Текст книги "Хранить вечно"

Правая, двухарочная, часть Врат Хульды, к которой вёл тоннель от юго-восточного угла храмовой цитадели, предназначалась исключительно для выхода с Храмовой горы, что позволяло в дни большого скопления паломников развести людские потоки и не создавать заторов.

Врата Милосердия во избежание давки открывались только в межпразничные дни, когда спадал поток страждущих принести очистительную жертву.

Врата Колен служили теперь лишь для прохода на Храмовую гору коэнов и воинов храмовой стражи.

Четвёртые, Врата Омовения, и вовсе исчезли, заложенные камнем во время перестройки Храма, затеянной неутомимым строителем, царём Хордосом, которого и теперь, спустя тридцать с лишним лет после его смерти, одни всячески поносили и проклинали, а другие называли Великим.

По Главной лестнице к Царскому Портику поднимались те, кто нёс в Храм лишь свои деньги, Здесь была вотчина торговцев и менял. Внизу, у лестницы и под лестницей, и по всей лестнице, прямо на ступенях, и на всех площадках лестницы, и наверху, по всем трём параллельным залам Царской Базилики, сидели, стояли, махали руками, кричали, пели и даже пританцовывали, зазывая покупателей, охрипшие продавцы на развалах праздничной одежды и посуды, суетливые лоточники – торговцы разнообразной снедью, разносчики воды и простокваши с тяжёлыми глиняными кувшинами на плече и висящими на поясе на верёвках оловянными кру́жками. Здесь торговали в розницу и заключали оптовые сделки. Здесь – прямо на разноцветных мраморных плитах пола или на спинах поставленных на колени рабов – составляли письменные договоры и скрепляли их оттиснутыми на воске печатями. Здесь же лежали, сидели, бродили в толпе, выпрашивая подаяние, храмовые нищие: хромые, слепые, убогие, в нарочито драной и грязной одежде, выставляя напоказ свои «божьи отметины»: гниющие язвы, кривые иссохшие руки и ноги, безобразные опухоли, горбы. Это было вполне устоявшееся сословие храмовых побирушек, сделавших нищенствование своей основной профессией. Большинство из них передавали своё ремесло – и главное, место при Храме! – из поколения в поколение. Многие из этих «нищих» были довольно состоятельными людьми.

Меняльные столы стояли по краю левой, северной, залы базилики. Менялы-левиты располагались спиной к базилике, лицом к Храму, по краю так называемой Мирской площади – обширного двора Храмовой горы, посреди которого возвышалась цитадель Храма. Менял было много, но всё равно к каждому из них выстраивалась длинная нетерпеливая очередь – паломники спешили обменять свои кровные денежки на священные храмовые сикли: тяжёлые серебряные монеты с изображением чаши и лилии – единственные, разрешённые к храмовым пожертвованиям, деньги.

Несмотря на то, что солнце взошло только часа три назад и здесь, на вознесённой над городом на высоту шестидесяти локтей, продуваемой утренним свежим ветерком Мирской площади, было ещё достаточно прохладно, менялы трудились в поте лица. Руки их так и летали, принимая деньги у очередного паломника, бросая их на весы, отсчитывая сикли и сдачу, ссыпая деньги в деревянные ящики с прорезями (золото – отдельно; серебро – отдельно; медь, бронзу и аурихалк – отдельно), и снова – принимая, ссыпая, отсчитывая… Когда ящики наполнялись, или когда истощались туго набитые кожаные мешочки со священными сиклями, меняла подавал знак и один из коэнов-казначеев в сопровождении двоих или троих, вооружённых тяжёлыми дубинами, воинов храмовой стражи спешил к нему, восполняя недостающее и унося заполненное.

Получив заветные сикли, паломники спешили через Мирскую площадь к цитадели Храма, к входу в её восточную, так называемую Женскую, половину, где возле внутренних ворот – легендарных медных Врат Никано́ра, – ведущих в Священнический Двор, стояли коэны с двуручными деревянными ящиками для приёма денежных пожертвований. Сикли текли в ящики серебряными ручьями. Полные ящики один за другим исчезали за воротами Священнического Двора, им на смену тут же выносились пустые, а из обширных храмовых подвалов, по подземным переходам, пронизывающим всю Храмовую гору, через малоприметную дверь в южной стене Царской Базилики доставлялись и передавались коэнам-казначеям новые, туго набитые кожаные мешочки. Денежный круговорот не останавливался ни на миг.

