Текст книги "Чучело. Игра мотыльков. Последний парад"

За дверью тишина. Куприянов покашливает. Каланча всхлипывает. Дымком тянет.

– Подымить хочешь? – спрашивает.

– Я не курю, – врет Каланча, – что вы.

Слышу:

– В зоне закуришь.

Каланча жалобно подвывает.

– Ну ладно, не реви. Протокол допроса я составлю, а ты подпишешь. Будешь меня слушать, я тебя прикрою…

Страшно. Про себя думаю: «Пропал Самурай, пропал, обложили со всех сторон». Плачу. Слезы сами собою текут. Жалко Костю. Вижу рыжего таракана, он не торопясь ползет по стене. Жирный, отполированный. Отворачиваюсь, а то меня тошнит.

Слышу:

– Значит, кто первый заметил машину с ключом?

– Глазастая, – выдавливает Каланча.

Стою, грызу ногти.

– Фамилия ее, имя? – слышу. – Что ты суешь клички. У меня протокол! Ты не увиливай, со мной не пройдет.

Не знаю, что он там с нею делает, может, сигаретой руку прижигает, потому что все еще тянет дымком, но она вскрикивает:

– Дяденька, больно… Я скажу, скажу. Забыла… как ее фамилия… Честно.

– Ты что, олигофрен? – спрашивает.

– А что это такое?

– Ну, дебилка, недоразвитая.

– Нет, я не дебилка, – отвечает Каланча. – Я нормальная, у нас Зойка дебилка.

Стою, почему-то опять плачу. Себя, наверное, жалко. Слышу:

– Зойка тоже из вашей команды?

– Да. Зойку зовут… Смирновой.

– Запишем…

Тишина. Понимаю, он записывает про меня. Нисколько не пугаюсь. Радуюсь. Значит, Самурай будет мучиться, и я с ним. Легчает вроде, сердце успокаивается…

– Ромашка у нас еще – Сонька Вяткина. – Вдруг: – А Глазастая, значит, Сумарокова. – Смеется: рада, что вспоминает. Стучит, выходит, и еще радуется; вот, думаю, подлюга-расподлюга. Она же преступница!

– Сумарокова? – переспрашивает Куприянов. – А ты ее отца не встречала?

– Не встречала. Живет на улице Фигнера.

– В новом шикарном доме?

– Ага. У них там внизу дядька сидит, никого не пускает.

– Охранник называется, – почему-то смеется Куприянов. – Неплохо складывается. Сумарокова… Опять же судья, под именем «Глебов». Ух, закрутился винт, да схватит его гайка. – Голос по-прежнему едкий, но теперь не такой злой. – А когда Зотиков сбивает стариков, то вы все убегаете? А почему он вернулся?

– Сакс забыл, – отвечает Каланча.

Тишина. Слышно, как на кухне разговаривают женщины про мужиков, ругают их, про детей – тоже ругают.

Слышу:

– Подпиши вот здесь… Фамилию выводи разборчиво, аккуратно… А то потом откажешься, скажешь – не ты.

Тишина. Видно, Каланча подписывает.

– Ну молодец. Законная подпись. – Голос у Куприянова довольный. – Да ты не дрожи, что дрожать, дело сделано. Не ты первая, не ты последняя. Не думай про то, что ты раскололась, думай – себя спасла! Государству опять же помогла. У тебя одна жизнь, другой не будет, так что надо ее прожить, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы. А по-нашему, спасай свою шкуру до последнего вздоха. Вот какая наука. Ты мне еще спасибо скажешь. И держи язык за зубами. Никому я этого не покажу, если его мамаша, Лизок, себя по-умному будет вести. Тебе сколько?

– Четырнадцать, – отвечает Каланча.

– Давай дружить. – Он что-то там сделал, Каланча громко рассмеялась.

Слышу, Куприянов двигает стулом, понимаю: собирается уходить. Значит, надо мотать отсюда. Осторожно, чтобы ни шороха, ни звука. Сталкиваюсь в коридоре с какой-то женщиной. Она шарахается от меня, провожает взглядом, но ничего не спрашивает.

Узелок туго затягивается, дыхалку перекрывает. Сначала Попугай, теперь Куприянов. Что же будет с Костей, неужели сядет?! На улице остановилась около мотоцикла Куприянова, собираю слюну во рту и выплевываю на сиденье. Запоминаю номер мотоцикла, чтобы подстеречь его в другой раз и проколоть колеса.

