Текст книги "Хранить вечно"

– Нету, – вытирая ладонью с лица пот, виновато доложил Саксум. – Никто ничего не знает… – он помолчал, а потом добавил: – Оно и понятно – столько лет прошло.

Хавива не ответила. Потом тяжело поднялась, отряхнула платок и аккуратно повязала его на голову.

– Ну что? – она посмотрела на мужа. – Куда теперь?

– Теперь? Ну что, теперь – на Мадо́н, – по возможности бодро сказал Саксум. – Там заночуем. А завтра – на Магдалу́ и по берегу озера – уже ко мне, в Бейт-Цайду. К вечеру должны дойти… А сейчас нам – туда, – он показал рукой. – Надо выбраться на дорогу.

– Хорошо, – сказала Хавива. – Пошли.

Они отвязали ослов и двинулись по тропинке, пересекающей горелую пустошь с северо-запада на юго-восток.

– Пить хочешь? – останавливаясь и протягивая жене фляжку, спросил Саксум. Хавива равнодушно покачала головой.

– Нет, спасибо…

Тропинка вывела их к узкой немощёной улице, огибающей пустошь с южной стороны. Повернули налево.

Здесь жили люди. По другую от пепелища сторону дороги жались друг к другу невообразимого вида развалюхи, собранные, сколоченные и даже связанные верёвками из поломанных досок, сухих веток, старых дверей, разновеликих кусков кожи и выцветшей до белизны, плотной палаточной ткани. Тут и там дымились сложенные из грубого камня нехитрые очаги, возле которых редкими молчаливыми компаниями собирались немногочисленные обитатели трущоб. Горько и как-то безнадёжно пахло подгоревшей кашей.

Рядом с доро́гой, на колченогом табурете, обвязанном для прочности обрывком сыромятной упряжи, сидел пожилой мужчина с измождённым жёлтым лицом и терпеливо выстругивал из осинового брусочка ложку.

На противоположной стороне дороги, среди развалин, рылась в земле ржавым заступом с обломанной рукояткой согбенная старуха. На расстеленном на земле куске грязной рогожи была свалена её немудрёная добыча: щепки, головешки, какие-то испачканные рыжей глиной деревянные обломки. Рядом, на чистом куске льняной ткани, лежали, как видно, более драгоценные «сокровища»: костяной гребень, терракотовый расписной кубок с одной отбитой ручкой, позеленевший от времени наконечник стрелы.

Поодаль, прямо посреди дороги, в пыли, играли в «та́ли» четверо худых чумазых мальчишек. Играли они как-то совсем по-взрослому – молчаливо, сосредоточенно, без этого, присущего всем детским играм, гомона, весёлого азарта, шумной, крикливой возни.

Вообще, на всей этой местности лежала печать какой-то серой унылой безысходности. Серой, как покрывающая все окрестности серая пыль.

Саксум вдруг понял, что уже какое-то время не слышит за спиной шагов Хавивы. Он остановился и оглянулся. Хавива стояла к нему вполоборота и с каким-то странным выражением на лице смотрела на копающуюся в развалинах старуху. Губы у неё внезапно задрожали.

– Мама… – хриплым, неузнаваемым голосом произнесла она.

Старуха замерла, потом распрямилась и, загородившись ладонью от солнца, посмотрела на стоящую на дороге женщину. Лицо старухи – смуглое, почти коричневое, изборождённое глубокими морщинами – не выражало ничего, кроме безмерной усталости.

– Мама!!.. – вдруг пронзительно вскрикнула Хавива и бросилась вперёд, прямо сквозь пыльные заросли осота.

Она подбежала к старухе, схватила её за узкие костлявые плечи и, заглядывая в лицо, закричала голосом, в котором перемешались боль, страх, слёзы, радость и отчаянье:

– Мама!!.. Мамочка!!.. Родная моя!.. Ты не узнаёшь меня?! Это же я! Я!! Твоя Хави!!..

