Текст книги "Хранить вечно"

– Это был последний пикет, – оглянувшись, сказал Кепе Саксум. – Дальше дозоров не будет. Наши дальше не заходят.

Они шли друг за другом по неглубокой, заросшей ивняком и низкорослым шиповником, лощине, держа лошадей под уздцы.

Кепа сейчас же откликнулся:

– Хорошо бы. А то надоело уже от каждой тени шарахаться… – он снял с головы платок и вытер мокрое лицо и шею. – Пить охота… И жрать… Да и отдохнуть не помешало бы. А, декурион, ты как?

Саксум нетерпеливо повёл плечом.

– Подожди ты с пожрать. Отойдём чуток подальше – тогда.

Кепа вздохнул и, взглянув на висящее в безоблачном небе, добела раскалённое солнце, вновь повязал платок на голову…

Стадиев через пять лощина вывела их к сухому руслу реки.

– Нам – туда, – уверенно сказал Саксум, показывая вдоль русла на юг. – Дальше можно уже верхом.

– Попить бы… – жалобно сказал Кепа. – Да и вообще…

Декурион взглянул на него.

– Хорошо, – сказал он, – привал.

Кепа тут же радостно засиял, засуетился и принялся извлекать из седельных сумок припасы. Первым делом он достал большую плоскую флягу, поспешно выдернул пробку и надолго присосался к горлышку, запрокинув голову и блаженно прикрыв глаза; острый кадык на его потной грязной шее заелозил вверх-вниз.

– Уф… – сипло сказал Кепа, оторвавшись наконец от фляги и тыльной стороной ладони вытирая рот. – Степлилось… Будешь, командир? – он протянул флягу декуриону.

Саксум принял флягу, напился тёплого, отдающего медью, разбавленного вина и принялся равнодушно жевать поданный ему Кепой кусок вяленого мяса и жёсткую пшеничную лепёшку.

– Далеко нам ещё? – спросил Кепа.

Он уже лежал в жидкой тени одинокой приземистой ивы прямо на заросшей редкими листьями астрагала, сухой потрескавшейся земле. Свой кусок мяса и лепёшку Кепа расположил прямо у себя на груди, время от времени беря и откусывая то от одного, то от другого.

Саксум помолчал, прикидывая.

– До передовых разъездов мусуламиев, я думаю, ещё дня два-три пути будет… – наконец сказал он. – А если до самого́ Туггурта, то – дней шесть… а то и семь, не меньше.

Кепа вздохнул:

– Скорей бы уже дойти! Надоело по этому солнцепёку тащиться.

Декурион усмехнулся:

– Ты ж, понимаешь, жаловался на перевале, что мёрзнешь. Вот и отогревайся теперь.

Кепа от возмущения даже приподнялся на локтях.

– Кто жаловался?! Никто не жаловался!.. Подумаешь, один-единственный раз сказал, что ноги мёрзнут!

– Сказал же… – невозмутимо заметил Саксум и, подумав, добавил: – И вовсе не один единственный раз.

Кепа хотел что-то сказать, но не нашёлся, фыркнул, надулся и принялся с остервенением грызть свой сухарь.

Остаток трапезы прошёл в благостной тишине…

– Ну всё, подъём! – сказал декурион, отдавая Кепе полегчавшую флягу и поднимаясь. – Нам ещё до заката стадиев сто надо пройти… А лучше – сто пятьдесят.

– Теперь полегче будет, – тоже вставая, откликнулся Кепа. – Теперь можно верхом. Да и прятаться уже ни от кого не надо, – он принялся распихивать оставшиеся припасы по седельным сумкам.

– Воды бы где найти – лошадей напоить… – задумчиво сказал Саксум. – Ладно. Сколько можно, пойдём по руслу – может, где какой бочажок невысохший найдём.

– Найдём! – уверенно сказал Кепа. – Не должно было ещё всё высохнуть – дожди-то какие прошли!.. – он оглянулся на декуриона. – Ты это… езжай, командир. Я сейчас. Я догоню. Мне тут… надо…

– Хорошо, – сказал Саксум, запрыгивая в седло. – Догоняй. Только не долго… И повнимательней место выбирай – змеи тут, понимаешь, могут быть.

– Ладно… – отмахнулся Кепа…

Он нагнал декуриона быстрее, чем этого можно было ожидать, и, поравнявшись с ним, заносчиво спросил:

– А?!.. Ну как?!

