Текст книги "Удивительные – рядом! Книга 1"

Логическим завершением экспозиции, наверное, должен быть плакат «Подписание акта о безоговорочной капитуляции Германских вооруженных сил и об объявлении 9 мая Праздником Победы». «Оправдываясь» перед посетителями, Всеволод Владимировичговорит, что, дескать, старается показать вещи, которые либо у Веры Ивановны были, либо могли быть. А плакат этот, история его приобретения – скорее, факт его биографии.

Всеволод Инчик:

– 9 мая 45-го года. Я понимал, что надо выйти на улицу пораньше и скупить весь печатный материал. Прежде всего, газеты. Неподалеку от своего дома, на улице Дзержинского, расклейщица клеила на стенд текстовой плакат «Подписание акта о безоговорочной капитуляции…». Никаких сомнений я не допускал: он должен быть у меня! Народу на улице было не очень много. И какое-то время спустя, я, сделав круг, вернулся к стенду. Снял плакат, сложил его вдвое, вчетверо… И тут почувствовал на своей спине чью-то руку. Я понял, что праздник для меня может закончиться печально. За срыв плаката да еще в День Победы могли сурово наказать. За спиной стояла дворничиха. «Ты сорвал плакат, да еще в такой день. Он у тебя смят. Что ты с ним будешь делать?» – «Принесу домой, размочу, отмою от клея, высушу, разглажу…» – «Зачем ты это сделал?» – «Я снял плакат, чтобы сохранить. После войны я его буду показывать родным и знакомым. Этот плакат – свидетельство нашего торжества». Дворничиха сказала: «Однако ты дальновидный! Обещай, что ты больше этого делать не будешь». «Обещаю». И я сдержал обещание.

Интересно, что плакат «Подписание акта о безоговорочной капитуляции» я нигде не видел – ни в публикациях, ни в архивах. Кстати, именно тогда я, наверное, понял: моя коллекция должна служить людям.

В архиве Инчика хранится фотография – фотокорреспондент, как говорит Всеволод Владимирович, предположительно, Давид Трахтенберг в середине декабря 1943 года сфотографировал его, ученика 5-го класса школы № 239, читающим «Ленинградскую правду» на углу проспекта 25 Октября (Невского) и набережной Мойки…

Страсть к собирательству у Вольки Инчика пробудилась рано. Как большинство мальчишек собирал фантики от конфет, почтовые марки, монеты. Во время «финской кампании» увлекся коллекционированием карикатур художника Владимира Гальбы, вырезал их из газет. Затем стал включать в коллекцию почтовые открытки. Некоторые товарищи по двору и по школе относились с пониманием, помогали, но чаще – посмеивались, называли барахольщиком, макулатурщиком. Что юного коллекционера ничуть не смущало. Не прекратил, а напротив, усилил свою собирательскую деятельность Инчик в годы Великой Отечественной, в блокаду, которую пережил «от звонка до звонка».

Коллекция блокадной печатной продукции состоит из нескольких разделов: газеты, журналы, плакаты, открытки, фотографии, книги, афиши, театральные программки, собственные рисунки, дневники – отца и свой, который продолжил вести после гибели Владимира Феликсовича…

Коллекция плакатов открывается одними из первых плакатов Отечественной войны – их, кажется, знают все. «Беспощадно разгромим и уничтожим врага!»: красноармеец вонзает штык в голову Гитлера, варварски прорвавшего ею «Договор о ненападении между СССР и Германией». Его создали Кукрыниксы. Плакат Дмитрия Моора: «Чем ты помог фронту?» – авторская модернизация более известного плаката «Ты записался добровольцем?»

Всеволод Инчик:

– Это шедевры плакатного искусства. У этих плакатов по выразительности и задачам, которые на них возлагались, нет равных. Плакат в годы войны был пропагандистом, агитатором и организатором. Плакат вселял надежду. Он обладает потрясающей энергетикой.

В числе любимых Инчиком художников-плакатистов и карикатуристов Борис Ефимов, Борис Лео, Василий Селиванов. Самый любимый – Владимир Гальба. С него и началось коллекционирование карикатур (еще во время Советско-финляндской войны).

