Текст книги "Благословение имени. Взыскуя лица Твоего"

О воде живой

«У Бога премудрого, бесконечно всемогущего – множество тайн; я сам для себя тайна, как дело рук Его»3030
  Моя жизнь во Христе. Том 1. – Ютика, США, 1988, стр. 19.


[Закрыть], – записывает св. Иоанн Кронштадтский в своем дневнике. Но Слово, создавшее мир, дает нам заглянуть и в творение, тайна в человеке то и дело приоткрывает себя. Ее можно позвать, можно заключить в образ одно из бесчисленных ее отражений в опыте веры, в молитве, совести, покаянии, памяти, искусстве. Когда она начинает говорить в нас, человек оказывается лицом к лицу с собой. Иногда жизнь должна встряхнуть его так, чтобы тайна, где-то в нем дремлющая, сама внезапно сверкнула, как бы пробудившись от боли или ликования. И, как говорится у Гоголя, вдруг станет светло во все концы света. Человек просыпается, когда Бог открывает Себя. Верующий в Сына Божия, по слову апостола, имеет свидетельство в себе самом (1 Ин. 5, 10). До сих пор мы старались выбирать пути, которые бы не слишком мешали этому свидетельству. Словеса, которые замыкают его на самом себе, сводят к «мистическим» или каким-то иным переживаниям автора, истлевают прежде, чем их записывают. Самовозгораются от ненужности. Сгорают от стыда. Вся эта цепочка размышлений – одна из стольких безнадежных, неизбежных, может быть, и недолжных попыток рассказать о том, о чем не говорят.

Свидетельство в себе самом дано нам изначально, но ему нужно позволить проявиться в нас. Быть послушным ему, покорить ему слух. На это воспитание слуха может уйти вся жизнь, которая по-настоящему «сбывается» (Цветаева) лишь в покорности. Возьмем историю Иова, разве это не притча сбывшейся жизни или нового рождения? Вот человек богобоязненный, благочестивый, живущий в ладу с законом, идущий по утоптанной, славной дороге, вдруг проваливается в преисподнюю бед. Каждая клеточка его тела протестует, каждая рана взывает к справедливости. Но при этом само страдание его, что тяжелее песка морского, несет весть о его зависимости от Творца. Словно любящий Врач без наркоза сшивает его плоть с каким-то неведомым, мучительным Промыслом. Страдание лучше, чем что-либо иное, вразумляет нас в том, что все наше целиком принадлежит Ему. Все, что, казалось, было в распоряжении его, Иова, изначально есть Его, Божие, и тело, и дух. Именно осознание собственной жизни как дара дает Иову право и мужество задавать Богу вопросы. Если все мое существование течет из дланей Твоих, как мог Ты выпустить меня из рук и дать разбиться?

 
Не Ты ли вылил меня, как молоко,
и, как творог, сгустил меня,
кожею и плотью одел меня,
костями и жилами скрепил меня.
Жизнь и милость даровал мне,
и попечение Твое хранило дух мой?
Но и то скрывал Ты в сердце Своем,
– знаю, что это было у Тебя, –
что если я согрешу, Ты заметишь,
и не оставишь греха моего без наказания
 

(Иов. 10, 10-13).

