Текст книги "Пущенные по миру"

* * *

Выпроводив Зябликову, Снегов стал думать, кем её заменить; подходящего человека в райкоме не было; правда, с завода обещали кого-то прислать, да, видно, забыли. Пришлось позвонить и напомнить. Надо было это сделать раньше, а он всё тянул, откладывал. И на следующее утро прибыл к нему невысокий, плотный, с широким лицом человек в кожаном пальто, по фамилии Ухватов Архип Семёнович, из рабочих. Обговорили данный вопрос, Снегов ознакомился с личным делом Ухватова, оно его вполне устроило. Завтра решили ехать в колхоз, о чём, разумеется, Снегов Екатерину не предупредил.

На обед Екатерина ходила домой; как раз к этому времени к правлению подкатила линейка, запряженная парой гнедых лошадей. В конторе в этот час никого не оказалось, гостей встретил на дверях замок, на что Снегов указал Ухватову несколько с упрёком:

– Вот так всегда – приедешь, а её нет…

Стоял теплый апрельский день, Екатерина шагала в правление, взяв чуть ближе ко дворам. Земля уже почти просохла, и возле самого забора зеленела нежным пушком молодая травка. Даже в солнечную погоду из оврагов ещё тянуло прохладной сыростью, где на дне их всё ещё прятались чумазые ковриги залежавшегося рыхлого снега.

На подходе к правлению, увидев секретаря с незнакомым человеком, Екатерина тотчас поняла, что сейчас её ожидает.

– Вот ждём, а хозяйки всё нет, – сказал Снегов подошедшей Екатерине на весёлой ноте, будто её приехал не снимать, а вручать награду.

– Проходите, – сухо пригласила Екатерина, открыв замок, – чего стоять, – здороваясь со Снеговым и мельком глянув на Ухватова, Екатерина прибавила: – Надо было предупредить, товарищ секретарь, когда же я людей соберу на собрание?

– Ничего, пока созывай актив правления, и, наверно, достаточно А указывать мне, когда приезжать, не надо! – добавил жестко.

Однако стоило одной бабе узнать, что начальники приехали снимать Екатерину, эта весть быстро облетела деревню, и народ самостийно потянулся к колхозной конторе, бросив работу и на фермах, и на полях.

Снегов, видя подходивший к правлению люд, недовольно морщился, хмурил брови. Ухватов стоял чуть в стороне, покуривал и с повышенным интересом рассматривал деревенскую улицу, словно выбирал себе избу на жительство.

Екатерина раньше думала: когда придёт ей замена на председательском посту, она несказанно обрадуется. Но, к её великому изумлению, этого не произошло, а случилось обратное, она почувствовала себя донельзя униженной, и от этого ей вдруг стало как-то не по себе. И как тут было не обижаться, ведь её труд не оценили, хотя отдавая силы колхозу, она работала вовсе не за награду. И вот члены правления, она и гости из города сидели в конторе. В бывшую глотовскую избу то и дело без спроса входили мужики и бабы, с запрятанной в душах тревогой, поглядывали с некоей опаской на гостей из района. Екатерина сидела на лавке почти около окна, в которое светило солнце, и яркие лучи слепили ей глаза, и от этого казалось —они лукаво и язвительно насмехались над ней и над тем, что сейчас тут произойдёт.

Через полчаса все, кто был нужен и не нужен, наконец собрались. Снегов живо встал, оправил полы пиджака и предоставил короткое слово Екатерине.

– Товарищи колхозники, – начала она не без внутреннего волнения, – мы с вами, я думаю, неплохо поработали на благо нашего колхоза. В первую очередь я имею в виду таких колхозников, как Феня Макарова и её муж, Поля Пантюхова, Дарья Тимолина, а также их мужья Силантий и Прокоп и еще многие другие. А теперь у нас будет председателем человек из города. Сейчас товарищ Снегов вам его представит, а я с этого дня перехожу в рядовые колхозницы…

– Вот еще чаво, городского нам не надо! – выкрикнул Иван Макаров. – Зябликову оставляйте, – и ему вторили с мест ещё голоса, нестройными выкриками.

– Зябликову, Зябликову, больше никого не признаём! Конечно, эти выкрики Екатерину в душе очень радовали и по-своему ободряли, что односельчане почти дружно протестуют против того, чтобы её сняли. На этот счёт она даже не думала, что собрание обернется беспорядком.

– Тише, товарищи! – крикнул зычно Наметов, привстав своей мощной фигурой из-за стола президиума и обводя всех грозным взглядом.

