Текст книги "Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации"

На поле «брани»

С. Максимов отмечает, что, как правило, такие перебранки были частью устоявшегося ритуала, который всегда начинался именно с брани, откуда слово «брань» и стало позже означать не только ругань, но и просто сражение, которое за бранью последовало. Отметим здесь важное наблюдение Максимова: он предлагает различать два слова: «ругаться» и «браниться». «Браниться, – пишет он, – то есть в ссоре перекоряться бранными словами, по народным понятиям, не так худо и зазорно, как ругаться, то есть бесчестить на словах, подвергать полному поруганию, смеяться над беззащитным, попирать его ногами».

За бранью, собственно, прямого сражения могло и не последовать, то есть поношения было достаточно для самоудовлетворения враждующих Вот как у уже известных нам неваров:

Брань одна или окончательно решала спор, или разжигала страсти других враждующих сторон до драки, когда они вступали в дело, принимая участие и сражаясь всем множеством.

Пусть читатель не думает, что его предки сильно отличались от тех же жителей Катманду. Максимов сообщает, что, к примеру, стычки новгородцев с суздальцами проходили по примерно тому же сценарию: обе стороны экономически сильно зависели друг от друга и понимали, что ссориться по-настоящему себе дороже. Поэтому время от времени они собирали войска, которые досыта поносили противную сторону, после чего мирно расходились по домам.

Но это всё-таки давние времена. А вот цитата из газеты «Аргументы и факты» за 1993 год. Речь идёт о грузино-абхазском конфликте:

Близость расположения здесь враждующих сторон позволяет им в моменты затишья вести друг с другом, не покидая окопов, словесные диспуты. Содержание подобных «задушевных бесед» часто сводится к намёкам на половые контакты с такими безобидными животными как козы. Подозреваемая в подобных контактах сторона утверждает обычно, что от таких половых контактов и появились на свет их нынешние противники, сидящие в окопах напротив. Как правило, полемика о скотоложстве переходит в конце концов в активную перестрелку.

Как видим, для того, чтобы дело дошло до перестрелки, врагам понадобилась длительная «бранная подготовка».

Впрочем, как мы знаем, поносить ведь можно не только других, но и самого себя.

10. Самоуничижение – ещё одна функция инвективы. Вот как костерит себя булгаковский герой:

Эх я дурак! Зачем, зачем не улетел я с нею? Чего испугался, старый осёл? Эх, терпи теперь, старый кретин!

11. Интересен ещё один очень продуктивный способ обильной инвективизации речи. Выше мы уже видели, что бранный словарь присущ не только малообразованным слоям общества, самыми резкими ругательствами не пренебрегают и все остальные, в том числе работники умственного труда. Другое дело, что мотивация у них может быть разная. Например, это стремление показать себя «человеком без предрассудков». Обращение к инвективе даёт ощущение «социальной свободы».

Но всё дело в том, что, например, для чиновника или политического деятеля эта самая «социальная свобода» – вещь не всегда достижимая и тем более не всегда желательная. Отсюда ещё одна возможность обращения к инвективе как к своеобразному «переключателю кодов общения». В одной ситуации, например в бане, где разница в чинах минимально заметна, чиновник чувствует себя раскованно и позволяет себе самые грубые выражения, непристойные анекдоты и так далее. Но выйдя из этого состояния и попав на, допустим, встречу с общественностью, тот же человек мгновенно переключается на сухой и формальный стиль. После собрания «переключатель» щёлкает снова и где-нибудь в буфете «среди своих» человек вполне может вернуться к вульгарному словарю. Бранный словарь здесь – своеобразный стилевой регулятор.

12. Близок к этому использованию бранного словаря случай, который лингвист А. Зорин называет «элитарность культурной позиции через её отрицание». Речь идёт об использовании брани интеллигенцией или, во всяком случае, интеллектуалами, как этакая бравада, «пощёчина общественному вкусу». Как всякая пощёчина, перед нами вызов, сознательное приглашение к скандалу. Такова инвективная стратегия Венедикта Ерофеева с его «Москва – Петушки». Девушки из весьма образованных американских семей, сообщают нам наблюдатели-лингвисты, могут обращаться к своеобразным инвективным цепочкам типа «Shit-piss-fart-fuck and corruption!», абсолютно непереводимым на русский язык, да и по-английски это бессмысленное перечисление наиболее вульгарных корней, означающих кал, мочу, непристойные звуки, половой акт и вообще разложение. В русском языке ближе всего к этому какой-нибудь цветистый мат «в бога-душу-гроб-три креста».