Дальняя часть Царской Базилики, примыкавшая к тянущемуся по восточной стороне Храмовой горы Портику Шломо́, была вся уставлена птичьими клетками – здесь продавали жертвенных голубей. Здесь было чуть потише, сюда заходили лишь самые бедные из паломников, те, у кого недоставало денег на жертвенного ягнёнка или козла. Здесь и расположился Йешу со своими друзьями и учениками. Против обычая, Йешу не пошёл вглубь Портика Шломо, туда, где собирались книжники-прушимы и где кипели незатихающие споры по поводу толкования того или иного параграфа Закона или положения Писания. В другие дни Йешу с удовольствием окунался в кипящий котёл галахических баталий, ввязывался в словесные перепалки, в сложные правовые диспуты. Он уже давно был известен среди местных законников как «рабби-галилеянин» – неутомимый, острый на язык спорщик, знаток множества поучительных притч и любитель неожиданных парадоксов. Но сегодня было не до споров. Йешу ждал Накдимона, который должен был принести новые известия о готовящемся в городе мятеже. О само́м мятеже и об истинной причине нынешнего ожидания на Храмовой горе, кроме Йешу, знали только Кефа и Андреас, которого Йешу счёл нужным посвятить в суть дела. Остальным членам общины было объявлено, что рабби ждёт богатого покровителя, который обещал пожертвовать денег в общинную казну. Всем было выдано по пять прут и разрешено спуститься в город: погулять по праздничному Йерушалайму, потолкаться в торговых рядах, поглазеть на музыкантов и фокусников да и просто перекусить – уходили сегодня из дома Шимона-горшечника затемно, без завтрака, а покупать что-либо на Храмовой горе было слишком невыгодно – здешние продавцы, «отбивая» те немалые деньги, что они платили коэнам за право торговли у Храма, задирали цены чуть ли не до небес. Женщинам, в дополнение к «едовым» деньгам, было выдано ещё по три пруты – на ленты, гребешки, заколки и прочую, столь милую любому женскому сердцу, чепуху. Так что рядом с Йешу сейчас оставались только Кефа и Андреас, а также те, кто в город идти по какой-либо причине не захотел: Йехуда, Леви́, и Йоханан-младший – малыш Йо́хи, только недавно примкнувший к их общине: совсем молодой, шестнадцатилетний, горячий и восторженный, буквально глядящий рабби в рот и по первому слову готовый бежать исполнить любое, даже самое незначительное, пожелание учителя.

Время тянулось медленно. Тень от Портика Шломо, накрывавшая с утра всю Мирскую площадь, постепенно съёживалась, умалялась, втягивалась под подпирающую Портик колоннаду, но при этом темнела, загустевала, становилась чуть ли не осязаемой и по плотности своей уже всерьёз соперничала с толстым столбом чёрного жирного дыма, что поднимался от Жертвенника Всесожжения – над стенами цитадели, прямо перед ослепительно сверкающим, отделанным золотыми пластинами, величественным зданием Храма.

Жертвенник работал бесперебойно. Примерно каждые четверть часа два коэна-трубача, стоящие на башнях, возвышающихся над Священническим Двором, дудели в свои серебряные трубы, возвещая о том, что очередная партия паломников вонзила ножи в горла затрепетавшим в своём последнем жизненном порыве козлам и ягнятам и что серебряные ковши с горячей жертвенной кровью вновь побежали по рукам выстроившихся цепочкой, одетых в красные одежды, босоногих коэнов-жрецов: от Бейт-Митбахим – к пологому каменному подъёму, что вёл на высокий, в четыре человеческих роста, помост Жертвенника. Кровь проливалась на Жертвенник. Её было много. Очень много. Она стекала в специальное отверстие, по сложной системе желобов бежала вниз, с горы, и Кидронский ручей в эти дни на много милей вниз по течению становился красным. А на помост Жертвенника уже вновь поднимались жрецы. В огонь летели потроха и жир животных. Дым начинал валить гуще и – тяжёлый и неповоротливый – лениво поднимался в незамутнённое голубое небо, клонился от налетающего на него возмущённого ветерка, наваливался всей своей чадной тяжестью на юго-восточную башню Антониевой крепости, угрюмой громадой нависавшую над храмовой стеной. На соседней, юго-западной, башне тонкой цепочкой блестели шлемы – романские дозорные внимательно наблюдали за всем тем, что происходит на Храмовой горе.

