Текст книги "Пущенные по миру"

* * *

Так в колхозных заботах для Екатерины быстротечно проскочила весна, затем миновало тёплое лето, и пришла дождливая осень, и вот-вот наступит первая колхозная зима, которая обещала выдаться суровой. И когда неожиданно ударил первый заморозок, возник вопрос: хватит ли скотине корму?

Как только прошли обильные дожди, в колхоз прибыл Снегов и на своей линейке проехался вдоль полей, затем завернул на луга, где инеем заморозка обнесло сгоревшее сено. И потом после объезда колхозных угодий вернулся в правление донельзя сердитый и устроил разгон:

– Это что там у вас на лугах, Мамай прошёл, товарищ Зябликова? Кому сено оставили гнить? – вытаращил он бельмастые глаза над круглыми пунцовыми щеками.

– Да, товарищ секретарь, виновата, сама вижу – сгубила. Думаете, у меня душа не болит? И поверьте, в тот момент никто сложа руки не сидел, все работали. Да кто ведал, что нахлынут дожди, ведь погода долго стояла сухая?!

– И ты ещё рассуждаешь! Да это прямое вредительство, а за него знаешь что бывает, Зябликова! – вскричал Снегов. – Убрать, достоговать, приказываю немедленно! Не то вместе с Наметовым пойдёте под суд! – исступленно кричал он. – Была б ты не женщина, Зябликова, я бы с тобой не церемонился, ясно? – вытаращил он в гневе свои глазища.

– Ох, что тут неясного, – тяжело вздохнула Екатерина, печально отворачиваясь к окну.

В это время в контору вошёл Наметов и не успел снять шапку, как к нему, услышав чьи-то шаги, повернулся Снегов.

– А, вы пришли, Пётр Иванович, – громко обратился секретарь к только что вошедшему.

Когда Наметов увидел заворачивавшую к правлению секретарскую линейку, он мигом поспешил, предчувствуя недоброе. И теперь, напуганный его окриком, он сел на лавку в углу и тёр крупным кулаком свой большой выпуклый лоб.

– Что, товарищ Снегов? – тот быстро поднял голову на широких, могучих плечах. И вообще был он высок, плотен, в войну служил в кавалерии.

– Вы, старый большевик, у меня спрашиваете? Почему не помогли мобилизовать людей?! Чем вы тут всю осень занимались? Или спокойно глазели, как сено уйдёт под снег? Безобразие, вредительство, вот что вам грозит!

– Товарищ Снегов, колхоз уже существует больше полугода, а где обещанные трактора, косилки? У нас своих косцов мало…

– Говоришь – «мало»? – перебил секретарь. – Когда жили единолично, почему-то без тракторов справлялись? Подчистую всё убирали!? Так вот, заявляю: научитесь убирать без техники! А то что-то быстро, удивительно быстро стали забывать. Или надеетесь на помощь района? Нет, уж пока убирайте своими силами, а мы спросим по всей строгости!

– Раньше люди сами видели, когда и что убирать в первую очередь, а что оставить на потом. Тогда свой инвентарь берегли, а теперь он колхозный, ломается; кузню наладили, а кузнец не успевает…

– Да ты знаешь, что ты себя разоблачаешь, Петр Иванович, как вредитель? Оправдание ищешь саботажникам, которые прикидываются лодырями! А вы жмите, давите, выявляйте вредителей, подкулачников – и к нам!

– Товарищ Снегов, – Наметов побледнел и быстро встал и, как по стойке смирно, выпрямился на больших крепких ногах, а секретарь тотчас уменьшился ростом. – Мы уберем подчистую всё, обещаю…

– Я сказал, чтобы сено до единого стебелька собрали, – перебил тот. – Всё! – Снегов хлопнул картузом по столу и тут же машинально надел на голову, стремительно пошел из конторы, точно здесь ему стало невмоготу дышать. Наметов побежал следом и скоро поравнялся с секретарём, в его движениях было что-то угодливо-трусливое.

Екатерина, хмурая, подавленная и усталая, присела на лавку перед окном, выходившим на улицу. Она видела, как Наметов умерил свой широкий шаг и оказался чуть позади секретаря, шедшего в большой спешке к своей линейке, запряженной парой откормленных рысаков. Снегов на ходу что-то размахивал своими короткими руками и энергично простирал их в сторону лугов. А Наметов, поравнявшись с ним, прикладывал покаянно руку к своей груди, а потом одной указывал себе за спину, где было правление…

Снегов, налетевший как коршун, уехал восвояси.

