Текст книги "Хранить вечно"

Они миновали вестибюль, где на скамьях, стоявших вдоль стен, отдыхала дежурная смена и, войдя в само здание, пошли по анфиладе штабных комнат, уже почти пустых в это вечернее время.

На входе в покои префекта дорогу им заступил молодой рослый легионер:

– Не велено!

– Кем не велено? – удивился прим. – Ты что, солдат?!

– Не велено! – угрюмо повторил легионер и, набычившись, исподлобья уставился на визитёров.

– Ты слышал, декурион? – даже как-то растерявшись, оглянулся прим на Саксума. – Не велено!.. Эй, парень! – он поднял руку и костяшками пальцев постучал легионеру, который возвышался над ним почти на целую голову, в начищенный до зеркальности шлем. – Как может быть мнé не велено?! Я – Сертор Перперна! Командир третьей турмы! Ты что, меня не узнаёшь?!

– Не велено! – в третий раз повторил часовой, отстраняя голову от пальцев прима. – Никому не велено! Приказ корникулария.

– Что?! – изумился прим. – Какого ещё корникулария?! Это с каких это таких пор корникуларий здесь командует?! Ты что, мальчик?! Да у меня к префекту дело срочное! Ты можешь это понять?!.. А ну, пусти!..

Он двинулся было квадратным своим плечом на часового, но в этот момент дверь приоткрылась и в коридор неслышно выскользнул Манк Ульпий. Полное лицо корникулария было бледным, вокруг глаз темнели широкие траурные круги.

– Тихо!.. – хриплым шёпотом сказал он, осторожно прикрывая за собой дверь и опираясь на неё спиной. – Чего вы тут расшумелись?! Префекту плохо!

Прим замер.

– Ты что?.. Это… Как «плохо»? В каком смысле «плохо»?!

– В таком… – устало сказал Манк Ульпий. – Не знаешь, как людям бывает плохо? – он похлопал себя ладонью по груди – Сердце.

– Ох, ты ж!.. – расстроился Перперна и опять оглянулся на Саксума, на этот раз нерешительно. – Что ж делать-то?

– Ничего не делать, – сказал Манк Ульпий, он вялой ладонью потёр лицо – старый, предельно уставший, совершенно невыспавшийся человек. – Идите. Завтра придёте. С утра. Может, ему, если поспит, к утру полегчает.

– Да ты что! – вновь вскинулся прим. – Какое утро! Тут такие дела творятся, а ты – утро! Извини, корникуларий, но дело срочное! Сердце, не сердце – а что-то делать надо немедленно! – он вновь решительно двинулся вперёд.

– Подожди!.. – движением руки остановил его Манк Ульпий. – Хорошо… Но только ты один. Остальные пусть здесь ждут. Ты ведь можешь один?

– Могу-могу! – нетерпеливо отозвался Перперна, он оглянулся на своих спутников. – Здесь подождите пока. Если что – позову… – он нетерпеливо затеребил Манка Ульпия: – Пойдём, пойдём, корникуларий! Дело срочное! Сейчас сам всё узнаешь!

Они вдвоём с начальником канцелярии протиснулись в дверь, плотно прикрыв её за собой. Саксум отошёл к стоящему у окна столу и, присев на скамью с резными – в виде вставших на дыбы львов – ножками, уставился в вечереющее тёмно-синее небо. Идигер нерешительно двинулся к противоположной стене, где, помедлив, опустился на корточки и замер в своей обычной позе: нахохлившись и повесив кисти рук между коленями. Оставшись у дверей в одиночестве, упрямый часовой потоптался на месте, потом, покосившись на Саксума, сделал шаг назад и в сторону, прислонил к стене своё короткое копьё-пи́лум, после чего, опустив к ноге щит, и сам привалился плечом к дверному косяку.

Некоторое время ничего не происходило. Из-за тяжёлой, окованной медью, двери не доносилось ни единого звука.

Потом дверь, скрипнув, приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова Перперны. Прим пошарил по комнате глазами и, отыскав Идигера, поманил его к себе. Нумидиец торопливо поднялся, боком протиснулся в комнату префекта, после чего дверь захлопнулась вновь.

