Текст книги "Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации"

Табу-семы

Слово «табу» многократно упоминалось выше и, надо надеяться, уже достаточно понятно читателю. Введём ещё одно необходимое для понимания дальнейшего понятие – «сема». Сема – это минимальная единица смысла слова. Редкое слово имеет только одну сему. У слова «девушка» – минимум три семы, это: «женского пола», «молодая», «незамужняя». На самом деле их больше, но для нашей темы достаточно.

Но семы бывают эмоционально разные. Филолог В. А. Булдаков предложил выделять так называемые «табу-семы», то есть такие единицы смысла, назначение которых – шокировать участников общения. Табу-сема может присутствовать в осмысленном слове, например, в слове «хер» вместо «мужской половой орган». Но то же самое слово может добавляться в, так сказать, чистом виде, исключительно для придания высказыванию шокирующего непристойного характера: «Я туда, на хер, не пойду!» Здесь это «чистая» табу-сема. «Я туда не пойду!» и «Я туда, на хер, не пойду!» – разные высказывания по производимому впечатлению и категоричности.

Здесь напрашивается аналогия с так называемыми «пустыми генами». Это такие гены, которые не отвечают ни за какую функцию организма, но без них «ответственные» гены не могут функционировать. Простое добавление слов, содержащих табу-сему, делает всё высказывание резко сниженным, шокирующим и, безусловно, более эмоциональным, хотя информативность вроде бы не меняется.

Несколько примеров. Сначала – из английского языка, где вполне литературное «stark naked» – «полностью обнажённый» можно сделать непристойным просто за счёт добавления «bollocks», вульгарного обозначения тестикул («яиц»), то есть сказать «stark bollocks naked», что ни йоту не прибавит смысла, но резко усилит вульгарную выразительность. Английское «absolutely» точно так же можно превратить в грубость, вставив в середину (!) слова вульгарное «bloody»: «absobloodylutely». Это так называемые «слова-сэндвичи»: «of-bloody-course», «hoo-bloody-rah», «im-bloody-possible», «irrefuckingsponsible. Вызов на драку типа русского «А ну-ка выйдем!»: «Outside, mister. Out bloody side. What time is it? – It is half-pat fucking four». В следующем примере из американского телефильма звучит угроза: «If you embarrass me like that again, I’ll fucking kill you!»

В русском языке создавать подобные сочетания затруднительно, просто из-за особенностей русского словосложения. Тем не менее, возможно сказать что-нибудь вроде «совсем, блядь, голый», «я тебя, на хрен, убью». Можно представить себе и сэндвич типа «невозблядьможно». Но ближе к английской модели у С. Довлатова:

Я художник, понял? Художник! Я жену Хрущёва фотографировал! Самого Жискара, блядь, д’Эстена!

Или из книги В. Буя «Русская заветная идиоматика»:

А внучек занимается по шахматно-музыкальной линии во Дворце пионеров, что на Ленинских, мать их, горах.

Пример из фарерского языка: «Koma lort furi», где «koma furi» – составное слово «попадать», а lort – винительный падеж от «говно». То есть получается что-то вроде «попаговнодать».

Появление в высказывании «слова-сэндвича» немедленно включает эмоциональный механизм создания карнавальной атмосферы, обязательного атрибута инвективного употребления.

В приведённых примерах показательна утрата первоначального значения грубых слов. Однако значение исчезло, а грубость осталась, что и делает высказывание сниженным, непристойным.

Следующий пример слишком ярок, убедителен и вдобавок комичен, чтобы его можно было опустить, при всей его предельной нецензурности. Это рассказ американского моряка о времени, проведённом на берегу:

I had a fucking good time. First I went to a fucking bar where I had a few fucking drinks, but it was filled with de-fucking degenerates. So I went down the fucking street to another fucking bar and there I met this incredibly fucking good-looking broad and after awhile we went to a fucking hotel where we rented a fucking room and had sex.

