Текст книги "Удивительные – рядом! Книга 1"

Николай Рубцов признавался, что сборник «Волны и скалы» считал своим талисманом и старался с ним не расставаться.

В 78-м году по просьбе Вадима Кожинова, который знал Николая по институту, общался с ним, я переиздал рубцовские «Волны и скалы». Рубцов ему показывал эту книгу, первое издание, но не подарил, потому что… тираж же был ограничен.

– Как вы думаете, почему в Литинституте посчитали, что «Волны и скалы» – это книга, а не какой-то непонятный «самопал»?

– Потому, что это – книга. Вся типографская атрибутика была соблюдена. К тому же была не только обложка, но еще и суперобложка, макет которой в технике акварели выполнил сам Рубцов. Причем, волны, захлестывающие корабль, были синими. В черно-белом варианте они не так воспринимаются.

– А ISBN?

– А ISBN тогда не существовало. По крайней мере, в Советском Союзе.

– У меня есть репринтное издание «Волн…»

– Нет, это не репринт, а компьютерный набор. Переиздание в количестве 1300 экземпляров. Там есть отметка: «По разрешению издательства «Бэ-Та».

– Кого вы издали первым?

– Горбовского.

– Все-таки самым первым был Глеб Горбовский?

– Да. «Косые сучья». Во всяком случае, в моем списке, где издания перечислены по годам. Но до Горбовского были Костя Кузьминский и Юрий Паркаев. Примерно в одно время. Паркаев – наш с Горбовским друг. Но Глеб с ним познакомился после того, как Юра отслужил четыре года срочной на флоте, а я – до. Перед призывом он оставил мне свою рукопись, и я сделал большую и толстую книгу «Юрий Паркаев. Стихи», но «на правах рукописи», это 61-й год. Это было до издательства «Бэ-Та». Мишу Коносова, Толю Домашева издал, руководителя нашего ЛИТО Игоря Михайлова. Игорь Леонидович иногда вносил правки. Такие автографы дорогого стоят. Я просил авторов написать что-то на память на моем экземпляре. Михайлов – видите? – написал: «Лучшему из ленинградских издателей с восхищением и благодарностью». Но это уже 82-й год.

Да, еще вот что. В то время под запретом были Марина Цветаева, Николай Заболоцкий, Дон-Аминадо (настоящая фамилия – Шполянский), другие замечательные поэты или отдельные книги, а иметь их хотелось, приходилось где-то доставать оригиналы и копировать – для себя.

В каких-то изданиях участвовали профессиональные художники. Например, Валентин Левитин оформил первый поэтический сборник своей жены, тогда еще невесты, Жанны Бровиной «Солнце первого дня». Есть у меня книги и с тиснением. В переплетной мастерской мне его сделали. Знаете, как? Бронзовые буквы с нанесенной на них золотой или серебряной краской, нагревались до определенной температуры и вдавливались в картон прессом. Из Нижнего Новгорода (тогда – Горького) приехали Маргарита Ногтева и Лазарь Шерешевский, муж и жена, оба поэты. Приехали они к Ахматовой, Маргарита – за рекомендацией на издание в «Советском писателе» первой своей книги «На речных наречьях». Ей не хотелось подавать Анне Андреевне разрозненные листочки, и она обратилась ко мне.

– Ахматова держала в руках эту книгу?!

– Точную копию. Не знаю, где она сейчас.

– Значит, Анна Андреевна знала о существовании издательства «Бэ-Та»!

– Безусловно. (Посмеивается). А вы спрашиваете, почему «издательство»! Насколько мне известно, Ахматова хвалила стихи Ногтевой, сказала: «Непременно я похлопочу, чтобы вышла у вас книжка в Москве, в «Советском писателе». И книжка вскоре вышла. С ахматовским напутствием, называлась она «Орешек».

– Себя, я так понимаю, вы издали одним из последних.

