складно… И жене это тоже было хорошо известно…

Екатерина позвала Витю ужинать, она сдвинула с огня сковороду, подняла крышку, и тотчас вырвалось и поднялось облако пара, капли с крышки трескуче зашипели резко на раскалённой плите. От картошки исходил вкусный запах, Екатерина наложила чашку картошки для сына и несколько ложек отдельно в миску для себя. Однако Витя пришёл не сразу, когда она ела. В это время на улице послышались голоса. Екатерина прислушалась:

– Да Нинка это! – сказал со смехом Витя, став есть с хлебом картошку, накалывая самую поджаристую вилкой.

– Из гостей идёт, – согласилась мать. – Что-то рано…

Но прошло ещё с четверть часа, прежде чем она вошла в хату с раскрасневшимися от мороза щеками. От Нины пахло морозом, спиртным и духами. Правда, дочь была совершенно трезвая, зато тёмные глаза возбуждённо поблёскивали. Она разделась, повесила доху и пуховый платок перед входом на деревянную вешалку, которую смастерил Денис. От него остались и табуретки, и скамейки, жаль, что только не успел сделать буфет.

– Ну, как?.. – спросила Екатерина, кротко поглядывая на дочь в полуоборот, сидя за столом. – Гостей много было?

– Маня Волоскова после меня с матерью пришли, да я, а так все свои были, – ответила Нина.

– Ужинать будешь?

– Не хочу, из гостей, да ещё и вечерять? – усмехнулась довольно беспечно Нина, взглянув значительно на Витю, который смотрел на сестру несколько важно и сосредоточенно.

– И рано вроде бы…

– А чего рассиживаться, там они все свои, я уважила Анфисе, она тоже выдумала пригласить, я извинилась и ушла…

– Ну и зря! – отрезал Витя, усмехнувшись озорно.

– Маня осталась? Какая же она им родня? Разве что по сестре Марте, жене Никона?

– А мне-то что, да пусть: она с Антоном, уральским гостем, ох, как болтала, я не хочу с ней тягаться…

Екатерина промолчала деликатно, она, конечно, смекнула, что Нина, наверное, приревновала Антона к Мане, из-за которой обиделась и ушла домой.

– И ты бы поговорила вместе с ними, так даже веселей, пусть вас оценит, – сказал мудро Витя, вставая из-за стола с довольным видом сытого человека, его глаза игриво поблёскивали. Но порыв свой к шуткам, видать, он сдерживал. Однако Нина ему ничего не ответила, впрочем, она непроизвольно махнула рукой, решив умолчать о том, как Антон, понукаемый Анфисой, увязался проводить её домой. А то бы до сих пор болтал с Маней, предрасположенной, по всей видимости, к дородной полноте. Она была вся пухлая, с гладким круглощеким лицом. Мане было всего только шестнадцать лет, но выглядела старше своего юного возраста, как у неё сияли восторженно глаза, когда слушала байки Антона, голос которого перекрывал все другие голоса, отчего были как бы вынуждены слушать одного его…

Нина заметила, как мать украдкой пытливо поглядывала на неё, ничего больше не спрашивала; если бы в глазах матери не читался ясно вопрос, то и обращать внимание на это не стоило. Однако Нина понимала, что мать стеснялась Вити, а то бы ещё больше расспросила про Антона, который ей, Нине, ничем не приглянулся, несмотря на красивую наружность. Но ему, по всей видимости, недоставало простого обаяния, какой-то осязаемой душевной теплоты, словом, он не притягивал к себе так проникновенно, как Дима, который в глазах стоял весь вечер, пока она находилась в гостях. Хотя во сне он ясно сказал, чтобы больше не убивалась по нём, что скоро увидит парня, с которым впоследствии свяжет свою жизнь, и вот действительно, сон почти уже сбылся, о чём Нина и думать не хотела, ведь всё сознание занимал Дима, которого Антон не заменит никогда.

Весь вечер Антон, Гордей и Никон вели разговор о своей родине, перебирали своих знакомых и родственников. Анфиса предлагала Нине и Мане выпить. Аглая тоже встревала в разговор своих сыновей, она лихо пила самогон, при виде чего у Нины замирало сердце: когда научилась, ведь в посёлке её знали, как набожную. И ребята, разговаривая, пили горилку, будто воду, почти не кривясь. Марта одёргивала Никона: «Хватит тебе пить!» и стукала ладошкой по плечу, а муж только уворачивался, не прекращая разговора, заливисто смеялся. Марта выглядела всегда несколько строго, собранно, плечи прижимала к шее, словно постоянно зябла. К тому же уже была беременна, на шестом месяце. К самогону, который ей налили в стопку, не притронулась. Она наклонялась к свекрови и что-то серьёзно ей говорила, показывая пальцем на Никона…

Нина уже по-настоящему чувствовала себя здесь совершенно чужой. Хотя временами она видела, как Антон долго смотрел на неё, а видя, что девушка глядит на него, смущённо прятал глаза. Её посадили почти напротив Антона нарочно, чтобы они могли хорошенько присмотреться друг к другу. Однако она знала, как ни присматривайся, всё равно он не запал в душу с первого раза после знакомства с ним, как в свое время буквально ворвался в сознание Дима, и она ощущала, что он как раз тот, который будоражит всё её существо. Он был красив, благороден и обаятелен.