Всеволод Инчик:

– Расскажу, как я охотился за карикатурой Гальбы «Породы фриц-грибов» – плакатом «Боевого карандаша». Увидел я его на стене дома на улице Герцена, что напротив ЛОСХа^**. Гальбу я узнал сразу, как говорится, по почерку. Плакат наполовину отклеился от стены. Было ясно: рано или поздно он отвалится и упадет в мокрый снег. Но снять его со стены я побоялся. Поздно вечером я вновь отправился на улицу Герцена. На стене плаката не было. Шел мокрый снег, и я стал разгребать снежный сугроб ногами – была маленькая надежда, что плакат упал и его занесло. Так и оказалось. Мокрый и рваный, я принес его домой, высушил и подклеил.

Особая гордость коллекционера, конечно же, карикатуры и рисунки Владимира Гальбы, их более четырехсот. После войны Всеволод Владимирович с художником познакомился, они подружились. А после смерти Владимира Александровича Инчик устроит персональную выставку своего кумира в ЛОСХе, и, уже совсем недавно, в 2008-м, выпустил альбом: «100 рисунков Владимира Гальбы».

Всеволод Инчик:

– Газет в Ленинграде выходило не так много, но приобретение их было связано с определенными трудностями и даже риском для жизни. Я во время блокады ни одной газеты не выбрасывал. Но потом девать их стало просто некуда, и я со слезами на глазах стал вырезать самое интересное – карикатуры, «Приказы Верховного Главнокомандующего», портреты героев. Газеты, вышедшие сразу за самыми главными днями войны: 22 июня 1941 года, 19 января 1943-го, 27 января 44-го, и, конечно же, 9 мая 45-го, сохранил целиком. Почтовые открытки в Ленинграде издавались регулярно и в больших количествах, и полиграфия была весьма неплохая. Книги также издавались регулярно и расхватывались моментально. (По подсчету одного из друзей Инчика библиографа Юрия Маретина за время блокады были изданы книги 1700 наименований. ВЖ.) Я их регулярно покупал – они продавались на улице со столиков; на Невском проспекте было несколько таких точек. Поэты откликались на события моментально и очень активно – Ольга Берггольц, Николай Браун, Вера Инбер, Александр Флит, Николай Тихонов…

В октябре 1943-го Николай Тихонов в литературном дневнике «Ленинградский год» писал: «В городе в огромном спросе книги. Освещенные керосиновыми лампами прилавки в магазине «Госиздата», киоски старой книги на проспекте Володарского (Литейном. В.Ж.), столики с книгами и брошюрами, расставленные на проспекте 25 Октября (Невском. ВЖ.), всегда окружены любопытствующими и ищущими! Книжные магазины полны покупателями. Все приезжающие с фронта жадно устремляются за книгой…».

Есть в коллекции Всеволода Инчика одна очень редкая книга:

«Слово солдата» Георгия Суворова. Поэт погиб под Нарвой, будучи командиром взвода противотанковых орудий. Сборник стихов подготовил к печати другой замечательный поэт – Михаил Дудин – уже после гибели автора…

Особый раздел – немецкие листовки – они забрасывались в город с помощью агитационных снарядов. Их Инчик прибрел уже после Победы. Иметь такую листовку во время войны и блокады было смертельно опасно…

Всеволод Инчик:

– Я собрал довольно много материала. Хотя это и были «мальчишеские интересы», которые не всегда находили понимание даже близких мне людей, я понимал: это все – предметы истории, которые необходимо сохранить!

Уникальность своей блокадной коллекции Всеволод Инчик впервые, наверное, осознал после того, как жертвой «Ленинградского дела» пал Музей обороны Ленинграда. Тогда музейные печатные материалы пошли под нож, от них были «очищены» все библиотеки. Исключение – Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина и Библиотека Академии наук. Да и время вершило свое разрушительное дело. А потом к Инчику пришло и осознание того, что коллекционирование – его гражданский долг.