– Вы имеете ввиду «Право на себя»? Вначале этот сборник вышел в Америке, в Лексингтоне, а спустя два года здесь, в Петербурге. С небольшими изменениями. Что-то я убрал, что-то добавил. Название сохранил.

– Часто издатель начинает с себя любимого…

– В этом отношении я достаточно… как бы правильнее сказать?

– Скромный.

– Скромность – это, конечно, может быть, прирожденное что-то, воспитанное в нашей семье. Мама, прошедшая немецкую школу, постаралась свое воспитание передать и мне. Поэтому… есть такая поговорка в России: что-то перешло с молоком матери. Так вот это как раз… в том числе и… категорический запрет выпячиваться, куда-то лезть, что-то такое из себя изображать, да. Скромность – это самое правильное для человека.

– Что в планах издательства?

– Только Горбовский. Правда, я как-то намекнул Лидии Гладкой, что «неплохо бы твою книжечку, чтобы ты подготовила, потому, что… когда что там будет…» Тем более сейчас, когда есть какая-то возможность улучшить, как «Волны и скалы» сделать, то есть на компьютере. Как-никак смотреться будет более приближено к типографским изданиям, чем машинопись. Какая бы она качественная ни была, но она остается машинописью. Все равно.

– Начинали вы с рукописных изданий или сразу с машинописных?

– До 62-го года машинки у меня не было. Но в Ленинграде существовали пункты проката – на прокат можно было взять велосипед, детскую коляску, магнитофон, еще что-то. И пишущую машинку. Я брал – на месяц, если не укладывался в срок, продлевал. А потом уже приобрел свою. Она до сих пор – действующая.

– Переплеты – тоже ваша работа?

– Все, от начала до конца, мое. Что важно! Полностью, не задумываясь ни о внимании, благодарности, делать просто доброе дело. Чтоб и самому радоваться, наслаждаться и людям приятное сделать.

– Насколько я знаю, вы собираетесь все это богатство передать в Российскую Национальную библиотеку.

– В общем-то, мы, никто, не вечны. Конечно, когда-нибудь, кто-то будет перелистывать, находясь в Публичке, и я думаю, все-таки доброе слово о создателе какой-нибудь из этих книжиц скажет.

– Так до печатных изданий рукописные были?

– Были. В Выборге в гостинице жил я в одном номере с одесситом, он оказался человеком пишущим. Мне понравилась его поэма, и я аккуратненько ее переписал. Вот, читайте: «Переписано Б. Тайгиным с ведома автора в гостинице в Выборге днем 29 августа 61 года». Потом уже я перепечатал поэму на машинке. Но самое интересное, что он наотрез отказался назвать себя. Так и остался безымянным. (Смеется).

А вот выписки из «Романа без вранья» Анатолия Мариенгофа, особо интересные моменты, связанные с Есениным. Эту книгу достать было совершенно невозможно. Она была издана в двадцать… или тридцать каком-то году, уж не помню. А все переиздания осуществлялись в 90-е, после перестройки, когда было разрешено повторять какие-то издания 20-х годов.

Анатолия Борисовича, кстати, я видел «живьем» – в комаровском Доме творчества писателей, 27 мая 1961 года. Он сидел на скамейке, наклонившись вперед, палку в руке держал. Мы с Игорем Михайловым шли на пляж. Игорь Леонидович говорит: «О, смотри, кто сидит! Знаешь, кто это?» Я говорю: «Ну как я могу знать!» – «Это, говорит, Анатолий Мариенгоф! Давай подойдем, поздороваемся». Подошли. Игорь Леонидович говорит: «Вот молодое поколение, на смену нам пришедшее. Это Борис Тайгин, мой ученик, литературное объединение «Нарвская застава» посещает. Интересный, говорит, многообещающий поэт». Мариенгоф был в некой прострации: «Очень хорошо, очень хорошо, успехов вам!» Михайлов потянул меня: «Ладно, пошли. Не будем мешать человеку отдыхать».

