Текст книги "Хранить вечно"

Скол четвёртый
Палестина. Хиеросолим
DCCLXXXIIII ab U. c., Martius

Вечер был тёплым и душистым, как свежеиспечённый хлеб.

Слабый ветер, дующий от песков Хан-Не́гева, нёс с собой сладкие запахи каких-то ночных цветов и дурманящий аромат пробудившихся после зимней спячки абрикосовых деревьев. Это был ещё не тот ненавистный «хамиши́м» – ветер-«пятидесятник» – грубый, плотный и тяжёлый – ветер-насильник, ветер-палач, – задувающий обычно после Писхи и на протяжении пятидесяти дней несущий в Йерушала́йм пыль и испепеляющую жару южной пустыни. Это был его предшественник, его младший брат – трепетный, лёгкий, скользящий – юный ветер-любовник, – то несмело трогающий лицо своими нежными поцелуями, то пугливо замирающий в кустах, то вкрадчиво шелестящий в кронах высоких, тесно обступивших двор, финиковых пальм и гранатовых деревьев.

Лёгкие полупрозрачные облака, не способные заслонить собой даже звёзды, медленно текли на север, огибая ярко-жёлтую половинку луны, больше всего напоминающую своими очертаниями будару – небольшое торговое судно, – спокойно плывущую по своим торговым делам по бескрайнему небесному морю.

Кефа стоял босиком на шершавой и тёплой, нагретой за день солнцем, глиняной крыше и, задрав голову, смотрел на будару-луну. Точно на такой же пузатой посудине – неуклюжей, но прочной, с высокими бортами и короткой мачтой – плыли они тогда с Хавивой в Кесарию из Александрии, и хозяин будары, чернобородый добряк Цохар, угощал их удивительно вкусной копчёной бараниной и дорогим кретским вином. Давно это было, очень давно – в какой-то иной, прошлой жизни.

Несмотря на то, что год был невисокосным – без второго месяца адара – и Писха праздновалась очень рано, на улице было совсем тепло. А в доме, где в небольшой комнатке с единственным малюсеньким окном укладывались сейчас спать вповалку на полу десять человек, и вовсе было невыносимо жарко и душно. Кефа потому и поднялся сюда – на крышу, на огороженную резными деревянными перильцами террасу – подышать перед сном. Он даже подумал, не перебраться ли ему наверх – под звёзды, к пузатой неторопливой бударе-луне – на всю ночь. Они с Андреасом часто в детстве ночевали на крыше. Им обоим нравилось, лёжа бок о бок под одним одеялом и глядя на таинственно мерцающие звёзды или на лёгкие летучие облака, болтать обо всём, что придёт в голову: о пойманной днём рыбе и о прыжках в воду с «Моста Мошэ» – ствола упавшего давным-давно в воду могучего дуба; о походах за ракушками на дальнюю отмель и о злобном Шауле Трёхпалом, невесть за что ненавидящем всех окрестных мальчишек; а позже, чуток повзрослев, – о Боге, о романцах, и о также повзрослевших и неожиданно похорошевших соседских девчонках. Их младший братишка Ашер тоже часто увязывался за ними – ночевать на крыше, но он был ещё совсем мал и быстро засыпал, а они с Андреасом лежали и говорили, порой всю ночь напролёт – до первых птичьих голосов, до быстро светлеющего над вершинами заозёрных холмов неба.

Кефа вздохнул. Его новый дом в Кфар-Нахуме был построен по романскому образцу – с двускатной, крытой медными листами, крышей. На такой крыше уже не заночуешь, не полежишь, понимаешь, глядя в бездонное звёздное небо. Так что его сын, его толстощёкий пыхтун-топотун Марк, будет в будущем лишён такого нехитрого детского удовольствия. Как всегда, при воспоминании об оставленном в Кфар-Нахуме сыне у Кефы заныло в груди. Он считал себя плохим отцом. Он виделся с сыном от силы раз в два-три месяца – их с Йешу кочевой образ жизни редко приводил их в родные края. Если же быть до конца честным перед собой, то Кефа и не рвался особо домой. А попав в Кфар-Нахум, уже через пару дней начинал тяготиться, казалось бы, родными стенами – всё в этом просторном, рассчитанном на большую дружную семью, доме напоминало ему о Хавиве. И больше всего напоминал ему о Хавиве его сын – маленький Марк. С каждым своим приходом домой Кефа замечал в лице своего сына всё новые и новые черты его матери. И это было невыносимо. И он опять уходил, оставляя дом и хозяйство на старательного, но неопытного Оведа, а сына – на терпеливую, давно уже махнувшую рукой на своего непутёвого деверя и на своего не менее непутёвого мужа Андреаса, Михаль. Впервые, год назад, покидая дом и уже предвидя всё своё будущее кочевое житьё, Кефа на последние легионерские деньги купил в Магдале двух толковых рабов-галатийцев – в помощь Михаль и, главным образом, Оведу. Тот хорошо освоил рыболовное дело (благо сфина позволяла ходить за рыбой хоть на другой конец Кинеретского озера) и всякий раз привозил домой очень даже неплохой улов. Но покупка эта, этот запоздалый жест, если и служил для Кефы неким оправданием, то оправданием довольно слабым. Кефа это прекрасно понимал, и шершавая заноза в его груди при каждом воспоминании о покинутом доме начинала шевелиться и тупо саднить.

Была и ещё одна причина, по которой Кефа не мог подолгу оставаться дома – Рут. Кефа постоянно ловил себя на том, что он не может смотреть в глаза матери Хавивы, так, как будто это он был повинен в смерти её дочери. Рут пережила смерть Хавивы очень тяжело. Нет, она не кричала в голос и не рвала на себе одежду на похоронах. Она спокойно проводила дочь в последний путь, но после этого сразу слегла. Она уединилась в своей крохотной комнатёнке без окон и стала медленно угасать, отказываясь от еды, ни с кем не желая разговаривать, днями и ночами напролёт лёжа одетой на нерасстеленной кровати и строго глядя перед собой сухими запавшими глазами. Потребовался почти месяц времени и всё лекарское искусство Йешу, чтобы постепенно вернуть её к жизни и поставить на ноги. После этого Рут стала ещё тише и ещё незаметней. Она превратилась в собственную тень. Да, она по-прежнему помогала Михаль по хозяйству, она нянчила внука, она отвечала на заданные ей вопросы и даже задавала вопросы сама, но делала она всё это теперь безучастно, механически, и взгляд её при этом оставался пустым и отрешённым. А однажды у Кефы облилось кровью сердце – он заметил, что у Рут, когда она молчит и занята какой-то работой, мелко и часто дрожит её сухой и морщинистый, совершенно старушечий, подбородок…

У Кефы затекла шея. Он снова вздохнул, покрутил головой и, оглядевшись, сел, вытянув ноги и привалясь спиной к деревянному ограждению. Но перильца опасно подались под ним и отчётливо затрещали. Кефа отпрянул от хлипкой ограды и шёпотом выругался. Подумав, он перевернулся, лёг на живот и, положив голову на руки, стал смотреть во двор.

Двор был большой, прямоугольный. Справа его замыкал высокий каменный забор, слева – хозяйственные постройки: мастерские, дровяник, длинные навесы, под которыми сушилась перед обжигом посуда, и ветхий сарай под соломенной крышей, где ночевали рабы. Широкое утоптанное пространство, лишь кое-где покрытое редкой жёсткой травой, сейчас было разделено почти поровну: ближняя к дому половина была ярко освещена луной, дальняя утопала в тени от высоких, росших вдоль улицы деревьев.

Внизу скрипнула дверь. По дорожке от дома к хозяйственным постройкам, шурша мелким гравием, двинулась фигура человека. Это был хозяин дома Шимон Прокажённый – Кефа узнал тёзку по круглой обширной лысине, увенчивающей вытянутую вверх, тыквообразную голову. Днём Шимон старательно прятал лысину под старенький, видавший виды гадарский парик, и сейчас она, открытая всем ветрам, торжественно сияла, освещённая жёлтым светом луны. «Пошёл рабам на утро задание дать», – догадался Кефа.

В доме у горшечника Шимона Прокажённого они ночевали далеко не в первый раз. Кефа усмехнулся: странная вещь кличка – если уж она прилепляется к человеку, то отлепить её бывает очень сложно, чаще всего попросту невозможно. Шимон Прокажённый вовсе ведь не был прокажённым. Когда на прошлую Писху Йешу с Кефой и Андреасом впервые пришли сюда, в большое богатое селение Бейт-Анью́, раскинувшееся на юго-восточном склоне Тура́-Ейты́, в часе ходьбы от Йерушалайма, и впервые расположились на ночлег в этом доме, руки и плечи горшечника сплошь покрывала неопрятная буро-розовая короста. Это был лишай. Не проказа, а самый обыкновенный лишай, и Йешу за две недели полностью излечил от него хозяина дома, вернув тому благосклонность жены, уважение общины и возможность посещать Храм. Но несмотря на то, что болезнь оказалась вовсе не проказой, а лишаём, и что сейчас даже малейших следов от того лишая не усматривалось на теле у Шимона, в деревне (да и в городе, где он сбывал свой товар) его продолжали упорно называть Прокажённым. Впрочем, похоже, это обстоятельство трогало Шимона-горшечника мало. Что же касается его отношения к Йешу, то оно после истории с чудесным исцелением балансировало между всемерным почитанием и немым обожанием, временами даже опасно приближаясь к обожествлению. В любом случае, Йешу со всеми своими друзьями был теперь в доме Шимона Прокажённого самым желанным, самым дорогим гостем, благо дом этот был немаленьким, да и недостатка в средствах гончар не испытывал – две его посудные лавки в Йерушалайме приносили стабильный и весьма немалый доход…

Снова зашуршал гравий – горшечник возвращался.

– Шимон! – вдруг негромко раздалось от калитки. – Эй, Шимон!

Гончар остановился, повернувшись на голос и напряжённо вглядываясь во тьму.

– Кто там?

– Это я – Накдимо́н, – донеслось от калитки. – Открой, Шимон, дело есть.

Хозяин дома что-то неприязненно заворчал себе под нос, но тем не менее сошёл с освещённой лунным светом дорожки и двинулся в сторону забора – в густую непроглядную тьму, лежащую под деревьями. Загремел отодвигаемый засов.

– Ну, чего тебе?

– Зови Йешу! Срочно!

– Рабби уже спит. Утром приходи.

– Я тебя не спрашиваю, спит или не спит рабби, – голос ночного гостя возвысился и обрёл командные обертоны. – И я тем более не спрашиваю тебя, Шимон, когда и куда мне приходить. Я говорю тебе: позови Йешу.

Теперь Кефа узнал этот голос. Это был голос Накдимона бар-Ахаро́на – одного из богатейших людей Йерушалайма, члена Великого Санхедри́на и с недавних пор почитателя и близкого друга Йешу.

– Случилось что? – в голосе горшечника зазвучала тревога.

– Случилось. Так что поторопись – зови рабби.

Две фигуры вышли из-под деревьев, пересекли двор и скрылись под стеной. Скрипнула дверь. Кефа подумал, что надо было бы спуститься вниз, узнать, в чём там дело, но дверь уже скрипнула вновь, и нарочито весёлый голос Йешу произнёс:

– О! Накдимон! Приветствую тебя, мой друг! Не думал вновь увидеться с тобой так скоро. Что привело тебя сюда в столь неурочный час?

– Шимон, оставь нас, – сказал Накдимон.

Повисла пауза.

– Ступай, Шимон, – мягко произнёс Йешу. – Мы с моим другом немножко посекретничаем, если ты не возражаешь… Спасибо тебе.

– Хорошо, рабби.

Снова скрипнула дверь.

– Ну, что стряслось? – Йешу теперь уже не старался скрыть тревогу.

– Подожди… Иди сюда.

Зашуршал гравий, а потом голоса зазвучали вновь, но теперь они доносились совсем глухо, – Накдимон и Йешу отошли за угол дома, и Кефа теперь разбирал лишь отдельные обрывки фраз, которые, впрочем, заставили его насторожиться:

– …они что, идиоты?!..

– …это больше восьми сотен!..

– …а конница?!.. порубят, как курей!..

– …я говорил, они и слушать не хотят!..

– …это же не даст ничего, только озлобит!..

– …я им твержу: «Ну, убьют они префекта! И что?! А другие?!»

– Тише ты!..

Голоса на мгновенье смолкли, а потом опять забубнили – ещё глуше, ещё тревожней, ещё неразборчивей. Кефа поднялся. Что-то было не так. Он нерешительно потоптался на месте, а потом быстро пересёк террасу и стал спускаться по скрипучей деревянной лестнице, что шла вдоль задней стены дома. Навстречу ему из-за угла торопливо вышел Йешу.

– А-а, Кефа, это ты! – в голосе его явно звучало облегчение.

– Где Накдимон?

– Ушёл… Ты слышал?

– Не всё. Что случилось?

– Случилось… – Йешу задумчиво почесал в бороде.

Кефа подошёл вплотную и положил руку на плечо товарищу:

– Ну?..

Йешу нерешительно посмотрел на него.

– Ладно, – сказал Кефа, – выкладывай. Всё равно ведь рано или поздно узнаю. Так что лучше сейчас и от тебя.

Йешу подумал.

– Хорошо, – сказал он наконец, – слушай…

Рассказанное им повергло Кефу в смятение. По словам Накдимона, в городе созрел антироманский заговор. Группа мятежников из числа так называемых «кинжальщиков», во главе которой стоял некий Йешу Бар-Абба́, планировала во время торжественной церемонии отъезда романского префекта из Йерушалайма в Кесарию, которая традиционно проходила сразу после праздничной недели, напасть на конвой, перебить всех охранников, а самого Понтия Пилата либо взять в плен, либо, в крайнем случае, тоже убить. Одновременно второй отряд заговорщиков должен был по тайным переходам, соединяющим Храмовою гору с Антониевой крепостью, проникнуть в последнюю и захватить хранящийся там оружейный арсенал. Затем, вооружив всех желающих, Бар-Абба планировал взять штурмом преторий и казармы легиона, перебить всех находящихся в городе романцев, а также их пособников. После чего поднять восстание уже по всей Йехудее, а заодно и в остальных палестинских провинциях. Заговорщиков, по словам Накдимона, было около двухсот человек, они были разбиты на пятёрки, у каждой был свой вожак и свой план действий. И даже оружие уже якобы было завезено в город, распределено между мятежниками и ждало своего часа.

– Господи! – сказал Кефа. – Самоубийцы! Двести человек! Против двух когорт! И трёх турм кавалерии! И ещё пять турм стоят в Хародио́не и, в случае чего, максимум через час будут в Йерушалайме! На что они надеются?! Нет, они – точно, самоубийцы!.. – он помолчал. – Это будет резня, – уже спокойно сказал он. – Самая настоящая резня. И хуже всего, если им удастся убить Пилата. Это – самое худшее из того, что может случиться. Тогда в Йехудее на какое-то время воцарится безвластие. Бо́льшая часть когорт и почти вся кавалерия набрана из шомро́нимов. И они тогда припомнят йехудеям всё. Всё! Все свои старые и все новые обиды! Они утопят Йехудею в крови! Они сделают с ней то, что четверть века назад сделали с Ха-Галилем. Они превратят её в выжженную пустыню! И командиры-романцы не смогут им помешать… – он ещё помолчал. – Да и не станут они им мешать, – горько заключил он.

Опять воцарилось молчание. Кефа вдруг почувствовал, что ему холодит спину, и понял, что он весь мокрый от пота.

– Подожди! – вдруг спохватился он. – Так чего Накдимон пришёл именно к тебе? Ты-то тут с какого боку?! Он же сам – член Санхедрина! Почему он не обратился к наси́ Хамлиэ́лю?! Пусть тот созовёт Великий Санхедрин! Пусть, понимаешь, решат запретить этому Бар-Аббе что-либо делать! Пусть, наконец, арестуют его! Ты-то здесь причём?!

– Он сегодня как раз весь день пытался созвать Санхедрин, – горько усмехнувшись, сказал Йешу.

– Ну? – нетерпеливо спросил Кефа. – И?

– И ничего, – пожал плечами Йешу. – Никто не стал его слушать. Ни Хамлиэль, ни… другие. У него ведь нет никаких доказательств. Одни слухи.

– Но ведь это такие слухи, которые необходимо обязательно проверить! Слишком много стоит на кону! Они что, не понимают?!

Йешу снова пожал плечами.

– Кто их там знает, может, и не понимают. А может… Тут ведь, Кефа, всё не так просто. У них ведь там, в Великом Санхедрине, ещё то кубло. Они ведь там все друг друга ненавидят! У них ведь там интрига на интриге! Скажешь что-нибудь не так, раз оступишься – и всё, сожрут… Ты ведь не забывай – Писха на носу. Созвать сейчас Санхедрин, да по такому громкому вопросу, да, возможно, с арестами подозреваемых… Это ведь всё равно в тайне не сохранишь. Разговоры пойдут, слухи. Ещё, чего доброго, паника в городе начнётся. Ты представляешь себе, что такое паника в предпраздничном Йерушалайме?!.. А как на поверку выйдет, что всё это – пустышка, ручка от луны? Что тогда? Вот они все и осторожничают.

– Ладно, – поразмыслив, сказал Кефа, – это понятно. К тебе-то он чего приходил? Ты-то как ему помочь можешь?

Йешу, поглаживая бороду, некоторое время молчал.

– Знаешь, Кефа, – как будто приняв про себя какое-то решение, наконец сказал он, – я тебе об этом никогда не говорил, но… Я ведь по матери из колена Леви́ева. Она у меня родом отсюда, из Йерушалайма. Тесть нынешнего первосвященника Каиа́фы, Хана́н, – её брат, так что… Короче, Накдимон хочет, чтобы я с ним поговорил.

Кефа ошарашено смотрел на своего товарища.

– Так ты, получается, племянник Ханана?!

– Получается, – усмехнулся Йешу. – Я ведь в юности, когда ушёл из Нацрата, несколько лет даже жил в его доме. Ханан считал меня своим учеником и, по-моему, даже строил на меня какие-то планы… – он замолчал.

– А… потом? – осторожно спросил Кефа.

Йешу махнул рукой.

– А потом мы с ним разошлись… во взглядах на жизнь.

– Это как? – не понял Кефа.

– А так, – Йешу недобро прищурился. – Понимаешь, меня ведь интересует… человек. А его… всех их, – поправился он, – интересуют только деньги. Власть и деньги… – он помолчал. – Нет, конечно, это всё не в один день произошло. Мы с ним много спорили. Сначала вполне по-дружески, – Йешу усмехнулся. – По-родственному. Он всё пытался наставить меня, как он считал, на путь истинный. Полагал, что я просто-напросто по-юношески заблуждаюсь. Идеализирую… Даже после того как я вернулся из Египта, он всё ещё привечал меня в своём доме. Даже деньгами один раз помог. Но вот после того как я ушёл в кумранскую общину – всё, как отрезало. Я для него стал чужим. Совсем чужим.

– И вы теперь совсем не видитесь?

– Практически нет. А зачем? – Йешу пожал плечами. – Он мне неинтересен. А я ему – тем более.

Повисла пауза. Молчание нарушил Кефа.

– Так что, ты пойдёшь к Ханану?

Йешу покачал головой.

– Нет.

– Почему?

Йешу вздохнул.

– Во-первых, это бесполезно. Поскольку… – он не договорил и махнул рукой. – Да по тысяче причин! Не станет он меня слушать! После всего того, что между нами было, да после всех наших недавних… гм… горячих диспутов он меня просто на дух не переносит. Говорят, он начинает плеваться при одном упоминании моего имени. А во-вторых…

– Подожди, – перебил его Кефа. – Как это «не станет слушать»?! Ханан ведь не дурак! Он может как угодно относиться к тебе лично и сколько угодно плеваться при упоминании твоего имени, но он ведь должен понимать, что мятеж в городе – а тем более, мятеж с убийством префекта – ударит и по нему. А точнее, – по Храму! Романцы ведь никогда не поверят в то, что никто из цедуки́мов не знал о мятеже. И соответственно, что о нём не знал первосвященник. Никогда! Тем более что, как ты говоришь, напасть на Антониеву крепость Бар-Абба планирует как раз со стороны Храма. То есть романцы будут полностью уверены, что за Бар-Аббой и его людьми стоит храмовая знать. А это значит, что угроза нависла сейчас не только над Хананом, Каиафой и прочими цедукимами вместе взятыми, она нависла над Храмом!.. Или они, понимаешь, хотят, чтобы кесарь Тиберий на манер Набухадне́ццара разрушил Храм и запретил нашу веру?!

– Я не знаю, чего они хотят, – горько сказал Йешу. – Я не знаю, о чём они думают. Я знаю одно: что бы я ни сказал, они всё равно мне не поверят… – он помолчал. – А во-вторых, даже если бы от этого разговора была хоть какая-то польза, это… Его ведь всё равно невозможно устроить. Что я скажу? Проведите меня к Ханану – в городе готовится мятеж? Да я через полчаса окажусь в Антониевой крепости на дыбе. И расскажу там палачам Пилата всё: и о Йешу Бар-Аббе, и о Накдимоне, и о тебе, и о том, чего сам не знаю, но о чём меня попросят рассказать… А если не называть истинной причины, то меня даже на порог дома Ханана не пустят… – Йешу хмыкнул. – И я, кстати, совсем не уверен, что за Бар-Аббой действительно не стоит Ханан… Или кто-то ещё из цедукимской знати. И это – в-третьих. И поэтому тоже я не хочу идти к Ханану. Тогда уж лучше сразу самому зарезаться.

Кефа потёр лоб.

– Может, тогда напрямую обратиться к первосвященнику?

– К Каиафе? – Йешу отмахнулся. – Каиафа – никто. Он – ширма. Всё решает Ханан. Только Ханан.

– Так с кем ты тогда собираешься говорить?

Йешу снова обхватил пальцами бороду.

– Хорошо бы было поговорить с самим Бар-Аббой, – задумчиво сказал он. – Я полагаю, доведись нам часок с ним побеседовать в спокойной обстановке, я бы смог его убедить в никчемности его затеи.

Кефа недобро усмехнулся.

– Боюсь, Йешу, ты плохо знаешь, кто такие «кинжальщики». Это с книжниками-пруши́мами ты можешь часами беседовать о тонкостях трактовки Закона. А канаи́мы бесед не любят. Ни долгих, ни коротких. Они кинжалы свои любят в ход пускать. Без всяких, понимаешь, разговоров. Много ты канаимов в свою веру обратил, на путь истинный наставил?.. Вот то-то и оно.

– Ну, – сказал Йешу, – одного-то как минимум наставил.

– Это ты сейчас про Шимона своего? – отмахнулся Кефа. – Так он – твой брат. Да и то… Вот ты с ним сколько возился, сколько разговаривал, убеждал, и вроде ведь совсем убедил. Так? А ножичек твой Шимон, между прочим, до сих пор с собой таскает. Ты не знал? Таскает-таскает. И ножичек там такой, что многим мечам фору даст – куда там разрешённая ладонь!.. Потому что ни одного канаима до конца переубедить невозможно. Любой канаим знает, что разговоры разговорами, а нож, он, понимаешь, всё равно – самый сильный аргумент в любом споре.

– Ладно, – сказал Йешу, – с моим братом я как-нибудь сам разберусь. А вот как мне на Бар-Аббу выйти – вот это вопрос.

– А Накдимон не поможет?

Йешу оставил наконец в покое свою бороду, заложил руки за спину и неспешно двинулся вдоль дома.

– Накдимон?.. Накдимон знает того, кто знаком с тем, кто слышал про Бар-Аббу. Ничего конкретного. Я его, конечно, попросил разузнать всё более подробно, но, честно говоря, надежд мало… Йерушалайм – город большой. И если человек не хочет, чтоб его нашли, то найти его здесь – дело почти невозможное… Ладно, завтра с утра разберёмся. Утро не вечер. Утром и больной встаёт здоровым… – он вздохнул. – Ох, чувствую, будут завтра у нас непростые разговоры.

Кефа тронул его за рукав.

– Ты, смотри, поосторожней. Мало ли чего. С этих «кинжальщиков» станется. Я-то, конечно, рядом буду. Но ты и сам не зевай.

Они вышли из-за угла дома. Луна-будара плыла по небу, задирая нос на набегающие волны-облака. Йешу остановился.

– Луна… – сказал он. – На лодочку похожа… Красиво.

Кефа улыбнулся.

– Я тоже об этом недавно думал. Когда на крыше стоял.

– У египтян, – задумчиво сказал Йешу, – луна – это левый глаз бога неба Хора. Правый – солнце, а левый – луна. Правый глаз у Хора целый, а левый – луна – больной, повреждённый. Ему в этот глаз бог войны Сетх стрелой попал.

– Забавно… – Кефа, прищурившись, посмотрел на «раненый глаз». – А что, похоже. Вон на нём столько пятен – сразу видно, что больной… А романцы, между прочим, считают, что растущий месяц похож на букву «D». Ну, кто их знает, они севернее живут, у них, может, он так сильно на бок и не заваливается. У нас в Нумидии, в Тубуске, помню, корникуларий был, Манк Ульпий, так он рассказывал, что в Германии, у Северного моря, месяц вообще всегда вертикально стоит. Как думаешь, правда?

– Не знаю, – сказал Йешу. – Я в астрономии не силён… Да и в Германии не был.

– Так я о чём, – спохватился Кефа. – Насчёт буквы «D». Романцы считают, что это от слова «ditesco»…

– Богатеть.

– Да. Так вот, у них есть такое поверье: если показать молодому месяцу деньги, то быстро разбогатеешь. У нас в легионе многие так делали. Как только месяц молодой покажется – бегут на улицу и деньги на ладонь высыпают. Надо, чтоб монета блеснула в лунном свете, тогда считается, что Селе́на заметила её!

– Вот как, – Йешу заинтересованно повернулся к собеседнику. – И что, действует примета? Многие разбогатели?.. А ты? Ты уже как, показал Селене свои монеты?

– Это пусть Йехуда́ деньги луне показывает, – рассмеялся Кефа, – он у нас казначей. Позвать? Мне не сложно. Сейчас, понимаешь, рассыплем монеты по двору – глядишь, обратно соберём полный ящик, – он сделал вид, что направляется к дому.

– Не надо, – остановил его Йешу, – пусть спит… Трудный сегодня день был, намаялись все.

– Да ладно, – сказал Кефа, – шучу я. Пусть, в самом деле, спит. А то он, когда не выспится, считает плохо. Обсчитается ещё завтра на рынке, как тогда в Йерихо́не.

– Да уж, – невесело засмеялся Йешу. – Золотые лепёшки у нас тогда получились. Йоханан до сих пор на Йехуду зуб точит, считает, что тогда это вовсе не случайность была, что наш казначей подворовывает.

– А ты так не считаешь? – Кефа быстро взглянул на Йешу.

– Нет, – твёрдо сказал Йешу и, посмотрев в глаза собеседнику, повторил: – Нет.

– Ну, нет так нет… – легко согласился Кефа. – Ладно, пойдём спать, завтра силы понадобятся, день, похоже, нам действительно непростой предстоит.

– Да, – задумчиво сказал Йешу, – похоже на то…

Город готовился к празднику.

Мылось, чистилось и мелось всё, что только могло быть подметено, помыто и почищено. В каждом доме выскребался и проверялся каждый уголок, каждая полка, каждый закоулок. Из сундуков доставалась и перемывалась праздничная посуда. Во дворах хозяйки выколачивали одеяла и циновки, перетряхивали и выбивали подушки. Лёгкий белый пух взлетал вверх и, подхваченный ветром, весело кружил над плоскими крышами домов, летел вдоль тесных ущелий улочек, прилипал к развешанному во дворах, празднично развевающемуся, свежепостиранному белью.

На и без того обычно многолюдных улицах и площадях огромного города теперь, казалось, яблоку негде было упасть. Тысячи и тысячи пришедших на праздник жителей ближних и дальних земель Эре́ц-Исраэ́ля – Ха-Галиля и Эдо́ма, Йету́ры и Гиль-Ада, Ха-Баша́на и Хавра́на, а также паломники из мест совсем уж неблизких, чужедальних, отовсюду, где в пределах тридцатидневного пути проживала еврейская диаспора – из сирийских Антиохии и Дамаска, из египетских Пито́ма и Гелио́полиса и даже из парфянской Э́дессы и килики́йского Тарсо́са, – все они, поодиночке и парами, семьями и целыми общинами, налегке и сгибаясь под тяжестью своего походного скарба, шли пешком, ехали на ослах и мулах, на лошадях и верблюдах, верхом и в разнообразных повозках, останавливались, трогались и вновь останавливались, толкались возле харчевен и лавок, торгующих едой или одеждой, пили сами и поили свой скот, ели, беседовали и спорили, пели и танцевали под музыку многочисленных оркестриков, наводнивших в эти дни священный город, сидели, отдыхая, возле питьевых фонтанов или спали, завернувшись в тряпьё, прямо в пыли под одинокими чахлыми деревьями или под стенами домов. Во всех дворах и на всех пустырях и в Верхнем, и в Нижнем, и в Новом городе, и в заброшенном саду у Северных ворот, и на обычно пустующем гипподроме, и даже на огромной пыльной площади возле Антониевой крепости, от которой в обычные дни любой иудей старался держаться подальше, – повсюду заполоскали белыми полотняными крыльями бесчисленные переносные шатры, закурились синим дымком бесчисленные, наспех сложенные очаги-времянки.

Над крепостными стенами и дворцами, над каменными и глинобитными домами, над мощёными и немощёными улочками и площадями священного города повис устойчивый гул, сотканный из сотен тысяч мужских, женских и детских голосов, крика и блеянья животных, стука копыт и шарканья ног, звона и гудения многочисленных музыкальных инструментов. Вместе с гулом повис над городом запах – ни с чем не сравнимый запах большого праздника: адская смесь «ароматов» дыма, пыли, навоза, жареного мяса, конского пота и давно не мытых человеческих тел.