Аглая начинала петь, к ней подключилась Анфиса и Маня, тогда как Марта сосредоточенно, чуть наклонившись к столу, взирала на Никона. Она отставила налитую самогоном стопку в сторону, а потом взяла стаканчик мужа и тоже отставила. Никон, не глядя, хотел было взять стопку, да хватанул один воздух. Он уже охмелел и клонил к столу голову, Марта подала мужу морс из хрена, чтобы взбодрился. Гордей лукаво смотрел на жену Ксению, которая запела следом за золовкой высоким тенором. Она погрозила Гордею пальцем, мол, не пей больше. Он поджал сердито губы, посмотрел на Антона, затем на Нину, которая уловила его взгляд и опустила глаза. «Пора уходить», – решила она. Ей не хотелось петь, она чувствовала, как Гордей задорно подмигивал Антону, который после этого ещё настойчивей воззрился на неё. Это она точно увидела краешком глаза, тотчас почувствовав, как лицо наливалось обтекающим жаром, как потом холодок приятно касался щёк. И это она отнесла на выпитые полстакана самогона под влиянием Анфисы. Хмель украдкой подкрался к ней, туманя сознание, а голоса мужчин и женщин как-то усиливались и вибрировали, взволнованно сливаясь в какой-то единый звук. И она уже не разбирала ясно ни единого слова, так как сидела в каком-то отупении, не зная, как уйти отсюда, Нина ждала момента, когда встанут все размять ноги. Но почему-то никто не собирался уходить, даже напротив, ребята тоже присоединились к молодым женщинам и к Аглае, став выводить не тотчас поддающуюся мелодию песни «Священные волны».

Наконец Никон и Гордей пошли на двор покурить, тогда как Антон оказался не курящим, но и он поднялся со своими братьями, опять взглянул на Нину так, будто приглашал её сходить с ними на улицу. Однако она отвернулась к Анфисе, занятой пением, в котором как бы некоторым диссонансом звучал приглушённый голос Марты, резко отличаясь от звонкоголосых женщин: Мани, Анфисы, Аглаи и Натальи Волосковой. Нина не знала, как сказать Анфисе, что ей уже пора уходить, и оттого сидела безучастно, потупив взгляд. Иногда она злилась на себя, что не умела, как все, веселиться, иногда у неё возникало почти непреодолимое желание выпить полную стопку самогона, и тогда смелей станет, и будет петь со всеми. Но она боялась опьянеть, хотя закуска была отменная: и жаренная с картошкой курятина, и свиное жаркое, и соленое сало, и грибки, привезённые с Урала Антоном, и разные соления. Вот как хорошо живут Путилины, не то, что они, Зябликовы, сало видят редко, не говоря о мясе…

Антон, видать, поддаёт хорошо, думала про себя Нина. Пока не женат, значит, можно пить сколько влезет? Бесшабашность какая-то проступала, умел важничать, прихвастнуть.

Мужчины пришли через четверть часа: девчата и бабы пели; Нина еле шевелила губами, словно её принудили к пению. И снова налили в стаканы крепкого самогона, а Нина в этот момент ладошкой закрыла свой стаканчик. Гордей серьёзно покачал в досаде головой, а во взгляде читалось: «И чего ломаться». И он пригласил всех выпить. Нина тоже взяла свою ополовиненную ранее стопку и, к своему изумлению, выпила, хватая быстро огурец, став потом накалывать вилкой поджаристое сочное мясо, корка которого, однако, была жестковата. Горечь самогона ощущала в желудке. Но вскоре она прошла.