Но и после того, как с трудом собрали и состоговали влажное сено, отдававшее прелостью, его оставили там же на лугу, ибо на корм скотине оно уже не годилось. Что же касалось работы, Екатерине приходилось вкалывать вместе с односельчанами в поле, на току и даже доить коров. Она хотела личным примером приучать людей к добросовестному труду, да и сама не могла сидеть без дела. Или только бы ходить везде и всеми командовать? Пусть любой это делает, а она с утра со всеми наравне будет работать в поле.

Если бы в дни заготовки сена Екатерина была там, она ни за что бы не допустила бездумной порчи кормов. А ведь на уборке сена старшим назначила Макарова, и с ним было ещё пятеро мужиков, да для стогования дала шесть молодых баб, которым она немного помогла, но разве везде за всеми доглядеть поспеешь? И ведь было же такое, когда приезжало начальство из земотдела или сам Снегов, Екатерину заставали в согнутом положении то в поле, то веявшую на токе хлеб, и норовили её отчитать – дескать, место председателя в правлении. В главные её обязанности входило руководить людьми, но не торчать же весь день в поле. На это замечание она отвечала вполне спокойно:

– Так может поступать только бездельник, а я не могу вести себя как помещик и разъезжать в телеге по полям.

– Власовна, свои рассуждения выкинь из головы. Какого помещика ты вспомнила, на кого ты намекаешь? – подозрительно спрашивал Снегов.

– Ни на кого я не указываю, вы спросили – я ответила…

– Так-так, вот ты какая? То-то я посмотрю у тебя мужики курят, а ты работаешь; кто с них будет спрашивать, если ты ими не руководишь? И почему ты ждешь, чтобы к тебе наезжало само начальство?

– Извините, Глеб Максимович, мне к вам ездить некогда, работать надо. Наметов бывает, сводки мои вам подаёт, чего ещё?

– Да, он-то аккуратен по этой части, а вот ты?

– А чего я? – тоном обиды и удивления вырвалось у неё, к тому же жёсткий, укоризненный тон Снегова вызывал тревогу. – Если не нравится, как я работаю, снимайте, я не держусь за место председателя.

– Хорошо, Зябликова, уж так и быть, до весны поработаешь, а там найдём замену, – после паузы сказал смягчённо Снегов, – видно, у него шевельнулась к женщине жалость, когда поглядел на её худую фигуру.

Екатерина стала замечать: стоило Снегову какое-то время побыть в селе, как народ значительно прибавлял в работе; и пока он торчал в правлении, даже детишки, и те не бегали по улицам гурьбой, и старики и старухи прятались по своим углам. А иные люди, раньше времени уходившие с нарядов, спешили вернуться обратно. На следующее утро выходили все до единого, даже вдруг занемогшие и те просили работу полегче. Она ведь знала, как некоторые, считавшие себя умней всех, умели ловко притворяться больными. Ей уже надоело быть для всех доброй, и к тем, кто её не уважал, она становилась суровой. Но любителям пофилонить было всё равно, как она к ним относилась. Они больше боялись Наметова, который, словно нарочно, подгадывал на поле, когда бабы, вместо того чтобы полоть, стояли кружком и хохотали, но завидев издали председателя сельсовета, быстро подхватывали тяпки и принимались за прополку. В другой раз, мужики, завидев его, ещё на подходе на ток, бросали курить и уходили молотить хлеб, а бабы, стоявшие под навесом, брали лопаты и бросали зерно на веятельные машины…

Новый установившийся повсеместно сельский уклад невольно заставлял Екатерину думать о брате Егоре, так и не вступившем в колхоз, и о нём от земляков доходили тревожные слухи, что брат живёт как отшельник, чуждающийся коллективного труда. Ещё недавно она и сама непросто принимала коллективизацию, а когда выбрали председателем, Екатерина взвалила на себя ответственность за судьбу колхоза. Но не прошло и года, как встал вопрос о её смещении из-за того, что не справилась со своими обязанностями председателя, а тут и брат попал в немилость к власти…

Глава 11

Егор Мартунин никогда бы не подумал, что его, выходца из бедняков, нарекут «вражьим элементом», не подчиняющимся советской власти. И мало того что никогда не критиковал её устоев и не произносил о ней дурных слов даже шепотом, а, наоборот, всегда считал её своей. Вот и в Гражданскую войну защищал её с оружием в руках. При единоличной жизни, когда продразверстку заменили продналогом, это событие вызвало бурные споры, так как не все дворы могли платить непосильный налог, а власти это не учитывали. И Егор говорил односельчанам, что для этого надо повыше засучивать рукава и вкалывать, а не лежать на печке и не ждать, что всё само свалится с неба, как по щучьему велению.