Холодно. Колотит. Оглядываюсь – оказывается, я сижу на откосе. С Волги ветер. Уносит гарь и дым из города. Легче дышать. Легче думать. Думаю, как расправиться с Каланчой – убить ее мало. Зверею. Убью ее, твержу, убью подлянку! А что это Куприянов, думаю, про Лизу говорил, намекал на какие-то совместные дела? Вдруг меня обжигает как огнем: действовать надо, надо к Ромашке и к Глазастой, может, они что-нибудь придумают. У Глазастой голова, она соображает.

Бросаюсь домой. Выбегаю из лифта, на ходу выхватываю ключи… и вдруг замечаю – у Лизы дверь приоткрытая. Пугаюсь: что еще случилось? А если вернулся Костя, вот ужас! Дверь как-то подозрительно не закрыта, вроде бы прикрыта, щель маленькая, а не захлопнута. Тихонько открываю, вхожу… Дверь оставляю нараспашку, чтобы легче было убегать, если что не так. Заглядываю в кухню. Вижу, сидит ко мне спиной Лизок.

– Теть Лиз? – окликаю.

Она резко поворачивается, от моего неожиданного появления лицо у нее совсем незащищенное, как бывает у человека, когда он один, сам с собою. В последнее время она здорово выхудилась, мордочка с кулачок, и глаза торчат.

– А-а, – говорит, – это ты, входи. – А сама жует черствую горбушку хлеба.

– Что это у вас дверь не заперта? – спрашиваю.

– Не заперта? – совсем не удивляется. – Не знаю. Забыла захлопнуть. – А сама, не двигаясь, продолжает жевать хлеб.

– Теть Лиз, – спрашиваю, – что это вы хлеб всухомятку?

Молчит, не отвечает; посмотрела на хлеб и снова жует.

– Пойдемте, я вас супом накормлю.

Она опять не отвечает, не слышит. И тут я, дурочка, не выдерживаю, срываюсь и вдруг как закричу:

– Теть Лиз!

Она смотрит на меня с большим удивлением, словно впервые замечает. Ждет.

– Теть Лиз, – говорю. – Я была у Каланчи… Ну, знаете, из нашей команды… самая длинная. Я вам про нее рассказывала. Помните?

Она смотрит, но я по глазам вижу – не включается. Добавляю тихо:

– А там у нее… Куприянов. Тот самый. Ментяра. Он на нее орал, угрожал, и она ему… все-все рассказала.

Включается:

– Что… рассказала?

– Что… Костя угнал машину. – Шепотом произношу. Мы с ней раньше никогда об этом не говорили, но она не удивляется, что я в курсе. Думаю, сейчас взорвется, после моих слов, а она молчит.

Продолжаю:

– Протокол он составил, и Каланча подписала.

– Знаю, – отвечает. – Он только что звонил.

– Ну и что же делать? – спрашиваю в отчаянии.

– Ничего. Куприянов нам поможет. Он мне обещал. – Криво улыбается. – С ним все просто.

А у самой вид перевернутый, точно она стоит на краю пропасти и вот-вот сорвется и насмерть!

– А еще раньше я встретила на улице Попугая, – кричу. Думаю: надо остановиться, надо остановиться, пока не поздно, а не могу. – Наш учитель по автоделу, Попугай – прозвище; так вот он мне говорит, что Судаков, шофер… тоже знает про Костю.

– И про это слышала, – отвечает тем же чужим голосом.

Теперь молчу я. Ничему она, выходит, не удивляется, но это почему-то не успокаивает. Наоборот, беспокоит. Думала, я ей скажу, сразу станет ясно, что делать. А тут все окончательно запутывается.

– А ты никому ни полслова, – предупреждает. – Поняла?

Киваю, что поняла.

Звонит телефон. Лизок уходит в комнату. Плетусь следом. Она снимает трубку. Вдруг вижу – слегка преображается. Милая улыбка появляется на лице. Молчит, слушает, что ей говорят, сияет. Преображается, ее узнать нельзя. Смеется!

Догадываюсь, кто звонит – конечно, судья. Удаляюсь.

Прихожу домой, сразу звоню Глазастой. Она снимает трубку, как всегда, мрачная. Тут я вдруг думаю, что ни разу не видела, как Глазастая улыбается.

– Это ты с матерью разговаривала? – спрашивает.

– Я, – отвечаю.

Она молчит. В другое время я бы пошутила про ребеночка, который у них откуда-то появился, спросила бы, не она ли его тайно родила или что-нибудь в этом духе. Но сегодня мне не до этого, я продолжаю:

– Приходи, надо поговорить. Степаныч во второй. Так что я одна. Ромашку захвати.