Саксум оглянулся… и чуть не упал с лошади – с Кепиных плеч ниспадал роскошный ярко-красный плащ преторианского гвардейца.

– Перед отъездом в ка́набе купил, – небрежно сообщил Кепа. – В лавке у какого-то грека… Посмотри – пряжка какая! – он выставил вперёд правое плечо. – Почти как у проконсула!.. Тридцать пять сестертиев за всё про всё. Грек-пройдоха пятьдесят просил. Битый час торговались… Почти всё, что у сикилийца выиграл, на плащ и пряжку пошло. Зато – красотища! А?!..

– Кепа! – покачал головой Саксум, наконец обретший дар речи. – Зачем тебе это?!

– Как зачем?! – изумился Кепа. – Красиво же!.. Я в этом плаще – вылитый преторианец!

– Ты в этом плаще – вылитый попугай!

– Что б ты понимал! – немедленно обиделся Кепа. – Завидуешь – так и скажи! А нечего тут попугаями бросаться!

– Кепа! – как можно более убедительно сказал декурион. – Ну какой из тебя преторианец?! Ты на себя посмотри – ни кожи, понимаешь, ни рожи. Преторианцы, они все – ого!.. – он сделал жест руками, как будто обнимал что-то большое, объёмное. – А на тебя хоть три плаща надень – тебе всё равно до преторианца… как до луны!

Кепа, к удивлению декуриона, не ответил. Он ехал теперь чуть впереди, и Саксуму были видны только его ярко-красная прямая спина и гордо поднятая и чуть отвёрнутая в сторону, от декуриона, голова. Саксум почувствовал укол совести.

– Ладно, Кепа, – примирительно сказал он, – не обижайся… Красивый плащ… И пряжка тоже замечательная… И тридцать пять сестертиев за такую красоту – вполне приемлемая цена.

Кепа повернул к декуриону лицо, глаза у него блестели.

– Знаешь, Саксум, – сказал он задумчиво. – Я, когда маленький был, страшно завидовал своему старшему брату. Он в гвардии служил. Он как раз вот таким и был – ого!.. – Кепа повторил жест декуриона. – А я в мать пошёл. Она у нас маленькая… Брат носил вот такой же точно плащ. И шлем с гребнем. Он, изредка когда домой выбирался, я прямо млел. Придёт, мне на голову шлем наденет – а шлем большой, я из-под него не вижу ничего! – а он хохочет. Вылитый, говорит, преторианец, хоть сейчас на парад… Кинжалом своим ещё давал поиграться… Погиб он потом. По-глупому погиб – в пьяной драке зарезали. Свои же… И отец наш в том же году умер… Бедствовали мы потом страшно. Ты не поверишь, я в легион босым пришёл наниматься – клянусь! – у меня даже сандалий не было! Какая уж там гвардия!.. Направили меня сначала в Тулли́анум. Заключённых охранять… Это тюрьма такая подземная. В Роме. Под Капитолием… С северной стороны… Темнотища, сырость, холод собачий… Я там через полгода волком взвыл! Ну они-то, те, кого я охраняю, ладно, они – преступники. Но я-то при них за что заживо гнию?!.. Так что, когда в Африку стали добровольцев набирать, я первым пошёл. Да что там пошёл – побежал!.. Мне порой кажется, что я после Туллианума этого не отогреюсь никогда!

Он замолчал.

– Ты никогда не говорил о своём брате, – осторожно сказал Саксум.

– Да как-то… к слову не приходилось, – Кепа вздохнул. – Я плащ-то этот чего купил. Подумал: куда я с такими деньжищами да к мусуламиям. Отберут ведь. Как пить дать отберут! А плащ – вряд ли. Плащ не деньги. Куда мусуламию в таком плаще? Верно?

– Ну, вообще-то, и плащ могут отобрать, – сказал Саксум. – И очень даже запросто. Это во-первых… А во-вторых… Даже если и не отберут. Ты ведь в этом плаще на поле боя будешь, как мишень. Все стрелы, все дротики – твои. Понимаешь?.. Одно дело, когда таких плащей на поле сотни, когда все в таких плащах, и совсем другое дело, когда ты такой один единственный. Улавливаешь мысль?