– Я хочу добавить, можно? – обратилась Екатерина к Снегову, и тот в согласие добродушно ей кивнул.

– Дорогие мои земляки, я вас понимаю, – начала она не без волнения, – председателем меня ставили на время, но вы не невольте меня. Я сама пожелала уйти с поста… А колхозу это пойдёт только на пользу, – больше она не могла говорить, комок подошел к горлу, перехватило дыхание.

В конторе стало так тихо, как если бы в ней никого не было. Екатерина подняла влажные глаза на Наметова, когда тот решительно встал и представил народу нового председателя. Снегов подал ему исписанный лист бумаги, чтобы Наметов зачитал характеристику на нового председателя. Всё это время в избе стоял гудящий недовольный ропот. Многие смотрели на Ухватова косо и недоброжелательно…

А Екатерина уже не слышала, что было дальше, внутреннее волнение так расстроило её, что заглушило все людские голоса:

– Не надо нам чужака! – вскрикивали в отчаянии.

– Тогда лучше сами изберём своего!

– Тише, товарищи, приступаем к голосованию, – сквозь гудящие голоса раздался сильный бас Наметова.

– Долой, долой! Не хотим, не признаём!

– Это что за саботаж устроили, не доверяете советской власти? – встал чинно Снегов и закричал громозвучно своим высоким тенором, и людской галдёж тотчас умолк.

Екатерина кое-как приходила в себя, стала спокойней смотреть на людей. И она увидела, как некоторые криво посмеивались в её сторону – неужели они винили её за все те беды, что скопом свалились на всех, а с новым председателем, возможно, дела в колхозе пойдут намного успешней? Или они полагали, что она их предала, отреклась, и теперь выражают ей своё презрение? А во время голосования они же и подняли руки в пользу нового председателя, а за ними тянули другие, третьи. И в итоге только два или три человека оказалось против – видать, такое устрашающее действие на них возымел окрик секретаря райкома и тотчас склонил их к покорности. А сначала как неистово её отстаивали, но страх, видно, быстро их охладил, и безоговорочным большинством поддержали Ухватова, который производил, впрочем, неплохое впечатление.

Выходило, что Екатерина не угодила советской власти – так в глубине души она думала о себе. Ладно, сняли её с председателей по той причине, что была избрана временно. Но если посмотреть с другой стороны, то её обвинили в неумении направлять людей по честному пути. Может, и правда она кое-что недопонимала, надо было строже спрашивать с людей за порученную работу. Вот это её и тревожило и вызывало обиду до слёз, что не справилась со своими обязанностями и сдаёт все дела отнюдь не в лучшем виде…

В своих председательских буднях много раз она выслушивала от людей разные жалобы, что в колхозе ими помыкают туда-сюда и потому не чувствуют себя хозяевами. Разве у самих себя воровали бы колхозное добро, но получается, что тащили у своих же колхозников, ведь имущество было внесено всеми ими сообща, а вдобавок ещё отлынивали от нарядов. И эти же прогульщики распускали слухи о возвращении единоличной жизни, что в колхозе стали жить нисколько не лучше того, когда вели свои хозяйства и наделы и кормились досыта. А как всё добро забрали в колхоз, так и стали не доедать, точно превратившись в безземельных сирот.

И вот ровно через год закончилась её председательская карьера. В целом он прошел более или менее благополучно, однако молва не умолкала, что рано или поздно от такой жизни всем угрожает неминуемый голод. На собраниях люди открыто выступали, что если так пойдёт дело дальше, то, пока не поздно, надо распустить колхоз, ибо уже недалек тот день, когда все дойдут до полной нищеты. А ей столько раз приходилось разъяснять о временных трудностях, что вот придут первые трактора, и тотчас станет легче. После её обещаний люди вновь запасались терпением, точно подзаряжались дополнительной энергией, и на время успокаивались. Самые сознательные, такие, как Дарья Тимолина, всегда поддерживали Екатерину, и она продолжала тащить на себе «общественное ярмо», как о ней тогда выражались односельчане. Однако вовсе не её вина в том, что обещанные районом трактора так и не пришли, и выходило, что она обманула народ пустыми обещаниями…

Когда Снегов отбывал в райцентр, он подозвал её к линейке и спросил:

– Мартунин Егор брат твой?

– Да, – ответила она уныло, опустив глаза.