13. В каком-то смысле это использование инвективы смыкается с употреблением её образованными слоями общества в качестве символа сочувствия угнетённым классам. Сквернослов как бы отказывается от своей более высокой субкультуры, отрицает элитарность в принципе и заявляет о своей принадлежности к новой группе. В своё время были известны белые американские антирасисты, заявлявшие, что отныне они считают себя неграми, как и арийцы в фашистской Германии, с риском для жизни объявлявшие себя евреями.

14. Этот случай можно было бы назвать «Я начальник – ты дурак». Это когда начальник полагает, что подчинённый поймёт его, только если с ним разговаривать матом. В типично русском анекдоте Сталин якобы спрашивает у де Голля, есть ли во французском языке матерные слова. Генерал говорит, что нет. Тогда, говорит Сталин, вам трудно управлять государством…

В большинстве случаев «начальственный мат» не предполагает матерного же ответа. Впрочем, бывают и исключения. В рассказе И. Меттера речь идёт о высокопоставленном сановнике и егере Антоне в ситуации выезда на рыбалку:

С этой минуты, с выезда на залив, Антон говорил гостю вперемежку то «вы», то изредка «ты». А уж когда шла ловля, тыкал подряд. В особо острых случаях мог и матюгнуть. Гость не обижался, быть может, полагая егеря на это время своим начальником. А может, ощущая удовлетворение оттого, что умеет не отрываться от простого народа, несмотря на свой высокий чин.

15. Следующая группа – это когда говорящий с помощью инвективы хочет привлечь к себе всеобщее внимание. Деревенский сказочник в былые времена мог предварять свой рассказ какой-нибудь неприличной прибауткой, никак не связанной с основным текстом, но зато вызывающей всеобщий смех. Избавим читателя от примеров этого сомнительного юмора, но вспомним, что нечто подобное и сегодня существует в городском фольклоре. Правда, они оторвались от последующего текста, это самостоятельные произведения, ничего не предваряющие. Обычно это стихи, достаточно примитивные, построенные на разнообразных сочетаниях непристойностей. Впрочем, надо признать, встречаются и рифмовки, позволяющие говорить об определённых литературных способностях анонимных авторов и даже, в отдельных случаях, о знакомстве их с классикой:

 
Цветёт и пахнет вся Европа,
У нас же смрад, спасенья нет.
Читатель ждёт уж рифмы «розы», —
Так получи её, эстет!..
 

В некоторых случаях используется довольно сложная игра: вместо ожидаемого подсказываемого рифмой непристойного слова предлагается другое, которое тут же рифмуется с вполне пристойным, отчего читатель чувствует себя одураченным:

 
Себя от старости страхуя,
Вошли в Госстрах четыре… деда.
Они пришли после обеда,
О бренной юности тоскуя.
В ночной тиши на водной глади
Стиль брасс показывали… девы.
Они резвились, словно евы,
На водной глади в Ленинграде.
 

В следующем четверостишии автор как бы пытается идти по тому же пути, но в конце притворяется, что «не выдержал стиль»:

 
У виноградника Шабли
Пажи принцессу у…видали.
Сперва сонеты ей читали,
Но позже всё же уебли.
 

Анекдот:

Конферансье – залу: Шарада. Первый слог – это то, что нам всем столько лет обещали. Второй – это то, что мы в конце концов получили. А в целом – это моя фамилия. Как меня зовут?

Зал (хором): Райхер!

С определёнными оговорками к этой функции можно отнести инвективную лексику в современной поэзии, сознательно насыщенной вульгаризмами, эпатажным языком улицы. Именно такой язык кажется наиболее естественным певцам хулиганства как образа жизни, бардам карнавала, вовлекающим в свою орбиту всех, находящихся вблизи. Есенин хотел «луну из окна обоссать».