Она ничего не расспрашивает, говорит:

– Освобожусь через два часа и приду. – Вешает трубку.

Опять я одна. Жду из последних сил. Достаю пылесос, начинаю убирать квартиру. Шурую, а из головы не выходят наши дела. Когда звонят в дверь, бросаюсь открывать со всех ног, думаю: наконец-то увижу девчонок. Открываю дверь, а они не вдвоем, а втроем – с Каланчой.

Застываю. Раньше думала, сразу брошусь ее убивать, а тут застываю – стою в проходе онемевшая. Вот, думаю, наглая, всех заложила и приперлась.

– Войти можно? – спрашивает Ромашка и отодвигает меня в сторону.

Они проходят в комнату, рассаживаются. Плетусь за ними, что делать с Каланчой, не знаю.

– Курево есть? – нахально спрашивает Каланча.

– Ах ты, падло, курево тебе надо?! – Мне кажется, я кричу, потом понимаю, что губы у меня еле шевелятся, и никто никаких моих слов не слышит.

Почему-то иду в комнату к Степанычу, достаю пачку «Беломора», бросаю Каланче.

– Фу, гадость, – говорит, – а сигарет нету?

– Нету, – отвечаю, – обойдешься, курильщица.

А сама думаю, сейчас все криком выложить или подождать? Вдруг она сама расколется? Надо же ей дать шанс. Одно дело – я скажу, тогда девчонки ее растопчут; другое дело – она сама. Смотрю на нее, как она беломорину раскуривает, руки у нее подрагивают. Значит, про это думает, глаз не поднимает. А я стою, жду!

– Так что там у тебя случилось? – цедит Глазастая.

– Откуда ты знаешь, что случилось? – пугаюсь.

– По твоей улыбочке прочла… Для этого большого ума не требуется.

Хихикаю не к месту. Они смотрят на меня, удивляются. Думают, видно, – вот идиотка. Сбиваюсь, тороплюсь, выкладываю им в красках про Попугая и Судакова, сама от страха чуть не воплю.

Они долго молчат. А что тут скажешь? Они же давно про это перестали вспоминать, думали: все позади, кроме Каланчи, конечно. А тут вдруг!

– Ну трепло проклятое, Попугай! – возмущается Ромашка. – Надо же!

– Попугай сказал, – говорю, – что с Судаковым можно договориться.

Слежу за Каланчой, она спокойна, ей-то это на руку.

– Может, пойдем в милицию, – нахально предлагает Каланча. – Теперь все равно всех выловят.

– А Самурай как же? – спрашиваю.

– А что Самурай? Каждый сам за себя.

– Молчи, тварь! – Бросаюсь на нее, колочу по голове, по лицу, не разбирая. Первый раз в жизни бью человека! Ору: – Его же посадят!

Глазастая и Ромашка оттаскивают меня от Каланчи.

– Псих ненормальный! – выкрикивает Каланча. – За что ты меня? Кошка вздрюченная!..

Снова бросаюсь на Каланчу, но Глазастая перехватывает меня, обвивает руками и прижимает к себе. Колочусь у нее в руках, потом почему-то успокаиваюсь. Чувствую тепло ее тела, чувствую, что я не одна.

– Продолжай, Каланча, – ухмыляясь, говорит Глазастая. – У тебя очень интересный ход мыслей.

– Ну поставят нас на учет в милиции, – поддается на покупку Каланча. Волнуется, краснеет, глаза бегают, но свое продолжает. – Ну что нам сделают? Скажут, сами пришли, значит осознали. Полагается снисхождение. Мы, что ли, разбили машину? Самурай разбил, пусть отвечает.

– Как по писаному читает, – говорит Ромашка, – точно заранее выучила.

– А что? – огрызается Каланча. – Мне своя шкура дорога, я в тюрягу не хочу.

– Ты все пролепетала? – с угрозой в голосе спрашивает Глазастая. – Хочешь меня Иудой сделать? Я ведь должна не Самурая заложить, а Христа в себе продать… Вижу, ты про них, несчастная, ничего не знаешь. Да я под пыткой никого не выдам, а не то что сама побегу сознаваться. И тебе, Каланча, советую поступать так же!

А я сама в ту пору ничего про Иуду не знала, ни про Христа. Я и в церкви ни разу не была. Мы все были антихристы. Вот что я скажу. И долго будем за это расплачиваться.

Вижу, Каланча насмерть пугается. Теперь ясно, после слов Глазастой: она ни в жизнь сама не сознается.

Думаю, значит, все-таки придется мне.