В этом есть иносказание, – скажет затем ап. Павел (Гал. 4, 24). Потому что речь идет не только об образовании и «сгущении» плоти человека, но прежде всего о зарождении, зачатии его духа – от источника жизни и милости. Боль ставит Иова перед тем, что в человеке ( – Ин. 2, 25), когда он лишен всего, чего можно лишиться, за исключением дыхания, когда он весь состоит из уязвленности, крика, вызова, который он бросает Творцу, когда вспоминает о молоке, из которого был некогда вылит. В том «молоке» бродила и огустевала мысль Божия, вливалась в его душу, отвердевала в плоти, впитывалась всем его существом. Человек возникает из попечения Отца о нем, и об этом следует знать не только духом, но и кожей и плотью. Попечение Его предваряет не только наши действия, но и мысли, хотя и не препятствует ничьей свободе. Оно пронизывает даже боль, которую мы испытываем, и по-своему высветляет ее. Тайное благословение, с которого началась жизнь Иова, никому не обещает легкой, доброй в житейском смысле судьбы. Но оно лежит в основе завета между Творцом и Его созданием. И коль скоро человек этому благословению верен, если вся его жизнь – до самых затерянных закоулков – открыта перед очами Господа, то он может – если решится на то – спрашивать у неба отчета. Иов взывает к Отцу, требуя верности завету творения. Требует, зная, что благословение Божие, данное от начала, уже содержит в себе ответ на все его вызовы. Так и классические и ребяческие: «кто я?», «откуда пришел?», «куда иду?» – как только перестанут мазохистски «недоумевать» и упиваться своей безысходностью, разрешаются сами собой. «Ты бы не искал Меня, если бы уже не нашел», – как говорит Паскаль.

Нити этих поисков связывают внутри нас все, что есть на небе и на земле. «Познай самого себя», – было написано когда-то на фронтоне дельфийского храма. Хотя до Сократа эта формула означала лишь: не заносись, знай свое скромное место в мироздании, в Новое Время она стала выражением неизбывного человеческого желания перекроить мир, исходя из собственной мысли. Настоящее познание, однако, совершается не игрой нашего мозга, но в испытании человека, которым может стать и молитва. Молитва, как и любовь, по словам Павла, не ищет своего. Не только не ищет, но из своего выходит, теряет твердое уверенное я под ногами. Человек степенно или юрко плавает в житейских водах, но случись волнам выбросить его на берег, он начинает извиваться, хватать воздух ртом. Но если ему удается вернуться в прежнюю стихию, он начинает искать в себе глубину, о которой не подозревал в бестрепетные мирные годы. «Познай самого себя», – зовет глубина. Но как познать? Как опуститься в те слои, давления которых, казалось бы, не в состоянии выдержать ни обыкновенное тело, ни срединный дух? В этом испытании глубиной берет начало опыт великих отшельников.

Помню, как в Почаеве вместе с толпой паломников, приложившись к раке с мощами преп. Иова, мы входили в расположенную рядом его пещеру. «Входили» – совсем неподходящее слово, туда можно было только вползти головой вперед, да и то с немалой сноровкой. Отверстие явно годилось лишь для тщедушного подростка (однако и весьма дородные богомольцы обоего пола бесстрашно пролезали), внутри пещеры нельзя было ни лечь, ни выпрямиться, однако туда могло набиться до десяти человек, и тогда свечи гасли от недостатка свежего воздуха. Преподобный, живший в XVII веке, проводил в этой пещере по нескольку дней, молясь перед образом. Помню, как в первый раз вдруг инстинктивно отпрянуло все мое существо, не желавшее даже на несколько минут проваливаться (руки едва могли найти опору) в эту кромешную, душную, сырую тьму, и затем всякий раз приходилось втаскивать себя туда усилием воли. Но там, в пещере, даже после совсем недолгой сосредоточенной молитвы, становилось ясно, что в этом отсечении мира (как и в эпицентре бури или на глубине молчания) может раскрыться то, что есть в глубине человека, скажем, его «божественная среда». Не за тем лишь, чтобы обрекать себя на бесполезные мучения, избирал Иов это место для молитвенных трудов, но ради того, чтобы приблизиться к тем пределам, где кончается течение обычной человеческой жизни и ощущается близость реки, берущей начало из рая…

 
Как лань желает
К потокам воды,
Так желает душа моя
К Тебе, Боже! (Пс. 41, 2).
 