– Ну ладно, тогда всего хорошего, – и секретарь как-то так странно взглянул ей в лицо, точно хотел что-то сказать на прощание, но, видно, передумал, и линейка его как бы нехотя тронулась…

Глава 15

С того самого дня, когда Епифан привёз им горестную весть об аресте Егора, Екатерина с волнением ждала новых известий о судьбе брата. Это было ещё в конце зимы, но с тех пор миновало уже почти полтора месяца, и за это время ей никто так и не смог сообщить, что же дальше сталось с Егором, где он теперь, горемычный? И на что тетка Паня всегда была в курсе всех сельских новостей, и даже она ничего о нём не ведала.

– Ой, милая Катюша, да ты поезжай сама, – посоветовала та. – Настя молчит, знамо, не хочет разглашать секрет, и живот у неё припух, а к Епишке не могу подойти, он меня за чтой-то не любит, – призналась тётка Паня.

За последние годы она стала дряхлеть, но всё равно была еще бедовая, в то время как её подруги, матери Екатерины, уже два года не было в живых…

За многочисленными колхозными делами даже не смогла вовремя съездить проведать невестку, дабы как-нибудь облегчить её горькую участь – небось обижается дальше некуда.

И вот наконец-то на попутной телеге Екатерина отправилась в Кухтинку, до которой ехать-то всего четыре версты. Дорогой поругивала себя, что надо было давно самой съездить, бросив все дела.

С утра погода выдалась пасмурной, равномерными порывами задувал западный ветер. Серое небо над землей висело низко, так что поневоле оно наводило на мрачные и унылые мысли, хотя и без того было отнюдь не радостно, как-то всё ещё не улеглись впечатления после снятия её с председательского поста, к чему, правда, стала уже вполне привыкать, определившись в огородную бригаду звеньевой. Ухватов решил быть с нею накоротке, из состава правления колхоза не вывел. Передала ему все бумажные дела и как-то враз почувствовала себя легко, невесомо. И уже вечером подумала, что теперь надобно хлопотать об освобождении Егора. Только удастся ли ей это сделать?

Когда Екатерина увидела Настю заметно похудевшую, исстрадавшуюся; бедная невестка расплакалась, у неё живот был уже выпуклый. Кажется, они не виделись от самого Рождества?!

Обстановка в доме брата всё та же: комод, гардероб, сундук, постав, диван, венские стулья, деревянные кровати. Полы из широких сосновых плах выскоблены до белизны. Рукодельные половики и кружки застилали их в шести горницах – одна больше другой. Везде сияла чистота, аккуратно прибрано и свежо. В святом углу висели всё ещё иконы. Екатерина посмотрела на них вполне равнодушно и отвернулась, точно в этом нашла нечто неприличное.

Став жить с Фёдором, Екатерина при нём уже не могла обращаться к Богу, словно ему было уже немодно поклоняться, как постыдному пережитку. В своей избе муж одну икону оставил для утехи матери, а другие поснимал и прибрал на чердак под влиянием мощного антирелигиозного движения. За такое кощунство над святынями, над верой Ефросинья не больно журила и ругала сына, так как сама не столь чтила и любила Бога, как раньше. Но всё равно для порядка, только бы святой угол был не пуст, упросила сына одну икону оставить, чтоб совсем Бога не забыть, – может, и не так будет скучно дни коротать.

– Вот он у меня каков, – наговаривала свекровь невестке с первого дня, как та вошла к ним в избу хозяйкой.– Бога страсть не любя, а я потакаю ему, грешница, да вот одну иконку, Мать Богородицу, велела не трогать.

Когда-то и Екатерина сильно верила в Бога, а потом почитала уже не с прежним рвением, хотя к настоящим верующим всегда относилась уважительно – мол, веруют и пусть себе веруют, а иной раз сама впадала в суеверие, особенно доверялась снам…

– Ну, здравствуй, Настя, – сказала Екатерина, встретившей её на крыльце невестке. – Какие новости скажешь о нём, хотя бы что-нибудь сообщили? – обеспокоенно произнесла она, сев на стул перед невесткой, и, вскоре опомнившись, прибавила: – Ты извини, что так долго не ехала, сама знаешь – дети, работа, уже не знаю, чем их кормить, куда б сбежала от своего горя, но это я тебе не в упрёк, упаси господь от этого…

– Ой, Катерина, плохие новости! – глубоко всхлипнув, выдохнула Настя вместо приветствия.

– Ты была у него, да? – живо подалась к ней Екатерина, раскрыв широко глаза. Настя как бы виновато взглянула на неё и отвернула взор.