Приближаюсь к ней, смотрю в упор – она почти лежит в кресле, ногу на ногу закидывает и верхней так дрыгает, что до моего подбородка достает. Сейчас ты у меня подрыгаешь, думаю, а сама дрожу. По-прежнему смотрю на нее в упор.

Она старается спрятаться от моих глаз.

– Ты что на меня уставилась? – спрашивает. – Совсем чокнулась, кошка драная?

Ишь, какая хитрющая, все сворачивает на мою любовь, и хватаю ее за дрыгающую ногу. Она вырывается.

– Еще раз бросишься, разукрашу, родной папа не узнает.

– И брошусь! – отвечаю. А у самой в голове шумит, во рту пересохло.

– Ну попробуй! – говорит.

– И попробую, – отвечаю. – Вставай! Я сидячих не бью!

Сама думаю, она не встанет, а она встает, хотя вижу: боится. Ее лицо ко мне приближается, на верхней губе у нее выступают мелкие капли пота, как росинки на траве; потом вижу, на носу веснушки, раньше я их никогда не замечала. Сейчас я ее уничтожу, думаю, пусть получит свое, что заработала, то и получай!

Кровь бросается мне в голову, руки сжимаются в кулаки, я готова заорать про нее всю правду и уничтожить! Но вдруг меня как током прошивает, пробивает насквозь, как молнией. Что Каланча, когда я сама виновата больше ее – вот в чем дело. Если бы я не испугалась Куприянова и сразу ворвалась, она бы ничего ему не сказала! А я стояла в коридоре, дрожала, подслушивала, а не входила, не спасла ее от предательства!

И тут меня насквозь второй раз как током прошивает – какая же я подлянка, – да так прошивает, что я вскрикиваю от боли.

– Ты что? – спрашивает Глазастая.

– Ничего, – вру. – Ногу подвернула. – Наклоняюсь, щупаю ногу. Голова у меня кружится, и я падаю на пол.

Глазастая поднимает меня, смотрит, словно что-то понимает.

Вдруг, как из темноты, прорезается Ромашка:

– Революционному трибуналу все ясно… Надо дать этому шоферюге на лапу. Чтобы молчал.

– Ты думаешь, он возьмет? – спрашивает Глазастая.

Ромашка смеется:

– Посмотри вокруг, слепая подруга, открой глазки. Весь мир продается и покупается, всем нужна монета, а какой-то бедняк-шоферюга откажется? Не такой он дурак… Вот дождемся Самурая и скажем ему: пусть действует, если не хочет загреметь.

– Ему и так плохо, – замечает Глазастая. – Нечего его совсем загонять в угол. Деньги надо достать самим и отдать Судакову.

Ну, Глазастая, думаю, вот человек. И тут же предлагаю:

– Я могу у Степаныча перехватить. Он поможет.

– А сколько надо? – спрашивает Каланча.

– Это вопрос, – замечает Глазастая. – Спросим у него.

– Держи карман шире, – возмущается Ромашка. – Он знаешь сколько заломит… Так дела не делаются. Назовем свою сумму… и поторгуемся. Надо ему кинуть куска три… Машина ведь вдребезги.

– В жизни не видела столько денег, – сознается Каланча. – Где их взять-то?

– Можно потрясти моих родителей, – спокойно предлагает Ромашка.

Мы очумело смотрим на нее.

– И они дадут? – радуюсь я.

– Ну ты дура, – хохочет Ромашка. – Они удавятся. Сами возьмем.

– А если твой папаша побежит в милицию? – спрашивает Каланча. – На нас еще и это повесят?

– Не побежит. Он всего боится, – ухмыляется Ромашка. – И потом, надо же нам как-то выкручиваться, раз влипли. Я, например, так же как и Каланча, в тюрягу не хочу и даже на постоянную прописку в милицию не желаю. С какой стати мне светиться, у меня вся жизнь впереди.

– Значит, заметано? – спрашивает Глазастая.

– Заметано, – отвечает Ромашка.

Радуюсь, вдруг правда мы поможем Косте?.. А Каланча впадает в истерику, выскакивает из кресла, руками размахивает, тонким чужим голосом твердит:

– Не, не, не… без меня, – и хочет вообще слинять, отступает к двери, вот-вот бросится бежать. – Я не пойду ни в жизнь!

– Пойдешь, – твердо произносит Глазастая. – Все пойдем. Вместе машину брали, вместе и пойдем. Тут все поровну виноваты.