Однако Антип Бедин, тоже всю войну воевавший на стороне красных, такие разговоры не поддерживал и смотрел на своего давнего недруга как на подкулачника, усматривая в его словах намек в свою сторону. И вот подоспел такой момент, когда он вызвал в сельсовет Егора, чтобы окончательно выявить его вражескую сущность:

– Егор, теперь я хорошо понимаю, почему мы с тобой не смогли в детстве подружиться. У тебя уже тогда замечались все наклонности к обладанию безраздельным богатством. Помнишь, как ты завидовал Степану Горчихину? Я тебя тогда спецом подговорил залезть на его голубятню, я хотел раздать голубей мальцам, но ты настоял их продать. Вот когда наклюнулась твоя рваческая жилка! И нешто ты, всю жизнь мечтавший о богатстве, честно воевал за бедняков? В этом я очень сомневаюсь! Ты знаешь, что я пришёл с войны после тебя, и люди балакали, что ты ушёл с фронта. Да, слухи о тебе доходили, скажу прямо, вредные. Что скажешь, было не так? – он яростно протягивал каждое слово, точно ворочал камни, при этом его серые глаза сверкали лютой ненавистью, и продолжал:

– Давно я мечтаю тебя попотрошить и заглянуть в твоё военное прошлое, как ты воевал. Но я почему-то не верил, а теперь, когда ты оброс кулацким хозяйством с ног до головы… – тут Егор было хотел возразить, но Антип поднял кверху руку и не дал высказаться.

– Да-да, погодь-погодь, оброс кулацким хозяйством, говорю определённо только тебе, а ты под моим руководством сам сделаешь надлежащий вывод, вот тебе и будет по щучьему велению…

– Да ты чего, Антип? – всё больше хмурясь, резко оборвал Егор, бегая лихорадочно-тёмным взором.

– Я тебе не Антип, – вдруг бешено вскричал тот, – а Антип Сергеевич! Вот давай порассудим о твоём хозяйстве, – продолжал Бедин.

– В таком разе я тебе тоже не Егор, а соответственно Егор Власович. Так-то, Антип Сергеевич…

– Нечего мне тут равность устанавливать! – упрекнул сердито тот, глядя исподлобья.

– Дак революция всех уравняла?

– Это кого уравняла, а кого развела по разные стороны. Да от тебя несёт буржуем за версту… Скажи на милость, почему в гражданскую не довоевал до победного конца? И ещё неизвестно, как ты воевал, за кого; а может, как в революцию, с братцем дебоши устраивали да усадьбы помещичьи растаскивали… А потом отгрохали дом, на законном ли основании? И это в то время, когда другие гибли за революцию, а вы нагло пользовались её плодами!..

Под нажимом слов Бедина и под взглядом прищуренных глаз Егор на время растерялся, однако он скоро справился со своими чувствами и заговорил:

– Но знаешь, ежели с такой мерой подходить к нам, то надо вспомнить, что тогда так делали не мы одни, а все. Зачем же было пропадать в огне добру? Это уж каждый на свой хозяйский пригляд смотрел…

И вот когда разговорился, он вдруг уверовал в правоту своих слов, и его взгляд тотчас обрёл непоколебимую твердость: – Я воевал, как умел… А ты лучше ответь: кто из русских хотел идить против своих, русских? Мне от одного вида крови всё нутро выворачивало…

– Враги революции были готовы задушить молодую республику, вот тебе мой сказ! – воскликнул Антип. – Ты мне ответь: кто, по-твоему, проливал кровь? – уставился сурово, и сам же ответил: – Я скажу кто: ты овец сколько порешил? Не считал?

– А че ж ты не даёшь сказать? Овцы мне нужны для дела. Нешто можно равнять человека с овцой! А вот кто стреляет в своего брата-славяна, я не оправдываю, – обронил отрешённо Егор.