Потом из-за двери выглянул корникуларий.

– Хост! – окликнул он часового – тот вскинул голову и подобрался. – Командиров манипулов и турм – к префекту! Быстро! Но только тихо! Без криков и беготни! Подошёл, тихо сказал и отошёл. Понял?.. Мусуламиев не звать! Они не нужны… Кви́нтула и Муна́тия Ма́кера с собой возьми. В помощь, чтоб быстрей было… Если кто что спросит, говори: ничего не знаю, какие-то хозяйственные дела. Понял?.. Ну, давай, бегом! – часовой кивнул и, подхватив свой пилум, быстро зашагал к выходу, цокая по каменному полу подкованными калигами; Манк Ульпий посмотрел на Саксума. – Зайди.

За дверью, в большой – на четыре окна – квадратной комнате, не было никого. На просторном столе в центре помещения, прямо на разбросанных папирусах документов, стоял почему-то оловянный таз с водой. На лавке у стены лежал небрежно брошенный панцирь-торакс префекта. Тут же валялись его коту́рны.

Манк Ульпий, хромая, обогнул стол и вошёл в неприметную дверь в задней стене. Саксум, вертя головой по сторонам, следовал за ним.

Во второй комнате – маленькой и тесной – пахло ладаном и ещё чем-то неприятным и едким – по-видимому, каким-то лекарством. Здесь было душно и почти темно – ни один светильник не горел, а единственное узкое окно, за которым быстро угасал день, было плотно задёрнуто льняной шторой. У стены напротив окна, на деревянном лара́рие, возле чаши с подношениями несмело тлели две благовонницы. У дальней стены, на высокой, стоящей поперёк комнаты, кровати, белел мучнистым лицом среди подушек префект Тит Красс. Узловатые длиннопалые руки его бессильно лежали вдоль туловища, из-под короткой туники торчали худые, костлявые, совсем старческие ноги. Дышал он часто и хрипло.

– А-а, Саксум… – тихим скрипучим голосом сказал префект, глядя на декуриона, нерешительно замершего в дверях. – Подойди…

Саксум приблизился и остановился рядом с Перперной и Идигером, молчаливыми тёмными статуями стоящими у кровати. Глаза декуриона немного привыкли к темноте, и он заметил ещё одного человека, находящегося в комнате. Это был гарнизонный медик – маленький остролицый Фа́уст Па́ссер. Он совершенно неподвижно сидел в изголовье кровати и, не мигая, отрешённо смотрел прямо перед собой.

– Твой?.. – всё так же тихо спросил префект, слабым движением подбородка указывая Саксуму на Идигера. – Не трепло?.. Доверять можно? – он говорил, слегка задыхаясь, делая между словами длинные паузы.

– Мой, – твёрдо сказал декурион. – Можно… – и, немного подумав, добавил: – Я за него ручаюсь.

Префект едва заметно кивнул, повернул голову и, уставившись в потолок, некоторое время молчал.

– Невовремя… – наконец прохрипел он. – Совсем невовремя… Впрочем… предательство всегда… невовремя… – он переглотнул. – Две алы из трёх… Крепость теперь не удержать.

– Префект, – тихо сказал Саксум. – Штурма не будет.

Тит Красс скосил на него глаза и сейчас же устало прикрыл веки.

– Ты-то… откуда знаешь?

– Знаю, – твёрдо сказал Саксум. – Я хорошо знаю Такфаринаса. Он не будет штурмовать крепость. Он не любит штурмовать крепости. И не умеет… Он рассчитывал, что ему откроют ворота. А теперь, понимаешь, ворота ему уже не откроют. А без этого он на штурм не пойдёт… Я служил вместе с ним. Я его хорошо знаю.

Префект открыл глаза, повернул голову и на этот раз долго и внимательно изучал лицо декуриона.

– Надейся на лучшее… – разлепил он наконец тонкие бескровные губы. – Готовься к худшему… Будем готовиться к худшему… декурион… Понял?

Саксум кивнул. Идигер возле его плеча вдруг шумно выдохнул, переступил с ноги на ногу и снова замер, как будто окаменел.

Префект вновь перекатил голову по подушке и слепо уставился в почти уже невидимый в темноте потолок.