Кефа сидел на ступеньке под угловой колонной и, опёршись на неё спиной, полудремал, невнимательно слушая голос Храмовой горы: крики людей, вопли козлов и ягнят, топот и шарканье сотен и сотен ног, торжественные переливы громогласных жреческих труб. Рядом тихо шуршали и царапали коготками прутья клеток голуби. Клонило в сон. Отчётливо тянуло голубиным помётом.

Рядом с Кефой, касаясь его плечом, сидел Андреас. Судя по ровному дыханию, он, похоже, спал. Под соседней колонной, сердито глядя из-под кустистых бровей на людской водоворот, восседал вечно недовольный жизнью толстяк Леви. Чуть поодаль, прямо на каменных плитах площади, поджав под себя ноги, устроились Йехуда и Йохи. Казначей, облокотясь на свой ящик, что-то тихонько говорил учтиво склонившемуся к нему юноше.

Рабби единственный из всех был на ногах. Он, заложив руки за спину и низко наклонив голову, задумчиво прохаживался вдоль длинных рядов голубиных клеток.

Грянули возбуждённые голоса. Кефа вздрогнул и открыл глаза – из четырёх ворот, разом открывшихся в южной стене Священнического Двора, на площадь, скатываясь по узким крутым ступеням, вы́сыпала очередная партия принёсших священную жертву паломников: радостных, хохочущих, с ног до головы перемазанных кровью, волокущих на плече освежёванную тушу, а под мышкой – свёрнутую шкуру своего козла или ягнёнка. Через настежь распахнутые ворота было видно, как босоногие коэны-жрецы торопливо льют на лестницы воду, смывая с белых мраморных ступеней ярко-красные кровавые следы. Вид свежеободранных, ещё сочащихся кровью туш неожиданно вызвал у Кефы острое чувство голода. Его нос вроде бы даже уловил невесть как залетевший сюда запах жареной на углях баранины. В животе у Кефы заурчало.

– Пожрать бы!.. – мрачным утробным голосом произнёс толстяк Леви, как будто прочитав Кефины мысли. Он с завистью, не отрываясь, смотрел на спешащих к выходу счастливых обладателей очищенных священным ритуалом мясных туш. Его всклокоченная, похожая на чёрный куст перекати-поля, борода ходила из стороны в сторону, как будто её обладатель уже что-то жевал, а ноздри тонкого кривого носа хищно раздувались – похоже, обжора Леви тоже «унюхал» в здешнем воздухе что-то аппетитное.

– Да, неплохо бы, – отозвался Кефа.

Он недолюбливал этого бывшего сборщика податей. И не столько за прежнее его ремесло – мало ли кто кем был в прошлой жизни! – сколько за его постоянное брюзжание, за извечное недовольство всем и вся. Но сейчас он был вполне солидарен с бывшим тверийским мытарем.

– Может, возьмём чего у лоточников? – подал голос тут же проснувшийся Андреас; Йехуда и Йохи с готовностью подняли головы. – Хотя бы пару лепёшек на всех, – продолжал Андреас. – И простокваши. Не так уж дорого выйдет. А, рабби?

– Что?.. – Йешу остановился в трёх шагах от них, его отрешённый взгляд, побродив по лицам, наконец остановился на Андреасе. – Да. Пожалуй. Йохи, мальчик, будь добр, сбегай. Йехуда, дай ему несколько монет.

Юноша с готовностью вскочил. Поднялся и казначей.

– Я с ним схожу.

Йешу кивнул.

Кряхтя, оторвал свой обширный зад от каменной ступеньки и бывший сборщик податей.

– И я пойду. Надоело сидеть… Каждому по лепёшке возьмём, чего тут куски ломать. Да и пожрать по-нормальному ещё неизвестно когда придётся. Да, рабби?

Йешу невнимательно махнул рукой, он уже опять думал о своём.

– Пошли-пошли! – суетливо поторопил Леви своих компаньонов.

Йехуда поднял с земли свой ящик, повесил его через плечо, и троица резво зашагала по галерее по направлению к Главной лестнице, туда, где призывно звучали голоса торговцев.