Дорога шла по краю озера, то чуть отдаляясь от него, огибая какую-нибудь каменистую осыпь или, наоборот, небольшую, сплошь заросшую колючими непролазными зарослями дикого зи́зифа балку, то вновь выбираясь к самой воде, к невысокому обрыву, с которого открывался впечатляющий вид на серо-зелёную, слегка взъерошенную лёгкой игривой зыбью, широкую водную гладь. День был тёплый, но мутный – в небе висела густая дымка, солнце просвечивало сквозь неё белым размытым пятном; невысокие холмы противоположного, восточного, берега тонули в белёсом мареве, временами вовсе пропадая из вида, и тогда становилось понятным, почему местные жители, живущие на берегах Кинеретского озера, зачастую называют его морем. То тут, то там на водной глади виднелись рыбацкие лодки. Большей частью это были маленькие, обмазанные глиной лодки-плетёнки – неуклюжие, ненадёжные, неустойчивые, боящиеся малейшей волны. Такая была когда-то и у отца Шимона. Но видны были также и дощатые лодки-двухвёселки, и большие парусные сфины, на которые Шимон – понятное дело! – заглядывался с особым интересом. Особенно много таких наблюдалось южнее, напротив Кине́рета – древнего, но всё ещё бойкого города, который путники миновали уже больше часа назад, и который, собственно, и дал когда-то название великому озеру-морю.

Шимон шёл впереди. Будь он сейчас один – без женщин, без ослов, нагруженных поклажей, – он бы, наверное, бросился бежать и бежал бы, не останавливаясь, до са́мой Бейт-Цайды, до са́мого родного дома, которого не видел уже целую вечность – почитай, долгих пятнадцать лет. Он задыхался. Ему не хватало воздуха. Он всё никак не мог надышаться этим простором, этим ветром, летящим с широкой водной глади и, казалось, пахнущим запахами детства: рыбой, илом и ещё – мокрой ивовой корой.

Он уже узнавал места. Вон на той каменистой отмели они с Андреасом однажды, убежав на целый день из дома, жгли костёр и коптили наловленную у самого берега мелкую рыбёшку. А вон в ту лощину они иногда ходили с матерью и сёстрами резать лозу на корзины. А вот и «Мост Мошэ́» – ствол огромного дуба, упавшего когда-то давным-давно с обрыва в озеро и бывшего пятнадцать лет назад излюбленным местом купания всей окрестной детворы. Он и сейчас оставался могучим и всё ещё непобеждённым озёрной водой, лишь только совсем почернел и весь пошёл глубокими продольными трещинами.

– Шими!.. Эй, Шимон!

Шимон остановился. Оказывается, Хавива и Рут отстали от него уже на добрый хе́вель.

– Куда ты так летишь? – подходя, упрекнула его жена. – Как на пожар. Мы с мамой уже совсем запыхались.

– Прости, – улыбнулся Шимон. – Ноги сами несут… – он посмотрел на тёщу, – Устала, до́да Рут?

– Слава Богу, Шимон. Слава Богу… – закивала Рут, вытирая краешком платка вспотевшее морщинистое лицо. – Я ещё крепкая. Ты на меня не смотри.

– Далеко ещё? – спросила Хавива.

– Нет, уже совсем рядом… Да вот, идите сюда!..

Он отошел на край обрыва, и за ближним мыском сейчас же открылась маленькая деревушка – буквально два десятка домов, – уютно расположившаяся на берегу небольшой полукруглой заводи. Бейт-Цайда.

– Ну вот, смотри́те! – Шимон и сам жадно впился глазами в открывшуюся, как будто вынырнувшую из прошлого, до боли знакомую картину.

– Это твоя деревня? – спросила Хавива.

– Да… – у Шимона перехватило горло, и он откашлялся. – Да… Во-он, видите? – он показал рукой. – Вон тот дом, на том конце деревни… Где дерево такое – раскорякой. Видите? Это – наш дом… А дерево – дуб. Старинный. Таких только два на берегу осталось. Наш и вон тот – видите? – правее. Это уже на окраине Кфар-Нахума. Вон те дома – это уже Кфар-Нахум. До него тут меньше полмиля… Мы в детстве иногда наперегонки бегали – от дуба до дуба. Я, Андреас, мальчишки соседские. Человек семь-восемь соберёмся и – айда!..

– Ну и кто первым прибегал? – подначила мужа Хавива.

– Ты ещё сомневаешься? – Шимон горделиво выпятил грудь. – Твой супруг, конечно! Я в детстве быстрее всех пацанов в окру́ге бегал. И камень дальше всех бросал. Не веришь?

– Ещё как верю, – улыбнулась Хавива. – Я тебя когда в Туггурте в первый раз увидела, сразу, помнится, подумала: «Вот! Этот точно в детстве камень дальше всех бросал!»

– Не веришь – у Андреаса спроси! Вот придём – сразу и спросим!