В очень приблизительном переводе:

Провёл время я шикарно – ёб твою мать! Сперва пошёл в какой-то ёбаный бар, выпил там пару ёбаных стаканов, но там было полно каких-то полуёбаных кретинов, так что я пошёл дальше по той же самой ёбаной улице, нашёл другой ёбаный бар и в том баре встретил жутко симпатичную ёбаную блядь. И чуть погодя мы с ней пошли в какой-то ёбаный отель, сняли там ёбаную комнату и в той комнате занялись сексом.

Как видим, слово «fucking» совершенно не осознаётся говорящим в его подлинном значении – собственно, как и «ёбаный» в русском переводе. Иначе моряку не потребовалось бы выражаться так элегантно «занялись сексом», когда речь зашла уже о непосредственно половой близости.

Несколько иной пример – когда грубое слово просто заменяет нейтральное и эмоционально отличается от него исключительно наличием табу-семы, ради которой и совершается замена. В русском языке это что-нибудь вроде: «Чтобы я из-за такого говна расстраивался? Да ни за что!» Немцы употребили бы для такого случая «Furz» – непристойный звук.

Взгляните в этой связи анекдотический рассказик, который, впрочем, вполне мог бы состояться на самом деле.

Представь: стоит там какая-то хуёвина, подошёл к ней какой-то хуй, крутанул какую-то хуенцию, а она «хуяк! хуяк!» и на хуй отсюдова улетела.

Можно согласиться, что, несмотря на шестикратное повторение одного и того же непристойного корня в коротком предложении, сказанное, в общем-то, понятно.

Показательно, что табу-семы в составе просто добавляемых вульгаризмов могут приобретать в речи настолько естественный вид, что эмоционально нагруженным оказывается как раз неиспользование соответствующих сем. Так, если сержант в британской армии крикнет своим солдатам: «Get your fucking rifles!» (Приблизительно: «В ружьё, ёб вашу мать!»), его призыв будет воспринят как нечто само собой разумеющееся. Но если тот же самый приказ последует без вульгаризма «fucking» (То есть просто «Get your rifles!» – «В ружьё!»), немедленной реакцией будет ощущение опасности и необычности ситуации.

В ряде случаев табу-сема может присутствовать в слове, за которым в другой культуре трудно заподозрить непристойность, вульгарность или грубость. Французские глаголы «foutre» и «ficher» означают всего-навсего «делать», иногда «давать», но «foutre» в словаре даже сопровождается пометой «вульг.» У «ficher» репутация тоже не намного лучше. Эти слова настолько грубы, что переводить их, например, на русский или английский языки приходится с добавлением вульгаризмов. «Qu’est-ce que tu fois?» Можно перевести: «What the hell are you doing?», а на русский, вероятно: «Что ты, блядь («ёбаный-в-рот»), делаешь?» Точно так же: «Mon frangin ne fout rien en classe» = «My brother doesn’t do a damn thing in class» = «Мой братан ни хуя в школе не делает».

Но если тот же «хуй» или французские «foutre» и «ficher» всё-таки имеют, кроме табу-семы, и вполне определённые другие смыслы, есть слова, у которых кроме табу-семы вообще больше ничего нет. То есть они даже больше опустошены, чем «хуй» в вышеприводимом «Он ни хуя не делает». Пример: сравните «Куда девалась эта книга?» и «Куда девалась эта блядская книга?» Слово «блядский» решительно не имеет смысла ни в этом, ни в любом другом высказывании. Здесь важна исключительно его связь с вульгарным «блядь», что и даёт ему право «работать» в качестве табу-семы. «Блядская книга» – это та же книга, но с дополнительным значением резко отрицательного к ней отношения, много хуже, чем какая-нибудь там «ненавистная книга».