Кепа на этот раз молчал долго. Очень долго. Даже для нормального человека такое молчание было бы слишком долгим, а для Олуса Кепы оно вообще было бесконечным. Саксум уже успел забыть о своём вопросе и думал о чём-то совсем другом, когда Кепа вдруг повернулся к нему и решительным, не терпящим возражения тоном сказал:

– Ну и пусть, как мишень! Зато красиво!..

Вопреки прогнозам Саксума, они наткнулись на дозор мусуламиев уже на следующий день.

С десяток полуголых нумидийцев на своих приземистых гнедых лошадках вдруг показались справа на холме и, гортанно крича и посвистывая, покатились вниз, охватывая остановившихся путников полукольцом.

– Что-то мне ссыкотно, командир… – нервно сжимая рукоять меча, вполголоса сказал Кепа. – Порубят они нас сейчас в капусту! Как пить дать, порубят!

– Спокойно, Кепа… – подбодрил своего напарника декурион. – Спокойно… Главное – не делать резких движений…

Он запустил руку в седельную суму, извлёк вручённую ему перед отъездом префектом Карзианом керу и поднял её высоко над головой.

– Такфаринас!!.. – крикнул он навстречу приближающимся всадникам. – Такфаринас!!..

Мусуламии накатили, накрыли облаком пыли, заулюлюкали, затанцевали вокруг. Замелькали закутанные до глаз лица, смуглые тела, обнажённые клинки, оскаленные морды коней.

– Кесарь Тиберий!!.. – снова громко крикнул декурион, потрясая над головой керой со свисающими с неё разноцветными печатями. – Письмо!!.. Царь Такфаринас!!..

От всадников отделился один – в буром легионерском плаще, накинутом прямо на голое тело. На широком, тоже легионерском, ремне, рядом со свинцовой пряжкой, изображавшей опёршегося на дубину Херкулеса, у него висел кинжал в шикарных позолоченных ножнах.

– Твоя кесар?! – крикнул он Кепе, тыча в его сторону коротким мечом-гладиусом.

Кепа испуганно замотал головой.

Полуголый повернулся к декуриону.

– Его кесар?! – он снова ткнул мечом в сторону Кепы. – Эта… Кто эта… мидд уа тише́г-гер-эт?!

– Нет! – сказал Саксум. – Келя! Он не кесарь! Он просто мой попутчик… друг… амиди́!.. Вот! – он снова показал нумидийцу керу. – От Кесаря Тиберия!.. Царю Такфаринасу… э-э… Аменукаль Такфаринас!.. Послание!.. Письмо!

Мусуламий приблизился.

– Давай! – требовательно протянул он сухую тёмную руку.

Декурион отрицательно покачал головой:

– Келя!.. Только аменукаль Такфаринас!

Мусуламий недобро прищурился и ещё раз требовательно потряс рукой:

– Давай!!

– Келя!.. – твёрдо повторил декурион и спрятал керу обратно в сумку. – Нет! Нельзя!.. Веди нас к Такфаринасу! В Туггурт! Понимаешь?!.. В дом Такфаринаса!.. Тар-ахамт Такфаринас! Понимаешь?!

Мусуламий убрал руку, что-то пробормотал себе под нос, всё так же не спуская с декуриона злых прищуренных глаз, потом фыркнул, дёрнул за повод и круто развернул коня.

– За моя ходить!.. – кинул он декуриону через плечо. – Такфаринас ходить! Н-ар-ере́м Туггурт!..

Он что-то гортанно крикнул своим людям, махнул рукой и, не оборачиваясь, поскакал вперёд, сразу переведя коня с шага на рысь. Саксум и Кепа пришпорили своих лошадей. Мусуламии тоже дружно взяли с места и помчались за своим предводителем, рассыпавшись по степи в цепь, широким полумесяцем охватывающей декуриона с его напарником…

На ночёвку остановились в стойбище пастухов: обширный, но пустой загон для скота; шесть разновеликих квадратных шатров из плотной тёмно-серой шерстяной ткани; колодец; с десяток лежащих и стоящих там и сям верблюдов.