Вспомним вновь о «шепоте» живой воды, о которой писал мученик св. Игнатий Антиохийский. В той воде его слух различил голос Слова, которое подземным течением пробивается через дух человека и несет его к Отцу. Тот, кто разбужен шелестом воды, ищет дорогу, которая привела бы его к ее источнику. Там рождается вера, возникает молитва. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой (Ин. 7, 38). Веровать в Иисуса означает пребывать в этом потоке Слова, который от Отца исходит и пересекает нас как «чья-то» молитва, еще не нашедшая слов. Живая вода шепчет там о нашем сыновстве во Христе, в котором каждый из нас может заново открыть свое детство в Боге и вместе с тем стать в ней Богу братом или сестрой. В тот момент, когда мы открываем, что «вылиты» и «сгущены» милостью Божией, «одеты» и «сотканы» Его попечением, мы оказываемся там, откуда выбивается из-под земли первый ручеек живой воды. Он несет в себе исповедание того, что мы суть сыновья и дочери, хотя чаще всего и не покорные воле Божией, пребывающие в забвении той небесной семьи, которая усыновила или удочерила нас. «Ты создал нас для Себя» – и дал нам Себя, чтобы мы могли вернуться к Тебе как блудные сыновья Твоими же путями.

«Научи меня молиться. Сам во мне молись», – просил свт. Филарет Московский. Тот, к Кому я взываю, по сути есть образ и образец всякого моего зова. Молитвенное обращение вводит нас в любовь Отца тем, что дарует нам Сына, являющего Себя изнутри молитвы. Молитва как образ самопознания должна уподобиться Слову; опыт святых говорит нам больше: зачать и родить Его в Духе. Она «воспроизводит» Его собой, извлекая из самых глубоких слоев нашего существования. Взойду на небо, и Ты там, спущусь в преисподнюю и там Ты, – здесь голос Давида приносит свое свидетельство о Христе. Каждый человек – это существо, чья утроба готовится стать матерью, чтобы послужить рождению Господа.

«Всякая верующая душа зачинает и рождает Слово Божие по вере, Христос – это плод, и все мы суть матери Христовы», – говорит преп. Максим Исповедник. Разумеется, остается радикальное различие между всеми нами (сознающими себя грешниками или нет) и Тем, Кто есть Правда, Милость и Суд. И потому наше усыновление Христом, как и рождение Его, возможно только через внутренний суд над собой, перемену ума и – себя. Иов многострадальный, как и Иов преподобный, как бесчисленные мученики и аскеты, могли войти в полноту общения с Господом, только прикоснувшись к опыту умирания, через который прошел Он на земле.

По тварной природе своей человек задуман и предназначен быть преображенным в Боге, создавшем его по Своему образу и подобию. Не одним только разумом, повелевающим субъектом со свободной волей и ясным самосознанием, вписанным в человеческий социум и на каждом шагу склонным к измене Богу, но всем своим существованием человек нуждается в том, что его восполняет и завершает. Каждый из нас в эмпирическом своем состоянии – здесь и теперь – неподлинен и неполон. Вместе со всею тварью человек ищет благословения и очищения, чтобы войти в Царство Христово. И молитва, когда она выполняет свое предназначение, находит в нас тот источник, вîды которого на пути к «жизни вечной» омывают все «видимые и невидимые» вещи в нас и вокруг нас и уносят вместе с ними и человека. Поток благословений глубже всего, что мы способны почувствовать, к чему можем прикоснуться, что способны помыслить. Его шелест зовет нас отовсюду, из каждой твари, которая «течет» в Боге в сторону «нового неба и новой земли», из каждого имени, которое Он дал вещам в Своем саду. Когда мы молимся, то ищем контакта, уже имея свидетельство Слова, ищущего отзвука в нас.