Инвективный градусник

Вероятно, можно было бы попытаться составить этакий национальный инвективный список, расположив соответствующие слова по их накалённости от «нуля» до «ста градусов». Задача была бы трудная, а отчасти даже не вполне выполнимая, потому что разные слои общества пользуются инвективами по-разному. Для кого-то это слово кажется очень резким, отчего оно если употребляется, то очень редко, в крайних случаях, а для кого-то, наоборот, то же самое слово настолько мягко, что вообще не котируется. То, что очень сильно для средних классов в общении с друзьями или равными себе, может считаться очень слабым в общении с теми, кто ниже: с более молодыми, младшими по положению и так далее. Очень сильные инвективы для среднего класса в среде низших классов считаются вполне приемлемыми для общения с равными себе и так далее.

С другой стороны, очень многое зависит и от более мелкой подгруппы: другу можно адресовать инвективу, недопустимую с малознакомым человеком, в своей компании можно сказать то, что невозможно произнести за её пределами. Вот замечание американца, процитированное Рейнгольдом Аманом, редактором интереснейшего журнала «Маледикта», целиком посвящённого проблемам сквернословия:

В наших краях мы зовём друг друга «hicks» и «hillbillies» (приблизительно «деревенщина». – В.Ж.), и это воспринимается нормально. Но если сюда приезжает калифорниец и зовёт нас так, мы обижаемся.

Известен случай, когда в 1934 году за подобное оскорбление один американец застрелил другого. То есть обида здесь нешуточная.

Существуют (правда, редко) такие подгруппы, в которых престиж и власть в обществе ассоциируются только с полным отказом от грубых выражений. В высших классах общества, говорящего на суахили, даже ударив себя молотком по пальцу или обнаружив, что у машины лопнула камера, неудачник-мусульманин лишь процитирует строки из Корана: «Поистине Господь над сущим властен всем!» В христианском варианте это звучало бы как традиционное «На всё воля Божья!»

И наоборот, те суахили-говорящие, кто не пользуется влиянием и особым уважением (женщины, старики, иждивенцы, молодёжь, не обладающая собственностью), бранятся много и охотно. Особенно характерно, что, по наблюдениям исследователей, если человек в юности прибегал к инвективам, то, приобретя общественный вес, он полностью отказывается от инвективизации речи.

Вот похожий пример из Ирана, приведённый путешественником:

Что бы ни произошло – ненормативной лексики не будет. Тегеранец, доведённый до крайней степени возмущения, может в сердцах бросить в лицо собеседника фразу: «Извините меня!» – и только. Философское спокойствие и вера в предопределённость судьбы – черта национального характера.

Справедливости ради надо отметить, что в языке фарси, на котором говорят в Иране, достаточно весьма грубых инвектив. Так что автор вышеприведённого наблюдения, скорее всего, имел в виду, что иранцы предпочитают обходиться без непристойностей не всегда, а лишь в определённых условиях.

В некоторых культурах даже признаться в том, что вы знаете непристойные слова, означало бы потерю лица. Хотя, разумеется, все их знают и соответственно на них реагируют. Вот пример из журнала «Маледикта»:

Однажды пьяный индеец племени оджибва, утверждавший в разговоре со мной, что в его языке нет оскорбительных слов, едва не прикончил меня, когда я, эксперимента ради, обозвал его «жёлтой собакой».

Получается, что даже на одном и том же языке потребовалось бы много таких «градусников».

Кто без греха…

Выше было сказано, что низшие классы, малообразованные слои населения прибегают к инвективным «флагам расцвечивания», потому что без этих «флагов» их речь кажется им недостаточно эмоциональной. Это правда, но правда и то, что порой такие «флаги» вывешивают все классы общества, выражаясь словами поэта, и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник. В этот список входят императоры, вожди и люди «свободных профессий».

Остановимся на этом подробнее. Дело в том, что одним из распространённых заблуждений неспециалистов является мнение, будто полемика в «высоких сферах» политики или философии должна вестись и обычно ведётся в цивилизованных рамках академического спора, где главным оружием являются факты и их интерпретация.

Практика же показывает, что как политические деятели, так и учёные философы достаточно часто пренебрегают чинными правилами ведения научного диспута. В ходе полемики, политического или даже научного диспута в ход могут идти ложь, площадная брань, прямые оскорбления, грязные намёки.