Путников встретила пожилая женщина – высокая, суровая, простоволосая, в свободной тёмно-синей рубахе-такаткате: снизу – длинной, почти до самой земли, а сверху – с большим вырезом, обнажающим тёмную морщинистую шею и почти не скрывающим вялую обвисшую грудь. Лицо хозяйки стойбища обильно покрывала татуировка: два ряда вертикальных точек на лбу над переносицей, крестообразные рисунки на щеках и густо заштрихованная, опрокинутая остриём вниз пирамида на подбородке. Женщина разговаривала с пришельцами неприветливо, хмурилась, она была явно не рада незваным гостям. Мужчин, как заметил Саксум, в стойбище не было вовсе – только женщины и дети.

Ужинали в большом шатре, разделённом на две половины натянутым между столбами шерстяным ковром – с вытканными по синему фону жёлтыми и красными ромбами. За перегородкой слышались женские голоса, стук посуды, тоненько заплакал и почти сразу же замолчал грудной ребёнок.

С этой стороны перегородки, на мужской половине, в неглубокой яме, вырытой прямо в песке, горел костёр, вокруг которого были расстелены толстые ковры из козьей шерсти с разбросанными по ним подушками. Дым от костра уходил в небольшое отверстие в потолке, подпираемом четырьмя высокими – в два человеческих роста – шестами.

Во время ужина, состоявшего из «еси́нк» (фасолевая каша с бараниной) и горячего травяного отвара с мёдом, в стойбище вернулось стадо, а с ним и мужчины – пятеро взрослых и с ними двое совсем юных, ещё не закрывающих лица, подростков. Пока всё небольшое население стойбища сообща таскало воду из колодца и поило вернувшихся с пастбища животных, хозяйка о чём-то долго беседовала со старшим из мужчин. Разговор шёл на повышенных тонах – хозяйка была явно чем-то недовольна, она трясла головой, грозно раздувала ноздри и то и дело рубила воздух узкой сухой ладонью. Мужчина – невысокий, кривоногий, с длинными, чуть ли не до колен, руками – поначалу пытался оправдываться, спорить, но вскоре замолчал и только послушно кивал, потупившись и глядя в сторону и вниз.

– Э-ге… – негромко сказал Саксуму Кепа. – А ведьма-то эта здесь в авторитете. Глянь, как она мужичонку-то… Разве что приседать не заставила.

После ужина старший из мусуламиев, которого все звали Амекра́н, отправил куда-то двоих всадников из своего отряда, а с остальными стал располагаться на ночь в шатрах. Саксуму и Кепе отвели самый маленький из всех шатров, стоявший на краю стойбища.

Кроватей, разумеется, в шатре не было. Внутри, прямо на земле, лежали два затёртых до неразличимости цвета, узких ковра. Неразговорчивый мусуламий, приведший их в этот шатёр, ткнул пальцем в сторону каждой из лежанок, буркнул что-то неразборчивое и вышел, вскоре, впрочем, вернувшись и швырнув Кепе небольшую, набитую шерстью, подушку.

– А ты у них в почёте, – заметил Саксум, укладываясь на неудобном ложе и пристраивая под голову сумку. – И еду тебе первому подавали. И миска у тебя была медная, а не деревянная… вот, теперь подушка… Я думаю, это всё – твой плащ. Они тебя явно за главного принимают.

– А что, – редкозубо улыбнулся Кепа, – могу и за главного побыть. Не всё же время мне на побегушках… Думаю, начальник из меня выйдет очень даже ничего!.. Хэх! А что, покомандую – не хуже других!.. Не расстраивайся, командир, – взбивая свою подушку и продолжая улыбаться, подначил он Саксума, – когда меня назначат командиром турмы, я, так и быть, возьму тебя к себе декурионом.

– Не знаю, не знаю… – озабоченно отозвался Саксум. – Насчёт командира турмы – это всё как-то пока вилами по воде… Но вот что я знаю точно, так это то, что рядовым легионерам Такфаринас благоволит, а вот больших начальников – тех он очень даже не жалует. Не любит он, понимаешь, больших начальников, и всё тут! И знаешь, что делают мусуламии с теми, кого не любит Такфаринас? Нет?.. Они их сажают на кол… Бараньим жиром кол, понимаешь, смазывают и – хоп!

Улыбка сползла с Кепиного лица, глаза округлились.

– Ты это что… серьёзно?

– Абсолютно! – с наслаждением вытягивая ноги, сказал Саксум. – Ты, главное, проси, чтоб кол поострее заточили. Тогда не так долго мучиться. А то, понимаешь, на тупой посадят, да если он ещё и занозистый – тогда совсем беда!