– Невовремя… – тихо прохрипел он. – Ах, как это невовремя!..

Две нумидийские алы разоружили в течение часа. Всё прошло мирно, спокойно и без лишнего шума. Рядовых мусуламиев без долгих разговоров заперли в казарме. Декурионов и примов отвели в дальнее крыло претория, где – до конца следствия – определили в помещение без окон, расположенное за комнатами ординарцев. А троих заговорщиков: племенных вождей, командиров ал – Улуджа и Мунатаса и брата последнего, Бадиша, – бросили в каменный мешок.

Внешний караул от северных ворот убрали, но предварительно всё пространство перед воротами на двести шагов уставили маленькими копнами сена, пролив для надёжности между ними тонкие масляные дорожки.

Всех лучников выставили на привратную башню и прилегающие к ней участки стены, строго распределив между ними сектора обстрела. Рядом с лучниками установили переносные жаровни с углями из расчёта одна жаровня на четверых стрелков.

После этого оставалось только ждать.

За час до рассвета наблюдатели заметили возле ворот какое-то осторожное движение.

И тут же взвились в воздух горящие стрелы. Занялись и заполыхали копны, быстрые огоньки побежали по масляным дорожкам, и весь участок перед северными воротами озарился жёлто-оранжевым светом многочисленных вспыхнувших костров. И на этом освещённом пространстве, как на ладони, стали видны сотни затаившихся, изготовившихся к штурму мусуламиев. И вот тут лучники взялись за дело по-настоящему. Засвистели стрелы, закричали под стеной первые раненые, послышались гортанные отрывистые команды, и тут же вся масса нападавших пришла в движение, заметалась, закручиваясь в водовороты, сбиваясь в разновеликие островки и вновь рассыпаясь, ударилась в запертые ворота, откатилась и вдруг бросилась врассыпную, назад, через освещённое поле – в спасительную темноту. А стрелы, звеня, летели вслед, впивались жадными жалами в спины, в бока, в затылки, вырывая из бегущей толпы вскрикивающих, взмахивающих руками и оставляя их лежать неопрятными неподвижными кучками на озаряемой светом уже затухающих костров, чёрной, обугленной, дымящейся земле.

Всё было кончено менее чем за четверть часа.

На рассвете префект Тит Красс, так и не сомкнувший глаз в эту ночь, принял доклад о полном и безусловном успехе операции.

А ещё через час пятидесятишестилетний военачальник, трибун-ангустиклавий, участвовавший в сотнях походов и боёв, прошедший под началом Друза Германика всю Европу, выживший в кровавом «Тевтобургском побоище», умер от очередного сердечного приступа.

Командование гарнизоном перешло к Гаю Корнелию Рету…

Тело скончавшегося трибуна ещё не успело остыть, а рабы-похоронщики мусуламиев ещё не успели вывезти из-под северных ворот крепости все трупы, когда от Такфаринаса прибыли новые переговорщики.

В письме, доставленном ими, «Великий Вождь» обвинил коменданта крепости в подлом ночном нападении на своих людей, посланных всего лишь «для разведки местности», и в резкой форме потребовал ускорить выдачу отступного, указанного им в предыдущем послании. В противном случае «храбрейший из храбрых» грозился немедленно начать штурм.

Поэтому неудивительно, что первым приказом трибуна-латиклавия в новой должности стало распоряжение о немедленной отправке Такфаринасу денежного откупа в размере трёхсот двадцати пяти тысяч сестерциев. Вместе с деньгами вождю мусуламиев было доставлено и личное послание от нового коменданта крепости Тубуск, в котором в витиеватых выражениях выражалось глубокое сожаление о непредвиденной ночной схватке и понесённых войском «досточтимого Великого Вождя» значительных потерях и сообщалось о передаче «храбрейшему из храбрых» в самое ближайшее время – в качестве знака доброй воли – трёхсот пятидесяти лошадей, вместо запрошенных трёхсот, и восьмидесяти молодых рабынь, вместо запрошенных пятидесяти…

Солнечные часы на Форумной площади показывали полдень.