– Вы ему ничего не сказали?

– Это было мгновение – я даже не успел рта открыть.

– Выписки из «Романа без вранья» – машинописный текст.

– Вот именно – текст. Это не книга. Издательства еще не существовало.

– Есть произведения, которые изданы только издательством «Бэ-Та»? Которые в дальнейшем не увидели свет в государственных издательствах.

– Есть. По сей день не издана великолепнейшая поэма Игоря Михайлова «Поздняя любовь», написанная в 61-м году. В той же книжке и его неизданные стихи. Неизданный «Северный цикл», то, что было написано им в «Печорлаге». Он отсидел три или четыре года.

– За что?

– За сатирическое стихотворение, написанное на фронте. Суть его такова. Полевая кухня неделю или две никак не могла догнать наступающие части. Солдаты все свои сухие пайки сгрызли, сухари и так далее. Наконец, когда остановилось наступление, кухня догнала и стали раздавать питание. А мясо уже с червями. То, что имело место быть и на броненосце «Потемкин». Солдаты стали переписывать это стихотворение Михайлова. Кто-то донес в «Смерш». Игорь Леонидович отделался заключением, а могли и расстрелять…

– Борис Иванович, вы-то за какие грехи оказались в заключении?

– Я? За «музыку на ребрах»…

Нина Михайловна приготовила обед и никак не могла нас дозваться. Борис Иванович не раз пообещал ей: «Сейчас, сейчас! Идем, идем!» прежде, чем мы оказались на кухне.

За обедом говорили преимущественно о Владимире Соломоновиче Бахтине. И о… питьевой воде. Воду из-под крана, оказывается, Тайгины не только не пьют, но и пищу на ней не готовят. Когда раз, когда два раза в неделю они отправляются с канистрами в Сестрорецк к какому-то роднику. В любое время года. Дорога с несколькими переменами транспорта и его ожиданием только в один конец занимает часа четыре…

Темой нашего послеобеденного общения с Борисом Ивановичем была «музыка на ребрах».

2001, 2021 гг.

Борис Тайгин
Борец за музыкальную свободу

Сейчас, когда и виниловые-то пластинки представляют ценность только для коллекционеров, не просто объяснить, особенно молодым людям, что такое «музыка на ребрах». Но не сомневаюсь, что представители старшего поколения помнят продававшиеся из-под полы (что такое «из-под полы» тоже многим теперь надо объяснять!) записи музыкальных произведений на использованной рентгеновской пленке. Если такую пластинку посмотреть на просвет, можно видеть ребра, коленные чашечки, черепа…

В то время, когда японские кинодокументалисты снимали фильм об андеграунде в СССР, в Петербург на побывку из Америки прибыл «манхэтенский аудиобизнесмен», бывший наш соотечественник, Рудольф Фукс. Газеты запестрели заголовками: «Король подпольной песни», «Король подпольной звукозаписи», «Тот, кто производил «рок на костях». Естественно, Фукс не мог не попасть в поле зрения киношников из Страны Восходящего Солнца. Но японцы – дотошные, они, словно следуя совету Бориса Пастернака, решили «дойти до самой сути», и кружным путем – через Москву и Ростов-на-Дону – вышли на Бориса Тайгина…

Я сказал Борису Ивановичу о публикации о Фуксе – в самой (на тот момент) читаемой и уважаемой газете «^***».

Тайгин развел руками:

– Знаю я. Ну что тут скажешь? 99 процентов лжи…

– В таком случае, Борис Иванович, расскажите, пожалуйста, как все было на самом деле.

– Фукс присвоил себе то, чем занимались Руслан Богословский, Евгений Саньков и я. Мы делали пластинки, а Фукс покупал у нас готовую продукцию и занимался перепродажей. Не он один. При советской власти этих людей называли спекулянтами. Позже Руслан эмигрировал в Канаду, он вывез много записей Высоцкого, Аркадия Северного, других популярных авторов и исполнителей и там уже вполне профессионально и официально занялся «пластиночным бизнесом».