Кефа тоже встал и подошёл к Йешу:

– Ну что?

Тот пожал плечами.

– Ждём… Что нам ещё остаётся?..

– Йешу!.. – раздалось неподалёку. – Йешу!.. – по галерее Портика Шломо к ним спешил Накдимон. – Вот вы где! А я вас обыскался! Пол Храмовой горы уже обошёл! А вы здесь, – он приблизился; пот мелким бисером искрился на его висках.

– Ну, узнал что-нибудь? – встретил его нетерпеливым вопросом Йешу.

Накдимон, отдуваясь, помотал головой.

– Нет. Но я познакомился с одним человеком… – он принялся вытирать лицо рукавом рубахи. – Это – некто Шаха́р… Я на него через Эльда́да вышел. Эльдад говорит – он правая рука Бар-Аббы…

– Где он? – быстро спросил Йешу. – Здесь?

– Шахар? Да. Там, – мотнул головой Накдимон. – Ждёт. Позвать?

– Конечно!

– Хорошо.

Накдимон, продолжая вытирать лицо, снова нырнул под своды галереи.

Йешу повернулся к Кефе и подошедшему к ним Андреасу.

– Говорить буду я, – торопливо произнёс он. – Вы будьте неподалёку, – его взгляд зацепился за Кефин меч. – А ты лучше вообще отойди подальше! Чтоб тебя даже видно не было! Не думаю, что этот Шахар станет откровенничать в присутствии романского гражданина.

– Я отойду, – пообещал Кефа, – но недалеко. Чтоб в случае чего… Не волнуйся, он меня не увидит. А ты смотри, поаккуратней, не лезь на рожон.

– Ладно, – сказал Йешу. – Не учи учёного…

– Я не учу учёного, – по возможности убедительно сказал Кефа. – Я просто тебя предостерегаю: будь осторожней. Запомни: у тебя острое слово, а у него – острый нож.

– Хорошо-хорошо, – нетерпеливо отмахнулся Йешу. – Я понял. «Кинжальщики», разбойники и всё такое прочее… Но я не думаю, что он осмелится пустить в дело нож здесь, на Храмовой горе, в священном месте.

– Осмелится, – без тени сомнения в голосе произнёс Кефа. – Плевать они хотели на твоё священное место. Даже не сомневайся.

– Прекрати! – дёрнулся Йешу. – Вечно ты палку перегибаешь. Вечно тебе ужасы везде мерещатся.

– Работа у меня такая, – спокойно парировал Кефа. – В моей работе, понимаешь, палку лучше перегнуть, чем наоборот.

– Вот-вот, – кивнул Йешу. – Я и говорю. Кого змея укусила, тот и от верёвки шарахается… – он оглянулся. – Всё-всё, давайте, разошлись, – вон, они уже идут!

По площади, вдоль белых колонн Портика Шломо, к ним спешил Накдимон в сопровождении невысокого, очень загорелого мужчины в красно-коричневой симле, перетянутой широким кожаным поясом.

– Стань здесь, – тихо сказал Кефа Андреасу, указывая ему на место за спиной торговца голубями. – Сделай вид, что выбираешь птиц. Но смотри за этим Шахаром в оба. Если увидишь, что он достаёт нож или хотя бы, вообще, лезет за пазуху – кричи и швыряй в него всем, что попадётся под руку.

– Чем швырять? – не понял Андреас.

– Да чем угодно. Вот, хотя бы птичками этими, – кивнул Кефа. – Прям клеткой и запусти. Главное, чтоб ты его отвлёк. Понял?

– А ты?

– А я… – Кефа подмигнул ему. – Не волнуйся, я буду неподалёку.

Он нырнул за птичьи клетки и, быстро пройдя по средней зале Царской Базилики, перешёл в Портик Шломо, где сразу присел за спинами группы книжников-прушимов, очень удачно расположившихся совсем недалеко от Йешу, стоящего под колонной на стыке двух галерей.

Подошли Накдимон и Шахар.

– Мир вам.

– Мир вам…

Прушимы по очереди читали отрывки из Писания. Когда Йешу и Шахар начали разговор, очередь как раз дошла до худого долговязого книжника с громким визгливым голосом, и Кефа совершенно перестал слышать хоть что-нибудь из того, о чём говорил рабби со своим гостем. Кефа подался вперёд, пытаясь по выражению лиц определить если уж не суть разговора, то хотя бы эмоции говорящих. Загорелое лицо Шахара оставалось совершенно бесстрастным. А вот о лице Йешу этого сказать было нельзя, отчётливо было видно, что рабби волнуется: глаза его блестели, на щеках пятнами проступил румянец, движения рук были часты и порывисты.