Солнце висело над зеленовато-золотистой двускатной крышей храма Святой Триады – жёлтое, мутное, тусклое, то и дело закрываемое серыми клочьями быстро мчащихся по небу низких облаков. Порывами налетал холодный северо-западный ветер, ероша пепельно-салатовые кроны стоящих по периметру площади приземистых олив, взвивая мелкий мусор и песок, заставляя ходить по замощённому жёлтым камнем пространству низкие неустойчивые пылевые смерчики.

Над площадью стоял отчаянный женский плач.

Здесь готовили к отправке согнанных со всего города рабынь. В пёстрой, тесной, исходящей криком толпе стояли, прижимаясь друг к другу, и совсем молоденькие, десяти-двенадцатилетние, девочки – с едва начавшими оформляться женскими формами, и пожилые, пятидесятилетние, давно уже поседевшие старухи. Многих из них вырвали из семей, разлучили с родителями, с детьми. И всем им в ближайшие часы была уготована одинаковая участь: попасть в солдатские бордели мусуламиев и стать там безропотными и бездушными предметами, обыкновенными грязными подстилками – объектами грубой мужской похоти, бесправными, а потому безотказными.

Несколько поодаль от этой рыдающей толпы двумя разновеликими кучками стояли легионеры из декурии, назначенной для сопровождения живого товара. Лица легионеров были мрачны. Понять их было несложно – приказом нового начальника гарнизона в число передаваемых армии Такфаринаса рабынь были «рекрутированы» все жрицы любви из городских лупанаров. Таким образом получалось, что солдаты своими руками отдавали противнику одну из своих, и без того немногочисленных, солдатских радостей.

Вообще, трибун-латиклавий несколько погорячился, беря перед Такфаринасом повышенные обязательства по сдаче живого товара. Тубуск был городком небольшим и небогатым, и в нём с огромным трудом удалось набрать необходимое число более или менее подходящих рабынь. В этих условиях о каком-то качестве товара можно было уже и вовсе не говорить. Дабы набрать требуемое количество женщин, новоявленный префект был даже вынужден отдать четырёх своих личных рабынь, привезённых им из Ламбессы. Впрочем, поступком этим трибун-латиклавий немало гордился и не упускал возможности в разговорах упомянуть об этом факте, горько сетуя на несоразмерность жертвы, безвозмездно принесённой им на алтарь общественного блага…

А на площади у южных ворот было не протиснуться от пригнанных туда трёхсот пятидесяти лошадей, отобранных у двух разоружённых ал нумидийцев и также предназначенных для передачи Такфаринасу.

Над площадью, тесно забитой табуном, стояло фырканье и ржанье. Густо несло конским потом, мочой и навозом. Лошади вели себя беспокойно, топтались на месте, мотали мордами, скалили длинные жёлтые зубы. Иные взвивались на дыбы, лезли копытами друг на друга.

А под аркой ворот, налившись кровью и бешено выкатив глаза, дико орали друг другу в лицо два младших командира: худой и долговязый декурион Гней Келс, назначенный для сопровождения табуна и требующий немедленно открыть ворота, и начальник внутреннего караула – невысокий, но широкий в своей нижней части, декан Про́кул Ки́керон, приказа на открытие ворот не имеющий, а потому эти самые ворота открывать не собирающийся. Гней представлял кавалерию, а Прокул – пехоту, и вечное соперничество двух родов войск лишь подливало масло в огонь баталии. Принцип нашёл на принцип. Уступать никто не хотел. Разговор уже давно миновал стадию обсуждения самого́предмета спора и перешёл на личности спорящих.

– Сволочь толстозадая!!.. – орал, нависая над начальником караула Гней Келс. – Выблядок этрурийский!!.. Яйца тебе оторвать, да над жаровней подвесить!!..

– Блевотина шакалья!!.. – не уступал в красноречии и Прокул Кикерон, подпрыгивая, задрав голову, на своих толстых коротеньких ногах и обильно брызгая слюной в лицо оппонента. – Мать твоя – шлюха, проститутка!!.. Иди у раба отсоси!!

– Сам иди соси у раба!! – срывался на фальцет багровый и потный Гней. – Чтоб тебе у всех рабов в городе отсосать!!..