Всеволод Инчик:

– Я стал задумываться: а что я буду со всем этим делать? Каждый коллекционер должен быть исследователем, а не накопителем. Я стал ставить перед собой задачу – людям показать.

Придет время, и появится возможность «выставляться» – в Манеже, в ЛОСХе, в ЛИСИ – Ленинградском инженерно-строительном институте (ныне – университете), где Всеволод Владимирович преподает до сих пор. Какие-то предметы переданы им в Третьяковскую галерею, в Государственный Эрмитаж, в музей «А музы не молчали…».

Толчков к созданию на основе блокадной коллекции музея «Комната блокадной артистки» было несколько. Во-первых, сама коллекция, собранная Всеволодом Владимировичем за многие годы.

А во-вторых…

Всеволод Инчик:

– В Русском музее экспонировалась симпатичная выставка «Агитация за счастье» – материалы, которые призывали к движению вперед к коммунизму. Интересна она была еще и тем, что великолепные работы социалистического реализма подавались в антураже времени. Так, например, там был «Письменный столик партийного работника» – с телефонами, чернильными приборами и перекидными календарями.

В 94-м году я вот на этом столике разместил предметы, которые напрямую относились к блокаде: газеты, журнальчики. А потом появилось желание создать масштабную экспозицию.

И знаете, что меня еще подтолкнуло? Это вам может показаться более, чем странным… Ну, уж, извините. В Манеже я посетил выставку эротической направленности. И там за стеклом, вроде как в аквариуме, – будуар проститутки: кушеточка, столик, одеяния. Каждый посетитель останавливался, рассматривал. Я пришел домой и подумал: а почему бы мне примерно также не показать блокадную комнату?! Тетушки к тому времени уже не было в живых. Иначе бы экспозицию негде было бы развернуть…

Напрашивался вопрос: 1996-й год, голодное постперестроечное время, пусть и не роскошная комната, и окна во двор-колодец, но сдавать ее можно было довольно прибыльно – самый что ни на есть центр города – не думал ли мой удивительный человек об этом?

Всеволод Инчик:

– Первое что пришло в голову: будем сдавать! Сдавали мы месяца три-четыре. Чужие люди, нервозно… И мы, признаюсь, их даже силком попросили освободить помещение. Стали думать: что делать дальше? «Я хочу сделать музей», – сказал я жене. И услышал: «Ну так делай». И в 2001 году в день начала войны мы открыли музей. Один бы, без Татьяны, я, конечно, не справился с такой колоссальной работой.

Мне до сих пор приходится слышать: «Музей не кормит». Конечно, не кормит. Более того, он требует серьезных затрат – материальных, физических, времени. Ремонт дивана, который провалился, ремонт кресла, которое развалилось… Что-то делал сам – я, как и папа, многое умею делать руками. Рамочки, например. Фотографии Шестакова хранила в пачках. В послевоенное время развешивать их по стенкам было не принято; говорили: мещанство! Какие-то рамки сохранились из более давних времен, какие-то я приобрел в комиссионках. Что-то делает Татьяна. Когда возникают проблемы с деньгами, я говорю жене: «Таня, искусство и идея требуют жертв». На курорты мы не ездим. Привели в порядок дачку, которую купили у Владимира Александровича Гальбы, там с удовольствием и отдыхаем от дел праведных. Место великолепное, а домик просто развалюха – по сравнению с окружающими его «средневековыми» замками.

Всеволод Инчик хотел «Комнату блокадной певицы» зарегистрировать как частный музей, но испугался, что скажут: «Вы не по назначению используете жилплощадь, надо ее у вас отнять. А музей – музей мы куда-нибудь пристроим». И от него ничего не останется! Всеволод Владимирович писал заявления в муниципальные органы, чтобы под музей предоставили комнату такой же площади – нет ответа…

«Вы подвижник!» – часто слышит Инчик от восторженных посетителей, смущенно улыбается в ответ: «Я этим живу. И все время жил».