Шахар спокойно слушал, время от времени что-то коротко отвечая.

Йешу показал гостю на Храм, что-то проговорил, рубя ладонью воздух перед собой, и в завершение потыкал в сторону собеседника пальцем.

Шахар покачал головой. «Нет», – прочитал по его губам Кефа.

Йешу схватил гостя за руку и заговорил ещё горячей и торопливей.

Шахар мягко, но непреклонно высвободил свой рукав из пальцев Йешу. «Нет», – снова сказали его губы.

– Но почему?!.. – отчётливо донесся до Кефы вскрик-вопрос рабби.

Шахар качнулся к Йешу (Кефа напрягся) и начал что-то говорить почти прямо ему в ухо. Несколько мгновений Йешу внимательно слушал своего собеседника, а потом резко отпрянул от него. Лицо его исказилось.

– Ах, ты… ехидна! – громко произнёс он.

Губы Шахара изогнулись в презрительной ухмылке.

Йешу кинулся к нему и схватил обеими руками за грудки. Кефа вскочил.

Шахар, оторвав руки Йешу от своей одежды, сильно оттолкнул его от себя. Йешу попятился и, наткнувшись на клетки с голубями, упал на спину, увлекая несколько клеток за собой. Голуби в клетках забили крыльями – по мраморным плитам галереи полетел белый пух. Одна из клеток распалась, и несколько птиц, вырвавшись на свободу, громко хлопая крыльями, взвились в голубое небо. Вскрикнула какая-то женщина. Прушимы повскакивали, недоумённо вертя головами. На лежащего Йешу немедленно налетел торговец голубями.

– Ты что наделал, собака?! – заорал он, хватая Йешу за одежду и пытаясь поднять его с земли. – Ты что, не видишь, куда идёшь?! Глаза у тебя повылазили?! А ну, плати мне за голубей!..

Йешу с трудом поднялся на ноги. В правой руке он держал свой развязавшийся пояс, левая, испачканная голубиным помётом, была брезгливо отведена в сторону. На левой щеке рабби тоже белел птичий помёт. Лицо его было растеряно.

– Плати мне за птиц! – не унимался торговец. – Ты слышишь, что я тебе говорю?! Плати мне немедленно! Эй, стража!.. Стража!!..

А Шахар уходил. Его красно-коричневая симла уже мелькала шагах в тридцати по направлению к тоннелю, ведущему к Вратам Хульды. Кефа оглянулся: со стороны Главной лестницы к месту происшествия спешили потревоженные стражники.

Кефа подскочил к Андреасу.

– Иди за ним! – он развернул брата и указал ему на спину удаляющегося Шахара. – Видишь его? Давай, за ним! Не упусти! Узнай о нём всё, что только можно узнать. Только осторожно! Не попадись ему на глаза!.. Давай-давай-давай! – подтолкнул он медлящего, тоже ошеломлённого случившимся, беззвучно шевелящего губами, Андреаса.

Теперь надо было разобраться с торговцем голубями. Кефа быстро подошёл к продолжающему истошно вопить торгашу, аккуратно развернул его за плечи к себе лицом и коротко, но сильно ткнул под дых. Торговец выпустил из пальцев край симлы Йешу, согнулся пополам и, захрипев, мягко повалился на бок, тараща безумные глаза и безуспешно открывая и закрывая широкий слюнявый рот.

– Что здесь происходит?! – рядом с Кефой воздвигся стражник, огромный рост которого ещё больше увеличивал высокий остроконечный шлем; за спиной верзилы, отдуваясь, топтались ещё двое, вооружённые древками от копий.

– Да вот, – Кефа кивнул на валяющегося у его ног торговца, – плохо человеку стало. Упал, клетки повалил.

На лице старшего стражника отобразилось недоверие.

– Кто свидетель? – поднял он голову, обозревая толпу с высоты своего роста.

– Я! – из-за спин прушимов к ним выдвинулся Накдимон. – Я свидетель. Всё так и было, как говорит этот уважаемый: стало плохо, упал, повалил. Видимо, голову напекло.