– Да верю я, верю, – рассмеялась Хавива. – Пойдём уже, Давид ты мой, камнеметатель…

Они обогнули последнюю балку, из зелёной запутанной толчеи которой радостно выбегали к озеру, на глинистую отмель, кусты растрёпанных ив и пушистых низкорослых акаций, прошли по бревенчатому мостику над узким овражком, на дне которого весело чирикал журчливый прозрачный ручей, и вновь оказались на берегу, на этот раз уже возле са́мой деревни. Дорога шла дальше – к совсем близкому отсюда Кфар-Нахуму, а с недлинного откоса вниз к деревне уходила хорошо утоптанная широкая тропа.

Перед деревней тропа разветвлялась на несколько маленьких тропок, которые ныряли в узкие проходы между каменными или глиняными заборами, огораживающими дворы. Дома в деревне стояли в совершеннейшем беспорядке, заборы наезжали друг на друга, раздавались в стороны, снова смыкались, тропки, вьющиеся между ними, превращались в самый настоящий запутанный клубок, в котором, казалось, можно было плутать и плутать до бесконечности. Но Шимон уверенно двигался сквозь этот лабиринт, безошибочно сворачивая за углы и переходя с тропинки на тропинку. Наконец впереди блеснула вода.

Дом родителей Шимона стоял последним в деревне, шагах в ста от береговой черты. Вблизи он оказался ветхой развалюхой, источенной дождями и ветром, с оплывшим глиняным забором, через который во многих местах можно было не то что заглянуть, а уже даже просто перешагнуть во двор. Тем не менее сквозь забор вовнутрь вела калитка, вмурованная в невысокую, сложенную из саманных кирпичей, арку: серая, щелястая, скрипучая, готовая, казалось, развалиться от одного единственного неосторожного прикосновения.

Во дворе шумели жернова – женщина в грубой домотканой накидке, сидя на низкой скамеечке, с натугой крутила ручную мельницу. Рядом ползал годовалый ребёнок. Две девочки, лет семи-восьми, в четыре руки споро плели тростниковую циновку.

Увидев вошедших, женщина оставила мельницу и поднялась. Девочки, тоже перестав работать, уставились на гостей двумя парами тёмно-карих любопытных глаз.

– Здравствуй, Миха́ль, – сказал Шимон, останавливаясь и снимая с плеча дорожную торбу.

Женщина какое-то время напряжённо вглядывалась в его лицо, а потом всплеснула руками:

– Шимон!

– Узнала, – улыбнулся он.

– Узнала!.. Ой, какой ты стал! Мужик мужиком! А ведь когда на службу ушёл наниматься – совсем мальчишкой-то был! Безбородым ещё!.. Ой, и седина вот!

– Ну, седина, – согласился Шимон. – Куда ж от неё, понимаешь, денешься… Ну, давай, что ли, обнимемся.

– Ага, давай!

Они обнялись.

– Это – жена моя, знакомься, – отстраняясь, показал Шимон. – Хавивой зовут. А это – Рут, её мать… А это – Михаль, жена Андреаса, – представил он женщину жене и тёще. – Стало быть – моя невестка.

Женщины поцеловались.

– А родители где, в доме? – поинтересовался Шимон. – Здоровы?

– Ой!.. – Михаль сокрушённо взмахнула рукой. – А ты ж ведь и не знаешь-то ничего. Помёрли родители-то. В запрошлом годе помёрли. Ага… Отец сперва. По весне. Болел долго. Всё кашлял, кашлял. А перед са́мой Пи́схой взял и помёр… А мать-то следом. Ага… И месяца после него не протянула. Как слегла после похорон, так уже и не встала… Вместе их схоронили. В одной пещерке. Жили вместе и лежат теперь вместе. Ага.

Шимон постоял немного, как будто переваривая весть, а потом медленно двинулся вперёд, прошёл мимо посторонившейся Михаль, подошёл к дому и, распахнув дверь, долго смотрел внутрь, не видя толком ничего и даже не понимая, что он, собственно, хотел там увидеть.

Потом он закрыл дверь и повернулся к невестке.

– А остальные где? Наама? Хана?.. Андреас где? Живы?

– Ой, живы все! Слава Богу! – заторопилась Михаль. – Андреас-то на работе. Вместе с Ове́дом. Ага. Это – старшой наш. Семнадцатый год ему. Помнишь его? Ты, вроде, когда уходил-то, он уже был. Иль не? Ты когда ушёл-то?