– Мне Епифан не позволил! – вымолвила в горестном вздохе невестка с опять навернувшимися на глаза слезами.

– Это почему же? – страшно изумилась Екатерина, а у самой учащенно заколотилось сердце.

– Он мне сказывал, что к нему всё равно не допустят, что могу себе навредить, ежели стану просить мужу помилование. А я так хотела им сказать, чтобы во имя детей отпустили.

– Никак не пойму, и чего он тебе голову мутит? – сильно возмутилась Екатерина, всплеснув руками, как птица при взлёте крыльями. – Жену не могут не допустить! – убедительно сказала она. – Просто Епифан сам боится и тебя пугает! И передачу нельзя?

– Да я и про это говорила, а Епифан…

– Господи, что ты всё Епифана слушаешь, он самый первый паникёр. Не верь – поезжай, говорю!

– Мне, Катерина, о нём сказывали дюже плохое, ты же его, дурня, знаешь, каков бывал он горяч, вот и намолол Бедину, сама слыхала, и вот даже люди бают. Но я-то лучше всех знаю, что спьяну намолол да от ярой обиды. Подумать только – советскую власть поставил ниже царской охранки! И тому начальнику, который приезжал из району с солдатами, тоже отчеканил, что за его ремесло охранка не брала тогда, а нынешняя власть забирает… Я уже все глаза выплакала, и нету больше моих сил, и не ведаю, как его оттуда вызволить. Ведь дочерей жалко – спасу нет. Старшая просыпается, так и кличет тятьку, он всегда, бывало, с ней, Оленькой, баловал, вот она к нему и льнёт. Глазки утром не успеет продрать, а уже с вопросом ко мне: «Мамка, тятька пришел?» – и Настя вновь безудержно заплакала, лицо безобразно исказилось, побледнело, она ничком упала на кровать, уткнувшись лицом в подушку, содрогаясь в рыданиях:

– Что мне, Катерина, с имя двумя таперича делать, чем кормить? Они почти всё у нас забрали… А ты знаешь, что я третьего жду?

– Ой, Настя дорогая, успокойся, что-нибудь придумаем, вот и сама кручинюсь тем же… А ты потерпи, может, дай бог, отпустят, – пересев к ней на край кровати, стала Екатерина поглаживать рукой по плечу и приговаривать, еле сама удерживая слёзы. – Ну Егорка, Егорка, – задумчиво всматривалась вглубь горницы, словно в бездонную пустоту, при этом печально покачивала головой, – да, вляпался так вляпался, и как теперь ему помочь, ума не приложу?

– Не отпустят, не отпустят, сердце моё чует, – оторвавшись от пестрой подушки, в исступлении затараторила скороговоркой невестка с мокрым от слёз лицом, – о чём мечтать, оскорбил советскую власть, как поди он так мог. А ведь никогда худого слова промеж нас от него не слыхала! Как чёрт дернул его за язык, и о дочках не подумал…

– Ладно, Настя, я сама съезжу, тебе всё равно с девочками некуда деться, поеду прямо сейчас же. Вот только не ведаю, где его искать: в районе, в области, а может, уже куда увезли? – в оторопи проговорила она.

– Да не дай господь! Я тоже давеча накаркивала, не знаю я сама ничего, и куда повезут – они ведь не говорят!

– Чем скорее поеду, тем лучше, а ты терпи, затужить мы всегда успеем, – сказала с неохотой, поднимаясь со стула без настроения.

– Значит, ты решила? – Настя удивлённо и с тайной радостью в глазах взглянула на золовку, словно ещё не веря, что та отважилась разыскать брата. Смотрела с надеждой, как на Божью Матерь Избавительницу, и оттого её глаза даже просветлели, выражая несказанную благодарность; потом тихо, осторожно спросила: – А тебя, Катерина, чего с председателей сняли, никак братец Егор и тебе испортил жизнь?

– Нет, Настя, не думай так. У меня причина совсем другая, чего можно ждать путного от бабы на таком ответственном посту? Как гнула спину в поле, так и буду впредь, а делами управлять не научена… Значит, стало у вас уже известно? – она взглянула на её живот.