Стражник внимательно слушал. Выражение недоверия на его лице сменилось почтением – Накдимона и в городе, и в Храме знали хорошо.

Торговец – с багровым лицом и выпученными глазами – что-то замычал, замотал головой, роняя обильную слюну.

– Вот, видите? – указал на него стражникам Накдимон. – Совсем плохо человеку. Эй, вы, там, у фонтана! Принесите воды!

– Воды!.. Воды!.. – понеслось над площадью. – Человеку плохо!..

Кефа осторожно, бочком отодвинулся от лежащего торговца. На его место тут же вклинились любопытствующие.

– Уходим! – шепнул он на ухо Йешу.

Тот уже немного пришёл в себя и привёл свой костюм в порядок. Вместе они стали выбираться из всё прибывавшей толпы и тут же наткнулись на ушедших за едой товарищей.

– Что там? – спросил Йехуда, кивая в сторону людской толчеи. Похоже, он ничего не успел увидеть.

Леви, увлечённый лепёшкой с творогом, вообще не смотрел по сторонам. Его усыпанная крошками борода мерно ходила из стороны в сторону.

Зато юный Йохи глядел на рабби во все глаза. Лепёшка с одиноким откусом забыто торчала в его, прижатой к груди, руке. Он явно что-то видел и явно был ошарашен увиденным.

– Уходим! – отчётливо сказал им Кефа и, развернув, даже подтолкнул Йохи в сторону, откуда они пришли. – Быстро уходим!

– Рабби, – оглянулся юноша на учителя, – я не понял…

– Потом, Йохи, потом! – Кефа, как вол борону, упорно тащил всю компанию за собой. – Все вопросы потом! Разве ты не видишь, рабби не до тебя…

– Обокра-али-и!!.. – раздался за их спинами протяжный визгливый вопль торговца голубями.

– Ты глянь, очухался, – не оглядываясь, удивлённо хмыкнул себе под нос Кефа. – Быстро, однако…

– Обокра-али-и!!.. Во-оры-ы!!.. Мошенники-и!!.. Держи-и!!.. – летел, звеня и рассыпаясь под высокими сводами Царской Базилики, исполненный боли и отчаянья крик.

Но «мошенники» были уже далеко…

– Ой, ладно, брось! – толстяк Леви махнул на Кефу рукой. – Никогда не поверю, что наш рабби сцепился с каким-то торговцем из-за такой ерунды!

– Ничего себе ерунда! – возмутился Кефа. – Храмовая гора – священное место! В прежние времена такого и в помине не было. Раньше торговцы и подумать не могли подняться, понимаешь, на Храмовую гору – торговали внизу. Вспомните, сколько раз рабби говорил, что торговцу не место в храме!

– В храме – да, – поддержал бывшего мытаря и Йехуда. – Но ты ведь сам прекрасно знаешь, что Царская Базилика, как и западная галерея, напрямую к Храмовой горе не относятся, поскольку были пристроены к ней позже.

– Да, дод Кефа, я тоже слышал, – вмешался в разговор юный Йохи. – Я слышал однажды, как рабби Мальахи́ говорил на проповеди: «Построенное Хордосом от земли Давидовой отделяй, как правоверный отделяет некошерное от кошерного».

Все заулыбались – было смешно слушать, как юноша пытается копировать голос и интонации старого рабина.

– Йохи, мальчик, – Кефа потрепал по плечу юнца, у которого от волнения малиново горели уши, – ты очень хороший ученик и, возможно, ты когда-нибудь сам, как почтенный Мальахи, станешь рабином. Но я разве об этом говорю? Я разве об этом всем вам толкую? – он обвёл глазами товарищей. – Я пытаюсь вам сказать лишь то, о чём столько раз твердил вам рабби: нельзя, понимаешь, делать деньги на вере… Купи у хозяина голубя и принеси его в храм, – подняв палец, с выражением процитировал он, – ибо никто не должен являться пред лицом Господа с пустыми руками. Но не неси Господу трижды перекупленное, ибо тогда ты несёшь Ему не свою любовь, но лишь чужую корысть.

Воцарилось почтительное молчание.

– Это из Книги Речей? – робко спросил Йохи.

– Да, – сказал Кефа. – Оттуда… В трактовке великого Хиле́ля, да осенит его мир.