Кепа ошарашенно молчал, держа в руках забытую подушку и глядя перед собой широко распахнутыми глазами.

– Да пропади он совсем! – вдруг спохватился он, вскакивая и отбрасывая подушку в сторону. – Да я его!.. Да я его теперь вообще не надену!.. – он схватил свой плащ и стал с остервенением комкать его. – Я его теперь!.. Я его сейчас пойду и сожгу!

– Сядь! – сказал Саксум, открывая глаза. – И не ори!.. Чего ты орёшь?! Хочешь, чтоб пришли и успокоили?!.. – он приподнялся на локтях и строго посмотрел на своего напарника, застывшего посреди шатра. – Сядь!.. – (Кепа сел). – Поздно метаться! Твой плащ уже все видели, понимаешь?.. Ты его теперь хоть сожги, хоть закопай. Хоть на ленточки распусти и съешь. Ты теперь всё равно… этот… как его… мидд уа тишег-гер – красный человек… У меня на родине говорят: в своём селении у тебя есть имя, в чужом селении – только одежда. Видел – двое ускакали? Через три дня уже вся округа до самого Туггурта будет знать, что к Такфаринасу едет какой-то красный человек. Мидд уа тишег-гер, понимаешь… С письмом от кесаря Тиберия.

– Так что ж теперь делать? – потерянно спросил Кепа.

– Соответствовать… – спокойно сказал Саксум, вновь откидывая голову на котомку. – Ты теперь – важная персона. Так что – соответствовать… – он усмехнулся. – Ну и задний проход разминать. На всякий, понимаешь, случай… Ладно, красный человек, будущий командир турмы, спокойной ночи!..

Вечером следующего дня отряд Амекрана передал Саксума и Кепу другой группе всадников. Эти все были, как на подбор, в традиционных светло-голубых плащах-алашо и такого же цвета тюрбанах-лисамах, закрывающих лицо до самых глаз. В отличие от босоногих спутников Амекрана, все всадники нового отряда были обуты в кожаные сандалии-ибузага́ны. У многих на шее или на поясе висели на цепочках амулеты – серебряные фигурки быков, леопардов, верблюдов. Сразу чувствовалось, что всадники эти не из простых, что это – один из отрядов «гвардии» Такфаринаса, элитных подразделений повстанческой армии, набранных из богатых представителей местных племён и имевших львиную долю в любой добыче.

Сам Амекран, отправив своих подчинённых назад, присоединился к новому отряду. Но если среди своих полуголых попутчиков Амекран, благодаря своему добротному плащу и роскошным ножнам, смотрелся, как аурихалковый дупондий в пригоршне затёртых бронзовых ассов, то в новой компании он уже сам выглядел, как старый почерневший асс в россыпи благородных серебряных денариев.

Саксуму понравилось это, только что пришедшее ему на ум, сравнение и он поспешил поделиться им с Кепой.

– А мы с тобой тогда кто в этом кошельке с монетами? – хмыкнув, спросил декуриона напарник.

– Мы?.. – Саксум задумался. – Ну, я-то, пожалуй, сойду за обычный сестертий. А ты, понимаешь, – бери выше – ты в своём плаще на целый аурей потянешь.

Кепа опять хмыкнул:

– Сестертий с ауреем, говоришь. Может быть, может быть… Вот только, сдаётся мне, декурион, мы с тобой не настоящие монеты, а… как бы это… поддельные… А знаешь, что с поддельными монетами делают, когда находят?.. Молотком плющат. И – на переплавку… – он поёжился. – Что-то мне опять ссыкотно, командир. И чем дальше – тем ссыкотней.

Саксум с любопытством посмотрел на своего напарника.

– Никак, взрослеешь, красный человек?.. Ну что ж, в самый раз… – он помолчал и добавил задумчиво: – В самый раз…

Никакой крепостной башни, как это было обозначено на карте Мания Карзиана, на местности в действительности не оказалось. Вообще не оказалось ничего, хотя бы отдалённо напоминающего крепость. Туггурт предстал перед спутниками самой обыкновенной, хотя и довольно большой, деревней. Несколько десятков приземистых плоскоголовых домов, слепленных из местной красноватой глины, жались боками друг к другу, теснились вокруг сочно-зелёного пятна оазиса у подножия невысокой горы, карабкались по её жёлто-коричневым, изрытым овражными разлогами, голым склонам. Рядом с деревней – пёстро-лоскутным, всех оттенков серого цвета, ковром, расстеленным прямо на негостеприимной, песчано-каменистой почве, – раскинулся большой палаточный городок: не менее трёх сотен разновеликих шатров – от небольших, четырёх-шестиместных, до огромных, на несколько десятков человек. Над деревней и над палаточным городком тут и там поднимались голубоватые дымки многочисленных костров.