Ученик Ю. М. Лотмана А. Плуцер-Сарно пересказывает пример своего учителя:

Однажды Горький приехал в гости в Ясную Поляну к Льву Толстому. Во время разговора Толстой обильно уснащал свою речь нецензурными выражениями. Горький, которому хотелось выглядеть в глазах великого писателя не босяком, а русским интеллигентом, очень обиделся: он подумал, что Толстой, разговаривая таким образом, подделывается под народную речь. Но Горький, – заканчивал свой рассказ Юрмих, – ошибался. Толстой этим, наоборот, хотел показать ему, что он свой, потому что он говорил, как говорят в высшем обществе.

Плуцер-Сарно добавляет:

Действительно, точка зрения, в соответствии с которой употребление матерной лексики – прерогатива низких слоёв общества, совершенно неадекватна. Можно сказать, что мат поляризован в своём употреблении – он употребляется без ограничений либо ворами и пьяницами, либо рафинированными интеллектуалами. Обычно матерной речи боится обыватель, воспринимающий мат не как обогащение языка, а как нечто неприличное, чего нельзя произносить при дамах.

Бесцеремонная бранная традиция имеет очень древние корни. Вот Иоанн Креститель обращается к своим идейным противникам, фарисеям и саддукеям:

Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?

В современном языке эта инвектива, вероятно, соответствовала бы чему-нибудь вроде «Сучьи вы дети!»

В «Деяниях Святых Апостолов» читаем:

Но Савл, он же Павел, исполнившись Духа Святого и устремив на него взор, сказал: «О исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын диавола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних? (Деян.13; 9-10).

Справедливости ради стоит отметить, что в Нагорной проповеди Христос резко осуждает брань в любом виде:

Кто же скажет брату своему: «Рака» (В.Ж. – в переводе – «пустой человек», в современных английских переводах это «fool», «дурак»), – подлежит синедриону, а кто скажет «безумный» – подлежит геенне огненной (Мф 5; 22).

Швейцарские протестанты-кальвинисты, как известно, строго запрещали брань среди единоверцев; однако сам Кальвин, защищая свои религиозные постулаты, употреблял в адрес оппонентов такие выражения, как «свиньи, ослы, подонки, собаки, идиоты и вонючие скоты». В том же веке в другой стране, Англии, реформистский епископ Джон Бейл называл своих католических оппонентов «грязными блудниками («flithie whoremongers»), убийцами, ворами, грабителями, лжецами, идолопоклонниками, собаками, свиньями и воплощениями дьявола».

Ситуация была той же и в России. Процитируем некоторые письма Ивана Грозного к Андрею Курбскому (это вторая половина XVI века):

Ты […] собацким изменным обычаем преступил крестное целование […] положил еси яд аспиден под устами своими […] бесовским обычаем яд отрыгаеши. […] Что же, собака, и пишешь, и болезнуеши, совершив такую злобу? […] Посему во всём ваша разумеется собачья измена. […] Почто хвалишься, собака, в гордости, такожде и инех собак, и изменников бранною храбростию?

А вот отрывки из сочинения протопопа Аввакума (XVII век):

Знаю всё ваше злохитрство, собаки, бляди, митрополиты, архиепископы, никонияне, воры, прелагатаи, другия немцы русския.

А выблядков тех ево (В.Ж. – дьявола) уже много, бешанных собак.

Ох, блядин сын, собака косая, страдник!

Короче говоря, в предшествующие эпохи весьма образованные мужи мало стеснялись в выражениях по части оппонентов, и брань нередко заменяла им аргументы. Великий немецкий поэт Генрих Гейне достаточно точно изобразил «учёный» спор между средневековыми раввином и христианским монахом францисканцем в сатирическом стихотворении «Диспут». Вот небольшой отрывок:

 
О евреи, вы гиены,
Кровожадные волчицы,
Разрываете могилы,
Чтобы трупом насладиться.
О евреи – павианы
И сычи ночного мира,
Вы страшнее носорогов,
Вы – подобие вампира.
 