– Ага, вот теперь ясно: ты на стороне классовых врагов, они и льют кровь! – вскричал Бедин, вскочив с лавки, и тут же сел. – Погоди, овчарню заведём, всех твоих овечек в колхоз, а сам катись ко всем чертям!

– Нешто ты удумал меня голым пустить по миру? – моргал ресницами Егор с таким растерянным видом, что уже трудно было усомниться в недобрых намерениях Бедина. – Почему же ты видишь во мне палача, а в себе не видишь?

– А нам мироеды не нужны. Тогда узнаешь, что я из себя представляю, – ехидно, с издевкой протянул власть предержащий.

– Дак я воевал на стороне красных, это все знают во всяком другом исполкоме, а то бы я с тобой не балакал.

– Ах ты, мать твою! По-твоему, мы, красные, кровожадные? Да тебя, голубчик, надо поставить к стенке и в распыл, как прихлебателя контры!

– Дак нешто я назвал тебя кровожадным? Это ты здря, я только изрёк, против кого воевал… А нешто красные и белые стреляли понарошку в воздух? Уж кровищи пролито много. Нешто сейчас можно разобраться: кто на кого первый направил пушки?..

– Белые только и нацеливали пушки против молодой республики. Ты это, вражина, не темни! Что же, по-твоему, надо было выжидать, чтобы они нас перебили? Мы тебе сей момент установим истину, кто ты есть! – выгнув яростно шею и снова привставая, проговорил Бедин. И вдруг посмотрел в сторону. Егор перевёл взгляд туда и, к своему изумлению, только сейчас увидел в тени угла сидевшего приезжего из района, который тут же встал, оправил гимнастёрку под ременной портупеей с прилаженной к ней кобурой, из которой выглядывала закругленная чёрная рукоять нагана. Сейчас Егору показалось, что незнакомец вошёл словно через стену, и не без испуга рассматривал военного.

– Да, пожалуй, теперь ясно, что он за птица! Вражина, одно ему слово, к тому же хитрый, гад, сразу видно, куда гнёт… – проговорил тот.

– Какой же я вражина и куда гну? – резко, с отчаянием заговорил Егор. – Против советской власти не выступал, а что касаемо теперешнего момента, так я встал на свой путь помощи советской власти и буду ей завсегда помогать трудовым потом и мозолями.

– «Свой путь», говоришь? Это какой такой свой? – спросил районный гость, пройдясь перед Егором этаким щёголем с начищенными до блеска сапогами. Егор даже успел при этом подумать, на какой парад он так их надраил?

– Поставлять на рынок своё ремесло, – простодушно ответил он.

– Это, надо полагать, поставлять контру? Да ты истый нэповский недобиток! Вот где они окопались! – обернулся районный гость к Бедину, верно указавшему на вражеского элемента, а там, может, тот и заговор вынашивал.

– Перерожденцев и без тебя хватает, Егор, – подтвердил Бедин жёстким тоном.

– Да постойте, товарищи, здесь надобно разобраться. Да какой из меня враг, – после паузы, в лёгкой растерянной оторопи, он улыбнулся. – Если так, я вам отдам всю скотину, мне ничего не нужно. А овец, кажись, разрешено… и в колхоз запишусь, – обещал он запальчивым тоном.

– А чего же ты раньше обманывал советскую власть?

– Дак весной говорили, что хозяйство сдавать и в колхоз записываться по желанию. Я и не торопился, а потом вышла статья товарища Сталина… Вот она при мне. – Егор было хотел вынуть из бокового кармана потертую от долгого ношения газету.

– О ней мы и без тебя знаем. Ты же хотел советской власти помогать, а сам повёл, как затаившийся кулак, – говорил Бедин, пытавшийся выслужиться перед районным начальством и показать сейчас, как он обламывает и разоблачает прижимистых крестьян. Бедин не знал, что тогдашний уполномоченный Снегов, а ныне секретарь райкома, тоже был заинтересован подавать отчётность в область о проведении сплошной коллективизации, дабы как можно больше крестьянских дворов вступили в колхоз и как можно меньше было колеблющихся, и к этому он призывал Бедина.