– Был. Да. Помню, – сказал Шимон. – Под ногами ползал. Как вот он, – Шимон кивнул на ребёнка.

– Ой, это – младшенький наш. То́ви. Десять месяцев ему. Ага… А это – Рахэ́ли и Ми́ри, – показала она на девочек. – Погодки… А Хана и Наама, те замужем давно. Хана-то за Яна́я Кузнеца вышла. Помнишь Яная-то? Из Кфар-Нахума. Жена его, Йеми́ма, помёрла, а детей у них трое осталось. Так он к нашей Хане-то и посватался. Ага… Она ему ещё троих родила. Хорошо живут. Дружно. Янай-то – мужчина положительный. Богобоязненный. Закон соблюдает. Да и зарабатывает неплохо. Кузня-то у него при дороге. Ага. Купцов много на Дамаск ходит. Кому колесо починить, кому что… А Нааме-то вообще повезло. Ага. Её ведь в новую столицу забрали! В служанки. Прямо во дворец! Ты ушёл, а на следующее лето её и забрали. Начальник какой-то с этой самой Тверии приплывал. Лодка – как три наших дома! Ага! Тогда многих красивых девушек забрали. И Асна́т Элише́ву, и Двору́ Шау́ля Трёхпалого, и ещё других. Мать-то с отцом все глаза поначалу повыплакали – думали, её в позорный дом забирают. А оказалось, совсем даже не туда. Она весточку потом прислала. Что, мол, работает служанкой в богатом доме. И что сыта и одета, и даже деньги плотят. Ага… А потом-то и сама приехала. И жених при ней. Тасаэ́лем кличут. Красивый, статный. Одет богато. Ага… Из Магдалы, сын торговца коврами. Во дворце он там, в Тверии, служит. То ли писарем каким-то, то ли ещё кем – я не поняла. Обручились они тут, в Кфар-Нахуме. А на свадьбу-то родители в Магдалу ездили. В Магдале-то свадьба была. Ага… Живут они с Тасаэлем этим рядом с дворцом. На соседней улице. Андреас к ним как-то ездил. Дом большой, говорит, каменный. Железом крытый. И даже слуга есть. Ага… Два мальчика у них. Это ещё в запрошлом годе было. Сейчас, может, и боле. Может, ещё кого родили… А Ашер в легионеры подался. Ага. Как и ты. Всё бегал, в кентурьёнов каких-то играл. Всё говорил: «Я как Шимон буду! С мечом ходить! Воевать!». А как семнадцать годков исполнилось, так сразу в Кесарию и ушёл, наниматься. Ага… Мать-то против была, а отец сказал: «Коли хочешь – иди. Держать не буду. Может, Шимона нашего где там встретишь». Не встречал-то Ашера там нигде? Не?.. Чего молчишь-то?

– Убили Ашера, Михаль. Пять лет уже как убили… В Африке.

Михаль вскрикнула и зажала себе рот.

– Господи! – прошептала она, на глазах её блеснули слёзы. – Аши нашего маленького! Мальчика нашего! За что ему, Господи, такое?!.. И косточки в чужой земле лежат! Ой, беда-то какая! Ой, беда! – она горестно закачала головой. – Хорошо, хоть родители не дожили. Горе-то, горе!..

– Ладно… – сказал Шимон, подходя и ободряюще гладя невестку по плечу. – Ладно… Будет… Помянем ещё Ашера. И родителей помянем… Ты скажи – куда нам? Поклажу куда? Ослов?.. Да и умыться бы, понимаешь, с дороги.

– Ой, что ж это я?! – поспешно вытирая глаза, засуетилась Михаль. – Всё говорю и говорю. А вы ж с дороги! Давайте в дом! Хавива! Рут!.. Рахэли, Мири, помогите! Несите вещи в дом… Ой, а ослов-то я и не знаю куда. Стойла ж нет. Мы ж скотины-то отродясь не держали. Не в курятник же их… Разве что к дереву привязать. Ага… Вода – вон, в ведре, под дощечкой. Чистая. Утром с ручья принесла. Умывайтесь. И пейте, там и ковшик есть… А я сейчас лепёшек-то напеку. Ага. Я быстро. Домелю вот только зерно и напеку… Андреас с Оведом только к вечеру приходят. Я-то поэтому и не спешила…

Шимон, уже успевший малость осмотреться, подошёл к невестке.

– Что, совсем плохо с едой? – тихо спросил он. – Я смотрю, у вас в доме шаром покати.