– Тётку Паню, видела… А дом-то наш Бедин грозится отобрать, как «кулацкое гнездо», мне так прямо давеча заявил…

– Получается, Егорку в кулаки зачислили? – спросила в оторопи и покачала головой. – А какой же он кулак? Но это Антип уже от себя наплел, а то бы могли и тебя с детьми… что не приведи господь…

Настины дочери Ольга и Надя игрались в меньшей горнице-спальне лоскутиками материи, и оттого девочек было почти не слышно. Екатерина заглянула к ним в спальню, и племянницы разом с интересом повернули головки к тётке, улыбнулись приветливо. И только сейчас Екатерина спохватилась, что ничего из гостинцев своим крестницам не привезла, но что она могла, когда у самих хоть шаром покати – завалявшегося кусочка сахара уже не найти.

Племянницы были очень симпатичные, особенно старшая, Оля, – вся в отца, такая же темно-русая, Надя тоже пошла мастью в Егора, но медлительными движениями – в Настю…

Прощаясь во дворе с невесткой, Екатерина посмотрела участливо на старую избу, осевшую на один угол, с почерневшими от времени бревенчатыми стенами, и на время ей сделалось невыразимо грустно. Уже нежилым духом веяло от избы. В ней прошло её нелёгкое детство, молодость, отчего-то ей припомнилось то время, когда мать учила её ткать на станке полотно, этот станок она и забрала себе, ведь это единственная вещь, которой так дорожила мать. Теперь, за восемь лет супружества, уже не один десяток метров полотна выткала на семью. Правда, из-за этого станка с сестрой немного повздорили, она тоже хотела его забрать, но вмешался Ерофей, сказав, что он получше смастерит. И сдержал слово, он хорошо делал кухонную утварь, гардеробы, столы, стулья. Нюта открыто гордилась мужем.

– А может, чаю на дорожку? – запоздало предложила Настя, видя, как Екатерина с интересом рассматривала избу.

– Спасибо, сейчас зайду к Епифану и поеду, надо спешить… Я своим наказала не волноваться, коли к вечеру дома не буду, как бы там ещё заночевать не пришлось. А у тебя-то срок родин скоро?

– Наверно, осенью, – она покраснела. – Ну, с Богом, Катерина…

Как оказалось, Епифан был в отъезде в Калуге.

– Уехал утром рано, – ответила Софья, – на совещание егерей.

Екатерина не приняла и её приглашение к самовару, поторопилась ехать в район, чтобы разузнать там о судьбе брата, и может, как раз дорогой встретит Епифана. Где же ему остановиться, как не у родной тётки, отцовой сестры, которую от похорон матери своей Екатерина больше не видела.

* * *

…Тётушка, Марина Епифановна, была семидесятилетняя женщина, седовласая, небольшого росточка, с мелкими морщинами на лице. Два её сына, оба военные, служили в Красной армии, их Екатерина толком-то и не знала, видела очень давно, еще в детстве, да и то от силы раза два. У тётки была тоже от случая к случаю, как-то раз заехала к ней с матерью проездом из Москвы от другой тётки, только по матери. Потом была с мужем раза три, и тоже проездом из Москвы, когда возили на продажу зерно, а на вырученные деньги покупали вещи, а детям – гостинцы.

У тетки муж погиб в первую революцию на баррикаде, и с тех самых пор она жила с сыновьями, которые после разъехались из дому, как начались революционные события…

Сама Марина Епифановна не любила разъезжать по городам и весям и большую часть своей жизни провела на месте, в городе, проработав у хозяина в его пекарне. Тетка была у них в деревне только на похоронах сперва отца, потом и матери, тогда за ней специально ездил сам Егор.

Её деревянный дом стоял в старой части Калуги, не то чтобы на самой окраине и не то чтобы совсем близко к центру, однако было всегда удобно свернуть с тракта в ту улицу, на которой она прожила вот уже пятьдесят лет.

У тётки Екатерина брата не застала – оказывается, тот к ней вовсе не заезжал.

– А ты за ним нешто нарочно приехала по делу? – спросила тётка, держа прямо седовласую голову, с некогда тёмно-русыми пышными волосами. Теперь Марина Епифановна выглядела простоватой, этакой ладненькой старушкой, наверное, в молодости была красивой. Но теперь на лице кожа белая стала сухая, морщинистая и давно не видела солнца.

– Нет, тетя, я знала, что он в Калуге… А приехала я о судьбе Егора узнать…

– Постой, а что с ним, что узнать-то, – Марина Епифановна всполошенно взглянула на невесёлую племянницу.

– Попал под статью раскулачивания, – сухо ответила Екатерина.

– Это как… Егор – кулак? – смотрела при этом растерянно, в полном недоумении, помаргивая светлыми глазами.