– А вот на статью ссылаться нехорошо, – тихо и спокойно произнёс человек в портупее. – Товарищ Сталин показал пример выдержки, сознательности и призывал к этому вас. А вы повели подло, подрываете доверие товарища Сталина, – продолжал тот нарочито, дабы подействовать на совесть Егора, который уловил в словах его явный обман. Он кивал, поглядывал колючим взглядом на своих притеснителей. И когда Егор заверил, что готов исполнить всё, что услышал, его отпустили домой.

– И что мне, долго ли ещё терпеть его? – спросил Бедин у районного гостя, который и приехал по его просьбе.

– Ничего, найдётся ещё один предлог – увезём, – заверил тот и стал собираться в дорогу…

* * *

Окончания этого разговора Егор, разумеется, не слышал. Ему казалось, что как раз статья Сталина хорошо ему послужила, кажется, от него теперь надолго отстали. Но, правда, недвусмысленно намекнули, что простят за все крамольные высказывания только при условии, если сдаст в колхоз последнюю лошадь с жеребёнком и даже корову. И он скрепя сердце велел жене отвести, кроме овец, всю животину. Сам же он не мог, и пока Настя отводила, Егор пил самогон и плакал. Дочери выглядывали из своей горницы и тревожно смотрели на отца…

Вскоре Егор понял, что без коня ему стало очень трудно, и только через месяц на вырученные от проданных полушубков деньги купил у цыган коня, дабы наезжать по своим торговым делам в город. Когда Бедин узнал, что Егор не унимается, решил сломить его повышенным налогом…

С Епифаном, как известно, он рассорился по той причине, что ещё во время первой сдачи скотины в колхоз брат его крупно подвёл. Но спустя время одумался, что допустил промашку. Хотя Епифан уже стал забывать обиду. Егор начал лестью снова приближать брата, и он было клюнул, а когда догадался, для чего тот торил к нему новую стёжку, его охватил страх и он снова отдалился от брата. А своей жене строго-настрого запретил появляться на его половине.

– А то я сама не знаю, – огрызнулась Софья и продолжала: – Егора намедни в сельсовет вызывали, чует моё сердце, не добром это кончится, – закончила она.

– Это что же, он табе сам об сём говорил? – Епифан строго взглянул на жену.

– Настя мне шепнула, и больше мне ничего не напоминай.

– А ты и с его жаной, чтоб совсем не зналась. А то семейство братца и сабя, и нас под монастырь подведёт.

– Настя уже всю скотину отвела в колхоз, овец он не отдал.

– Жаден больно братан и упрям как баран. А ты ступай, управляйся.

Софья не ответила, Епифан уехал на свой лесной кордон со смутными предчувствиями, поскольку его сердце всегда карябала скрытность жены, ведь частенько она всё равно норовила поступать по-своему. И во взгляде её таилось что-то настороженное, будто он давно уже не мил ей и в душе занял место другой. А когда верхом на коне приезжал домой с дежурства, он ставил его в стойло, подзывал сына и хитро выспрашивал, ходила ли мамка к дяде Егору? Но сын растерянно пожимал плечами, Епифану казалось, что жена предупредила сына, и тогда выходил из себя. Но на грубое обхождение отца мальчуган подавно упорно отмалчивался, и потому от него невозможно было добиться слова. Если Софья слышала, как он приставал к нему, она стыдила мужа:

– Чего ребёнка терзаешь, он и так уже тебя боится! Неверующему Фоме одна глупость на уме, совсем стыд потерял…

– Я тебе потеряю, зануда! – и махал зажатым в руке кнутовищем, потом его отбрасывал в угол сеней и уходил к заготовленному на новую избу лесу, стесывать с брёвен кожуру. Епифан долго не мог думать об одном и том же, и тем более, если осаждали тяжёлые думы; он легко освобождался от них и втягивался в свои повседневные домашние дела, а тут как раз приспевала пора строиться…

И через два месяца, отказавшись напрочь от помощи брата, приступил рубить себе новую избу, взяв подсоблять братьев Софьи…

С того времени Егор почувствовал себя в изоляции и от брата, и одновременно от власти. Хотя последняя (в лице Антипа Бедина) досаждала всё больше и больше, так что он стал невольно подозревать, не напевает ли Епифан Антипу о нём вредное?