 
Вы – мышей летучих стаи,
Вы – вороны и химеры,
Филины и василиски,
Тварь ночная, изуверы.
 
 
Вы гадюки и медянки,
Жабы, крысы, совы, змеи!
Гнев Господен, без сомнения,
Покарает вас, злодеи![…]
 

Раввин не замедлил с ответом:

 
Чтоб в моей душе бесплодной
Вырастить Христову розу,
Ты свалил, как удобренье,
Кучу брани и навозу. […]
 
 
За раввином францисканец
Вновь завёл язык трескучий:
Слово каждое – не слово,
А ночной горшок пахучий.
 

(Перевод А. Дейча)

Вот небольшой список переводов бранных выражений из политических и экономических трудов и писем Маркса и Энгельса. Так именуют своих противников уважаемые классики:

Жаба, чванливая обезьяна, скотина, упрямая лошадь, подлая эмигрантская свинья, собака («лавры кровавой собаки»), «последний вой лондонских ослов», банда ослов, валаамова ослица, куколка навозного жука и даже вошь с головой, вздутой от водянки.

Не брезговали эти учёные теоретики и насмешками над реальными и воображаемыми физическими и иными недостатками оппонентов:

Карлик, огромная гора мяса и жира, заика, эпилептик, над его уродливой головой скоро разразится настоящая гроза, Бруно Бауэр, заикаясь, лепечет, …форму, которая характеризует этого возвышенного карлика как настоящего дурака, старая баба, низкий блюдолиз, пройдоха, старый плут, плебей, шут, арлекин, паяц, лживый комедиант, коронваный шулер, чудовищный выродок, высокопарный негодяй, мерзкая дрянь.

Похоже, что классики были ещё и порядочными ксенофобами. В их трудах можно встретить «венгерскую дрянь», «жалких итальянцев», «надменных хорватов», «поганую Швейцарию» и… «русских каналий».

Закончить этот внушительный список можно примерами, которые напоминают нам, что оба вождя – воспитанники немецкой культуры, где самые грубые инвективы – из «туалетной лексики»:

…получить грубый пинок в самое мягкое место, подложить под зад несколько горячих углей, религиозные запоры, литературный понос, испарения чумной демократической клоаки, … которой «Кельнише Цайтунг» ещё недавно лизала зад.

И при всём при том сквернословие Маркса и Энгельса, при всей его грубости и цинизме, значительно уступает сквернословию их политических последователей, живших в иную эпоху и использовавших форму изложения своих учителей в совершенно других политических и культурных условиях. Наши отечественные последователи вечно живого учения стремились и по форме придерживаться первоисточников.

Меньшевичка Л. И. Аксельрод писала по этому поводу:

Полемика Ильича (Ленина – В.Ж.) всегда отличалась в то же время крайней грубостью, оскорбляющей эстетическое чувство читателя […] Не соответствуют истине и потому именно грубы и возмутительны эпитеты, которыми Ильич награждает мыслителей из позитивистского лагеря: Авенариус – кривляка, Корнелиус – урядник на философской кафедре. […] Уму непостижимо, как это можно нечто подобное писать, написавши не зачеркнуть, а зачеркнувши не потребовать с нетерпением корректуры для уничтожения таких нелепых и грубых сравнений!

Мнение известного поэта В. Ходасевича

Ленин был великий огрубитель и опошлитесь. […] Мысль Ленина всегда сильна и всегда вульгарна. […] Стремление к огрублению, презрение к эстетике (может быть, незнание о ней), полемическая хлёсткость невысокой цены – вот главнейшие черты ленинского стиля.

Вот лишь несколько примеров из полемических трудов вождя мирового пролетариата:

Мошенник, сладенький дурачок, кабинетный дурак, с кашей в голове, разжижение мозга, ренегат, слепой щенок, ослиные уши, мерзавец, блудливый сплетник, лакей, наймит, лоботряс, сволочь, жалкий комок слизи, говно, коронованные манекены, кадетские подголоски, либеральные лакеи, инквизиторы в зипуне, капризный барин, старая бюрократическая крыса, сторожевой пёс самодержавия.