– Ой, плохо! – горячо зашептала Михаль, хватая деверя за рукав; на глазах её опять заблестели слёзы. – Плохо, Шими, совсем беда! Лодки-то теперь у нас нет. Утопла лодка. Ага… Прошлой весной утопла. И Андреас мой с ней мало что не утоп. И все сети, всю снасть утопил. Бедствуем теперь. Ага… Андреас к Мэи́ру Рыжему нанялся в работники. А у того-то у самого суп жиже воды. Денег совсем не плотит. Когда рыбой даст. Когда зерном. А деньги-то я уж и забыла, когда мы в последний раз видели… В Храм с прошлой Писхи уже ни пруты не заносили. Я уж рабину-то боюсь и на глаза попадаться. Ага…

– Это ладно, – сказал Шимон. – Это не беда. Я ж теперь богатый, Михаль! У меня ж теперь полный, понимаешь, сундук денег! Мы ж теперь заживём по-человечески! Дом купим. Большой. Просторный. Чтоб всем, понимаешь, места хватило… Лодку купим. С парусом. Рыбу ловить будем. Много рыбы. Продавать… Лавку в Кфар-Нахуме откроем… А может, и в Магдале… – он мечтательно улыбнулся, но потом как-то сразу потух. – Родители вот только, жаль, не дожили.

– Могилку бы им надо подновить, – вздохнула Михаль. – Могилка-то у них совсем никакая. Коль деньги-то теперь есть. Да ко́стницу бы добрую справить. А то не по-людски как-то – всё ещё в саванах лежат. Ага… Кривой Янай вон недорого за костницы берёт. И делает красиво.

– Справим, – твёрдо сказал Шимон. – В лучшем виде всё, понимаешь, сделаем… Ты мне скажи, лавка Э́ли Торговца ещё работает? Та, что возле молельного дома.

– Работает, – закивала Михаль. – Работает. Эли-то самого нет – помёр по осени. Аккурат на Сукко́т. Так там сейчас его старшой заправляет, Эху́д. Ага… Не люблю я его. Эли-то, тот хоть под запись продукты давал. И на рыбу менял. А этот – ни в какую! Этому только деньги подавай. Без денег ничего не даёт, и не проси! Ага. А где ж их возьмёшь, деньги-то?!..

– Ладно-ладно, – прервал её Шимон. – Деньги теперь есть. Было бы, понимаешь, в лавке у него что… Пойду посмотрю. Да и куплю чего надо на первое время. Муки куплю, масла. Яиц. Мяса, может, какого-нибудь. Будет у него там мясо? Куры какие-нибудь или что… Сыра куплю. Да, вина надо купить! Много вина! Праздновать будем! Всех соседей позовём! Мы тут такой стол, понимаешь, накроем – тут таких столов отродясь не видали! Да, Михаль?!.. Ты мне девочек в подмогу дай. А то много всего нести придётся… Подожди! Вот что. Возьму-ка я Аполлона. Не на себе ж, понимаешь, всё это добро из Кфар-Нахума переть…

Шимон пригнал сфину из Магдалы в пятый день недели, девятого числа месяца ада́ра – последнего месяца зимы…

Приближение весны чувствовалось. Природа пробуждалась после зимней спячки, после трёх месяцев унылых моросящих дождей и сердитого холодного ветра. На северо-востоке, за тёмно-синими волнами предгорий ещё совсем по-зимнему белела снежная голова священного Хермо́на, а изборождённые глубокими морщинами склоны холмов на том берегу Кинеретского озера уже окрасились в нежный розовый цвет – там зацветали маки. Противоположный, западный, берег, на котором, собственно, и располагались и Кфар-Нахум, и Магдала, и Тве́рия представлял собой обширную равнину, которая после сезона дождей с первым теплом превращалась в самый настоящий цветочный ковёр – пёстрый и благоуханный. Здесь доминировал красный. Среди россыпей кланяющихся каждому воздушному дуновению, гранатовых цветков неприхотливой ветреницы сочно пламенели ярко-алые лютики, сдержанно розовели и лиловели тяжёлые колокола благородных тюльпанов. Впрочем, попадались целые поляны, где преобладал белый или жёлтый. На зелёных озёрных склонах, подобных изумрудному обрамлению огромной пронзительно-синей водной чаши, сдержанно выступали из высокой прибрежной травы утончённые жёлтоглазые нарциссы. И над всем этим пёстрым великолепием, словно лоскуты волшебного тумана, плыли окутанные нежной бело-розовой дымкой пушистые кроны цветущего миндаля.