У Тимура Кибирова:

 
Это всё моё, родное,
это всё хуё моё!
То раздолье удалое,
то колючее жнивьё.
То берёзка, то рябина,
то река, а то ЦК,
то зека, то хер с полтиной,
то сердечная тоска!
 

У И. Иртеньева:

 
Какая ночь, едрить твою!
Черней Ремарка обелиска.
 

16. Важная функция инвективы – сбить противника с толку, отвлечь его внимание от чего-то, что необходимо скрыть, например, собственный страх или уязвимость. Как известно, лучший способ отступления – наступление. Пример из рассказа А. П. Чехова:

– Кто тут?

– Я, батюшка, – […] отвечает старческий голос.

– Да кто ты?

– Я… прохожий.

– Какой такой прохожий? – сердито кричит сторож, желая замаскировать криком свой страх. – Носит тебя здесь нелёгкая! Таскаешься, леший, ночью на кладбище!

Такое желание «ошарашить», чтобы получить известный выигрыш во времени, часто приводит к необходимости употребления очень грубых инвектив, особенно связанных с упоминанием родственников, а также наиболее древних, ныне попавших в разряд вульгарных, жестов типа фиги, задирания подола платья, обнажения нижней части тела и проч.

Это очень древняя традиция. В определённой степени подобные жесты и восклицания идут от шаманских ритуальных плясок и выкриков. У эстов инвектива помогала при нежелательной встрече. Брань могла сопровождаться плевком. Русского лешего тоже можно было отогнать матом. Пример из романа В. Астафьева:

Поймав себя на том, что он думает о шаманке как о живом, на самом деле существующем человеке, Коля громко кашлянул, нарочито грязно выругался, плюнул под ноги пренебрежительно и поспешил к зимовью.

Как видим, перед нами что-то вроде своеобразного оберега. В смягчённом виде эту традицию можно усмотреть среди детских дразнилок. Что-то похожее встречается в современной тактике спортивной борьбы.

17. Очень близка к этой функции функция инвективы как средства передачи оппонента во власть злых сил. Речь идёт о выражениях типа «Чёрт бы тебя побрал!», «Иди к чёрту!», английский «Go to hell!», немецкий «Zum Teufel mit dir!», итальянский «Va a diavolo!» и другие подобные. Вульгарные варианты строятся главным образом по модели «Иди ты в…», «Иди ты на…» и тому подобное В них можно усмотреть обвинения мужчины в принадлежности к женскому полу, гомосексуализме и прочие.

18. В самом тесном родстве с этой функцией находится функция магическая, восходящая к древней уверенности в священной силе слова. Это различные клятвы, божба и прочее типа русского «Богом клянусь!», «Разрази меня гром!», английский «By God!», «Christ!», французский «Nom de deu!», испанский «Por vida de Dios!», итальянский «Per la Madonna!» и многие другие. Не следует думать, что перед нами сравнительно мягкие возгласы, некоторые из них воспринимаются в своей культуре как чудовищные оскорбления общественной морали, много хуже русского мата. В любом случае перед нами богохульства, упоминания имени Господа всуе.

В русской «блатной музыке» эту роль играют общеизвестные вульгаризмы:

 
Сукой буду по-ростовски,
Блядью буду по-московски,
Пайку хавать, век страдать
И свободы не видать!
 

19. В некотором родстве с этой и некоторыми предыдущими функциями находится тоже очень древняя: дать говорящему ощущение власти над «демоном сексуальности». Иными словами, обращаясь к инвективе, человек подсознательно выражает тревогу за своё сексуальное здоровье. Это что-то вроде посвистывания суеверного человека, проходящего ночью через кладбище, уверение самого себя, что ему не страшно. Человек может свободно говорить о том, что его на самом деле очень волнует. Тогда он может обратиться к непристойным куплетам, скабрёзным частушкам или сальным анекдотам. Особенно это характерно для людей среднего или старшего возраста, уже ощущающим проблемы со своим сексуальным здоровьем.