– Так кому же принадлежит идея записи музыки на рентгеновских снимках?

– На этот вопрос коротко не ответишь. После окончания Второй мировой войны в Ленинград на постоянное место жительства перебрался поляк Станислав Филон. С собой он привез несколько чемоданов пластинок: танго, фокстроты, вальсы, песни ныне хорошо известных Александра Вертинского и Петра Лещенко, менее известных – Константина Сокольского, Владимира Неплюева. Имена я могу перечислять еще минут десять, но известны и дороги они либо подлинным ценителям музыкальной эстрады, либо людям старшего возраста. В основном, это представители русской эмиграции, русскоязычные певцы, пользовавшиеся успехом у русского слушателя за рубежом. Но полюбились они и в Советском Союзе.

Привез Филон и звукозаписывающий аппарат немецкой фирмы «Телефункен». Работал аппарат, можно сказать, по принципу токарного станка: на виниле или на другом мягком материале специальным резцом нарезалась звуковая дорожка.

После устройства Филона на работу в артель фотографов «Инкомрабис» над одним из фотоателье артели, на Невском, 75, появилась новая вывеска: «Фотография. Звукозапись». Отныне любой желающий мог за умеренную плату заказать звуковое письмо. Обычно люди говорили: «Здравствуйте, дорогие мои! (Или что-то в этом роде) Примите музыкальный привет…» Заказчик мог выбрать песню для «музыкального письма». Поскольку ничего подобного в городе не существовало, услуга пользовалась популярностью.

Рабочий день в ателье заканчивался в шесть вечера. И сразу же начиналась другая работа – перезапись с привезенных Филоном пластинок. А рано утром появлялись спекулянты. Брали они пластинки за копейки и мчались на рынок продавать за рубли. Спрос был колоссальный! Народ устал от фальшивых комсомольских песенок и соскучился по настоящей музыке.

– Борис Иванович, что, сразу начали писать «на ребрах»?

– Нет, конечно. Материалом, который «Инкомрабис» официально получал по разнарядке, была актированная, то есть списанная по каким-то причинам, авиапленка. Или, как тогда ее называли, аэропленка. Раскатывался рулон, циркулем с резцом вырезался круг определенных размеров, в центре высекалось отверстие, диск вставлялся в звукозаписывающий аппарат, и через три минуты пластинка была готова. Сколько времени уходило на «звучание», столько и на запись. В общем, производство было несложным и скорым. Представляете, сколько можно было за ночь записать пластинок?

Естественно, что при таком интенсивном производстве вскоре ощутился дефицит материала. А поскольку аэропленка материал подотчетный, встал вопрос поиска эквивалента. Тогда-то и было предложено – по сути дела, совершено открытие – использовать для записи рентгеновские снимки. Списанный, бросовый, никому не нужный материал. В поликлиниках и больницах города снимки должны были храниться какое-то время, после чего подлежали уничтожению. Хранить их вечно и бессмысленно и пожароопасно. Пожарники контролировали своевременное уничтожение снимков. Их сжигали. Мы приходили в поликлиники и говорили: «Это варварство! Пленка еще может послужить людям!» – «Да забирайте вы ее ради Бога! Нам же меньше хлопот…» По качеству записи «ребра» не уступали аэропленке. Кстати, у «ребер» имелось и преимущество. Снимки не нужно было выравнивать.

– Кому же конкретно в голову пришла идея?

– Трудно сказать. Авторство, наверное, принадлежит тому, кто сделал первый, пробный, экземпляр и убедился, что изделие высокого качества. Идея мгновенно получила широкое распространение…

– Я все-таки хотел бы узнать имя первооткрывателя…

– Вначале у Филона было не так много покупателей его подпольной продукции, но в их числе оказался высококлассный инженер без инженерного образования Руслан Богословский. Скорее всего, он и предложил Станиславу использовать рентгенпленку. Затем Руслан предложил нам с Саньковым: «А чего это мы должны кланяться Филону, платить ему деньги?! Почему бы нам самим не наладить выпуск пластинок?»