Он весь вспотел. Он чуть ли не целый час пытался объяснить своим подельникам произошедшее на Храмовой горе. Это было непросто. Очень непросто, ибо правду говорить было нельзя. Поэтому приходилось как-то изворачиваться. Похоже, это у него наконец получилось. «Прости меня, преподобный Хилель ха-Заке́н, – попросил про себя Кефа. – Пойми и прости. Ибо не корысти ради приписал я тебе свои слова…»

Они сидели на пустыре за Скотным рынком, неподалёку от Третьей Овечьей купели. Здесь, на высоком берегу Кидронского ручья, под сенью старых, утомлённых жизнью смоковниц, находилось их традиционное место сбора. Здесь рабби назначил встречу и сегодня. Сам Йешу сразу после событий на Храмовой горе отправился вместе с Накдимоном в Верхний город. Как Кефа ни уговаривал, Йешу взять его с собой не пожелал. Насколько Кефа понял, Йешу с Накдимоном решили ещё раз поговорить с наси Хамлиэлем. «Извини, Кефа, – сказал ему Йешу, – но ты там будешь лишним. Совсем лишним. Наси терпеть не может легионеров. Ни отставных, ни действующих»…

Кефа поднял голову и прищурился. Солнце уже давно перевалило за полдень и, утомившись, – побледневшее, выгоревшее – висело сейчас как раз над массивными кубическими башнями Антониевой крепости. Столб чадного дыма над Храмовой горой хоть и не стал тоньше или жиже, но, казалось, тоже устал: он шатался из стороны в сторону и, отяжелев от борьбы с окрепшим после полудня ветром, уже не упирался чёрной дубиной в небосвод, как будто стремясь приподнять небесную твердь, а на полпути слабел, сгибался, оседал, расползался слоистой грязно-серой дымкой над городом, стекал с его стен в синеющую предвечерними тенями Кидронскую долину.

Зато Скотный рынок как будто и не собирался стихать: над ним стояли пыль и ор. Орали козлы и ягнята, которых загоняли в купели или вытаскивали из оных. Орали продавцы и покупатели, яростно торгуясь за каждую медную пруту. Орали уже давно охрипшие зазывалы, на все лады расхваливая свой четвероногий товар. День был непростой. Именно сегодня, десятого ниса́на, полагалось, согласно Закону, выбрать и купить праздничного агнца – ягнёнка, который будет заколот в день Святой Писхи. Поэтому к обычным ежедневным покупателям, которые выбирали себе животное для будничной благодарственной – так называемой «мирной» – жертвы или для искупительной жертвы за грехи, добавились главы семей и целых общин, озабоченные покупкой праздничного агнца. Над торговыми рядами коричневым облаком висела поднятая тысячами ног мелкая пыль. Остро несло бараньей мочой.

Из города вернулись уже почти все. Женщины, ушедшие все вместе, и пришли все вместе, и сейчас сидели в нескольких шагах от мужчин, тихонько беседуя между собой и демонстрируя друг другу приобретённые в городе обновы. Из мужской части общины не хватало лишь «братьев громовых» – племянников Йешу: Йоханана и Йаако́ва – да ушедшего вслед за таинственным Шахаром Андреаса. Не вернулся пока и рабби.

От женской компании отделилась и подошла к Кефе Мирья́м-младшая. В её буйные чёрные волосы, кудрявыми водопадами ниспадающие из-под повязанного на голове платка, были вплетены широкие ярко-красные ленты, купленные нынче в лавочке на улице Сыроделов.

– Кефа, куда пошёл рабби?

– Не знаю, Мирьям, он не сказал.

– А что он сказал?

Кефа улыбнулся – Мирьям-младшая ему нравилась.

– Он сказал, чтоб мы все собрались здесь и ждали его. А если его не будет за час до заката, чтоб мы сами купили праздничного агнца и возвращались в Бейт-Анью.

– И всё?

– И всё.

Мирьям вздохнула.

– Я отчего-то волнуюсь.