Всеволод Инчик:

– Петр Ильич Чайковский жил по соседству. В его квартире живут люди, никакого отношения к великому композитору не имеющие, я знаю их. «Что-нибудь сохранилось?» – спрашиваю. «Да что вы!» Жалуются: «На доме – мемориальная доска, и народ идет к Чайковскому, даже иностранцы. Звонят в дверь…». Если бы я жил в квартире Чайковского, я бы создал – клянусь вам! – комнату его памяти.

2010 г (?).

^*Мемориальная доска Галине Улановой установлена в 2011 году.

^**ЛОСХ – Ленинградское отделение Союза художников РСФСР – официальное название творческой организации с 1968 по 1989 год; после переименования города – Санкт-Петербургский Союз художников. И по сей день в просторечии ЛОСХом называют выставочные залы Союза художников.

Асхат Зиганшин
Несломленный стихией

В одном из пресс-туров, проводимых Санкт-Петербургским Центром гуманитарных программ, его учредитель и генеральный директор Виталий Васильев, рассказал мне о краеведе Олеге Варенике:

– Олег Павлович давно и серьезно занимается изучением истории Стрельны, он хранитель музея «Морская Стрельна», автор почти 40 книг и более 300 статей по истории поселка, член Стрельнинского яхт-клуба…

– Обожаю краеведов, преклоняюсь перед ними, с удовольствием познакомлюсь с Вареником. В Стрельне, кстати, живет человек, с которым я давно хочу – просто мечтаю – познакомиться: Асхат Зиганшин.

– Олег Павлович может посодействовать вашему знакомству. Они с Зиганшиным друзья.

Олег Павлович посодействовал, и в его «кают-компании» в непринужденной обстановке, неограниченные временем, мы обстоятельно поговорили с Асхатом Рахимзяновичем. Потом, когда для публикации мне понадобились фотографии из архива Зиганшина, Вареник посодействовал мне и в этом.

В начале 1960-х о Зиганшине и его сослуживцах знал и говорил весь цивилизованный мир. Со временем их 49-дневная одиссея под-забылась, и сейчас, наверное, есть необходимость, напомнить о ней.

В девять утра 17 января 1960 года в заливе Касатка острова Итуууруп Курильской гряды ураганным ветром была сорвана со швартовки советская самоходная танкодесантная баржа «T-36». На ее борту находились младший сержант Асхат Зиганшин и рядовые Филипп Поплавский, Анатолий Крючковский и Иван Федотов.

Военнослужащие боролись со стихией десять часов; около семи вечера мотористы доложили Зиганшину, что запасы топлива заканчиваются. Все три попытки выброситься на берег оказались неудачными. Лишенную управления баржу вынесло в открытый океан…

На второй день дрейфа проведенная «инвентаризация» показала: запасы провизии более, чем скудные: 15–16 ложек крупы, банка консервов, немного хлеба и немного картошки. Картошка находилась в машинном отделении и в шторм оказалась залита дизельным топливом. Пресная вода – только в системе охлаждения двигателей.

Когда продукты закончились, в пищу пошло все – кожаные ремни, кирзовые сапоги…

В январе 2015-го к 55-летию подвига Асхата Зиганшина и его сослуживцев в газете «Невское время», где я тогда работал, было опубликовано наше с ним интервью, текст которого я и привожу.

– Асхат Рахимзянович, январь 1960 года – «разгар» «холодной войны», очередные осложнения в отношениях между СССР и США – на сей раз вызванные победой кубинской революции и признанием и поддержкой Советским Союзом «острова Свободы». И в это сложное в политическом отношении время вы на неуправляемой барже оказываетесь… в каких водах?

– Вначале нас вынесло в район, где проходили испытания наших, советских, ракет, а где носило потом, можно только предполагать. У нас была лишь карта залива Касатка. Если не считать карту на пачке «Беломора». А из навигационного оборудования – компас. С его помощью и ориентировались. Мы не понимали, есть ли течение – океан бушевал так, что ночью на небе и звездочки не увидеть. Когда первое время долго дул северо-западный ветер, мы понимали: баржу несет на юго-восток, в сторону Японии. После того, как нам удалось ненадолго починить радио, мы услышали японскую речь, песни. Японская речь прекратилась – значит, Страну Восходящего Солнца миновали. Становилось теплее. Похоже, дрейфуем в сторону Гавайев…

– Американцы вас обнаружили в нейтральных водах?