Есть молитвы (их, наверное, большинство), которые не в силах разомкнуть наших окаменевших уст, но есть и другие, которые заряжены энергией, сосредоточенной в святости, накопленной в течение веков и тысячелетий. Сила их постепенно просачивается в нас, когда мы проталкиваем их через сердце, заставляем их работать в себе, уходим за ними на ту глубину, на которой любовь, явленная в творении и в искуплении, объединяет весь род человеческий. На «кафолическом» единстве даров, посылаемых извне, и благословений, приходящих изнутри, держится Церковь. Она утверждается на камне веры, обтесанном мыслью, но также и на потоке молитв, который несет в себе образ вселенского общения во Христе, рождения Христа в человечестве. Дети мои, для которых я снова в муках рождения, – восклицает ап. Павел, – доколе не изобразится в вас Христос! (Гал. 4, 19). Здесь Христос «изображается» изнутри того свидетельства, которое Сам же приносит, лик Его словно высветляется со дна тайны. Но кто из нас способен коснуться этого дна? Кто готов пройти через испытания, через пески, бдения, пещеры, нескончаемый покаянный труд, чтобы стать местом рождения Сына Божия? Человекам это невозможно. И все же есть в каждом из нас сокровенный сердца человек, тайный собеседник, светлый гость, вошедший к нам из неведомого потока, есть свет Христов, который так долго, мучительно пробирается к нам через тьму.

Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин. 16, 21).

Христос хочет родиться и войти в мир через нас, ищет мать в нашей душе, и она терпит скорбь от своей безгласности и немоты, о которых, может быть, и не знает сама. Но тотчас встрепенется от радости, едва заслышит голос Христа, Который не перестает молиться в нас, хотя голос Его слишком редко облекается в «плотность» мысли, наполняется образами нужных, молитвенных слов…

 
…желает душа моя
К Тебе, Боже!
 

V. Приношение Богу

Вызов знания

Уже трудно припомнить, когда именно различные описания кризиса человеческой личности, или, как говорят, «идентичности», вошли в наш речевой обиход. Кажется, все вокруг нас на свой лад говорит о том, что человек оказывается перед опасностью, исходящей от него самого. С давних пор он состоит лояльнейшим подданным империи коммуникаций как некоей деспотически-хаотической сверхдержавы, по виду кем-то даже и управляемой, на самом же деле живущей по собственным, неписаным, независимым ни от кого законам. Дымящееся варево из разных «политик», утопий, викторин, мифов, товаров, желающих быть купленными, продуктов, умоляющих быть съеденными, вместе с горами цветастых, грудастых или мускулистых телес, производимых на фабриках спорта или соблазна, словно материализуется и застывает на наших глазах в новой породе людей, которая эту смесь и производит.

Информация, выбрасываемая в мир из неисчислимого количества скважин, утрамбовывается в компактный тесный мирок, но всегда не такой, каким замышляли его строители. Лицо земли меняется в нас самих, раскрываются секреты энергий, могущих убивать и животворить; генетический код, едва расшифрованный, вот-вот станет объектом манипуляций; клонирование человека с сегодняшнего утра стоит уже на повестке дня… К вечеру, глядишь, можно будет уже заказывать пол будущего ребенка, а завтра-послезавтра, договорившись с пробиркой или uterus’ом, нутром, взятым взаймы, включать в заказ нужный талант нашему эмбриону, а также будущие деловые качества с прилагающимися к ним «убеждениями», кому какие по средствам. Но при этом всякая новая победа человеческого интеллекта несет в себе вызов, с которым ему все труднее справляться. Словно весь мир, видимый и невидимый, становится оттиском человеческой мысли, ее образом, структурой, системой, создаваемых для того, чтобы сделать сущее частью некоего анонимного, планетарного, мыслящего манекена. Этот субъект со дня рождения занят выработкой интеллектуальных механизмов, способных все лучше служить каким-то помимо него поставленным целям. Но как только эти механизмы создаются, они ускользают из-под его власти. Утверждая свое господство над творением, наша цивилизация отделяется или, как любили говорить лет 30-40 назад, «отчуждается» от своих собственных изделий и затем в лице своей элиты находит особый вкус в пессимистически скорбных и умных речах о своем отчуждении.