Особенно доставалось от Ильича русской интеллигенции, которую он неоднократно называл «говном»:

Кучка ноющей интеллигентской дряни, сомнения дряблой буржуазной интеллигенции, «Общество» и интеллигенция – просто жалкий, убогий, трусливо-подленький прихвостень этих верхних десяти тысяч.

Но особенно бурные эмоции вызывает у Ленина специфический слой не разделяющих его взгляды:

Учёно-философская тарабарщина, профессорская галиматья, невежество, безграмотность, верх бессмыслицы, языкоблудие, претенциозный вздор, чудовищно глупые выводы, абсурдное мнение, чистейший вздор, одна сплошная фальшь; Мах – путаник, Авенариус – кривляка. На то они и моськи, чтобы лаять на пролетарского слона.

Впрочем, соратники тоже попадают под раздачу:

Если Маша оказалась такой, то я лично очень рад, что эта сука отказалась идти в наш журнал. Радек держит себя в политике как тышкинский торгаш, наглый, нахальный, глупый. Если Радек не понимал, что он делал, тогда он – дурачок. Если понимал, тогда – мерзавец. Пятаков – «поросёночек», у которого ни капли мозгов. Дурак я был, что советовал смягчить против этого мерзавца Плеханова!!

Не уступал Ленину по грубости и Л. Д. Троцкий. Его инвективы более живописны, что доказывает его несомненный журналистский талант и богатый словарный запас:

Каутский ползал на четвереньках перед Вильсоном, Азеф был и оставался прохвостом, Сыромятников – тупая и злая недотыкомка, который снова жуёт гнилыми зубами вопрос о «волках»-социалистах и «овцах»-рабочих, Николай II – коронованный урод, вырожденец по всем признакам, со слабым, точно коптящая лампа, умом, у него преступно-дрянная натуришка из мусорного ящика человечества, Пуришкевич покрыт плевками общественного презрения.

К этому можно добавить негодяя, рептилию, лакея, сивого мерина, преступного бродягу, шута, труса, конокрада, шулера и многое другое.

Не стало Ленина и Троцкого, но стиль общения руководителей нашего государства не изменился. Из воспоминаний внука Н. С. Хрущёва:

В советском руководстве было много людей, которые не тольько говорили, но и мыслили по-матерному. Ворошилов, Будённый, да и Сталин оставляли резолюции с нецензурными словами на документах. Молотов, отклоняя одно из прошений о помиловании, написал на полях, что осуждённый – ублюдок и блядь. По-моему, одна из самых ярких в этом смысле резолюций – та, которую Сталин наложил на донесения разведки НКВД от 16 июня 1941 г. с предупреждением о готовящемся нападении Германии на СССР: «Можете послать ваш источник из штаба германской авиации к ёбаной матери». На крупном селекторном совещании секретарей райкомов в середине 50-х годов Л. Каганович разъяснял его участникам, что «вопрос не хуй, сам не встанет». Как вспоминал переводчик высокопоставленных лиц, Ворошилов, Каганович и другие товарищи не стеснялись материться даже в присутствии лидеров зарубежных стран (например, резидента Индонезии Сукарно, в свите которых были люди, понимавшие по-русски). Среди слов и выражений известного рода руководители хрущёвского периода, а позднее и Л. Брежнев предпочитали такие, как «мудак» и «ёб твою (его, их и т. д.) мать».