В трёх шагах от спорящих тесной группой стояли солдаты обоих подразделений, с огромным интересом наблюдая за перипетиями шумного толковища.

Неизвестно, долго бы продолжалась эта словесная битва, но тут на стене у башни появился помощник префекта рыжебородый Секу́нд Руф и, свесившись вниз, громогласно заорал:

– Эй, вы, там!! Сосуны долбанные, в рот вам калиги! Почему ещё ворота не открыты?!!.. Я сейчас вниз спущусь – вы у меня оба отсосёте!!

Все вопросы были сняты. Кавалерия торжествовала победу. Посрамлённый Прокул Кикерон, обиженно поджимая губы, дал приказ своим солдатам открыть ворота, а сам удалился в караульное помещение – зализывать душевные раны и переживать позор поражения.

Табун вывели наружу и, окружив редкой цепью, погнали к расположенному в четырёх стадиях от крепостной стены неприятельскому лагерю.

Следом в открытые ворота вышла небольшая колонна рабынь, сопровождаемая шестью конными легионерами. Женщины шли обречённо, прижимая к себе свои убогие узелки, утопая по щиколотки в мягкой коричневой пыли и подгоняемые резкими порывами холодного, летящего с вершин Атла́сских гор, ветра.

Обязательства, взятые Гаем Корнелием Ретом перед «Великим Вождём» Такфаринасом, были выполнены…

А буквально через час после того, как за уводимыми рабынями закрылись тяжёлые двустворчатые ворота, от наблюдателей на стенах стали поступать сообщения о том, что противник уходит.

Услышав об этом, Гай Корнелий Рет побледнел и кинулся к ближайшей башне.

Сомнений быть не могло. С высоты четвёртого этажа совершенно отчётливо было видно, как солдаты противника спешно разбирают свои лагеря, сворачивают палатки, навьючивают мулов и верблюдов. Вскоре вдоль недалёкой фисташковой рощицы и вдоль ближнего холма, и дальше – вдоль синеющего у горизонта леса, пыля, потянулись на юг обозы, длинные пешие колонны и конные отряды.

А ещё через два часа стала ясна причина столь поспешного отхода противника – к северным воротам Тубуска подошла на взмыленных конях передовая ала легиона Публия Корнелия Долабеллы.

Трибун-латиклавий был вне себя от бешенства – он понял, что «Великий Вождь» Такфаринас переиграл его…

Командир передовой алы трибун Тре́бий Помпе́й Кинки́ннат – насквозь пропылённый, с побелевшими от усталости, ввалившимися глазами на обветренном осунувшемся лице – прибыл в преторий на доклад к начальнику гарнизона. Тяжело опустившись на предложенный стул, трибун некоторое время сидел неподвижно, а потом принялся разматывать завязанный на шее, бывший когда-то белым, а теперь совершенно серый платок. Вытащив грязную тряпицу из-под кольчуги, он стал вытряхивать прямо на мраморный пол кабинета набившийся в неё песок.

– Пить… – попросил Требий.

Манк Ульпий, хромая, лично принёс ему кувшин с вином. Трибун осторожно принял сосуд (руки его слегка подрагивали) и надолго припал к нему, закрыв глаза и роняя тёмно-красные капли на серебристого запылённого Пегаса, распростёршего крылья на его, поцарапанном в нескольких местах, с глубокой вмятиной на правой грудине, тораксе. Напившись, трибун, кивнув в знак благодарности, отдал кувшин Манку Ульпию, и, откашлявшись, принялся, не торопясь, размеренно рассказывать о том, как они, сбив по пути два заслона мусуламиев, прорывались к осаждённому Тубуску, о том, что на перевале уже лежит снег, что тропы заметены и стали скользкими, и это стоило ему троих всадников и одиннадцати коней, и о том, что основные силы легиона отстали не меньше, чем на два дневных перехода, и прибудут к Тубуску никак не ранее послезавтрашнего вечера.

Гай Корнелий Рет слушал гостя невнимательно. Он то и дело кивал в самых неподходящих местах, время от времени вскакивал и, заложив руки за спину, принимался нервно прохаживаться по комнате. Видно было, что мысли трибуна-латиклавия заняты чем-то совсем другим.