Шимон любил весну. Любил с самого раннего детства. Будучи ещё мальчишкой, он по весне часто убегал за деревню, в луга, и притаскивал оттуда домой целые рассыпающиеся охапки сладко пахнущих разнообразных цветов, после чего щедро дарил их маме, сёстрам и даже соседям. Андреас даже порой подшучивал за это над ним, дразнил «нюхачом» и «цветочным горшком», а вот Ашер, тот, наоборот, всегда разделял весенние восторги старшего брата и, едва научившись ходить, стал сопровождать своего «Си́ми» в недальних, но интересных цветочных походах.

Возле дома родителей Шимона росло два миндальных дерева. Расцветали они в конце швата – начале адара, символизируя своим радостным пышно-кисейным цветением окончание опостылевшей всем зимы. Деревья эти пропали лет десять тому назад – засохли.

Тот год, по словам Андреаса, выдался небывало знойным, засушливым. Ха-Йарде́н, питающий Кинеретское озеро, страшно обмелел, вода в озере отступила от берегов на несколько десятков шагов, обнажив чёрный донный песок. На отмелях, распространяя зловоние, гнили и разлагались под беспощадными лучами жгучего солнца бурые комья водорослей. А в «плохой», почти запретной, северо-восточной части озера, полностью подтверждая дурную репутацию тех гиблых мест, по словам отважившихся заплывать туда рыбаков, над поверхностью воды выступила вершина зловещей и загадочной чёрной пирамиды, сейчас же получившей название Дьявольской.

Шимон очень жалел погибшие миндальные деревья, двор без них сделался пустым и неуютным. Именно вспоминая их, он посадил два миндальных саженца возле могилы родителей, у погребальных пещер, на голом, поросшем лишь колючей травой, кфар-нахумском кладбище, – он помнил, что маме когда-то тоже очень нравился цветущий миндаль.

Несколько миндальных деревьев цвело сейчас и во дворе нового дома, который Шимон купил месяц назад в Кфар-Нахуме. Дом стоял на центральной площади города, возле здания общинной молельни. Был он большой, двухэтажный, с просторным, хотя и запущенным двором-перисти́лем, обрамлённым по периметру галереей с роскошной беломраморной колоннадой.

Это был единственный в Кфар-Нахуме дом, выстроенный по романскому образцу: на крепком высоком фундаменте, сложенный из гладко обтёсанных известняковых блоков, с роскошным входным портиком и двускатной терракотовой крышей. Дом этот принадлежал начальнику кфар-нахумской таможни, присланному сюда пять лет назад из столицы. Начальник этот забрал дело круто, пошлину брал полной мерой, но не забывал при этом и про себя. Купцы платили ему золотом, серебром и разнообразным товаром, который предприимчивый чиновник с прибылью сбывал через принадлежавшие ему лавки в Магдале, Цфате, Тверии, Ципори и даже Кесарии. Жил он широко, разъезжал по окрестностям на италийской биге, запряжённой парой шикарных идумейских жеребцов, жён имел трёх, а рабов, кажется, вовсе не считал – вся округа помнила случай, когда двоих своих невольников он случайно запер в погребе и вспомнил о них лишь на пятый день. Конец его поборам, его торговле да и ему самому положил прошлой весной зловещий и неуловимый Барух Мститель, посетивший однажды ночью дом начальника таможни с непрошенным визитом и беспощадно вырезавший всю его семью – всех трёх жён и восьмерых малолетних детей. Самого́ же чиновника разбойник отвёл на городскую окраину и там распял на том самом, знакомом Шимону с са́мого раннего детства, огромном дубе.

С тех пор дом стоял необитаемым. Местные жители обходили его стороной, считая осквернённым, нечистым. Вновь назначенный начальник таможни селиться в нём тоже не пожелал, предпочтя огромному дому небольшую глинобитную хижину недалеко от здания таможни. Дом перевели в разряд казённого имущества и как-то забыли. Шимон ещё в самый первый свой визит в Кфар-Нахум положил глаз на пустующее строение. Суевериями он не страдал, к разговорам об осквернённости дома относился скептически. Шимон навёл справки о бесхозном доме, всё разузнал, поговорил по душам с новым начальником таможни, побеседовал с рабином (более чем щедрый взнос в пользу общины сделал этот разговор вполне дружеским), после чего отправился в столицу и, немало помыкавшись по высоким кабинетам, всё же приобрёл дом за невероятную для здешних мест цену: восемьсот сиклей серебром.