Она стояла перед Кефой – маленькая, хрупкая – и, строго хмуря брови, накручивала на палец кончик своего длинного тёмного локона. Кефа невольно залюбовался ею: черты лица девушки были правильными, тонкими, а кожа на её лице как будто светилась изнутри – Мирьям-младшая, в отличие от большинства других женщин, не любила пудрить лицо, ей, кстати, с её от природы светлой кожей, это было и ни к чему. Равно как и сурьмить брови – и так густые и чёрные от рождения. Она уже совсем оправилась и от своей болезни, и от тех страшных событий, что приключились с ней в Магдале. Её карие глаза, ещё совсем недавно пугливые, затравленные, глядящие при разговоре в землю, теперь были широко распахнуты и смотрели открыто и доверчиво.

– Не волнуйся, – Кефа ободряюще прикоснулся к её плечу. – Ничего с рабби не случится. Он ведь не один ушёл – вместе с почтенным Накдимоном… – Кефа взглянул поверх головы девушки и широко улыбнулся. – Ну вот, видишь, ничего с ним не случилось – вон он идёт.

Лицо девушки вспыхнуло недоверчивой радостью. Она резко обернулась и, как и Кефа, увидела приближающегося Йешу: тот шёл сквозь рыночную толчею, не глядя по сторонам, устало опустив голову и тяжело переставляя ноги.

«Рабби идёт!.. Рабби!.. Рабби идёт!..» – обрадовано зашелестело по сторонам. Все приободрились. Сидевшие вскочили на ноги.

Йешу подошёл, кивком отвечая на приветствия, и тяжело привалился плечом к стволу ближайшей смоковницы. С первого взгляда было видно, что рабби очень устал. Он был весь покрыт пылью: пыль густо лежала в складках его одежды; грязные полукружия «украшали» крылья носа; потные ручейки, проложив извилистые русла по щекам, ныряли в припудренную пылью бороду; грязь чернела в углах рта.

– Все здесь? – рабби обвёл взглядом притихшую общину.

– Племянников пока твоих нет. «Братьев громовых», – ответил за всех Кефа. – Гуляют… И Андреас ещё не вернулся.

– Праздничного агнца купили?

– Нет. Тебя ждали.

– Надо купить, – Йешу пошарил глазами. – Йехуда! Шимон! Сходите купите ягнёнка. Там, – он показал, – подальше от ворот, там дешевле. Смотрите только, чтоб вам бракованного не подсунули… Пили́п! Сходи с ними – ты разбираешься.

– Хорошо, рабби.

Йехуда подхватил с земли свой ящик.

– Ну что, пошли?.. Пилип!

– Да!.. Сейчас!.. – рыжебородый Пилип, сидя на земле, торопливо зашнуровывал свои сандалии. – Всё, я готов!.. – он вскочил и, проверяя обувку, потопал ногами. – Пошли!

Йехуда махнул рукой, и компания тут же затерялась в пыльной толчее людей и животных.

– Тебе надо умыться, – сказал Кефа Йешу. – Ты как будто землю ел.

– Почти так и было, – невесело усмехнулся тот.

– Ну что, получилось что-нибудь? – спросил Кефа, впрочем, уже заранее зная ответ.

– Ничего не получилось, – прошептал Йешу. – Совсем ничего. Понимаешь? Совсем! – его лицо исказила гримаса злобы. – Уроды! Слепцы! Ладно, сами погибнут, так ведь и невинных на смерть обрекут!.. Мало вам крови пролитой?! Мало вам горя людского?! Отродья змеиные!.. Да будьте вы прокляты!! – он яростно пнул ствол ни в чём не повинной смоковницы.

– Тише ты, тише!.. – Кефа схватил рабби за руку. – Успокойся! Смотрят на нас… Пойдём, к воде спустимся. Умоешься. Там и поговорим.

– Да… Пойдём… – Йешу провёл ладонью по лицу, взглянул на руку. – Дьявол! Грязный, как…

Он не договорил и стал спускаться по каменистому откосу к ручью. Кефа последовал за ним.

Внизу, у воды, было прохладнее и тише – шум Скотного рынка сюда почти не долетал.

Йешу развязал пояс, стянул через голову симлу и критически оглядел её.

– Давай я вытрясу, – сказал Кефа. – Умывайся.

Он принял у Йешу накидку, отошёл немного в сторону и, развернув, несколько раз сильно встряхнул – вдоль по ручью полетело густое пыльное облако.

– Ничего себе, – сказал Кефа. – Где тебя валяли?

Йешу не ответил. Он стоял на камнях, широко расставив ноги, низко склонившись к воде, и яростно умывался, отхаркиваясь и громко прочищая нос.