Каланча сникает, сгибается, стоя у стены, ломается пополам, руки болтаются ниже колен, глаза побитой бездомной собаки, голову втягивает в плечи, словно ждет, что ее ударят. Понимаю ее: она боится мента Куприянова, она же у него на крючке, и нас боится, особенно Глазастую. Подхожу, обнимаю как подругу, говорю:

– Да ладно тебе пугаться. Пойдем вместе. Никто не узнает.

– Завтра родители уезжают на дачу. И меня волокут. Так, часов в двенадцать, – горячо шепчет Ромашка. – Сегодня я уведу у матери ключи, пусть они думают, что это все из-за нее случилось, а ты, Глазастая, приходи за ними.

– Так быстро? – вырывается у меня, но я тут же замолкаю, чтобы не подумали, что я тоже пугаюсь.

– А что тянуть? – спрашивает Ромашка. – Только надо, чтобы вы наследили, ну, чтобы был настоящий грабеж. Деньги лежат в шкафу, под бельем, в железной коробке.

13

Смотрю на часы: уже два, летит время, когда не надо. Костя в дороге, катит домой, считает себя счастливым, а я шурую с обедом, чтобы заглушить страх и тоску. Впереди – суд! Судаков пока помалкивает. А мент Куприянов держит Лизка за горло. Этот мент офигел – сторожит ее около работы, вылавливает утром, совсем как судья, только у того получается благородно, а у этого нет. Всякому ясно: он своего добьется, или Костя сядет. Я подумала: сходить к жене Куприянова и все ей рассказать, но боюсь навредить Косте.

Подумаешь обо всем – жить страшно!

Да, голова кругом. Когда мы «брали» квартиру Ромашки, я сильно испугалась. По дороге думала все время о Косте, и было хорошо, радовалась, что мы без него все сделаем и он никогда об этом не узнает. Приятно было его спасать. А в квартире у Ромашки испугалась. Чужие вещи подействовали. Старый тяжелый буфет следил за мной разноцветными стеклами. Они были как живые глаза.

– Глазастая, – выдавливаю с трудом, – взяли и пошли.

Глазастая не отвечает, шарит в ящиках шкафа. А Каланча замечает за стеклами в буфете вино, глазами вращает, тоже боится, но тянется к бутылке, шепчет:

– Какая пузатенькая, я такой никогда не видела.

– Это ликер, – громко и отчетливо произносит Глазастая. – Он сладкий.

От громкого голоса Глазастой мы с Каланчой замираем. Я втягиваю голову в плечи, жду чего-то невероятного. Но прихожу в себя от обыкновенных слов Каланчи:

– Надо попробовать.

Открываю глаза, вижу, Каланча берет пузатенькую. Я вцепилась и не даю.

– Отстань, – кричит она. – Ромашка велела наследить. Вот я и слежу. – Вырывает бутылку, выпивает большой глоток. Улыбается. – Вкусно. – Облизывает губы. – Девчонки, пробуйте!

Мы с Глазастой не хотим. Я пришипилась, не двигаюсь с места, а Глазастой не до того, она нервно шурует в шкафу.

Вижу ее руки, пальцы тонкие, с маникюром, на одном колечко горит с маленьким камушком, а когда она поднимает руки вверх, то пальцы у нее заметно дрожат.

Перехватываю ее взгляд, чувствую, на губах появляется моя улыбочка, спрашиваю, неизвестно зачем:

– Тебе страшно?

Она режет в ответ, сердится на меня:

– Не страшно… Противно. Суки, перепрятали, что ли, деньги?

– Ты не там ищешь, – вспоминаю. – Ромашка же сказала: в нижнем ящике.

Глазастая чертыхается, теперь окончательно ясно, что она тоже боится, только делает вид.

– Дуры, что не хотите выпить, – говорит Каланча.

Она напивается, хохочет. Выливает вино на ковер, а он у них красивый – картинка, белый с синими разводами, и вино растекается бурым пятном.

Тут я кричу, сама не знаю почему:

– Что ты наделала?

А она хохочет, кричит:

– Круши буржуев! – И как грохнет об пол вазу с цветами.

Мне плохо, голова кружится.

– Тихо! – командует Глазастая. Достает из-под белья железную коробку, обмотанную клейкой лентой. Коробка старая, на ней нарисована девушка в кружевном платье до полу и в чепце. И что-то иностранными буквами написано. Глазастая срывает ленту с коробки, открывает ее – а там денег доверху, одними сотенными.

Балдеем. Переглядываемся.

– Тут много, – говорю. – Давай отсчитаем три тысячи, а остальные обратно.

– Тогда они сразу узнают про Ромашку, – срезает Глазастая.