– Сколько у тебя всадников, трибун? – неожиданно прервал он рассказ Требия Кинкината.

– Четыреста пятьдесят пять, – не задумавшись ни на миг, ответил командир алы. – Из них девятнадцать раненых.

– Мне нужны твои люди, трибун, – сказал префект. – Нам надо ударить вслед Такфаринасу и отбить у него обоз. Немедленно!

Некоторое время Требий внимательно смотрел на префекта из-под тяжёлых морщинистых век.

– Мои люди не спали две ночи, – наконец сказал он. – Мои люди не ели со вчерашнего вечера… Но и это было бы ещё ничего. Но мои кони… Они загнаны до предела. Я боюсь, что к завтрашнему утру я не досчитаюсь, по крайней мере, половины своих коней… У тебя нет, случайно, свежих коней, префект?

Гай Корнелий Рет нервно дёрнул щекой.

– У меня нет коней! – резко сказал он. – Кони есть у Такфаринаса. Много коней. Их можно отбить.

– Для этого их надо, по крайней мере, догнать, префект, – всё тем же усталым размеренным голосом сказал трибун. – Боюсь, нам это не под силу.

– Ладно! – вскочил Гай Корнелий Рет. – Обойдёмся!.. Объявляй тревогу! – приказал он стоявшему тут же, в дверях, Секунду Руфу. – Всех – к южным воротам! Всех! До последнего человека! Немедленно!.. – он бросился вон из комнаты. – Э́втик! Седлай коня!.. Ви́талис! Где мой торакс?!..

– Стой! Ты куда?! – поймал Саксум за плечо бегущего со всех ног от казармы Ашера.

– Туда! – мотнул головой Ашер. – Тревога! Общее построение! С боевой выкладкой! – он, тяжело дыша, смотрел на брата, щёки его горели, на лбу выступили капли пота.

– Ничего не понимаю, – сказал декурион. – Что случилось-то?

– Понятия не имею, – пожал плечами Ашер. – Куда-то пойдём. Сказали, что вроде будем выдвигаться к южным воротам…

– Саксум! – окликнул декуриона из окна казармы Сертор Перперна. – Собирай людей! Всех на Южную площадь!

– Что случилось, – задрал голову к окну декурион, – ты можешь объяснить?!

– Я сам ничего не знаю! – отмахнулся прим. – Никто ничего не знает! Приказ префекта.

– Чёрт знает что! – возмутился Саксум.

– Я побегу! – сказал Ашер.

Он вывернулся из-под руки брата и побежал к толпящейся на перекрёстке группе легионеров, неловко перекосившись на один бок, неся в левой руке щит и зажимая этой же рукой под мышкой пилум, а правой – пытаясь надеть на голову свой приметный, с обломанным гребнем и вмятиной на са́мом темечке, шлем. Саксум проводил Ашера глазами, сплюнул в пыль и пошёл поднимать свою, отдыхающую перед ночным дежурством, декурию…

Саксум вёл свой небольшой отряд по улочкам городка и не переставал удивляться – улицы были запружены народом. Не иначе, новости в Тубуске распространялись со скоростью звука. Не успели ещё ворота закрыться за замыкающими всадниками алы Требия Кинкината – усталыми, пропылёнными, с висящими за спинами, зелёными овальными щитами – как уже самый наираспоследний раб в городе знал о том, что помощь пришла, а стало быть, осаде конец.

Город загудел, как растревоженный улей. Население высыпало из домов. Люди восторженно кричали, обнимались, плакали. Многие бежали к Северной башне – своими глазами увидеть своих освободителей. Другие, надев праздничные одежды, спешили на Форумную площадь, к храму Святой Триады – возложить дары на алтарь и возблагодарить богов за чудесное спасение. На перекрёстках улиц закручивались людские водовороты. Звучала музыка. Радостная, возбуждённая малышня с писком и криком носилась среди взрослых, путалась в ногах и лишь усиливала всеобщую сумятицу. На площадях и перекрёстках, рядом с поспешно открывшимися закусочными и попинами, собирался народ, живо обсуждая самые последние новости и самые наисвежайшие слухи.