Все это известно уже десятилетия

Человек упрямо хочет стать большим, чем он есть, его страсть к овладению миром – не что иное, как желание заключить в себя всякий подвластный ему фрагмент вселенной. Разумеется, кроме нескольких наполеонов, украсивших собой человечество, такое желание не сожигает нутро всякого скромного члена социума. Но как говорит Апостол: уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим. 7, 17). Грех, живущий в каждом из нас, обнаруживает себя в этом противостоянии человеческого субъекта как покорителя и завоевателя и пред-стоящего ему сотворенного «другого», становящегося неотъемлемой частью нашей субъективности. Не случайный индивид, не обремененный семьей госслужащий, но всеобщая воля, как сказал бы Гегель, проявляет себя в спонтанном, всякий раз принимающем новые формы проекте сведения космоса к провинции какого-то глобального я, к частной собственности коллективного мозгового аппарата. А от дерева познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2, 17). Почему не ешь, если заповедь, данная перед тем, была обладать землею и всеми тварями? Первая экзегеза исходит от «интеллигентного» змея, и она в конце концов оказалась по-своему верной и справедливой: в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши… (Быт. 3, 5).

Мы помним, что было потом

Предполагаю, что прародители наши не были полными слепцами и до беседы со змеем, и если глаза их и вправду открылись, как предрекал им лукавый провидец, то открылись не для того, чтобы просто видеть неподвижность вещей и движение ветра, но для того, чтобы поедать его глядением, пожирать воображением, пользующимся глазами как орудиями, зубами, челюстями. То, что открылось глазам, словно оказывалось в их владении, становилось глиной, рабочим материалом для ваяния, необозримой пищей для ума, как бы дичью, подстреленной глазами и не способной убежать от ловца. Бог сотворил мир безоружным для наших глаз, беззащитным перед любым насилием и прежде всего насилием взгляда и разума. Да простит мне Отец, если я осмеливаюсь касаться Его замысла, но не нес ли в себе запретный плод секрета того познания, предназначенного еще прежде создания мира (1 Пет. 1, 20), которое Он затем собирался даровать людям в Своем Слове? Но Бог не стал мешать змею опередить Его, предоставив творению право выбирать самому. И тот сам предпочел овладеть полнотой доступного ему познания, а не получить ее в качестве благословения и дара. Укравший яблоко вырвал то, что могло быть его наследием, сделав с той поры всякое добытое им знание военным трофеем. Он захотел поставить себе на службу Слово Божие, не ведая о нем, еще до того, как оно открылось и воплотилось. Вкусив плод познания добра и зла, Адам стал «плотью» сего плода, обреченной тлению. Отныне его материальные и интеллектуальные захваты будут возрастать до бесконечности, беспредельно увеличивая его власть, которая приводит к рабству у того господина, который есть он сам.

Эта автономия освобождающего и порабощающего нас изнутри знания была точнее всего сформулирована в немецкой классической философии, как она сложилась два века назад, и прежде всего в идее тождества субъекта и познаваемого им объекта. Познающее так поглощало познаваемое, что уже принимало себя за «одну плоть» с ним, за единую трансцендентальную сущность. Веществом, «мякотью» познания служил сам язык. «Забавное завершение: язык призван упразднить Другого, приводя его к согласию с Самотождественным»3131
  Э. Левинас. Избранное: Тотальность и бесконечное. – М., 2000, стр.106.


[Закрыть]. На снежной вершине своей, в опьянившем себя самого «объективном» субъективизме Гегеля всякое познание разворачивается как самосознание некоего спекулятивного и фиктивного Я, именуемого «Абсолютным Духом» или чистой Идеей, порождающей мир из себя самой и в себе же его познающей. Все это потом понизится и приземлится в марксизме, а затем осуществится пародийно в системе Научно-материалистического, т.е. Истинного Сознания, сотворяющего фикцию «разумной действительности» из головы ЦК (а «неразумную» загоняющего в подполье, тлен и гулаг). Впрочем, вполне логично, что демиург самопорождающих концепций низвергнулся на землю со своих ледяных высот и оказался во чреве экономической теории, собравшейся перевернуть землю. Может быть, Маркс и нащупал какой-то нерв истории и сумел ударить по нему, за что «демоны глухонемые», вызванные им из-под земли, отомстили трагическим фарсом его 70-летнего триумфа. Весь коммунистический опыт стал грандиозной кражей со взломом в доме Евангелия. Но ограбленный разбойниками, се, оставляется вам дом ваш пуст, так что добро его не досталось ни самим грабителям, ни потомкам их. Завершилась одна из бесчисленных авантюр «плодов просвещения», которые бывали и в прошлом, только размахом масштабней, насилием покраснее.