Можно согласиться с мнением, что почти все первые руководители советского государства происходили из низов общества, были малограмотны и получили соответствующее воспитание. Однако и СМИ советского периода практически не отличались в языковом плане от своих вождей. Вот характеристики уничтожаемых вчерашних соратников:

…белобандиты, предатели, мерзавцы, выродки, потерявшие всякий человеческий облик, шакалы, сволочи, чудовищные ублюдки, змеиная вражья порода, подлая банда убийц и шпионов, их гнусный лай из помойной ямы истории и многое другое

В создании таких текстов принимали участие, в частности, М. Горький, М. Исаковский, М. Шагинян, Джамбул, М. Козаков и просто безвестные авторы передовиц «Правды», «Огонька», «Комсомольской правды», «Крокодила» и другие.

Цитаты из передовых статей «Правды» за 1936–1937 годы:

Иуда-Троцкий, гнусная шайка, троцкистские бандиты, оголтелый и презренный союзник фашизма, презренные агенты фашистских охранок, звериное выражение ненависти, гады, убийцы и поставщики убийц, гнусные трижды презренные троцкистские выродки, троцкистская падаль, бешеные троцкистские псы, троцкистская нечисть и тому подобное

Не следует думать, что подобная риторика прекратилась с осуждением культа личности. Вот примеры выражений, которыми награждала своих оппонентов Коммунистическая пресса во время президентских выборов 1996 года:

Педерасты, гады, долбанутые, хапуги, сучьи дети, уродины, лягушки, гнойные стрептококки, грязные человекообразные обезьяны, суки, вам бы бульдогами служить на свиноферме, мерзопакостные извращенцы, шлюхи подзаборные, грязные свиньи, мразь, поганые твари и тому подобное

Антикоммунистическая газета, приводящая этот список, оговаривается, что самые грязные ругательства ею всё-таки опущены. Со вздохом придётся признать, что и здесь, как всегда и всюду, коммунисты – впереди.

Из воспоминаний Э. Неизвестного:

Когда Хрущёв подошёл к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился: «Посмотри-ка лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нём дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить – жопа». И вся его свита мило заулыбалась.

Из газеты «Аргументы и факты»:

Некоторое удивление вызвала у меня особенность Черномырдина ругаться. […] У Виктора Степановича мат был нормальным языком общения. Горбачёв, кстати, без мата даже на Политбюро фразы произнести не мог.

Н. С. Хрущёв:

Сталин […] сделал примерно такое заявление: […] Ленин нам оставил пролетарское государство, а мы его просрали. Он буквально так выразился, по словам Берии.

Газета «Золотое кольцо» (Ярославль):

Ссора вспыхнула тяжелейшая, с матерщиной и угрозами. Сталин материл Тимошенко, Жукова и Ватутина, обзывал их бездарями, ничтожествами, ротными писаришками, портяночниками. […] Тимошенко с Жуковым тоже наговорили сгоряча немало оскорбительного в адрес вождя. Кончилось тем, что побелевший Жуков послал Сталина по матушке и потребовал немедленно покинуть кабинет и не мешать им изучать обстановку и принимать решения.

Впрочем, сторонники партии Жириновского и Лимонова тоже могут в печати опускаться до площадной брани.

Только несколько цитат из газеты «Лимонка» за 1998 г.:

Независимые профсоюзы, мать иху, Дания – говно, европейцы хуевы, херня, которая не стоит цены билета, зарплата за октябрь хуй знает где, просрали всё, его рыжий ебальник надоел всем смертельно и тому подобное

Примеры тому встречаются в изобилии на страницах мемуаров, художественной литературы, писем и так далее. Выше уже приводился пример-признание выдающегося хирурга Н. М. Амосова. По словам композитора Н. Каретникова, музыканты Большого театра, отказываясь играть не нравившиеся им сочинения,

…протест выражали на полях оркестровых партий, и не какими-нибудь нотами, а настоящим боевым матом.

Вот набор наиболее ярких цитат из газет и журналов.

Из литературных произведений:

В дивизии днём в уборную выйти – страшное, немыслимое дело! Мне рассказывали: начальник штаба у Людникова плюхнулся в блиндаж, крикнул: «Ура, ребята, я посрал!» Поглядел, а в блиндаже докторша сидит, в которую он влюблён.

(В. Гроссман)

Писатель. Я – писатель.