Как это водится, новости и слухи, по мере своего распространения по городу, искажались, дополнялись, дофантазировались. И вот уже одна домохозяйка восторженно сообщала другой о том, что легион Долабеллы («…вот клянусь, своими ушами слышала!..») прибудет в Тубуск уже сегодня к закату солнца. А два продувных лоточника, собрав вокруг себя небольшую толпу и не забывая активно торговать своим товаром, наперебой, в цветах и красках, со всеми подробностями повествовали разинувшим от изумления рот горожанам о страшном кровавом сражении, которое произошло сегодня на рассвете севернее города, сражении, в котором доблестные манипулы Долабеллы наголову разбили отряды подлых мусуламиев, а сам разбойник Такфаринас не то ранен, не то убит, не то трусливо бежал, а может быть, даже захвачен в плен и скоро будет привезён в город, как дикий зверь, в железной клетке…

Когда декурион со своими людьми добрался наконец до южных ворот, площадь возле башни была пуста.

– Где все? – окликнул он сидящего под стеной на табурете Прокула Кикерона.

– Уже ушли, – равнодушно ответил тот, ковыряясь кончиком ножа в редких почерневших зубах. – Четыре манипула… И нумидийская ала… И три наших турмы… Во главе с самим трибуном… Латиклавием.

– Дерьмо! – процедил сквозь зубы Саксум и кинулся мимо толстозадого декана в башню.

Он взлетел на самый верхний этаж и увидел на смотровой площадке незнакомого офицера. Тот стоял к Саксуму боком, опираясь локтем на парапет и, вытягивая шею, смотрел куда-то влево; ветер яростно трепал его плащ – изрядно выгоревший на солнце, но всё ещё багряный, с хорошо видимой золотой полосой.

– Не помешаю, трибун? – спросил, подходя, Саксум, с любопытством разглядывая вставшего на дыбы серебристого Пегаса на видавшем виды тораксе офицера.

Тот равнодушно скользнул по декуриону взглядом.

– Не помешаешь.

Саксум подошёл и тоже заглянул за парапет.

Убегающая на юг от ворот дорога была пуста. Покинувшее город войско обнаружилось слева. Манипулы – длинной бурой (под цвет щитов и плащей легионеров) змеёй – уходили прямо по заросшему бурьяном полю на восток. Впереди колонны ясно виднелся белоснежный плащ трибуна-латиклавия, окружённый небольшим разноцветным отрядом всадников. Нумидийская ала пылила чуть в стороне, правее.

Замысел Гая Корнелия Рета был очевиден: он собирался отсечь от основного войска Такфаринаса его, ещё остающиеся севернее Тубуска, немногочисленные отряды и, главное, – не успевшие уйти на юг обозы.

– Дурак! – процедил сквозь зубы трибун. – Сумасшедший дурак!

Саксум не успел ответить. Он вдруг ощутил, как ледяной комок возник у него под ложечкой, возник и начал медленно проворачиваться, наматывая на себя кишки и внутренности, – слева, из-за ближайшего холма, вдруг полилась широкая голубая река мусуламийской конницы. Полилась и привольно растеклась по равнине, покатилась, охватывая полукольцом голову вдруг замершей на месте, насторожившейся бурой змеи, налетела, засверкала бликами клинков, отсекла змее голову, закрутила её водоворотом и понесла, закручивая в его центре мелькающий одиноким белым пёрышком, приметный плащ. А река всё текла, всё новые сотни и сотни всадников в голубых одеждах выливались из-за холма, и вот уже бурая змея полностью окружена ими, разрезана на несколько частей, и каждая её часть бьётся в агонии, вздрагивает от обжигающего прибоя голубых волн, сжимаясь и разжимаясь живой пружиной, кружась на месте, медленно сокращаясь и всё же понемногу отползая в сторону спасительной крепости, оставляя на серо-зелёной скатерти степи неподвижные бурые и голубые крошки.

– А-а-а!!! – страшно заорал Саксум и, прыгая через три ступеньки, понёсся вниз.

Следом стучали шпоры незнакомого трибуна.

– Открыть ворота!!! – гаркнул, выбегая из башни, декурион и с разбега взлетел в седло.

Сброшенный его яростным криком с табурета Прокул Кикерон, тряся тяжёлым задом, опрометью бросился выполнять приказание.