Новый поход, на этот раз в Магдалу – для покупки лодки – Шимон, захватив с собой Андреаса с его сыном, предпринял в последний день швата.

Сфина обошлась ему в двадцать четыре тысячи прут, и Шимон пока ещё не пожалел ни о единой потраченной им пруте. Лодка была практически новая и очень большая: пятнадцать локтей в длину, четыре – в ширину, с двумя парами вёсел и высокой центральной мачтой, которая могла нести квадратный – площадью в целую бейтрову́ – парус, сшитый из двенадцати полос грубой льняной ткани. Корпус сфины был собран из хорошо подогнанных кедровых досок, прибитых кованными железными гвоздями к дубовым брусьям рёбер, и тщательно просмолён. Кроме денег Шимон отдал хозяину сфины пять модий фиников (пригодился-таки товар чернобородого сидонского купца!), за которые тот целую неделю (кроме, разумеется, субботы) обучал Шимона, Андреаса и Оведа тонкостям обращения со своенравным лодочным парусом. Там же, в Магдале, купили и новые рыболовные снасти.

Обратно плыли под парусом. Плотный попутный ветер, дующий от Солёного моря, гнал по тёмно-синей поверхности Кинеретского озера белых крутолобых «барашков». Парус, выгибаясь тугим пузырём, гнул мачту и, казалось, вот-вот оторвётся и улетит вперёд и вверх – туда, в бездонное голубое небо, вслед за торопливо бегущими на север весёлыми пушистыми облачками. То и дело сфина налетала на какого-нибудь особо упрямого «барашка», и тогда корпус её вздрагивал, а брызги из-под носа лодки веером взлетали вверх и осыпали палубу до самой кормы. Андреас, уже переживший в своей жизни одно кораблекрушение, истово молился, в перерывах упрекая Шимона в браваде и ненужном риске. Зато Овед был в полнейшем восторге. Он сидел на корме, вцепившись обеими руками в борт, и даже чуть повизгивал, когда на него попадала очередная порция холодных брызг. А Шимон просто летел. Он парил со своей лодкой над волнами и, казалось, растворялся в этом бесконечном просторе, в плеске волн, в скрипе натянутых до предела, просмолённых канатов. Спокойнее всех перенёс путешествие Аполлон. Крепко упираясь глянцевыми копытцами в жёлтые кедровые доски, он всю дорогу от Магдалы до Кфар-Нахума невозмутимо, хвостом вперёд, простоял в носу лодки, меланхолично глядя себе под ноги, и лишь время от времени шевелил своими великолепными ушами, стряхивая с них брызги озёрной воды.

На траверзе Бейт-Цайды спустили парус и к берегу подошли на вёслах, аккуратно пристав к длинным дощатым мосткам, заменявшим в Кфар-Нахуме пристань.

Пока привязывали лодку, сворачивали и чехлили парус, поглазеть на причалившую сфину – редкое для Кфар-Нахума зрелище – сбежалось полгорода. Степенные рыбаки – босые, с обожжёнными солнцем лицами – одобрительно цокали языками, интересовались мореходными качествами лодки, со знанием дела простукивали борта. Овед, окружённый мальчишками, неторопливо, с видом опытного мореплавателя отвечал на сыпавшиеся на него со всех сторон вопросы.

Шимон, оставив своих спутников греться в лучах славы, выбрался на мостки, протолкался сквозь толпу и быстро зашагал к своему новому дому.

Он вошёл в дом через заднюю калитку (так было короче), пересёк примыкавший к дому небольшой сад и, миновав галерею, оказался в перистиле. Во внутреннем дворике кипела работа: Рут и Михаль, сидя на солнышке, плели из тонкой ивовой лозы маленькие корзинки для праздничных даров (до Пури́ма оставались считанные дни); за их спинами Рахэли и Мири перетряхивали подушки, то есть азартно, с раскрасневшимися лицами и растрёпанными волосами, лупили ими друг дружку – по перистилю летел пух.

Появление Шимона вызвало всеобщий восторг. Женщины заулыбались, Михаль даже вскочила со своего места, а Рахэли и Мири, побросав подушки, с визгом повисли на шее своего дяди.