– Так ведь больше лучше, чем меньше, – шепчет Каланча. – Глаза у нее вспыхивают, огоньки внутри загораются. Смеется. – Три шоферу, остальные нам!

Глазастая не отвечает, молча снимает рюкзак, запасливая какая, с рюкзаком приходит, набивает туда деньги, закидывает за спину и говорит:

– Я выхожу первая. Ты, Каланча, за мной. И перестань хихикать! – Берет ее за плечи и встряхивает. – А ты, Зойка, последняя. Ключи пусть так и лежат на видном месте.

Смотрю: вижу, ключи лежат на столе – один длинный и два коротких, на три замка запираются сразу, думаю, а все равно не убереглись. Родная дочь подставляет, мелькает в голове.

– Зойка, тебе говорят, ты что, не слушаешь, – дергает меня Глазастая.

Подымаю глаза на нее в упор. Она почему-то резко отворачивается, цедит: «Двери не запирай – прикрой, и все. Встретимся завтра. Сегодня меня не ищите». Поворачивается и уходит, поддергивая рюкзак, набитый деньгами.

Рюкзачок смешной, на нем аппликация медведя, я его еще по школе помню. Вспоминаю это и чуть не плачу.

Потом выходит Каланча. Пьяная она, надралась сладенького, цепляется за что-то в коридоре, чуть не падает. Слышу, еще лифт, стерва, вызывает.

А я как во сне плаваю, будто я где-то далеко, а тело мое тут. Приседаю на край стула, забываю, что надо отсюда мотать. Сижу, застывшая, и сижу. Слышу, кто-то входит, а не пугаюсь. Спокойно так думаю: милиция или соседи, пусть меня схватят, и делу конец. Загремим на пару с Костей. А девчонок я все равно не выдам, возьму всю вину на себя. Поворачиваю голову к двери – и жду.

Вырастает Каланча. Удивленно смотрит, спрашивает:

– Ты что уселась?.. Совсем чокнулась.

Хочу ей ответить, но язык не слушается. Она хватает меня за руку и вытягивает из квартиры.

На следующий день продолжение. Ждем Глазастую.

– У нас дома бедлам, – весело сообщает Ромашка. – Отец мамашу стукнул. Та ревет. Не понимает, кто у нее ключи свистнул. Всю ночь они не спали, что-то там перекладывали, пересчитывали. А сегодня новые замки ставят. Мать говорит: «Я тебя давно просила: поставь квартиру под охрану милиции». А он: «Нашла придурка. На милицию ставить все равно что голову в петлю сунуть».

– А ты чего радуешься? – спрашиваю Ромашку.

Она молчит, потом отвечает:

– Мое личное дело.

Сидим, ждем Глазастую, а ее все нет и нет.

– А может, она взяла деньги и с концами? – спрашивает Каланча.

Тут как раз раздается звонок, мы все трое, не сговариваясь, бросаемся к двери.

Глазастая спокойная, красивая, даже больше, чем всегда. Разодетая в пух и прах, в широкой кожаной куртке с плечами, в длинной юбке, с подмазанными глазами. Картинка.

– А деньги где? – нетерпеливо спрашивает Ромашка.

– Деньги… в одном месте, – отвечает Глазастая. – Не буду же я их с собой таскать?

Мы с Каланчой при сем присутствуем, в разговор не влезаем.

– А сколько там всего, пересчитала? – небрежно роняет Ромашка, словно проверяет Глазастую.

– Пересчитала, – говорит Глазастая и, как нарочно, замолкает.

– Ну? – не выдерживает Ромашка.

– Десять тысяч, – произносит наконец Глазастая.

Ромашка облегченно вздыхает, и я вдруг понимаю почему: все в норме, Глазастая ее не обманула.

– Десять? – балдеет Каланча. Она застывает с открытым ртом, вроде меня.

– Каланча, закрой варежку! – Хохочу. – А то плюну!

– Иди ты! – Она отмахивается, я ей мешаю.

– А почему ты их не принесла? – спрашивает Ромашка. – Шоферские могла оставить, а остальные надо было принести.

– Вот именно! – подхватывает Каланча. – Не зря же мы их брали.

Глазастая молчит. Ромашке это не нравится.

– Они ведь не твои, а мои! – с вызовом говорит Ромашка. – Так что поехали за ними! – Встает. – Я бы их поделила между нами.

Каланча тоже нетерпеливо вскакивает, предложение Ромашки ей очень нравится.

– Не поделишь, – отрезает Глазастая. – Не твои это деньги, и не мечтай.

Тут я качаюсь, чуть не падаю – ничего себе пирожки.