Словом, над Егором всё заметней сгущались зловещие тучи, которым он придавал мало значения только потому, что безоглядно верил: от него не исходит никакого вреда, какой ему упорно приписывает Бедин. И Егор надеялся, что когда-нибудь эти тучи пройдут, не задев его головы, и тогда для него наступит ясный день…

В селе к Егору относились люди по-разному: из числа середняков, которые его уважали, многие обращались к нему с просьбой сшить им тулуп или полушубок. А те, кто был победнее, смотрели на него, как на совершенно чуждый им элемент. Ведь Егор до сих пор не состоял в колхозе, в то время как им деваться было некуда, жили всегда простенько, о богатстве не мечтали и потому с легкостью приняли колхозный строй. Отец Егора Влас Епифанович тоже был не шибко хозяйственный и оттого в старые времена Мартунины жили бедно. Но то, с какой ретивостью Егор вдруг повел хозяйство, все удивлялись: не с их умом такой размах, каким истинно заразился Егор. У молодого мужика энергии через край, потому у него всё ладится и всего полно, живёт, как истинный кулак. Одним словом, плохо ли, хорошо ли селяне относились к Егору, а всё равно при встречах всё с ним здоровались. И в то же время от людей стало всё чаще исходить на него то ревниво-завистливое, то боязливо-затаённое отношение к тому, чем он занимался. Однако нужда порой заставляла людей обращаться к нему, чтобы продал им своё изделие из овчины, а если готового не было, просили сшить под необходимый размер. Днём идти к Егору за заказом опасались и тогда подгадывали – в сумерках, да и то с оглядкой, как бы Бедин не подсмотрел…

И что уж тут говорить, коли все без исключения – кто больше, а кто меньше – завидовали Егору, который сумел в такое сложное время наладить своё прибыльное дело. И жил поистине припеваючи, и как тут не могло ходить по селу такое мнение, будто бы Егор купил Бедина, если тот до сих пор не нашёл на него свою управу. Ведь Егор продолжал скупать у людей овечьи шкуры, да не только в своей деревне, а также и в соседних…

И вместе с тем все отлично знали, что Егор никому не чинил явного вреда, если не считать того, что своей неуёмной деятельностью раздражал некоторых односельчан. Это были как раз те, которые отродясь сами ничего не делали и в колхозе работали спустя рукава. Егор таких сам ненавидел, если заглянуть вглубь его души, то можно было бы увидеть, как он неистово мечтал открыть свою валяльню. Собственно, в его планах эта задумка была давно, но осуществить её помешала коллективизация, которая донельзя омрачала всё его существо…

К визитам Бедина Настя относилась настороженно, в чём мужу признавалась откровенно, так как смелые разговоры Егора с председателем сельсовета её раздражали; и часто упрашивала мужа, чтобы перед ним придерживал свою привычку бахвалиться и не был бы безгранично доверчивым, и продолжала к Бедину относиться с затаённой антипатией. А когда тот приходил, словно чувствуя её неприязнь, с какой-то мрачной тоской смотрел на неё и будто говорил: «Зря ты, голубушка, плохо обо мне думаешь». Неужели муж этого не видел и ей было вдвойне обидно, что он своей нарочитой слепотой как бы подвергал её опасности. И Настю очень огорчало, что Егор воспринимал все её предостережения чуть ли не в штыки, окриком, чтобы только молчала и свой нос в его дела не совала.

Сама Настя давно написала отдельно от мужа заявление о вступлении в колхоз. Но когда она интересовалась, примут ли её, Дородов лишь отделывался отговорками, что много работы, пока ещё заявление не рассмотрел, а потом кто-то ей сказал, что председатель даже не предложил его обсудить на правлении, что безмерно Настю огорчало. Неужели и она для них как прокаженная? А Бедин бесцеремонно похаживал к Егору, высматривал, чем тот занимается, хотя в деле ещё его ни разу не заставал. Правда, нагло у него выспрашивал, чем он шьёт, каким инструментом? Егор показывал ему лишь ручное простейшее приспособление по сшиванию шкур в тех местах, которые швейная машинка не брала…

Выделывал Егор шкуры и шил полушубки и тулупы в основном по ночам, когда всё село спало непробудным сном; а он, плотно закрыв чёрным сукном окна в старой избе, чтобы свет от лампады с улицы был неприметен даже на расстоянии, работал, работал, не зная устали и редко перекуривая, а днём отсыпался. И такие трудовые смены повторялись почти каждую ночь, в то время как вся деревня отдыхала, чтобы поутру с новыми силами взяться за колхозную работу…