– Где Хавива?! Как она?! Здорова?! Всё нормально?! – забросал невестку вопросами Шимон, безуспешно пытаясь отодрать от себя двух маленьких, звонко верещащих бестий.

– Слава Богу! Слава Богу! – закивала головой Михаль. – В доме она. Ага. Всё хорошо… Мирьям! Рахэль! Слезьте уже, наконец, с дяди Шимона! Ну что за наказание!.. Ну ты как, Шимон, купил? А где Андреас?

– Купил, – сказал Шимон. – Там, возле пристани она. Можете сходить посмотреть. И Андреас там с Оведом.

– Ну и слава Богу! – вновь заулыбалась Михаль. – Дети! Рахэли! Мири! Пойдёмте посмотрим, какую лодку купил дядя Шимон!.. Дода Рут, ты пойдёшь?

Девчонки тут же посыпались со своего дяди и наперегонки помчались к выходу. Рут, улыбаясь, покачала головой:

– Нет, вы уж без меня. Я… потом… Погляжу ещё.

Шимон подошёл к тёще и, нагнувшись, прикоснулся щекой к её щеке.

– Ты как, дода Рут?

– Всё хорошо, Шими. Господь не оставляет меня… И с Хавивой всё хорошо. Ты ступай к ней. Она там, в доме. Всё ждала тебя, не могла дождаться…

Шимон нашёл Хавиву в а́трие. Жена, вся обложенная подушками, сидела возле бассейна и нашивала на праздничную тунику Шимона голубые кисти-цици́ты. Вода в бассейне чуть рябила от залетающего внутрь дома тёплого ветерка, и на стенах атрия весело плясали яркие солнечные блики. При появлении мужа Хавива вскинулась и вся аж засветилась от радости:

– Вернулся!!..

Шимон быстро подошёл к ней, помог подняться, поцеловал и, пытливо вглядываясь в лицо, тихо спросил:

– Ну что?.. Ты как?

– Да вот… – Хавива погладила свой круглый живот. – Жду. Уже скоро… – она улыбнулась. – Пинается – спасу нет! И всё в разных местах. Непоседливый такой. Наверно, всё-таки мальчишка.

– Хорошо бы, если мальчишка!.. А я в этой Магдале весь, понимаешь, извёлся! Ночами не спал! Всё боялся, что без меня всё тут…

– Ну, так что?! Ты-то там как?! Купил?!

– Купил, Хави! Купил! – Шимон закружился по краю бассейна. – Не лодка – ласточка! Не плывёт – летит! А красивая – глаз не оторвать!..

– Господи, – сказала Хавива, – хоть бы одним глазочком взглянуть!

– Зачем же одним? – удивился Шимон. – Когда можно сразу двумя. Пойдём на берег!

Он подал жене руку, и они вместе вышли в перистиль. Хавива подошла к матери и тронула её за плечо.

– Мама, там Тови спит. Ты присмотри за ним. Хорошо? Мало ли чего.

– А ты куда, Хави? – сейчас же забеспокоилась Рут.

– Я ненадолго, мама. Я на берег. Хочу лодку посмотреть.

– Ничего, дода Рут, – сказал Шимон, – ничего. Мы потихонечку.

Они вышли из дома через заднюю калитку, прошли коротким проулком и стали спускаться по узкой кривой улочке, ведущей прямиком к пристани. Хавива шла медленно, опираясь на руку мужа. Улица заканчивалась длинной крутой лестницей, ступени которой были просто вырезаны в глинистом склоне и лишь слегка укреплены ивовыми прутьями. Спускались осторожно, останавливаясь чуть ли не на каждой ступеньке.

На мостках народу чуток поубавилось, но возле само́й лодки всё ещё было не протолкнуться. Шимон с Хавивой остановились поодаль.

– Краси-ива-я! – нараспев протянула Хавива, качая головой. – Я таких красивых отродясь не видала! Неужели это наша?!.. Вот бы покататься!

– Покатаешься ещё, – успокоил жену Шимон. – Вот родишь мне сына – и покатаешься.

– А если дочку рожу?

– Если дочку, то – ни-ни! – строго сказал Шимон. – Даже потрогать не дам.

Хавива рассмеялась и прижалась к нему.

– Ой, Шими, я такая счастливая! Я так тебя люблю!

– И я тебя люблю… – сказал Шимон. – Вот только обниматься с тобой неудобно. Как, понимаешь, через стол.

– Да ну тебя! – Хавива отстранилась и шлёпнула его по плечу.