– А чьи же, позвольте узнать? – ехидничает Ромашка, но сама как-то уже не в себе.

– Трудно ответить. – Все стоят вокруг Глазастой, но она продолжает сидеть. – Вроде бы ничьи… Пока. Их можно приспособить… Например, отдать в детский дом, где счастливые радостные дети, окруженные заботой своих воспитателей, ни разу не ели досыта! И устроить им обжираловку! Представляете, сколько детей можно накормить за семь тысяч?

– Чего?! Чего?! – Ромашка бледнеет, глаза от злости узкие, неприятные. – С какой стати, пусть на них государство жертвует. Ишь ты, добренькая за чужой счет. Кради у своего папаши и жертвуй. Девчонки, как вам это нравится? – Она ищет у нас поддержки.

– Мне лично не нравится! – кричит Каланча.

А я молчу, я на стороне Глазастой.

– Пошли! – требует Ромашка. Хватает Глазастую за рукав куртки и тянет в неистовстве на себя.

– Вещички не рвать! – цедит Глазастая и отталкивает Ромашку ногой.

Та отлетает в угол. Вскакивает, вопит:

– Отдай, стерва, мои деньги! – Захлебывается в словах, конечно, ей обидно. – Скажи спасибо, что я вам три куска отвалила за ваши вонючие шкуры! Мне спасаться не надо, я не соучастница угона, а ты! Ты увидела тачку с ключом! Ты!.. И сказала Самураю!

Вот как она поет, думаю я, вроде Каланчи. Мне бы тоже закричать на Ромашку, заорать, что ты, подлянка, из-за денег давишься, а я молчу. Смотрю на Глазастую, как на спасительницу, а сама молчу и дрожу.

Ромашка подступает к Глазастой – вот-вот кинется на нее, но в последний момент останавливается, драться не решается. Глазастая сильная, гимнастикой занимается.

– Ты мои деньги выложишь, – с угрозой говорит Ромашка. – Выложишь… или подавишься ими! Я тебя заложу, себя не пожалею!

– Забудь, подруга! Денег ты не получишь, – спокойно отвечает Глазастая. Ее не одолеешь, она невозмутимая, сбою не дает. – А заложишь, тебе же хуже.

Ромашка поворачивается и убегает. Хлопает дверью изо всех сил. А что ей остается делать?

Наступает тишина. Ее нарушает Каланча:

– Пойти, что ли, за Ромашкой? – спрашивает.

– Иди, – соглашается Глазастая. – Ее не надо оставлять одну.

Каланча быстро уходит, ей, видно, охота к Ромашке, чтобы все обсудить.

– Ромашку я не боюсь, как ты понимаешь. Никого она не заложит. Себя сильно любит. Каланчу я нарочно отправила, чтобы не отсвечивала. А деньги при мне. – Глазастая скидывает куртку, а под нею рюкзачок с деньгами. – Теперь вопрос, как передать их Судакову. А потом решим, что делать с остальными.

– А как же насчет детдома? Ты же говорила, отдадим детдомовцам.

– Говорила… А вдруг отец Ромашки их не украл, а вдруг они честно заработанные?

– Но Ромашка же сама рассказывала про отца.

– Ромашка что хочешь наплетет, если ей выгодно. Она же заранее знала, что там десять, а не три. Значит, заранее придумала, чтобы мы их взяли. Спрашивается – для чего? Для себя, конечно.

Смотрю на нее в ужасе, говорю:

– А если они честно заработанные, значит мы воры!

Глазастая не отвечает, сама, видно, про это думает:

– Поживем – увидим, а пока я предлагаю написать Судакову письмо. Текст я придумала. Слушай… – и произносит с выражением: «Вот тебе дармовые деньги, халява, и молчи на суде, а то тебе хана!..»

Глазастая ждет моего ответа. Она смотрит на меня, а я молчу.

– Ты не грызи ногти, отвечай! – требует Глазастая.

А я не знаю, что ей ответить. У меня наступает предел: как я узнала, что мы воры, так и рухнула – ничего не соображаю.

– Если передать ему из рук в руки, – продолжает она, – он увидит нас, перестанет бояться, подумает – девчонки. А его надо запугать, чтобы понял: положение у него безвыходное. С этой шушерой, со стариками, по-другому нельзя. Они привыкли бояться. Пусть дрожит за свою шкуру, тогда нас не заложит. Ты пойми, лягушонок, – она обнимает меня, чувствую ее теплую руку на плече, – мы в этом мире одни, не спасем сами себя – никто нам не поможет.