– Видимо, в нейтральных. Мы понятия не имели где.

– Они знали, что в океан унесло советскую баржу?

– Откуда? Наше спасение – дело случая. Думаю, летел патрульный самолет, ну и летчики увидели в океане неуправляемый, подозрительный, объект. Мы к тому времени уже несколько дней, обессиленные, в лежку лежали в подпалубном помещении. Я услышал гул мотора. С трудом выбрался на палубу. Погода стояла хорошая – солнечно, тепло. Над нами туда-сюда летали уже несколько небольших самолетов, с них были сброшены петарды или что-то такое – на воде в нескольких местах горели огни оранжевого цвета. Я, конечно, обрадовался, крикнул ребятам: «К нам помощь пришла!» Поплавский, Федотов и Крючковский с трудом, помогая друг другу, вылезли наверх. Что за самолеты, мы, конечно, определить не могли. Ясно было: не наши.

Самолеты вскоре исчезли. Появились вертолеты. Один буквально повис над нами – мы различали лица летчиков, их в кабине двое было. С вертолета спустили тросики с карабинчиками. Жестами стали объяснять, как этим спасательным снаряжением пользоваться. Но мы на вертолет подниматься даже не думали – думали: кто-то спустится к нам, узнаем, где мы, попросим продуктов, воды, географическую карту, и будем дожидаться помощи от своих. Вертолеты долго, сменяя друг друга, висели над баржой. Мы не понимали, что происходит – почему никто спускается.

– Американские военнослужащие могли спуститься на баржу? Они имели на это право?

– Вообще-то баржа – советская территория… А впрочем, я не знаю, но, думаю, что после того, как нас сняли, ее хорошенько обследовали.

– Извините, что перебил. Что было дальше?

– Появился корабль, приблизился – уже и название на бору читалось: «Кирсардж». Американский авианосец. Постоял-постоял он и отошел на такое расстояние, что за волнами только мачта и была видна. Мы – кричать, махать! Бессмысленно! Нас невозможно было услышать. Какое-то время спустя «Кирсардж» вновь подошел к нам, буквально в нескольких десятках метров застопорил ход. Народищу на нем – полная палуба! Многие с фотоаппаратами. По трансляции, громко, на ломанном русском, прозвучало: «Помочь вам! Помочь вам!» Помощь, значит.

– Американцы поняли, что вы – русские? Или уже успели разузнать?

– Видимо, разузнали. Флага на барже не было – было что-то вроде флага, нами нарисованный сигнал бедствия, означающий:

«Требуются вода и пищевые продукты». Снова над баржой – вертолеты. Я понял, что нужно подняться мне – переговорить насчет продовольствия и карт.

В газетах писали, что я как командир покинул баржу последним. Это не так. Я защелкнул карабинчик и в считанные секунды оказался на борту вертолета. Мне сразу в зубы сунули сигарету. Затянулся – Поплавский уже рядом. Федотова и Крючковского снял другой вертолет. Высадили нас на корабль. Завели в какой-то тамбур и первым делом дали бульону: в миске – как котенку! И по кусочку белого хлеба – батона. Спрашивают: «Еще? Может, еще хлеба?» Говорю: «Не надо!» Американцы удивились. А я-то знал, что сразу много есть опасно – можно умереть.

Выдали белье, повели в душ. Мы же были грязные, обросшие. В душе я начал бриться и прямо у зеркала потерял сознание. Упасть не дали. Сзади стоял кто-то из команды – подхватил. Очнулся я уже в постели. Осмотрелся: лежим все четверо на койках, голова к голове. Вместе с американскими военными моряками. Понятно: лазарет. Первая мысль: мы живы, спасены, и – слава Богу! Где-то на третий день появилась тревога: «Черт! Мы же на борту американского авианосца!» И страх – от предчувствия того, что нас может ждать по возвращении на Родину. Честно скажу, было пострашнее, чем во время дрейфа!