После ее краха змеиный проект овладения всей доступной нам реальностью с помощью знания, набирающего свою мощь, разумеется, никак не был отменен, напротив, только скорректирован и улучшен. План этот уже не зависит от чьей-то дурно направляемой воли (тайных лож, всемирных заговоров, сионских мудрецов), он реализуется вне нас, помимо нас и направляется неутолимым голодом, всегда ищущим запретного, где-то скрытого от нас плода. Всякое открытие, проливающее свет на порядок вещей во вселенной, становится пищей, утоляющей голод и разжигающей его вновь и вновь. Человеческий разум освобождает знание, заключенное, некогда «произнесенное» в творении, как бы износит его вовне, но это извлеченное из вещи знание само становится вещью-в-себе, которая во что-то воплощается и оживает. И, ожив, уже действует по своей автономной логике, каковы бы ни были идеи или намерения ее открывателя. Всякое наше проникновение в природу вещей застывает как некий слепок с сущего и присущей ему разумности, словно становится продолжением нашего духа, но духа скорее анонимного и всеобщего, а не индивидуального. Потому что всякая человеческая истина, будь она философской, строго научной, социальной, поэтической, или музыкальной, носит духовный характер. «Человек – это воплощенный дух», – сказано где-то у о. С. Булгакова, но этот дух двойственен. Он никогда не бывает нейтральным по отношению к Творцу человека, верует ли он в Него или нет. Каждая истина, открытая или созданная нами, носит на себе тень мятежа, противления или послушания, следы гордости, горечи или любви. Она может быть закрытой, агрессивной, убийственной или откровенной и спасающей. Вызов человеческого знания заключается в этой скрытой оппозиции, когда истина-для-себя человека стремится подчинить истину-в-себе Бога.

Однако там, «где опасность, таится спасенье», как говорит Гельдерлин.

Конечно же, вовсе не в простом отрицании абстрактного, научного, исторического или метафизического знания следует искать нам освобождения от его неискоренимой двойственности (что было бы просто нелепостью, неким кафтаном amish people3232
  Американская секта, приверженцы которой носят костюмы XVII века и не принимают ничего, что явилось позднее.


[Закрыть], напяленным на современное мышление), но в выборе новой духовной ориентации. Ветхий Адам, живущий в нас, все менее способен справляться со всеми победами своей мысли и техники без участия Нового. Ибо без Меня не можете делать ничего (Ин. 15, 5) и менее всего – познавать. Все, что открывается человеческому разуму, предлагается или приносится ему в изначальной премудрости творения – во Христе, Который и сегодня держит все словом силы Своей (Евр. 1, 3). И то, что высвечено мыслью, названо человеческим словом, должно быть Христу возвращено. И прежде всего научные и философские наши познания. Вместо того чтобы создавать новые интеллектуальные построения для расшифровки мировых загадок, нужно сперва научиться читать их в Слове, сотворившем их и продолжающем соучаствовать в их бытии и беге во времени, т.е. не изобретать, но разгадать их в Нем Самом. Всякий подлинный научный поиск, откликнувшийся на заповедь наполняйте землю и обладайте ею (Быт. 1, 28) – ту землю, которая была тогда раем, должен начинаться духовным усилием, направленным на соотнесение познания с тем Смыслом, из которого все… начало быть. Нет, автор не заманивает никого на воскресную проповедь, речь идет об ином. Путем Слова, которое мы носим в себе, следует найти и неизвестную, ускользающую от нашего разума дорогу премудрости, наполняющей небо и землю.