Филон считал, что его студия звукозаписи не имеет конкурентов. Так оно и было. Ему и в голову не могло прийти, что кто-то возьмется изготавливать подобное звукозаписывающее устройство – аппарат в техническом отношении был довольно сложным. Да и дело происходило во второй половине сороковых, в послеблокадном Ленинграде. Филон допускает страшную ошибку – он разрешает Руслану сделать обмеры узлов и деталей своего аппарата. Руслан выполнил чертежи и заказал токарям изготовление деталей. И сделал копию филоновского аппарата!

Богословский понес показать образцы нашей продукции Филону: «Станислав, помнишь, я у тебя снимал размеры с «Телефункена»? Я сделал аппарат! Послушай, как пишется…» Филон вытянулся в лице. У его «Звукового письма» на Невском, 75 появился серьезный конкурент. Естественно, Филон никакие пластинки для перезаписи нам не давал. Но к тому времени мы, его постоянные покупатели, уже имели весь привезенный Филоном репертуар и стали делать копии с копий. И постепенно, разными путями, увеличивать коллекцию.

– Получается, что «ребра», некогда прошедшие и через мои руки, были выпущены…

– Либо Филоном, либо Русланом. Если, конечно, записи были качественные.

– Вы сказали: идея получила широкое распространение. Не значит ли это, что у вас и Филона были еще конкуренты?

– Были. Какие-то шаромыжники создавали похожие аппараты. Еще где-то что-то царапалось, но с хрипом, с шипением. Ни в какое сравнение те «ребра» с нашими не шли. Мы и студию свою назвали «Золотая собака». И даже «лейбл» придумали и отмечали им свои пластинки. Женя Саньков изготовил штамп из резины. Штамп гарантировал качество. Для нас на первом месте было качество. Высшее качество! Понимаете – фирма!

– Вы начали с Лещенко и Вертинского, потом появился Высоцкий…

– Когда появился Высоцкий, уже никто ничего не записывал на «ребрах». Наступил следующий этап развития музыкальной индустрии, если можно так сказать, конечно. В быт советских граждан вошли магнитофоны. «Ребра» и предшествующая им «аэропленка» и так занимали свою нишу довольно долго. Если отсчет вести от Филона, то с сорок шестого года. Если от нас с Русланом – с сорок восьмого. В конце пятидесятых Руслан, понимая дальнейшую бесперспективность «ребер», перешел на изготовление – путем гальваники, снятия матриц и прессования – пластинок, ничем не отличающихся от пластинок государственного производства.

– Борис Иванович, каким образом в вас сочетается любовь, понимание высокой поэзии и увлечение «легким жанром»?

– У любого танго Петра Лещенко прекрасный текст. А мелодия такая, что ее хочется слушать и слушать. Это не то, что современная попса, от которой бежишь в туалет, чтобы, извините, выблевать.

– Но коль уж вы занялись производством «музыки на костях» (еще одно название «пластинок». ВЖ.), значит, должны были понимать, что придется работать на потребу заказчика. Кто платит, тот и заказывает музыку. Такую, какую он хочет.

– Ничего подобного! Мы с Русланом и Женькой писали только то, что нам нравилось. А если кто-то хотел приобрести наши записи – да ради Бога! Плати за материал, за работу, за качество – и получай пластинку. Разве это спекуляция?! Спекулировали те, кто торговал нашими пластинками из-под полы да еще втридорога. Вот им в самом деле было все равно, чем торговать – шмутьем заграничным или пластинками. Тот же Фукс, присваивающий себе пальму первенства в изготовлении «ребер», наверняка, не знал с какой стороны к аппарату-то подойти! Видел ли он его вообще? Мог видеть, а мог и не видеть.