Вижу, она крепко сжимает зубы, под кожей у нее обозначаются скулы, лицо делается каменным. Берет рюкзак, открывает, отсчитывает три тысячи.

– А остальное, – говорит, – спрячь. – И отдает мне рюкзак с деньгами.

Совсем пугаюсь:

– А куда же я его спрячу?

– Ну хоть в шкаф. Они же у вас никому не нужны.

Беру рюкзак, засовываю его в шкаф под постельное белье.

– Пойдешь со мной на это дело? – спрашивает Глазастая.

– Пойду, – отвечаю.

– Ну и хорошо. Не откладываем в долгий ящик. Завтра все сообразим. Он выходит на работу в восемь. Я проследила.

– Кто «он»? – не соображаю.

– Судаков… Ну, шофер, – спокойно объясняет Глазастая. – Приходи в половину… Жди меня на углу Песчаной. – Улыбается. – И рванем.

Киваю. Она надевает куртку, набивает карманы деньгами, неожиданно обнимает меня и целует. Потом уходит. А я долго стою у окна, смотрю, как она идет по двору, и пальцами держу то место на щеке, которое она поцеловала.

Думаю: никто меня не целовал лет десять.

Утром стою на углу Песчаной. Прихожу раньше времени. Всю ночь не спала, боялась, вдруг деньги из шкафа исчезнут. Ночью встаю, кладу рюкзак с деньгами себе под подушку. Жестко стало, не сплю, в голове: воры мы, воры!

Трясет и тошнит – от страха перед встречей с Судаковым, от ужаса наших дел, от сырого тяжелого воздуха, в котором перемешались туман и заводская грязь. Вдруг солнце прорвалось, муть заиграла – и стало красиво. Может, жить можно, думаю, может, еще не все пропало?

Жду. Вдруг какой-то мотоциклист пролетает мимо меня, разворачивается и останавливается рядом. Вот, думаю, нелегкая принесла. Смотрю – ну и страшилище. На черном шлеме вокруг глаз сделаны широкие зеленые обводки, а вокруг рта – красные. Топчусь на месте – скорее бы Глазастая пришла. Прохожу чуть вперед, чтобы оторваться от него, слышу, катит за мной. Снова оглядываюсь, чтобы крикнуть ему: не приставай и вали своей дорогой! А он зелеными глазами вращает, чувствую, гипнотизирует. Отхожу еще дальше, ноги у меня уже заплетаются. Слышу: «Зойка-а!» Оглядываюсь: мотоциклист снимает шлем, а это – Глазастая! Смеюсь, отлегает от сердца, любимая подруга на месте.

– Испугалась? – спрашивает, сама улыбается, я ее такой веселой никогда не видела. Киваю. – Я эти обводки сама нарисовала, чтобы ему страшнее было.

Ему – это Судакову.

– Ну ты даешь, – говорю, – я и не знала, что у тебя мотоцикл.

– У знакомого напрокат взяла, – отвечает. – Вот тебе шлем. – Снимает с пояса второй шлем, он тоже разрисован. – Под ним тебя никто не узнает.

Я подставляю ей голову, мне весело с подругой, забываю, зачем мы сюда пришли, она надевает мне на голову шлем, застегивает ремешок, пальцы у нее ледяные, когда она дотрагивается до моего горла, хихикаю. Но мне приятно, что она за мной ухаживает.

– Теперь садись сзади, – приказывает и протягивает тугой сверток. – Здесь все… Письмо и… – не договаривает, нам обеим все понятно, а осторожность не мешает, потому что мимо нас то туда, то сюда снуют прохожие. – Работаем так… Видим, он выходит из дома. Дом его на той стороне. Летим на скорости по нашей стороне, сравниваемся с ним, пересекаем дорогу, влетаем ему на тротуар, он видит нас, балдеет, ты ему суешь сверток. Без слов, молча. И мы исчезаем! На всякий случай я замазала номер на мотоцикле грязью, чтобы он его не запомнил. Только сверток не вырони.

– Не выроню. – Прижимаю сверток изо всех сил к себе.

– Если засыпемся, – привычно цедит Глазастая, – ты ничего не знаешь, я тебя попросила помочь, а что и зачем – ты не в курсе.

Смотрю на нее, как дура, киваю.

– Видишь его дом? – показывает рукой. – Номер семь. Трехэтажный с одним подъездом. Видишь?

– Вижу, – отвечаю, хотя ничего не вижу, у меня козырек шлема все время сползает на лоб. Шлем мне велик, но я боюсь об этом сказать Глазастой, а то сорву операцию.