Семен Франк писал: «Заранее очевидно, что Бог может открываться человеческой душе, но не может, скажем, животному или камню; ибо уже само восприятие откровения есть некая активность, предполагающая соответствующие способности разума и воли»3333
  С нами Бог. – Париж, «YMCA-PRESS», 1964, стр. 142.


[Закрыть]. Со всем чувством духовного родства, связующим меня с автором этих слов, я вынужден сказать «нет» сему постулату (имеющему, впрочем, за собой долгую историю). Камни и звери давно уже вопиют о том, что нам пора покончить с этой неуемной гордостью ослепленной собою души, принимающей себя за единственную восприемницу откровения Божия. При творении Бог говорил со всеми вещами, и каждая из них по-своему услышала Его. «Вообще везде мы видим царство мысли,… даже в бездушном камне и песчинке»3434
  Св. Иоанн Кронштадский. Моя жизнь во Христе. Том 1. – Ютика, США, 1988, стр. 7-8.


[Закрыть]. Все, что создано, призвано быть и явить собою эту мысль. Подлинное познание – отклик первоначальному призванию, диалог между сообщниками, встреча у стола Господня, перекличка логосов, вложенных во все сущее.

Конечно, у каждой из тварей разные возможности и способы донести свой ответ. Но кто нам внушил, что нам известны все на свете языки Откровения? Разве мы способны уловить все голоса в природе, которыми наши дальние, «безъязыкие» братья и сестры по Шестодневу беседуют с Отцом? Если мозговая деятельность необходима человеку как привилегированному собеседнику для утверждения своего первенства перед животным или травой, то и они откликаются Откровению строением своих тел, «программой» их развития, образом существования, ибо все это выражает их контакт с любящей мыслью, вызвавшей их из небытия, и многим еще, чего мы не знаем. Всякое познание есть обмен приношений или открытие неведомой истины в той, которая изначально раскрыта. Мы познаем, по сути, то, к чему Бог подзывает нас голосами Своих тварей, «деятельность» которых в том и заключается, чтобы принести свою весть Тому, Кто сотворил их Своей премудростью.

И если опасность исходит от слова человеческого (в любых его видах – информации, мысли, расчета, замысла, проекта, формулы), исцеление и спасение может явиться из того же источника. Возможен иной подход, при котором всякое наше знание становится отражением Слова, когда оно не налагает себя на что-то, но открывает себя в качестве отпечатка, оставленного дождем Откровения, падающего на мир, видимый и невидимый, и омывающего всякое существо. Мы входим в мир для того, чтобы впитывать эти капли присутствия Божия, «обогащать» их, наполняя собственной жизнью. Познавая не-Я, человек прежде всего должен уметь расшифровывать самого себя, научиться читать в себе то, что Бог «произнес» в нем или оставил в безмолвии. Для начала же следует отказаться от привычки продавать слова на вес по мере их пригодности, пользоваться ими только для купли-продажи информативных сигналов, а затем вступить в школу общения Слова.

Бог повсюду оставил Свои семена: в вещах, в сердцах и помышлениях, и все это однажды может стать доброй почвой и принести свой плод во Христе. Есть древнее учение мужей апостольских об оплодотворяющем слове («logos spermaticos»), которое скрыто повсюду, заложено в природе, во всяком искусстве.

 
В каждом колосе – Тело Христово,
В каждом теле – распятый Господь,
 

– как говорит Анна Ахматова, и здесь за словами слышен опыт русского мученичества XX-го столетия. Такое видение и есть подлинное познание, которое в сущности есть хлеб наших глаз, священная трапеза, для нас приготовленная; конечно, ею можно утолять волчий голод, но можно и принимать ее как причастие, даруемое Логосом, который есть во всяком растущем колосе, всяком живом и распятом теле. Познание может расти как колос, как дар, приносимый к жертвеннику, хотя в наших руках он чаще всего становится лишь объектом, отправляется в бессрочную ссылку отчужденных вещей. Всякое приобретенное знание несет в себе отклик голосу Божию во множестве его смыслов и речей, сказавшихся в вещах. Их можно принять лишь при обмене дарами, в Евхаристии мысли, приношении всего нашего существа.