– В том всё и дело, тётя, никакой он не кулак, даром что дом под железной крышей, да вот хотят и дом отнять… Он просто болтун, норов показал! Вы разве не помните, какой он есть?

– Ну, как же, как же, не помнить, да он ко мне частенько наведывался, кактось ночевал, такой всегда весёлый, как под хмельком, всё жизнь нахваливал, говорил, что он как раз для неё и родился… Вот-вот, хвалил, да власть обвинил в последний момент…

– Ох, мне прямо не терпится его увидеть! – страстно проговорила племянница, не дав договорить тётке.

– Ты, Катюша, не спеши к нему ноне, день, поди, на исходе, чай, пообедаешь со мной, а так – не отпущу, уж тогда завтра поутру пойдешь. А знаешь, где искать, а то пустой след проходишь… Слыхали, как раскулачивали людей да этапом увозили в неизвестном направлении, может, и с Егором так-то обошлись? – шёпотом досказала старая женщина.

– Я и сама так думала, но попытать… надо. Да, пожалуй, у вас заночую, а завтра с утра пойду, – вздохнула Екатерина.

– Правильно, это я и говорю, конечно, конечно, располагайся, миленькая, мне будет всё не скучно. А как твои детки, растут? Федя где работает, свекровь не болеет? Егор кактось за тебя сказывал, что в колхозе поставили за главную?

– Дети-то, слава богу, пока здоровы, а вот голод наступает. Нина училась, а сейчас в школу не ходит, какое ученье… малые сыновья растут, муж там же, на станции. Свекровь пока тоже ничего… здорова, – и она лишь о себе не стала говорить.

– Да, в деревнях голодно становится, слухи об этом ходят страшные, – при этом она покачала сокрушённо головой. – Ну, я тебе хлеба немного дам… Да-а, Егор так Егор, вот не думала… А знаешь, Катюша, он мне тогда показался чересчур уверенным, эдак важничал, на меня глядел как-то сверху, кем мнил себя: хозяином или купцом?

– Верно, донельзя был самоуверен, это его погубило, – устало произнесла Екатерина.

– Вот и я говорю, больно гонористый… А ты чего, не больна ли, небось за дорогу притомилась, пешком шла? Ну, пойдём, заговорила я тебя, сейчас поедим, и приляжешь отдыхать.

Она вынула из печи чугунок со свежими щами, затем налила в две тарелки вкусно и сытно запахшие щи, нарезала аккуратными ломтиками серого хлеба.

Всё это время Екатерина молча наблюдала за неторопливыми действиями тётки и знала, что надо было б помочь ей, уж так немощно и слабо передвигалась по горнице старая женщина. Однако от усталости и недоедания, а также треволнений о брате за дорогу с места не сдвинулась, точно ее напрочь парализовало.

Близился светлый весенний вечер; и впрямь теперь сегодня идти некуда. В тетушкином доме пахло чем-то застарелым, и этот запах как бы говорил о её одинокой старушечьей жизни; она вспомнила её сыновей, и стало так стыдно, что до сих пор не поинтересовалась своими двоюродными братьями.

– А как ваши сыновья, теть Марина, часто в гости наезжают?

– Саша был зимой, а теперь перевод получил из Харькова в Москву, а Гриша – в Сибири, пишет, что приехать не может, три года его не видела… – и тоскливо задумалась, а потом сказала: – Оба женились, нешто я не говорила раньше? Да, внуков мне растят; летом Саша обещал привезти старшего… Да-а, что-то вы все меня стали забывать, я уже совсем старая, далеко ездить не могу и, признаться, не люблю!

Стали есть щи; Екатерина с тоской в глазах посмотрела в засиневшее окно, её взгляд перехватила добрая старушка.

– И-и, уже, поди, темнеет, ты уж, Катюша, как завтра пойдешь к Егору, так ко мне вернись обсказать?

– Хорошо, – ответствовала вяло она, чувствуя голод, а есть тем не менее не очень хотелось.

– Вот никогда не подумала бы о Егоре, но что же он так? – снова недоуменно вопросила и тут же прервалась, видя, что племянница слабо ворочает деревянной ложкой. – Ты чего так, Катюша, еле ложкой ворочаешь, или мои щи тебе не по вкусу?

– Нет, что вы, спасибо, очень вкусные, просто устала, наверно, ужасно спать хочу, и брат из головы не выходит.

– Ты, милая, как-нибудь доешь, тебе нужно силенки беречь, с хлебом вот и у нас туговато, по карточкам… Ну, тебе-то я дам, как обещала.