Кормили вначале понемногу, но часто, постепенно порции стали увеличивать. Дали молока. Все нормально. Врачи нас обследовали. Командир корабля навещал почти каждый день, интересовался, как мы себя чувствуем. Подарил каждому по блоку сигарет, зажигалки. Отношение моряков – тоже исключительно хорошее. Каждый хотел чем-то помочь. «Чай? Кофе? Воды?!» Достанешь сигарету – сразу несколько человек щелкает зажигалками.

После лазарета разместили по двое в трехместных каютах: меня с Поплавским, Федотова – с Крючковским. Третьи койки занимали мичманы, по одному на каюту; они все время находились при нас. Днем мы собирались в какой-нибудь каюте, и нам крутили пластинки, показывали фильмы – про ковбоев, про любовь. На заказ. «Про любовь мы уже смотрели, давай про ковбоев!»

– О вас еще никаких сообщений – ни в прессе, ни по радио – не было?

– Нет. Нас подобрали 7 марта. Первое сообщение в советской печати появилось 15 марта. А «Голос Америки» в тот же день, 7 марта, передавал о том, что в океане обнаружена неуправляемая баржа с четырьмя советскими моряками. Американцы тогда еще понятия не имели, что это за баржа. На третий или на четвертый день «Кирсардж» зашел на Гавайские острова, и на судно доставили переводчика. Я через переводчика спросил, почему авианосец не сразу оказал нам помощь. «Мы боялись близко подойти».

Нам объявили, что корабль направляется в Сан-Франциско, там нас доставят в советское посольство и передадут дипломатам. Так и сделали – на девятый или на десятый день. А перед этим на корабле устроили пресс-конференцию. (Я парень из деревни, откуда мне знать, что такое пресс-конференция.) На вопросы журналистов мы отвечали честно, рассказали, что и как произошло.

– А тем временем на острове Итуруп…

– Я не знаю, что тем временем происходило на Итурупе.

– Ваши отцы-командиры могли предположить, что вы угнали баржу?

– Через много лет после «ЧП» мне в моей родной деревне говорили: милиция, следователи лазали по чердакам, по подвалам – меня искали, интересовались письмами. У наших «отцов-командиров», и не только у них, конечно, было предположение, что мы сбежали. Но, если бы мы бежали, то всяко бы не во время такого страшного урагана – волна достигала 15 метров.

– Вас искали в родной деревне, а в море, хотя бы первое время, искали?

– Опять же через много лет я узнал, что нас сразу признали пропавшими без вести. Шум поднялся не из-за того, что мы пропали, а из-за того, что долго находились в Америке, что могли остаться в Штатах. Нам и в самом деле предлагали: «Может, вы боитесь возвращаться? Мы готовы предоставить политическое убежище». Я ответил: «Что бы потом ни случилось, хочу домой».

– Можно сказать, что вас похоронили заживо?

– Выходит, что так.

– Олег Павлович Вареник показал мне копию официального письма-извещения, где командование части выражает соболезнование вашим родителям…

– Не только мои родители, но и родители остальных ребят получили письма, где сказано: «пропали без вести», но и – «выражаем соболезнование». К счастью, мои близкие узнали, что я жив, за два дня до того, как письмо отправили из части – оно датировано 9 марта. Друзья моего детства слушали «Голос Америки» и сказали папе с мамой, что я жив. А письмо доставили 18 марта – на третий день после того, как о нашем спасении сообщили по радио и в газетах.

– В какой момент из подозреваемых в измене Родине вы стали героями?

– Не знаю. Еще, когда мы находились в Штатах, нам все время говорили: «Вы – герои!». И советские газеты, которые нам показали в посольстве, то же писали. Я не верил. Не верил и, когда мы вернулись в Москву – думал, все это специально подстроено; нас будут «таскать», будут пытать. Страху натерпелся! Месяца через два после возвращения в Союз мы отдыхали в санатории Министерства обороны в Гурзуфе, и там я впервые услышал от какого-то офицера в свой адрес: предатель!

– Непосредственно – в ваш?