– Понимали вы, взрослые люди, что нарушаете закон?

– Само собой.

– И знали, чем грозит вам ваш подпольный бизнес?

– Нет. Мы не видели в своих действиях, как принято выражаться, состава преступления. Думали, могут поругать, могут, в конце концов, аппарат отобрать, а то вдруг мы окажемся непослушными, пообещаем: «Да, да, мы больше не будем…» и опять за свое! Но когда нас арестовали, бросили в тюрьму, да еще дали гигантские срокá с отбытием в лагерях, для нас это, конечно, было потрясением. Знай все это, мы, конечно, не занимались бы продажей пластинок. Покупали бы, как и прежде, пластинки у Филона и слушали бы их в свое удовольствие дома за закрытыми дверями. Так ведь нам хотелось иметь большие коллекции записей! А собрать хорошую коллекцию – никаких заработанных денег не хватило бы. Был еще вариант – штамповать пластинки только для себя. Но это еще более дорогое удовольствие.

– Вы тогда где-то учились, работали?

– Какое-то время я учился в военно-морском училище. Потом работал на железной дороге, на паровозе. Машинисты тогда работали сутками. А попробуйте сутки отстоять, да не просто отстоять, а еще и уголек покидать в топку! Несколько тонн за смену! И я с удовольствием выучился на водителя трамвая. Мне всегда хотелось работать на транспорте. В трампарке я столкнулся с трудностями другого рода. Утренняя смена начиналась в 4.50. Это во сколько же нужно лечь спать?! А ведь, проснувшись, еще нужно умыться, позавтракать, добраться до парка. Вечерняя смена заканчивалась в два ночи. Пока доберешься до дому – три. Нагрузка на организм – сумасшедшая. И я пошел шоферить. Работал на киностудии «Ленфильм». Здесь, вроде бы, все было хорошо. Да за превышение скорости в августе пятидесятого меня лишили водительских прав. Начались поиски работы. Устроиться было непросто. А в ноябре меня арестовали. И отправили в места не столь отдаленные.

– Это куда же?

– На Приполярный Урал, с его азиатской стороны. Тайга вокруг километров на 600–700 в любую сторону. Вначале работал на лесоповале. Строили узкоколейку для вывозки древесины. А когда узкоколейку построили, пригодилась моя первая специальность. Машинистом на паровозике работал.

– Освободились, и, как водится, за старое?

– Освободился по амнистии. Сталин умер. С судимостью на работу брать не хотят. Устроился киномехаником. Зарплата – ниже прожиточного минимума. По третьему классу получал 62 рубля 50 копеек. В месяц! Попробуй-ка проживи на эти деньги! Так что ничего удивительного, что мы в том же составе – Руслан, Женя Саньков и я – возродили студию звукозаписи «Золотая собака». И продолжали заниматься «музыкой на ребрах» до конца пятидесятых. Пока магнитофон нас не вытеснил. Руслан еще какое-то время делал жесткие пластинки. Недолго. Слишком быстро его зацепили правоохранительные органы. Руслана судили трижды. Последний раз – за нарушение государственной монополии. На выпуск грампластинок и игральных карт в Стране Советов существовала монополия государства.

Руслан – фанатик! Он ничем другим в жизни не интересовался и не занимался. Вырученные копейки шли на совершенствование аппаратуры, повышение качества звукозаписи и только. По современным понятиям, Руслан не был бизнесменом. Как и мы с Женькой…

– Как в дальнейшем сложилась жизнь ваших «подельников»?

– Женя Саньков злоупотреблял алкоголем и отравился политурой. А Руслан влачит жалкое существование на пенсию не достигающую до прожиточного уровня – живет он вместе семьей под Петербургом, в Токсово. А ведь это человек, которому при жизни нужно ставить памятник – как борцу за музыкальную свободу.

2001, 2019 гг.