– Отря-ад! За мно-ой!.. К бою!! – скомандовал Саксум, срывая коня с места в галоп и бросая его в узкую щель между медленно открывающимися створками тяжёлых ворот.

В лицо ударил выжимающий слезу ветер. Кусты типчака и дрока понеслись навстречу, хлеща по ногам мчащегося во весь опор, но всё равно нещадно понукаемого коня. Буро-голубая мозаика стремительно приближалась, рассыпаясь на отдельные картинки и эпизоды. Закружились в смертельном танце голубые плащи-алашо, наскакивая на ощетинившийся копьями, уже весь изломанный и дырявый бурый строй; засверкали длинные кавалерийские мечи-спаты, с глухим стуком обрушиваясь на пехотные щиты; замельтешили перекошенные от злобы, яростно оскаленные, окровавленные лица; замелькали смуглые руки, задранные морды коней. Саксум метнул в ближайший голубой плащ свою трагулу, на полном скаку ворвался в этот кипящий водоворот и тоже заплясал, завертелся, нанося удары мечом налево и направо, прикрываясь щитом, стремительно вращая на месте своего коня, поднимая его на дыбы и вновь швыряя в самую гущу ненавистных голубых плащей. Краем глаза он замечал яростно рубящегося слева от себя, оскаленного Кепу – с коротким дротиком, застрявшим в щите, и яростно рубящегося справа от себя, бешено визжащего Идигера, уже до самых глаз измазанного не то своей, не то чужой кровью, и всё искал, искал и не находил в этой одержимой, сплетающейся и расплетающейся, кружащейся в каком-то отчаянном смертельном танце, безумной толпе знакомый поцарапанный шлем с обломанным гребнем и приметной вмятиной у самого темечка…

Он узнал Ашера не по шлему. Он узнал его по знакомой, виденной сотни раз когда-то давно, в прошлой жизни, позе. Брат лежал на земле ничком, уткнув голову в руки, согнув одну ногу в колене и выпрямив другую, – так он любил спать в детстве – на полу, на тростниковой циновке, в тесном глинобитном домике, в маленькой и бедной рыбацкой деревушке на берегу самого большого и самого синего на свете Кинеретского озера.

Саксум на всём скаку слетел с коня и, упав рядом с братом на колени, перевернул его на спину.

Удар пришёлся Ашеру в лицо. Тяжёлая трагула размозжила ему зубы, проломила череп, выбила мозг. В сплошном кровавом месиве белели острые осколки костей. От страшного удара выпали оба глаза и сейчас висели на тонких ниточках на залитом кровью, почти неузнаваемом, мёртвом лице.

Саксум стоял на коленях над мёртвым телом брата, баюкал в руках его мёртвую липкую руку и раз за разом повторял, не слыша собственного голоса:

– Как же так, Аши?!.. Как же так, братишка?!.. Как же так, Аши?!..

Он ослеп и оглох. Он больше не видел и не слышал ничего вокруг. Он не видел, как после удара в спину копьём валится на землю окровавленный Идигер. Он не видел, как в пяти шагах от него, разевая в беззвучном крике чёрный рот, яростно бьётся в окружении голубых плащей огромный Марк Проб – с иссечённым в лохмотья щитом, со срубленным нашлемным гребнем, с обломком дротика, торчащим из продырявленного правого бока. Он не видел, как вдруг смешались, попятились назад голубые плащи-алашо, как они дрогнули и, рассыпаясь, покатились прочь под натиском невесть откуда взявшихся всадников с овальными зелёными щитами, ведомых офицером с серебристым Пегасом на тораксе. Он не слышал, как восторженно взревели, ощутив подмогу, уже совсем было отчаявшиеся и не надеявшиеся выжить в этой кровавой каше, поредевшие ряды легионеров. Он не слышал отчаянного, полного ужаса, предостерегающего крика Олуса Кепы.

И он, конечно, не увидел, как, проносясь мимо на полном скаку, смуглый скуластый мусуламий в развевающемся голубом плаще, переломившись пополам и свесившись с коня на сторону, рубанул его сзади, сверху вниз, своим длинным окровавленным мечом…