– Да, почему-то именно в мой. Я, конечно, с офицером не спорил – не хотел скандала. Сделал вид, что обвинение мимо ушей пропустил.

– И это в то время, когда газеты всего мира писали о вас, как о героях! Вы уже были награждены…

– Орденом Красной Звезды.

– Кстати, Олег Павлович говорит, что вас, всех четверых, к званию Героя Советского Союза представляли…

– Я тоже слышал. А также и то, что Аджубей или Фурцева были категорически против. Но меня награды, даже правительственные, никогда не интересовали.

– Министр обороны СССР Малиновский вас принимал до Гурзуфа?

– До. Из Сан-Франциско нас доставили в Париж, а оттуда уже в Москву. Ну, думаю: сейчас загонят в «Матросскую тишину» и начнется!.. А нас поселили в гостиницу ЦДСА (Центральный Дом Советской Армии им. М.В. Фрунзе. ВЖ.), выдали программу на целую неделю: завтра в 10 часов быть на радио, в 11.30 – во Дворце пионеров или еще где-то, затем – в такой-то школе, в такой-то воинской части. Нас кормили, поили. Машину за нами закрепили, увезут – привезут. Везде нужно что-то говорить. Мы были в растерянности – думали: проведут инструктаж, но – никаких инструктажей. Что хочешь, то и говори.

– Никто не предупреждал: ни слова о том, как хорошо вас принимали американцы?

– Нет, никто.

– В программе пребывания в столице был пункт: прием министром обороны?

– Да. Принимал нас Малиновский в Кремле. Часы каждому подарил, сказал как про компас: «Чтобы больше не блуждали!»

– Что потом – досрочная демобилизация?

– В Гурзуфе в санатории одновременно с нами отдыхал подполковник Гончаров. Мы с ним сдружились и дружили до самой его недавней кончины. Иван Матвеевич предложил нам: «В Ленинграде есть несколько мореходных училищ, я напишу письмо в политотдел ВМФ, и вас зачислят. Требуется только ваше согласие…»

А у нас образования по семь-восемь классов! До призыва в армию я работал трактористом, призывался в танковые части. Пока нас, 35 призывников из Самары, в телячьем вагоне 18 суток везли в восточном направлении, разговоры разные ходили. Прозвучало: ОБК. Как только мы ни расшифровывали это «ОБК»! Даже Отдельный банно-прачечный комбинат. Оказалось: отряд буксирных катеров. В Южно-Сахалинске я окончил шестимесячные курсы, получил специальность старшины катера, и оттуда отправили меня служить на Курилы. В должности старшины катера. Морское дело всего немножко и изучал-то…

Согласие мы дали – Иван Матвеевич письмо написал. Прилетаем из Крыма в Москву. В Политотделе следовало оформить проездные документы – нам же лететь дальше, на Курилы, возвращаться в воинскую часть и дослуживать. В Политотделе нам говорят: «Вы изъявили желание учиться в мореходном училище. С учетом вашего неполного среднего образования можете поступать в Ломоносовское военно-морское училище. Если передумали, можете продолжить службу на любом флоте, хоть на Черноморском, хоть на Северном. А хотите – в своей части». Мы подумали и решили поступить в мореходку.

– Получается, что вы не дослуживали срок?

– Не дослуживали. Мы были разного призыва. Федотов первый год служил, остальные – по второму. А тут как раз – хрущевское сокращение Вооруженных Сил. Миллион двести тысяч военнослужащих сократили. И нас под эту же «гребенку» демобилизовали. В том же 60-м году мы поступили в училище. Нам предоставили возможность подготовиться к экзаменам – преподаватели занимались с нами: математикой, русским языком – чтобы диктант смогли написать. И вдруг читаю в «Комсомолке», что мы зачислены курсантами. Без экзаменов.

– Как вас всенародно прославленных воспринимали сокурсники, сослуживцы, начальство?

– Мы ничем не отличались от остальных. Также двойки получали, и в увольнение нас не пускали. Также наказывали за нарушения.

– Что же это были за нарушения?

– Пьянки, самоволки. Лично у меня, правда, самоволок не было.