– Туггурт! – немного торжественно сказал старший команды сопровождения – как уже знал декурион, сотник по имени Миси́пса, указывая Саксуму и Кепе на открывшийся перед ними с холма вид на столицу повстанческой армии. – Ар-ерем… Тар-ахамт уаре́р-н Такфаринас. Э-гмедх!

Саксум молча кивнул, зато «красный человек» Кепа счёл для себя обязательным отреагировать более эмоционально.

– Туггурт!.. Такфаринас!.. Моя понимать!.. – громко, как будто разговаривая с тугоухим, произнёс он, зачем-то коверкая романские слова и, наморщив лоб, добавил одно единственное выученное им за дорогу слово на местном наречии: – Схари! Хорошо!

Они спустились с холма, пересекли обширную, примыкающую к оазисной роще, луговину, на которой пасся огромный – в несколько сотен голов – табун лошадей, преодолели неглубокий, сплошь заросший прутняком, овраг, по дну которого резво бежал прозрачный ручеёк, и наконец въехали в пределы палаточного городка.

Вотчина неуловимого Такфаринаса, негласная столица повстанцев, эпицентр вот уже седьмой год бушующего в стране антироманского восстания, вблизи меньше всего напоминала военный лагерь. В распахнутых насквозь шатрах – в тенёчке, на сквознячке – сидели на коврах, возле дымящихся очагов, степенно беседующие мужчины; женщины, весело переговариваясь, хлопотали по хозяйству; голые ребятишки возились в дорожной пыли или, оглашая окрестности звонкими криками, целыми стайками носились между шатрами. Над деревней витали аппетитные запахи свежеиспечённых ячменных лепёшек и жареного на углях мяса.

Первые признаки армейской жизни обнаружились только в самом центре поселения. Пять шатров из тёмно-серой шерстяной ткани – один, центральный, огромный и четыре, стоящие вокруг него, чуть поменьше размером – были обнесены невысоким земляным валом с укреплёнными поверху рогатинами из жердей и плетёными из веток щитами. На воротах стоял караул: четверо солдат в боевой форме легионеров. Конных через ворота не пропускали. Спешившись и оставив лошадей у коновязи вблизи ворот, Мисипса, Амекран, Саксум и Кепа прошли внутрь; остальные остались снаружи.

Возле большого шатра стоял ещё один караул – тоже четверо, тоже в форме легионеров, один из которых был в шлеме с поперечным гребнем кентуриона.

Мисипса обменялся с «кентурионом» несколькими короткими фразами, после чего тот скрылся в шатре и отсутствовал достаточно долгое время.

Наконец он выглянул и приглашающе помахал рукой.

Мисипса и Амекран сняли перевязи с мечами и кинжалами и отдали их «легионерам». У Саксума и Кепы тоже отобрали оружие и вдобавок тщательно и довольно грубо обыскали.

Внутри шатра царил полумрак и терпко, до щекотания в горле, пахло какой-то душистой травой. Под ногами пружинил толстый, богато вышитый, пёстрый ковёр. Всё пространство внутри шатра было поделено на небольшие комнатки коврами и полотняными шторами, висящими на натянутых между столбами верёвках. Некоторые шторы были задраны или раздвинуты и открывали за собой другие комнатки, точно так же перегороженные коврами и шторами. Почти все помещения были пусты – там лишь валялись на коврах разновеликие и разноцветные подушки да лежала брошенная в беспорядке одежда. Лишь в одной из комнат обнаружились люди: пятеро мужчин сидели на ковре вокруг большого медного подноса и, негромко переговариваясь, пили из посеребрённых пиал что-то, исходящее ароматным цветочным паром. На проходящих мужчины не обратили никакого внимания.