Читатель. А по-моему, ты – г…но!

(Писатель стоит, несколько минут потрясённый этой новой идеей, и падает замертво. Его выносят.)

(Д. Хармс)

 
Чтобы известным стать,
Не надобно горенье,
А надо обосрать
Известное творенье.
 

(Б. Окуджава)

 
До усеру испугались смельчаки Головкиной.
 

(М. Плисецкая)

 
Вовсе я не иностранец и сижу не средь мутак.
Я обычный наш засранец, неврастеник и мудак.
 

(С. Юрский)

Справедливости ради отметим, что русский ареал в данном отношении – отнюдь не исключение. Имеются многочисленные свидетельства, что, например, элита британского общества тоже не брезгует соответствующим словарным запасом. Со времён короля Генриха VIII в Великобритании утвердилось выражение «Ругаться, как лорд».

Впрочем, лорды здесь не едины. Знаменитый филолог Анна Вежбицка справедливо отмечает, что в английской культуре бранные выражения вполне допустимы и рассматриваются обществом всего лишь как проявление этакой мужественности. От англичан не отстают американцы, ирландцы и австралийцы. При этом не отмечается особых различий в плане образования или социального положения.

Другое дело, что речь здесь главным образом идёт не столько о выражении гнева, сколько о дружеском общении. Профессор Т. В. Ларина подчёркивает, что такая тенденция стала заметнее в самое последнее время. Англоязычные народы всё охотнее пользуются даже такими ещё недавно абсолютно недопустимыми словечками, как «fuck» и его производные.

Примеры из книги Т. В. Лариной «Категория вежливости и стиль коммуникации» (автор каждый раз указывает, что говорящие – вполне интеллигентные образованные люди, в том числе женщины:

Let me make you a coffee, for fuck’s sake!

‘Brilliant’ he said to my breasts. ‘Absolutely fucking brilliant.’

You, my darling, are an absolute fucking brilliant.

What the fuck is wrong with you?

How’s life, little bastard?

What the bloody hell are you talking about?

You look shit, my friend.

Перевести все эти фразы буквально абсолютно невозможно: в русскоязычном «приличном обществе» женщина пока ещё не может сказать что-нибудь вроде: «Давай я тебе приготовлю кофе, мать твою ети!» В большинстве случаев «fucking», «hell» и др. – простые эмоциональные усилители типа русских «чертовски (красивый)», «чёрт побери!» и прочие. «Bastard» (ублюдок, выблядок) – доброжелательное обращение.

Правда, и русский может выдать какое-нибудь дружелюбное «Привет, ёбаный-в-рот, ты где это пропадал?», но услышать такое в обществе, принадлежащем к среднему классу, пока маловероятно.

Сочетанием «непарламентские выражения» обычно характеризуют грубую брань, но практика показывает, что самые что ни на есть подлинные «парламентские выражения» также могут не отличаться особой деликатностью. В своей монографии немецкий исследователь Ф. Кинер приводит данные протоколов парламентских слушаний во Франции. За один только год (лето 1949 – лето 1950 гг.) зафиксировано, что коммунисты обзывали своих противников 110 раз канальями, 205 раз свиньями и скотами, 180 раз ослами, 270 раз фашистами и 80 раз провокаторами. Социалисты 50 раз отзывались о своих врагах как о грабителях трупов, 50 раз как о пожирателях икры. Народная католическая партия и некоторые партии поменьше не стеснялись в употреблении таких выражений, как «Поросёнок!» (120 раз), «Бестолочь!» (65 раз), «Шарлатан!» (20 раз), «Провокатор!» (90 раз), «Неумёха!» (12 раз).

Небольшая выдержка из дилога двух парламентариев британской палаты представителей 1975 года:

Dr. R.t. Gun (Labor). Why don’t you shut up, you great poofter?

Mr. J. W. Boutchier (Liberal). Come round here, you little wop, and I’ll fix you up.

В приблизительном русском переводе этот диалог мог бы звучать так: