Текст книги "Хранить вечно"

– А помнишь, – спросил Шимон, опять привлекая к себе жену, – как мы с тобой в Нумидии мечтали о доме на берегу моря? О лодке с парусом? Помнишь?.. Вот видишь, сбылось.

– Сбылось, – подтвердила Хавива, глаза её заблестели. – Всё сбылось! И дом есть, и лодка с парусом. И мама нашлась… И сына я тебе рожу!.. И ещё вся жизнь впереди.

– Да, – сказал Шимон. – Ещё целая жизнь впереди…

Пури́м пришёлся на третий день недели.

Погода стояла тихая, солнечная, поэтому стол решили накрывать в перистиле.

После полудня начали собираться гости: родственники, знакомые рыбаки, соседи. Пришли Хана с Янаем. Пришёл рабин – старенький хромой Бо́аз бар-Аба́. Пришёл Рыжий Мэи́р. Пришёл кругломордый начальник таможни Гэдалья́ с женой Саро́й. Из Бейт-Цайды пришли двоюродные братья Нахма́н и Пинха́с со своими жёнами и многочисленными детьми. Во дворике, ещё только что казавшимся просторным, стало шумно и тесно. Всем пришедшим дарили подарки – традиционные «мишлоа́х мано́т» – маленькие плетёные корзинки, в каждую из которых были заботливо уложены: кувшинчик с мёдом, кулёк орешков, пригоршня фиников, несколько сладких треугольных пирожков – «ушей Гама́на» – и небольшой кожаный мешочек с медными монетами. Гости тоже не оставались в долгу. Дарили сладости, вышивные платки, домашнюю утварь – на новоселье. Весёлый добродушный Пинхас прикатил на тележке и торжественно вручил Шимону огромный деревянный сундук, самолично им сделанный и самолично же расписанный красными и синими звёздами и спиралями. Дети, набив рот сладостями, носились по двору.

Наконец хозяин пригласил всех к столу.

Пили лахишское. Шимон специально на Пурим заказал в лавке Эхуда два бата этого лучшего во всей Палестине вина, выложив, между прочим, за них очень даже кругленькую сумму. Было весело. Говорились здравицы, поднимались тосты. А когда пришли музыканты – рыжий Ало́н со своим звонким тимпаном и мастер игры на халиле почтенный Аса́ бар-Звулу́н – стало ещё веселей. Танцевали, пили, снова танцевали.

Шимон, несмотря на всю приятность хлопот последних недель, ощущал всё это время какое-то постоянное внутреннее беспокойство. Какое-то неясное нервическое напряжение постоянно жило в нём, не давая почувствовать себя спокойно, раскованно. Он даже спать по ночам стал плохо – часто вставал и, выйдя в атрий, подолгу сидел на краю бассейна, глядя на отражения звёзд в неподвижной тёмной воде. И вот наконец он смог полностью расслабиться. У него было такое ощущение, как будто он долго держал в себе полную грудь набранного воздуха и лишь теперь смог свободно выдохнуть. Он пил и танцевал, сбрасывая с себя груз больших и малых дел и забот, как когда-то, вернувшись из дозора в казарму, сбрасывал на пол опостылевшую за долгие и долгие часы несения службы свою армейскую амуницию: шлем, кольчугу, пропитанный потом войлочный подкольчужник, покоробившуюся от солнца и дождей, заношенную юбку-птерюгес, тяжёлые от налипшей грязи калиги…

А вокруг тоже пили и танцевали. Мужчины, встав в круг, били ногами в землю так, что, казалось, хотели пробить её насквозь. Раскрасневшиеся женщины в своём кругу хлопали в ладоши и, скинув обувь, весело кружились, вздымая длинными подолами вокруг себя маленькие пылевые вихри. Хавива, всё это время сидевшая за столом, поначалу только с завистью наблюдала за танцующими, но потом всё же не выдержала и тоже вышла в круг, осторожно притоптывая ногами и качая головой в такт развесёлой музыке.

Увидев это, Шимон обогнул низкий стол и подошёл к жене.

– Аш… астрожней, – сказал он ей сзади на ухо. – Не увлекайся.

– Ой, какой ты пьяный! – обернувшись, расхохоталась Хавива. – Я никогда тебя таким пьяным ещё не видела.

– Я не пьяный, – отвечал Шимон; лицо жены висело перед ним среди косо летящих цветных шлейфов и полос. – Я висх… виш… Я весёлый.

Он любил её. Он очень любил её. И он любил сейчас всех: и говорливую Михаль, и Андреаса, и тихую Рут, и старенького хромого Боаза бен-Абу, и даже кругломордого таможенника с его толстозадой, всё время хихикающей, глупой женой. Он хотел сказать им всем об этом, но понимал, что уже не сможет – язык не слушался его. И тогда он, усадив Хавиву на место, вышел в круг и снова стал танцевать – истово, отчаянно, изо всех сил ударяя ногами в землю и высоко вскидывая руки над головой.

Потом он всё-таки упал. Под ноги ему невесть как попался пустой медный кувшин, он хотел перешагнуть его, но у него почему-то не получилось, и он, чуть не сбив с ног испуганно взвизгнувшую Михаль, полетел куда-то вбок, запоздало пытаясь за что-нибудь зацепиться. Близко перед глазами у него вдруг оказался ствол дерева с коричневой потрескавшейся корой, по которой снизу вверх бежали большие чёрные муравьи. «Муравьи… – подумал Шимон. – Какие большие!.. Куда это они?..» Ему помогли подняться. Перед ним вновь возникло лицо жены. Глаза у неё были испуганными, губы шевелились.

– Что?.. – переспросил он. – Что?

– Тебе надо отдохнуть, Шими, – сказала Хавива. – Пойдём. Тебе надо прилечь.

– Да… – согласился он. – Надо охт… от-дох-нуть… Устал.

Они двинулись к дому. Кто-то поддерживал его с другой стороны. Это оказался Андреас.

– Андреас, – сказал Шимон, – мне надо… от-дох-нуть.

– Осторожно! – сказала Хавива. – Здесь ступенька.

– Хави, – сказал он. – Как же я тебя люблю, Хави!.. Ты родишь мне сына?

– Да… – сказала Хавива. – Да… Потом. Не сейчас… Ложись… Вот сюда ложись.

Он ощутил, что с него стаскивают котурни и повалился на спину, на мягкое.

– Хави, – сказал он, – утром я покатаю тебя на лодке. У нас теперь есть лодка, Хави! Понимаешь?..

И тут же провалился в гудящую, вращающуюся темноту…

Он очнулся, как от толчка. Сердце гулко бухало в груди. Во рту было сухо. По стене над ним метались какие-то тени, и он поначалу подумал, что это у него кружится в глазах, но потом сообразил, что это – тень от ветки, которую качает ветер.

Он почувствовал чьё-то присутствие и повернул голову. Возле кровати стоял Андреас. Брат стоял совершенно неподвижно и молча смотрел на лежащего. Глаза у Андреаса были какими-то остановившимися, отрешёнными.

– Что?! – вскинулся Шимон; у него вдруг засосало под ложечкой и противно заныло раненое плечо.

– Хавива… – сказал Андреас.

Шимона как будто ударило. Он почувствовал, как у него мгновенно онемели щёки.

– Что?!.. – снова спросил он непослушными губами. – Где?!

Андреас не ответил. Он повернулся и вышел из комнаты. Шимон, сорвавшись с места, кинулся за ним.

В доме царил беспорядок. В глаза Шимону бросился сундук с настежь распахнутой крышкой и целый ком окровавленных тряпок в углу на полу.

На пути у него возникла заплаканная Михаль.

– Шимон, не ходи туда!.. Шими! Туда нельзя!..

Он прошёл то ли мимо неё, то ли сквозь неё. Он отдёрнул штору и остановился на пороге.

В комнате было почти темно и пахло сгоревшим маслом и ещё чем-то приторно-сладким, мускусным – наверное, потом. На высокой кровати лежало длинное тело, накрытое с головой просторной белой простынёй. Свет от двери падал на торчащую из-под покрывала руку со слабыми бледными, почти прозрачными пальцами. Он стоял и, как заворожённый, смотрел на эти пальцы, на безвольно раскрытую ладонь, пытаясь о чём-нибудь подумать или что-нибудь почувствовать.

– Кровью истекла… – сказал за его спиной Андреас. – Сначала всё хорошо было, а потом пошла кровь… Очень много крови было…

Андреас сказал что-то ещё, но Шимон его не услышал.

Он вдруг обнаружил себя в перистиле. Он стоял, прислонившись виском к прохладной колонне, и смотрел во двор – на разорённый неубранный стол, на валяющиеся там и сям на примятой траве цветастые подушки и на мотающуюся под залетающим сюда ветром тонкую ветку уже отцветшего миндального дерева. Делать здесь было нечего. Совсем нечего. С трудом оторвавшись от колонны, он развернулся и побрёл к себе. Он вошёл в комнату и, сняв со стены спату, вытащил её из ножен.

Лезвие меча было гладкое, чистое, лишь у са́мой рукояти, в щели, обнаружилось несколько мелких чешуек ржавчины.

– Шимон! – взволнованно сказал Андреас. – Не надо!.. Не смей, Шимон!!..

Он появился откуда-то сбоку и попытался отобрать меч. Шимон ударил его локтем в лицо. Андреас пропал.

Шимон развернул спату лезвием к себе, взял её двумя руками и аккуратно установил остриё в ямку солнечного сплетения. Лезвие оказалось очень острым, оно тут же прокололо кожу, и вокруг него на тунике проступило небольшое красное пятно.

– Кровью истекла… – вслух сказал Шимон; его собственный голос показался ему незнакомым. – Очень много, понимаешь, крови…

Он крепко сжал ладонями рубчатую рукоять.

И в это время где-то в глубине дома тоненько и безутешно заплакал ребёнок…

* * *

Небо было высокое и очень голубое, с лёгкими, как будто нанесёнными тонкой кистью, мазками-пёрышками облаков. От восточных холмов дул мягкий тёплый ветер, слегка покачивая стоящую у мостков сфину.

Шимон с Оведом сидели в лодке и перебирали сеть, вытаскивая и выбрасывая за борт всякую, запутавшуюся в ячейках, речную чепуху: стебли травы, полусгнившие ветки топляка, разнообразные ракушки. От мокрой сети крепко пахло рыбой и донной тиной.

– Вон они! – раздался на берегу голос Андреаса.

По мосткам затопали шаги.

– Мир вам! – сказал незнакомый приятный голос. – Бог в помощь.

Шимон поднял голову. Возле лодки стоял мужчина, примерно его ровесник, с открытым улыбчивым лицом, обрамлённым негустой бородкой. Очень худой, очень загорелый, простоволосый, в добела выцветшей шерстяной симле, подпоясанной обычной верёвкой. В руке он держал дорожный посох, вырезанный из стебля виноградной лозы. Из-за спины незнакомца выглядывал улыбающийся Андреас.

– Мир вам, – равнодушно откликнулся Шимон.

– Познакомься, Шими, – сказал Андреас. – Это – ра́бби Йешу́. Йешу бар-Йосэ́ф. Он родом из Нацра́та. Помнишь, я тебе рассказывал о нём. О нём и о его брате Йохана́не из кумра́нской общины?.. Рабби Йешу провёл эту зиму в Бейт-Аваре́. Жил в пустыне. А сейчас он пришёл специально, чтоб поговорить с тобой… Рабби, это – Шимон.

– Очень рад знакомству, Шимон, – сказал Йешу. – Андреас много рассказывал о тебе. Я, честно говоря, был впечатлён. Мне очень хотелось встретиться с тобой лично.

– Интересно… – усмехнулся Шимон. – И что же он такого рассказывал обо мне?

Йешу опустился на корточки рядом с бортом лодки.

– Он рассказал мне о том, что ты служил в Легионе, в Нумидии. Что ты там был прим-декурионом и что тебе за храбрость и благочестие вручён «Крепостной венок». Что в Легионе все тебя звали «Саксум». Что ты теперь романский гражданин и тебе разрешено ходить с мечом. Это всё – правда?

– М-да… – пошкрябал в бороде Шимон и неодобрительно покосился на стоящего на мостках Андреаса. – Много же он тебе наболтал.

– Так это всё – правда? – допытывался Йешу.

– Ну, положим, правда, – нехотя откликнулся Шимон. – От меня-то ты чего хочешь?

– Я хочу… – Йешу улыбнулся. – Мне нужен такой человек, как ты, Шимон. Храбрый, умелый, опытный. Крепкий, надёжный. Саксум, одним словом… И главное, – имеющий право ходить с мечом. Ну, что-то типа телохранителя. Я, видишь ли, много путешествую, а дороги сейчас… Ну, ты и сам знаешь.

– Ах, вон оно что… – Шимон опять принялся за сеть. – Тогда ты не по адресу, Йешу бар-Йосэф. Меня даже сам кесарийский префект, понимаешь, не смог нанять на службу. Слишком я, понимаешь, привередливый теперь насчёт службы. Денег у тебя таких нет, Йешу бар-Йосэф.

– А кто тебе сказал, что я собираюсь платить тебе деньги? – удивился гость.

Шимон опять взглянул на него, на этот раз уже с любопытством.

– Так ты что, хочешь, чтобы я охранял тебя бесплатно? Насколько я знаю, Йешу бар-Йосэф, телохранителям платят деньги. А хорошим телохранителям – большие деньги.

– А друзьям? – спросил Йешу. – Друзьям деньги платят?

Он глядел столь открыто, столько доброжелательности было в его взгляде, что Шимон не выдержал и тоже улыбнулся.

– А ты нравишься мне, Йешу из Нацрата, – и тут же спохватился. – Но это абсолютно не значит, что я, понимаешь, куда-то с тобой пойду. Можешь даже не надеяться.

– Почему?

– Да потому… – Шимон внезапно рассердился. – Да потому, что у меня лодка! У меня… Мне рыбу ловить надо! У меня, понимаешь, ребёнок грудной на руках!.. Тёща у меня больная, две недели уже не встаёт. Мало?!

Лицо Йешу на этот раз осталось серьёзным, хотя уголки глаз продолжали улыбаться.

– Тёщу я твою вылечу, – очень серьёзно сказал он. – За ребёнком присмотрит Михаль. А насчёт рыбы… Если ты пойдёшь со мной, то рыбу ловить тебе больше не придётся. Тебе вскоре неинтересно станет ловить рыбу. Потому что я научу тебя ловить… человеков.

Шимон малость опешил.

– Людей?.. Зачем?

Йешу покачал головой.

– Не людей, но человеков… Во всех людях живёт человек, но далеко не из всех людей человек получается.

– Что-то я… – Шимон покрутил головой. – Что-то я не очень тебя…

– Ничего, – улыбнулся Йешу. – Мы с тобой ещё поговорим на эту тему. Я объясню. Потом. Да?

– Нет! – твёрдо сказал Шимон. – Не будем мы с тобой говорить. Ни сейчас, ни потом. Ни на эту тему, ни на другие… И не пойду я с тобой никуда, даже, понимаешь, не надейся! – он в раздражении отбросил от себя сеть. – И вообще, кто ты, понимаешь, такой, Йешу бар-Йосэф?! Что ты ко мне привязался?!.. Как ты собираешься лечить мою тёщу?! Ты что, лекарь?!.. А может, ты ещё и грудью кормить умеешь?! А, Йешу бар-Йосэф?! Покажи, а я посмотрю!.. Ну что ты молчишь, Йешу бар-Йосэф?! Скажи мне что-нибудь ещё. Скажи мне про того человека, который во мне прячется и не хочет, понимаешь, вылазить наружу! Скажи! И тогда этот человек вылезет. Только не из меня, а из лодки. Вылезет и сломает твой посох о твою, понимаешь, голову! – он замолчал, зло глядя на гостя и отдуваясь.

Йешу внимательно посмотрел на него и поднялся.

– Похоже, я ошибся в тебе, Шимон Саксум. Я-то думал…

Андреас взял его за локоть:

– Не надо, рабби. Не сейчас. Ты же видишь… Пойдём… Потом поговорим.

Йешу помолчал, а потом вежливо поклонился.

– Ну что ж, извини за беспокойство, Шимон… Удачной ловли.

Шимон не ответил. Он опять подобрал со дна лодки сеть и, повернувшись спиной к посетителям, сердито взялся за работу.

– А что такое «саксум», дод Шимон? – спросил с кормы Овед. – Почему тебя так прозвали? Что это значит?

Шимон только сердито повёл плечом. Ответил за него Йешу.

– Саксум, Овед, – это по-романски. По-нашему это означает: большой камень, скала… Ке́фа.

Конец первой книги.

Книга вторая
Кефа

Дух Бога на мне, ибо помазал меня Господь, чтобы возвестить скромным, послал меня врачевать сокрушённых сердцем, объявить пленным свободу и узникам – полное освобождение… чтобы утешить всех скорбящих… дать им красоту вместо пепла, елей радости вместо скорби, облачение славы вместо духа тусклого…

Йешайа 61:1–3

От Клавдия Агриппе привет.

Завидую тебе, мой далёкий друг! Живёшь ты там спокойно в своей Палестине, валяешься с книгой на мягком ложе или купаешься в своё удовольствие в чистом озере и знать не знаешь о всех тех отвратностях имперской жизни, в которых мы тут все вынуждены ежедневно барахтаться, как упавший в помойную яму котёнок. Воистину, боги сошли с ума, коль дозволяют такое!

Друз Третий в тюрьме!

А ведь к этому всё шло. После ссылки Агриппины с Нероном все ждали, когда Сеян доберётся и до младшего из Германиков. Надо отдать должное этому негодяю – действует он изобретательно. Он не стал напрямую нападать на Друза, а вынудил Эмилию оговорить своего мужа. Уж не знаю, как ему это удалось – деньгами или угрозами. Короче, Эмилия обвинила Друза во всех смертных грехах, включая оскорбление величия и подготовку заговора. Тиберию бы вызвать Эмилию к себе да разобраться в этом деле на месте – от обвинений этих за добрый стадий несло гнилым душком, – но он как будто потерял всякий нюх. Он сразу приказал отправить Друза под стражей в Рому на суд Сената. Этого-то Сеяну и было нужно! Ты ведь знаешь, Сенат уже давно пляшет под его дудку. Беднягу Друза тут же, без долгих разговоров, осудили на смерть за измену. Однако сенаторам хватило благоразумия хотя бы не приводить приговор в исполнение немедленно. Видимо, многие всё-таки понимали истинную подоплёку всего этого грязного дела. Друза отправили в тюрьму – в подземелье Палатинского дворца, и держат там на одной воде. Говорят, беднягу голод измучил до того, что он жуёт солому из тюфяка. Уповать ему теперь остаётся только на милость Кесаря, но Тиберия, похоже, больше не интересует судьба того, кого он ещё совсем недавно прочил в свои преемники.

С Пандатарии тоже приходят страшные вести. Квинт Соран, бывший там недавно по делам службы, утверждает, что Агриппина и Нерон Германик там страшно бедствуют и терпят всяческие унижения. Он говорит, тамошний смотритель, кентурион Миний Денс, рассвирепев за что-то на несчастную пленницу, ударил её плетью и выбил глаз. Проклятый плебей! Бедная женщина! Неужели богам стала совсем чужда справедливость?!

Но и это ещё не всё, мой милый Агриппа! Ещё одна новость, которая, я уверен, позабавит тебя. Сеян обручился с Юлией Ливией! Каково?! Законный супруг её, несчастный Нерон Германик, ещё жив, ещё камни Пандатарии слышат его стоны, а жену его обручают с его заклятым врагом (а я думаю, что и с убийцей её отца!), который к тому же ещё и ровно вдвое старше неё! Ну а беспутная мать «счастливой невесты», Ливия, эта «благороднейшая из матрон», тем временем продолжает, особо ни от кого не скрываясь, жить с женихом своей дочери! Скажи мне, друг мой, куда катится мир?!

А теперь, после всего сказанного, отгадай, кого наш дрессированный Сенат избрал на этот год консулом? Правильно! Нашего великолепного Сеяна. Кого же ещё! А дабы не принижать достоинство столь почтенного мужа чьим-нибудь низкопробным соседством, в пару ему был избран сам Кесарь. Вошёл Сеян и в коллегию понтифексов (кто бы сомневался!). Кстати, – можешь себе такое представить?! – Сеян и сына своего, Галла Страбона, в коллегию понтифексов протащил, а ведь мальчишке лишь совсем недавно исполнилось 18! Как горько пошутил по этому поводу Лукий Сурдин: отныне Сеяны будут на пару рубить своих противников священной жреческой секирой и резать священным жертвенным ножом. Я почему-то не сомневаюсь, что вскоре так и будет! А Сенат и народ будут при этом им рукоплескать и возносить здравицы. Прошедший год это явно показал – день рождения Сеяна праздновали чуть ли не пышнее дня рождения Кесаря, а его позолоченных статуй теперь нет разве что только в публичных латринах. Ему бы сейчас ещё и трибунскую власть – и народ совсем перестанет отличать истинного Кесаря от нашего славного префекта претория!

Тиберий, кажется, начинает понимать, какую змею он пригрел на своей груди. Ещё год назад он и слышать ничего не желал по поводу своего любимца – ещё бы, ведь наш доблестный претор спас ему жизнь! А теперь уже поздно: Сенат стал игрушкой в руках Сеяна, преторианские когорты подчиняются только ему и – впервые со времён Суллы! – стоят в пределах Города (наивный вопрос – зачем?!). Тиберий, отправляясь в своё время из Ромы в Кампанию и оставляя Город на попечение Сеяна, уповал обрести в провинции покой. Так вот, никакого покоя он там не обрёл. Теперь он, сбежав и из Кампании, забился на Капрею, как лиса в нору, живёт там безвылазно и лишь шлёт оттуда в Рому гонцов с эдиктами и распоряжениями. Ведь он даже на декабрьский комитий не приехал, и был избран консулом заочно!

Я был в ноябре у Тиберия на Капрее. Дядя столь настойчиво приглашал меня к себе на свой юбилей, что отказаться не было никакой возможности, и я, вместо того чтобы поехать к друзьям в Рому и веселиться там от души на Плебейских играх, вынужден был отправиться к нему на остров. Мой милый Агриппа, я там насмотрелся такого! Я бы ни за что не стал рассказывать об увиденном даже тебе, если бы не был уверен, что слухи до тебя всё равно дойдут, причём дойдут непременно в искажённом до неузнаваемости виде, так что лучше будет, если ты узнаешь обо всём из первых рук.

Мне стыдно об этом писать, но мой дядя на старости лет – а ведь ему в этом ноябре исполнилось 70! – полностью отдался самой низменной похоти. Пытаясь возбудить свою дряхлеющую плоть, он превратил весь остров в одно большое гнездо разврата. Девиц и юношей свозят ему туда со всей Империи. Во всех дворцах и в рощах между ними у него устроены специальные Венерины комнаты и гроты, где эти юные паны и нимфы постоянно совокупляются между собой на глазах у своего хозяина, пытаясь возбудить в нём остатки его угасающей страсти. На вилле Ио, где он чаще всего ночует, он все комнаты украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил там книги Элефантис, дабы, недолго думая, избирать для своих любовников самые изощрённые позы. Но и этого ему мало! Он набрал к себе мальчиков и девочек самого нежного возраста, которых заставляет ублажать себя. Этот старый развратник даже придумал для них специальную игру. Они по очереди должны своими пальчиками, губами и язычком возбуждать его немощную плоть, пока одному из них не удастся добиться семяизвержения. За это Тиберий дарит «счастливчику» аурей и удостаивает на весь следующий день титула «Любимец Кесаря». Он даже приказал сделать маленькую серебряную корону, которую торжественно водружает на голову «отличившемуся» юному созданию. Он называет этих своих маленьких любовников «сосунками» и «рыбками», спит с ними, купается с ними в бассейне и, вообще, не отпускает от себя ни на шаг. Меня просто тошнило смотреть, как этот старый сатирос – морщинистый, плешивый, с лицом, обсыпанным гнусными гнойными прыщами, – милуется со своими «сосунками», ведь, заметь, самым младшим из них нет ещё и десяти лет!

И он всё время чего-то боится! Личную охрану меняет чуть ли не каждый месяц. Постоянно держит наготове 2 судна: одно – в Южной гавани, другое – на западе острова, в Волчьей бухте. Докладам своих советников не верит и то и дело лично отправляется на утёс Юпитера, откуда следит за световыми знаками, которыми он велел сообщать себе с материка обо всём наиболее важном, дабы не тратить попусту времени на гонцов.

Ты спросишь – чего ему бояться, ведь его власть сейчас прочна как никогда? Я тоже так думал до последнего времени. А потом взял и взглянул на всю ситуацию по-новому, с точки зрения возможного заговора. Ты знаешь, мой милый Агриппа, а ведь вздумай Сеян покуситься сейчас на власть Кесаря, я далеко не уверен в неудачном исходе подобной затеи. Ну, посуди сам. В Сенате сейчас за Сеяна подавляющее большинство. Все эти Лентулы, Силаны и всякие прочие Помпеи, все они только и смотрят префекту претория в рот, готовые поддакивать и рукоплескать любому его слову. Оставшиеся ещё в Сенате противники Сеяна – Скрибонии, Кальпурнии, Аррунтии и прочие – сейчас, после историй с Друзом Третьим и Юнием Рустиком, притихли и ведут себя, как мыши в доме, где поселился злой вечноголодный кот.

Городское всадничество, на мой взгляд, тоже может поддержать заговор. Во всяком случае, такие влиятельные нобили, как Геминий Руф, Юлий Кельс и Помпей Макр, отдадут за своего могущественного покровителя не только кошелёк, но и свою левую руку.

Ну а чернь, она и есть чернь. Простолюдин всегда пойдёт за тем, кто кинет ему более жирную кость.

Ты скажешь: а как же армия? Согласен, дорогой Агриппа, армия действительно решает всё. Но посмотри сам, что получается.

14 преторианских когорт – это уже грозная сила и в первые дни возможного мятежа они, безусловно, обеспечат своему префекту власть и порядок в городе. Я понимаю, что взять власть и удержать власть – это далеко не одинаковые вещи, и печальный опыт таких известных мятежников, как Лукий Кинна и Марк Лепид, наглядно говорит нам об этом. Поэтому весь вопрос в том – пойдут ли за Сеяном легионы? А тут дела обстоят так. Разложи перед собой карту и посмотри.

Верхняя Германия (4 легиона): пропретор Гней Гетулик – почти что уже родственник нашего префекта претория: сын Сеяна обручён с его дочерью.

Нижняя Германия (4 легиона): пропретор Лукий Апроний – тесть Гетулика и, стало быть, тоже «член семьи» Сеяна.

Мёзия, Иллирикум (7 легионов!) – пропретор Гай Поппей Сабин. Его зять, небезызвестный тебе Тит Оллий – лучший друг Сеяна.

Все они – я не утверждаю этого, я только предполагаю – в случае мятежа или поддержат Сеяна, или будут держать нейтралитет.

Что остаётся? 4 легиона в Сирии и 3 в Африке. Но они далеко, и перед ними море. Есть ещё 3 испанских легиона. И Сеян, между прочим, имиуже занимается. Его обвинения в Сенате против Лукия Аррунтия и попытку смещения последнего с поста пропретора Испании чем-либо другим объяснить трудно. Да, попытка эта не удалась, и Лукий Аррунтий оставлен Кесарем в должности. Но и в Испанию ведь Лукий Аррунтий тоже не уехал! С подачи Сеяна и по распоряжению Тиберия он сидит в Роме, а его легионеры тем временем пьют бэтийское вино и портят испанских девок. А теперь вспомни, что и Лукий Ламия тоже всё ещё сидит в Роме, а стало быть, и ваши сирийские легионы тоже пока остаются без единого командования. И тут сразу уместно вспомнить о том, что твой хороший знакомый, Понтий Пилат, является старым другом Сеяна. В его непосредственном подчинении, конечно, всего 1 легион, но в отсутствии на месте пропретора и префект провинции может сыграть большую роль – легаты других легионов вполне могут пойти за ним. Если, конечно, он сможет предложить им что-нибудь более весомое, чем пустые обещания.

Так что не всё так однозначно, как кажется, мой друг, не всё так однозначно, и Тиберию действительно есть чего опасаться.

Продолжаю на следующий день.

Пересчитал сейчас исписанные керы. Уже набралось 8 дощечек, а по нашему с тобой делу не сказал ещё ни слова. Прости, дружище, когда портится настроение, я становлюсь излишне многословным. А настроение у меня сейчас, сам понимаешь, отвратительное. А тут ещё эта погода – целый месяц, не переставая, льют дожди. Сырость повсюду, никуда от неё не спрячешься. Всё влажное, противное – постель, одежда, даже книги.