Лабиринт полутёмных комнат («Хрен мы отсюда выберемся, если что!.. Понастроили!..» – еле слышно прошептал над ухом у Саксума Кепа) вывел их наконец в достаточно просторную залу, также огороженную со всех сторон висящими на верёвках коврами. Здесь было гораздо светлее – в потолке, до которого здесь было, наверное, все четыре человеческих роста, почти над центром комнаты, зияла квадратная дыра, в которой ослепительно синело высокое безоблачное небо. Воздух в зале также был несколько свежее, Саксуму показалось, что щекочущий горло, горьковато-пряный запах чувствовался здесь не так сильно. Впрочем, возможно, он уже просто принюхался.

В центре комнаты, на небольшом возвышении, также сплошь застеленном коврами, вокруг плотно заставленного блюдами, чашами и кувшинами подноса, сидели трое: двое пожилых мужчин и один юноша, почти мальчик – лет пятнадцати, не больше; все трое держали в руках пиалы и все трое дружно повернули головы, когда небольшая процессия во главе с «кентурионом», откинув последнюю штору из плотной синей шерсти, вошла в зал.

Шедший впереди «кентурион», впустив всех в комнату, опять задёрнул штору и, повернувшись к сидящим, громко – по-романски, но с сильным местным акцентом – произнёс:

– От кесар Тыберый к великай вожд Такфаринас послание!

Сидевший справа мужчина – с заплетёнными в косицу чёрными, с обильной проседью, волосами и с грубыми, рублеными чертами продолговатого лица – поставил пиалу на поднос, легко поднялся, в несколько широких шагов пересёк комнату и, остановившись перед враз побледневшим Кепой, глядя на него сверху вниз пронзительными серыми глазами, несколько насмешливо спросил:

– Ты, что ли, посланник от Тиберия?

Кепа гулко переглотнул.

И тогда Саксум шагнул к Такфаринасу сбоку и негромко – и почему-то получилось сипло – сказал:

– Это я посланник, – и уже совсем тихо добавил: – Здравствуй, Юст!..

Ящерка была маленькая, серая с жёлтыми и чёрными пятнышками вдоль спины и хвоста, и очень ловкая. Она запросто висела на потолке, быстро бегала по отвесным глиняным стенам, ненадолго исчезала в окне и вновь появлялась, чуть слышно шурша ножками и поблескивая бусинками своих больших выпуклых глаз.

Саксум, заложив правую руку за голову, а левую, раненую, покойно расположив на животе, лежал на своём плаще, постеленном прямо на земляном полу, и с интересом наблюдал за проделками неутомимого геккончика.

Делать было нечего. Пошли уже вторые сутки, как его, приведя в эту комнату в глинобитном домике на склоне горы, оставили одного. Дом, в котором, помимо этой комнатки, были ещё три – такие же маленькие, с земляными полами и крошечным окошком под самым потолком – был совершенно пуст. В соседних домах – по сторонам, выше и ниже по склону – шла жизнь, там дымились костры, раздавались голоса, сухо постукивал ткацкий станок, шуршали жернова ручной мельницы. Здесь же его единственным соседом был маленький ловкий геккон.

За вчерашний вечер и сегодняшний день декуриону трижды приносили еду. Он три раза выходил по нужде и один раз к ручью – утром, умыться. Его никто не охранял. Да и зачем, скажите на милость, было его охранять – одного, безоружного, посреди целой страны, говорящей на чужом языке?!

Саксум лежал и вспоминал вчерашний день, раз за разом прогоняя перед мысленным взором всё то, что произошло в шатре Такфаринаса, стараясь восстановить в памяти мельчайшие подробности их встречи и пытаясь понять – что и в какой именно момент пошло не так.

Собственно, «не так» всё пошло с самого начала. Да и как, понимаешь, всё должно было пойти, чтобы было «так»?!..

– Здравствуй, Юст! – сказал он Такфаринасу и… ничего не произошло.

А что должно было произойти?! Чего он, понимаешь, ждал от этой встречи?! Объятий? Поцелуев? Дружеских похлопываний по плечу с криками: «А помнишь?!.. А помнишь?!..»?