– Замполит должен был взывать к совести: тебя вся страна знает, а ты!..

– Ну как он мог взывать к моей совести, если сам ко мне пришел с бутылкой на годовщину дрейфа?! (Смеется.) Замполит был любитель выпить.

– Как скоро вас перестали узнавать на улице?

– Почему перестали? До сих пор узнают. Редко, конечно, но узнают. Шумиха же вокруг нас продолжалась ровно год. До полета Гагарина. В апреле 61-го вся пресса мира переключились на космонавта № 1.

– Когда вами занялись врачи, ученые? Вы, все четверо, – уникальные объекты для исследования.

– Могу сказать только про троих. Один раз, когда мы были еще на первом курсе, нас решили обследовать – откуда-то сверху пришло указание. Поместили нас в Военно-морской госпиталь. Сутки мы проспали, вторые спим – будят: все нормально, переодевайтесь в форму и – в командировку в Эстонию.

– Если я правильно понимаю, слава лично в вашей, Асхат Рахимзянович, дальнейшей судьбе роли не сыграла. Карьеры вы не сделали.

– А я карьеры и не делал – я не карьерист. Многие говорили, что другой бы на моем месте давно бы в Москве высокую должность занимал, а не работал на каком-то катере старшим механиком.

– Были предложения в Москву?

– Были. Меня сразу хотели в столице оставить, в «мореходку» не пускали. Один полковник даже к профессорам сводил, те дали справку, что я не годен для флотской службы. «Ни в какой Ломоносов ты не поедешь!» Я говорю: «Неудобно получится, я же в газетах прочитал, что зачислен». – «Ладно, езжай! Покажешь справку и вернешься в Москву!» Приехал я в Ломоносов, захожу в кабинет директора училища, а Кирявинский по телефону с кем-то разговаривает. «Ну вот и третий прибыл!» Протягивает мне телефонную трубку: «Это корреспондент газеты «Ленинградская правда», вами интересуется». Корреспондент с расспросами: «Как доехали? Как встретили? Хорошо?». Я медицинскую справку даже из кармана доставать не стал.

– Как сложилась жизнь ваша и ваших товарищей?

– Федотов остался на Дальнем Востоке. Он тоже хотел с нами поступать, но у него уже семья была, сын родился. Ваня речное училище закончил в Благовещенске. Работал на кораблях, даже на китобоях ходил. Он первым ушел из жизни… Крючковский был направлен – по собственному желанию – на Северный флот, но пробыл там буквально несколько месяцев. По семейным обстоятельствам перебрался в Киев, где работал на заводе «Ленинская кузница». Поплавский остался здесь, в Питере, служил на кораблях, которые обеспечивали связь со спутниками. А я больше сорока лет отработал в аварийно-спасительной службе в Ломоносове, в Кронштадте. Предлагали командиром БЧ-5 на более крупный «спасатель» – я отказался, не хотел быть офицером. Сейчас иной раз думаю: зря отказался – лет на 10–15 раньше на пенсию бы вышел, и больше бы получал. Последнее время я работал береговым матросом – дежурил на лодочной станции Академии имени Макарова: платили немного, но работа сутки через трое – удобно.

– За пятьдесят с лишним лет о вашем подвиге и журналисты тысячи раз писали, и книги художественные изданы, и фильмы – документальные и даже игровой – сняты…

– Да, вниманием мы не обижены.

– Когда вы первый раз услышали песню Высоцкого «49 дней»?

– А что, это песня Высоцкого? Слов я до сих пор не знаю.

– У Высоцкого почему-то Зиганшин – Асхан.

– Вероятно, для рифмы. «Асхан – океан». Или что там у него – ураган?

– Высоцкий придумал гармошку? Или, может, ему журналисты «подсказали»?

– Гармошку никто не придумывал.

– Как?! Я сам читал – в одном из ваших интервью…

– Нет, нет, это журналист от себя добавил. Гармошка была. Когда она отсырела, мы увидели на клапанах кусочки кожи – она у нас за первый сорт пошла. И с сапогами тоже – правда. А вот с пайком журналисты напутали, конечно.