Через четверть часа опять всем налили, Нина даже не заметила этого. И когда все начали пить, девушка сделала всего глоток, скривилась, мурашки побежали по всему телу, точно так, когда Дима впервые коснулся сухими, но гладкими пальцами её обнажённого тела, отчего она вся тогда замерла в ожидании чего-то страшного… Но сейчас было стыдно об этом вспоминать, ведь Нина боялась, как бы чужие люди не проникли в её личную тайну. Неужели порок коснулся её тела, оставив на ней пагубное тавро? Она гнала от себя эти страшные, назойливые мысли, поскольку не хотела ими осквернять свою любовь, которая не поддаётся никакому осуждению, кто бы не подвергал её такой критике. Она вовсе не порочна, она чиста по-прежнему, так как к любви порок не пристает, во что Нина верила непоколебимо…

Нина видела, как Антон смущённо, с затаённой жалостью, но уже осоловело смотрел на неё, а у самой в душе росло желание быстрее уйти отсюда, чтобы не запачкать даже мысленно любовь соблазняющим, дразнящим её чувствительность жалким взглядом Антона. И вот снова пели девчата и бабы, и Нина подтягивала им, а потом Анфиса оглядела тарелки с закусками, решив, что пора обновить еду. Наталья Волоскова с Аглаей пошли на двор, весело болтая о чём-то, а Марта с грустным выражением на лице звала домой Никона. Летом они построили хату сразу за Тёмкиными – это ближе к колхозному двору. Каких-то триста шагов и вот птичник, где Марта работала. Но как она ни звала сейчас домой Никона, он решительно отмахивался, мял в пальцах папиросу, дул в мундштук, тем самым как бы приглашая Гордея и Антона покурить. Однако они не видели, Антон без умолку тарахтел, а Нина от этого изумлённо смотрела на приезжего кавалера. Он, оказывается, слушать не умеет, болтун первой марки, а ещё в разведроте воевал на фронте. Голос его какой-то густой, хотя на бас совсем не похож. Просто своей манерой разговаривать напоминал боевой пулёмет.

Нина встала из-за стола, когда Анфиса из коридора вносила холодное.

– А ты куда собралась? – спросила подруга.

– Да пойду домой, – ответила Нина не очень уверенно.

– Ну вот чего, сиди, когда еще погуляем все вместе! – вставила весело Ксения, которая тоже ходила в положении.

– А завтра рано вставать на работу? Сидеть-то хорошо у вас, – улыбнулась вежливо Нина, остановившись посреди горницы, уловив направленный на неё взгляд Антона и затем Никона и Гордея, созерцавшими её молча. Нина заметно подрастерялась и вконец смутилась под взглядами мужчин.

– А я-то с тобой ещё и не выпил! – вдруг залихватски, с похотливостью во взгляде воскликнул Антон и засмеялся. А Нине показалось, что он цинично смеялся над ней, именно над ней, а не оттого, что был не очень умён. К тому же она заметила, как Гордей толкал его вбок, чтобы он вёл себя активно.

– Мне не нравится твой развязный тон! – отрезала Нина. – Анфиса, я пойду, – прибавила девушка, глянув на подругу.

– Как хочешь, может, Антон проводит тебя? – ответила Анфиса североуральсим акцентом. Раньше Нина это как-то не замечала, а сейчас ясно услышала в голосе чужеродные нотки.

– Я и сама дойду, не видишь, он не чает, как бы выпить… – несколько с обидой произнесла Нина и пошла в соседнюю горницу, взяла с кровати свою доху, платок, оделась. И тут перед ней чинно появился Антон, который надел пальто, причём демисезонное. Нина попрощалась со всеми, не став останавливать Антона, увязавшегося за ней по совету сестры.

На улице шёл снег, казалось, снежинки с неохотой опускались на заснеженную землю. Нина шагала обычным шагом.

– Куда спешишь, тебя не заставляла провожать, – отозвалась Нина.

– Чего ты такая злая, что тебе я сделал плохого? – спросил парень.

– Я не злая… и зачем я пошла, сидела бы дома, – с сожалением сказала она.

– У тебя мужчина есть?

– Нет никого и какая тебе разница, будто собираешься здесь жить. Завтра уедешь, и поминай тебя, как звали. Мне такой быстрый жених не нужен…

– Вот я посмотрю, что у нас получится и тогда решу остаться…

– А ты надеешься на успех у меня? – усмехнулась она. – Небось, дома есть у тебя женщина, вижу по твоим глазам.

– Не-ет, женщины, которую бы сильно любил – нету! А ты, я думаю, как раз та, что мне надо; уже почти влюбился; я весь вечер смотрел на тебя. Ох, думаю, какая красивая барышня, пропал ты, Антоша, здесь! У меня таких ещё не было. Скажу честно, месяц жил с одной, в соседнее село ходил, она была беременная от меня, но я думаю, что она брехала, просто хотела на себе женить меня. Я взял быстро и уехал… – его откровенность с хвастливыми нотками ошеломила Нину. Она даже не знала, что ему на это ответить.

– Почему же ты не поверил ей, ведь она была твоя любимая девушка, – начала было Нина, но Антон перебил.