Такфаринас оставил в покое Кепу, повернулся к декуриону, ощупал его цепким взглядом прищуренных глаз и, заложив руки за спину, очень спокойно сказал:

– Здравствуй, Симон. Я слушаю тебя…

За те семь с лишним лет, что они не виделись, Такфаринас довольно сильно изменился. Он ссутулился и погрузнел телом, заметно поседел, ещё больше построжел и как-то обвис лицом. Кроме того, он заработал косой белый шрам на переносице и потерял мизинец на правой руке. От прежнего Такфаринаса – лучшего декуриона шестой турмы алы Нумы Прастина Филия – осталось, казалось, лишь его неизменное спокойствие, странным образом сочетавшееся с порывистостью движений, да пронзительный взгляд серых, глубоко посаженных глаз.

Такфаринас внимательно, не перебивая, выслушал рассказ Саксума, вдумчиво – как показалось декуриону, дважды – прочитал письмо Карзиана, якобы направленное префекту крепости Тубуск, задал пару уточняющих вопросов, несколько раз, заложив руки за спину и глядя себе под ноги, прошёлся по комнате, а потом, остановившись на полушаге, вскинул голову и принялся быстро и чётко отдавать распоряжения своим людям. Спустя четверть часа Саксум – без коня, без оружия и даже без своей дорожной сумки – уже находился в этой комнате в маленьком домике на склоне горы. Больше всего на данный момент его волновала судьба Кепы, который вчера остался в шатре «Великого Вождя».

– Не нравится мне всё это! – вслух сказал ящерке декурион. – Ох, как не нравится! Как бы чего не вышло! Понимаешь?!

Геккон ничего не ответил, ему было явно не до человеческих проблем и переживаний – он ловил мух…

Послышались шаги, и в низенькую дверь, пригнувшись и задев мечом за косяк, вошёл вчерашний «кентурион».

– За моя ходить, – поманил он рукой Саксума. – К Такфаринас ходить. Быстро давай!

– Наконец-то! – пробормотал декурион, поспешно подымаясь со своего жёсткого ложа.

Он подхватил плащ, отряхнул его, накинул на плечи и вышел вслед за своим провожатым.

Такфаринас ждал их на улице.

– Так ты говоришь, что проконсул хочет заманить меня в ловушку? – сразу, без предисловий спросил он Саксума, уперев ему в лицо взгляд своих стальных немигающих глаз.

– Да, Юст, – сказал декурион, он не успел застегнуть пряжку плаща и теперь придерживал его рукой у горла.

– И ты говоришь, что я не должен идти в поход на Кесарию?

– Да.

– И ты говоришь, что пришёл ко мне, чтобы драться вместе со мной с романцами?

– Да, Юст, – сказал Саксум.

Такфаринас помолчал.

– Пошли! – он круто повернулся и быстро зашагал вниз по склону.

Саксум поспешил следом. Сзади глухо бухал подкованными калигами «кентурион».

Они спустились к подножью горы, свернули в кривую узкую улочку, прошли по ней с полсотни шагов, снова свернули, на этот раз вверх, в гору, и наконец остановились возле большого глинобитного дома. Здесь Такфаринас вновь повернулся к декуриону.

– Слушай меня внимательно, Симон, – хмурясь и потирая свой беспалый кулак, сказал он. – Смотри, что получается… Я готовлю поход на Кесарию. Давно готовлю. Уже четыре месяца. Я готовлю свой главный поход за все семь лет этой дурацкой войны. Я собираюсь в этом походе решить все вопросы и с Долабеллой, и с этим заносчивым мальчишкой Птолемеем. Я скопил небывалые силы – у меня ещё никогда не было столь мощной армии! – и я собираюсь нанести решающий удар… И тут появляешься ты. И говоришь, что Долабелла тоже хочет, чтобы я отправился в поход на Кесарию. А хитроумный Карзиан окольным путём доносит до моего сведения, что золото африканских царей перевезено из Кирты в столицу и что легион Долабеллы якобы разут, раздет и обескровлен… А я, между прочим, и без него знаю и про то, что золото перевезено в Кесарию, и о состоянии дел в Третьем легионе. И я полагаю, что советник Карзиан догадывается о том, что я знаю об этом… И вот тут возникает законный вопрос – а не является ли всё это хитрой игрой старой лисы Карзиана?.. Игрой, которая имеет своей целью заставить меня передумать и не идти на Кесарию… И не являешься ли ты, Симон из Галилаи, составной частью этой игры?..

– Юст, я… – вскинулся было декурион, но Такфаринас жестом руки остановил его.