При ближайшей оказии отправлю тебе 40 000 денариев. С учётом того, что у тебя ещё оставалось, сумма для обмена вполне значительная. Понимаю все твои трудности, а потому не тороплю. Опять же, ты в этих обменах заинтересован гораздо больше, чем я.

Твой дом в Роме удалось в конце концов откупить. Я нанял туда управляющего, чтоб присматривал, – Эрия Груса, ты его знаешь. Теперь, надеюсь, всё там будет в порядке. Ремонт там, конечно, требуется и ремонт немалый, но это уже как-нибудь потом, это потерпит. Это уж ты как-нибудь сам, без меня.

Петина моя на декабрьские ноны родила. Девочку. А я так надеялся на сына! Но, похоже, во всём, что касается продления рода, боги не на моей стороне. Назвал я её Антонией и отправил к своей матери – пусть хоть бабушка порадуется внучке.

Моя «Истории Карфагена» застряла на одном месте. Совершенно пропал настрой. Не могу заставить себя сесть за работу. Что тому виной – не знаю. Может, вся эта гнусная обстановка, может, мысли о подлых делишках моего властолюбивого шурина. А может, всё тот же дождь. Хотя, надо сказать, раньше в дождь мне как раз хорошо работалось.

Продолжаю на следующий день.

На улице всё тот же дождь. Дождь, дождь, дождь и ничего, кроме дождя. Может, это боги рыдают, оплакивая нашу печальную участь?

Помнишь, я тебе писал по поводу моих задумок по изменению романского алфавита? Так вот, думаю, напрямую переносить из греческого алфавита буквы в романский будет неправильно. Правильнее будет ввести в наш алфавит несколько совершенно новых литер, отвечающих за те или иные звуки. Причём у этих новых литер должны быть привычные нам начертания. У меня есть кое-какие соображения на этот счёт, но ни на чём конкретном я пока ещё не остановился. Впрочем, подробнее напишу об этом как-нибудь в следующий раз, не сейчас. Говорил на эту тему с Публием Флавом. Старик сказал: «Зачем менять колесо на телеге, когда хромает кобыла?» Ты знаешь, он всегда был поклонником Айзопоса.

Высылаю тебе также несколько новых эклог Кальпурния. На мой вкус, они гораздо слабее предыдущих. Хотя тот же Флав от них в совершеннейшем восторге. Но тут уж, как говорится, о вкусах и цветах не спорят.

Гай Патеркул наконец выпустил в свет свою «Историю». Я тебе как-то писал о ней. Ничего хорошего я от этой книги не ожидал, но в действительности всё оказалось ещё хуже. Нуднейшее чтиво. И, по сути, ничего нового. Можно было и вовсе не издавать. Но ведь издано да ведь ещё и в каком количестве! Говорят, Патеркул нанимал 20 переписчиков. Хотя у меня такое впечатление, что он нанимал их, по крайней мере, 120. Все книжные магазины Ромы буквально завалены этим «шедевром». Вот что значит, быть другом префекта претория!

Будешь в очередной раз в Антиохии, передавай от меня привет старине Гнею. Он хорошо устроился, наш добрый Гней. Вот обрати внимание, друг Агриппа, на этот очередной парадокс из нашей имперской жизни! Гней с должности уже давно снят, то есть ни за что, по сути, не отвечает, но продолжает по-прежнему жить в Антиохии, во дворце наместника, и пользоваться всеми наместническими привилегиями. А отвечает за всё происходящее на Востоке Лукий Ламий, который, хоть и назначен на должность пропретора Сирии, уже который год безвылазно сидит в Роме и пытается управлять всеми делами через гонцов, – Кесарь всё никак не решится отпустить его в провинцию. Ещё одна блажь старика!

Так что передавай Гнею от меня привет. И ещё передай ему, что Козочка Фауста с Этрусской улицы помнит его и шлёт ему свой самый нежный поцелуй (так и сказала!).

P.S. Написал письмо, а теперь даже не представляю, когдаудастся его тебе отправить – до начала навигации ещё больше месяца, и вряд ли найдётся смельчак, который рискнёт вывести сейчас свой корабль в море. Разве что какой-нибудь отчаянный купец, гонимый непосильными долгами. Ты вправе спросить – а зачем я тогда вообще терял время, царапая воск? Не знаю, мой друг, не знаю. Вероятно, от скуки.