А народ тем временем всё продолжал прибывать. По всем шести главным дорогам, ведущим в Йерушалайм, непрерывным потоком текли караваны паломников. Город принимал их, гостеприимно распахнув все свои ворота. Казалось, нескончаемый людской поток в конце концов захлестнёт город, заполнит его до краёв, начнёт, как из закипевшего горшка, переливаться изнутри через крепостные стены, но ничего такого не происходило – город принимал всех, поглощал, переваривал, растворял в своей горячей ненасытной утробе. Население и без того огромного Йерушалайма в эти праздничные дни по меньшей мере удваивалось.

Дорога, ведущая к Йерушалайму с запада, от Йерихона и Кумра́на, от известного брода через Ха-Йарден возле Бейт-Авары, через который попадали в Йехудею жители северных земель и левобережья, сразу за Бейт-Аньой раздваивалась. Северная, немощёная, тропа выводила к узкому деревянному мосту через Кидро́нский ручей, рядом с которым был брод для прогона животных, и вела к Овечьим воротам и раскинувшемуся возле них обширному Скотному рынку. Южный путь вёл к огромному каменному виадуку, Мосту Давида, пересекавшему на головокружительной высоте всю Кидронскую долину и выводившему путников напрямую к самым красивым воротам Храмовой горы – Вратам Милосердия. Ворота эти, через которые в обычное время шёл на Храмовую гору основной поток паломников, на все предпраздничные и праздничные дни закрывались, и паломники, идущие в Йерушалайм с востока и не желающие делить свой путь с многочисленными стадами гонимых в город на убой животных, вынуждены были сразу за виадуком сворачивать влево и по крутой каменистой дороге, тянущейся вдоль восточной городской стены, спускаться к узким и низким Мусорным воротам, ведущим в Нижний город, а уже оттуда, изрядно поплутав по кривым пыльным улочкам, выходить на длинную и ровную, вымощенную тёсаным камнем, торговую улицу Сыроделов, с которой начиналась, брала разбег широченная беломраморная Главная лестница, шестью длинными пологими пролётами возносящая путников к юго-западному углу Храмовой горы, прямиком к Царскому Портику – входу в протянувшуюся по всей южной стороне горы величественную Царскую Базилику.

Этот вход на Храмовую гору, как и сама Царская Базилика, были относительно новыми – их возвели по приказу царя Хо́рдоса лет сорок тому назад. До этого паломники попадали на Храмовую гору через четверо ворот, прорезанных в стенах со всех четырёх сторон света: через Врата Милосердия – с востока; через Врата Колен – с севера, через самые маленькие, Врата Омовения, что вели от расположенных здесь с незапамятных времён купален, – с запада и через самые большие ворота, Врата Хульды́, – с юга.

Последние и сейчас оставались основными. Именно через них, а точнее, через их левую, трёхарочную, часть шёл – от Овечьих ворот, огибая Антониеву крепость и далее, вдоль западной стены Храмовой горы, по длинной и узкой улице Каменщиков, ныряя в её конце под арку Главной лестницы и заворачивая налево, за угол, – поток паломников, ведущих в Храм предназначенных к священной жертве животных. Именно отсюда, пройдя через мрачный и тёмный, освещённый лишь чадящими факелами, тоннель и поднявшись по крутым осклизлым ступеням наверх, к солнцу, на царящую над священным городом Храмовую гору, они выходили к северо-восточному углу цитадели Храма, после чего попадали к четырём её северным воротам, ведущим в Священнический Двор – один из двух внутренних дворов цитадели, западный. Здесь их встречали коэ́ны – служители Храма: строгие и торжественные, в белых одеждах и с длинными серебряными посохами в руках. Здесь предназначенные к жертве козлы и ягнята в последний раз осматривались на предмет пригодности к закланию, а их хозяева тщательно инструктировались и только после этого, по команде старшего из коэнов-вратников, пропускались вовнутрь, к Бейт-Митбахи́м – Кухонному Месту, где жертвенные животные, приняв на себя человеческий грех, расставались со своей жизнью, а заодно и со своей шкурой и всеми внутренностями и, поднятые руками коэнов-жрецов на Жертвенник Всесожжения, возносили людские грехи горячим дымом прямиком к Богу – в высокое йерушалаймское небо.