Бог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках (Евр. 1, 1), мог ли вдруг умолкнуть после воплощения Самого Слова? Стал ли Он нем после той непостижимой истории, которой мы живем «в последние дни» сегодня, которой выпало жить отцам и предстоит жить детям после нас? Весь мир во всех его структурах, формах, образах, людях, вещах стал Его речами, каждая клетка человеческого тела, всякое растение исповедует на свой манер вложенное в них Слово и «восстанавливает» Его. Всякая живая клетка приносит Богу свою песнь славы, боли, бытия. Всякое дыхание да хвалит Господа (Пс. 150, 6). И хвала его может стать моделью всего познаваемого нами.

Собираюсь ли я предложить здесь иную, улучшенную теорию познания? Сохрани Бог! Я говорю лишь о науке, которой учит Евангелие, о слепоте видящих и видении, которое дается невидящим, о глазах, которые отказываются повиноваться змею и начинают прозревать тайны Царства Божия. Тайны могут скрываться под всяким кустом. «Что нужно кусту от меня?» – спрашивает Марина Цветаева, вдруг встревоженная его зрительным прикосновением.

 
А нужно! Иначе б не шел
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б – тогда бы не цвел
Мне прямо в разверстую душу…
 

С «разверстой души» начинается познание скрытого царства вещей, оживотворенного дыханием Божиим. Оно вливается и в нас, становится нашей тайной, нашим знанием. Дыхание же Вседержителя есть научающее, – говорится в славянском переводе книги Иова (32, 8). Познание заключается в том, чтобы это научающее в себе открыть, сосредоточить на нем наш взгляд и слух, позволить ему заговорить в нас. Бог дал людям способность вновь и вновь учиться у Своих тварей, раскрывать разумеющим сердцем вложенное в них слово. Познание может научиться читать мысли вещей, как некоторые провидцы, одаренные благодатным, легким даром, научаются читать мысли людей. Они воспринимают их как образы, имеющие свой цвет, свое движение, свою глубину.

Два вида разума живут в человеке: разум-хищник и разум-причастник. Два типа знания добывают они: обладание и приношение, которые то и дело сталкиваются в невидимой брани. Однако в этой «воли к власти», живущей в нас, нет никакой непобедимой фатальности. Всякое научное открытие может явиться служением Богу, приоткрывающему тайны Своего Царства. Сама наука может стать соработничеством Слову, рожденному однажды Благословенной в женах. И потому возможен и другой вид знания, которое рождается в отказе от обладания: знание-отклик, ведение как молитва, познание, ставшее причастием тайнам. В этом знании человек возвращается к самому себе, во всякой вещи открывая дар, говорящий о любви Отчей.

Сегодня мы стоим на перекрестке нашей цивилизации, немного времени осталось для обдумывания. Либо человек обратится к тому откровению, которое непрерывно продолжается в творении, либо навсегда он будет взят в плен изготовленными и выпущенными им на свет хищными истинами, или, как говорит Хайдеггер, сделается игрушкой собственных изделий.

Но человек становится человеком благодаря технике, возражает Ортега-и-Гассет. Верно, но посредством техники он может и потерять себя. Техника – в самом широком смысле – сегодня делается его мыслью, его «идолом», протезами его тела, заменителем его поступков, суррогатом его удовольствий, частью его мозга. Техника стремится (и ничуть не скрывает своих намерений) в конце концов заменить его. Разве в прошлом столетии мы не видели, как красная и черная идеократия (примитивная форма техники как отчужденного знания и его языка) полностью подменяла собой народы и страны?