– Хо-ха-ха! Если бы была, а то у неё от двух мужиков два пацана, да ещё самогон гнала и пила с ними. Один в тайге сгинул, а второй на войне пропал. Она на меня набросилась, как тигрица и кричит пьяная: «Ты теперь мой навек, тебя судьба на войне уберегла для меня!.. Я испугался, а в деревне говорили, что она так всем говорила…

– А других, хороших девушек, неужели не было? – удивилась Нина, полагая, что Антон наврал ей с три короба, чтобы прикинуться несчастным.

– Были, конечно, мать сватала за одну, да я не захотел – не нравилась! Вот если бы ты была, тогда с ходу ухватился. Это я и сейчас могу подтвердить, давай к твоим родичам зайдём, я им всё и скажу…

– Боже мой, как ты спешишь. Ещё хорошо я тебя не знаю! И вообще, ты мне не нравишься, – выдохнула Нина. Они шли так быстро, что ничего не замечали вокруг. Хотя снежок падал на лицо, холодя влажно щёки, лоб.

– Моя мать говорит: стерпится-слюбится! – дурашливо гоготнул Антон, а Нина удивлённо посмотрела оттого, что парень ничуть не смутился, обиды даже не высказал, когда она призналась, что он ей вовсе не нравится. Может, он не услышал, мелькнула догадка, и она с сожалением вздохнула. Хотя не преминула подумать про себя: «Никого после Димы не полюблю уже». Она так проникновенно, так горестно взглянула на Антона, словно пыталась найти хотя бы одну чёрточку, присущую Диме. Но напрасны были её потуги.

– Ты лучше вернись к своим, а я домой спешу, – выдохнула она, почувствовав от самогона головокружение, будто хмель вернулся с прежней силой, став укрощать её несговорчивость. Ведь эти слова как-то нерешительно высказались.

– А что мне у Гордея делать? Он с молодой женой, а с Анфисой уже набалакались, – быстро и громко произнёс он с отрывистыми интонациями, словно выкашливал слова. – Ты что, со всеми парнями такая гордая?

– Я самая обыкновенная, перед кем тут у нас гордиться? – удивилась тихо, почти обречённо.

– У такой красотки и никого не было? Да в это я ни за что не поверю! У сестры спрошу, она про тебя, небось, всё знает, – бросил смело тот.

– Тебя это не касается, лучше о себе подумай, как вести с девушкой.

– Хо-ха-ха, чего мне о себе думать? Я вот перед тобой весь, не такой уж и плохой! – почти выкрикнул полный самолюбования Антон.

– А вот и хата наша! – перебила Нина, сворачивая с дороги ко двору. В окошках ещё горел свет лампы. И Нина представила, что сейчас там мать думает о ней? Она вздохнула: почему ей, Нине, так не везёт? Но она не стала дальше развивать мысль, уже и так всё ясно. Хотя, по правде говоря, ничего совершенно не было ясно…

– О, а дворик ничего! Плохо, что лесу тут нету! У нас со всех сторон тайга! Горы видны высокие! Красиво зимой и летом, а до станции на санях надо ехать и ехать – снегу много! – громогласно выкрикивал каждое слово Антон, и Нине становилось совсем жутко и обидно, что ей Анфиса навязывала такого хвастливого человека.

– Ты всех разбудишь, тише нельзя? – попросила почти шёпотом Нина и остановилась перед калиткой, сплетёной из жердей и прутьев. Ей также было стыдно, если кто-то услышит, что он не умеет тихо разговаривать.

– В гости не зовёшь? – сильно удивился он, но уже очень тихо, что даже теперь показалось ей забавным: значит, им можно управлять.

– Какой ты… быстрый, иди лучше с Богом. Я всё сказала! Тебе развлечься надо, а я создана не для этого, ступай, Антон, – просила она, видя, как ближе подошёл с желанием взять её за руку. Она предупредительно отступила, почти прислонилась спиной к калитке.

– Да что ты умничаешь, все мы и созданы для этого, – Антон вдруг навис над Ниной, как гора, хотя ростом был невысоким. Нина от такого натиска растерялась, со страхом глядя на парня. Антон было обнял её, но Нина ловко нагнулась, и он промахнулся. Ей стало даже смешно, она рукой скинула с калитки хомуток, отворила её и оказалась во дворе, закрыла быстро калитку.

– Иди домой, всё, Антон, до свидания, а лучше прощай, – вырвалось с отчаянием у неё, почти лихорадочно.

– Я приду завтра к твоим… с поллитровкой и Анфису прихвачу, будем тебя сватать! – сердито выпалил он.

Перед сном Нина перебирала в сознании разговор с Антоном, и в душе шевелилась досада на себя, что продолжает жить прошлым…