Впрочем, к подобному же жанру могут обращаться и подростки, пытающиеся доказать с помощью непристойной лексики (а в недавнем прошлом – рисунками на заборах) свою мужественность, жёсткость, твёрдость характера, агрессивность. Выраженная таким образом насмешка над сексуальными ощущениями нередко играет у них роль серьёзной психологической разрядки. Некоторые сексопатологи даже советуют обратить внимание на соответствующее поведение подростков: если в период полового созревания человек совершенно избегает пользоваться непристойной лексикой, это может свидетельствовать о проблемах с его сексуальным здоровьем: ведь иной лексики у человека может просто не оказаться или она будет выглядеть крайне неуместной.

20. Инвектива может оказаться полезной для демонстрирования своей половой принадлежности. Эта функция помогает объяснить, почему в большинстве культур мужчины прибегают к услугам инвективы чаще, чем женщины. По мнению некоторых исследователей, мужчинам сложнее, чем женщинам, доказать свою половую принадлежность. Чтобы доказать, что она женщина, ей достаточно родить. Мужчине же постоянно приходится доказывать, что он «настоящий мужик». Среди таких «доказательств» – бесстрашие в нарушении разнообразных табу, прежде всего сексуальных.

Подтверждением сказанному может служить наблюдение, что женщины, осознающие свои равные права с мужчинами (феминистки), охотнее прибегают к инвективам, чем женщины, живущие по традиционной модели и не стремящиеся вести себя во всём подобно сильному полу.

21. Очередная древняя функция инвективной лексики – осмеяние с оградительной целью, когда позор фиктивный имеет целью предотвратить позор истинный. Оскорбление наносится доброжелателями. Вспомним в этой связи «злопожелание» охотнику: «Ни пуха ни пера!» или английское пожелание удачи: «Break your leg!» («Чтоб тебе ногу сломать!») Именно с такой целью на русской свадьбе было принято поношение жениха – это так называемые «корильные песни», иногда внешне очень обидные. С этой же целью римские солдаты осыпали оскорблениями полководца-триумфатора. Сюда же можно отнести и выбор нашими предками уничижительного имени для родившегося ребёнка, чтобы демоны не покусились на столь ничтожный предмет. Обряд поношения у африканского племени ндембу так и называется: «Говорить о нём злобно и оскорбительно». Во время этого обряда соплеменникам нового вождя не возбраняется осыпать его бранью и самым подробным образом припоминать ему и предшественнику возможные обиды. Всё это сопровождается унизительными церемониями, вождю же впредь категорически запрещается припоминать своим обидчикам то, что они с ним проделывали.

22. К инвективной функции лексики прибегают современные психиатры и психоаналитики для лечения нервных расстройств, особенно тех, что связаны с половой сферой. Предполагается, что пациенту надо дать возможность называть всё, что ему кажется запретным и стыдным, «своими именами», то есть теми словами, которые, как он знает, абсолютно всеми осуждаются (особенно и прежде всего родителями). Такая практика помогает, считают врачи, освободиться от ложного, вредного стыда перед естественными процессами и чувствами.

23. Стоит упомянуть о так называемом патологическом сквернословии. Это когда человек, страдающий рядом болезней (общее помешательство, старческое слабоумие, афазия, болезнь Альцгеймера, маниакальные нарушения психики и тому подобное) произносит бранную лексику, сам того не желая. Особенно это характерно для страдающих так называемым синдромом Туретта, среди признаков которого врачи называют тик, непроизвольное рычание и неконтролируемые признаки сквернословия, непристойную жестикуляцию и неудержимый порыв писать непристойности.

Разница между афатиками и больными синдромом Туретта (СТ) состоит в том, что при СТ больные не утрачивают способности говорения, но время от времени непроизвольно включают в речь запрещённые к употреблению слова. Как и у нормальных людей, в их сознании прочно укрепляется убеждение, что определённые слова нельзя произносить вслух, но контролирующие способности утрачены ими, и запрещённые слова непреодолимо вырываются наружу, хотя больные и предпринимают усилия к тому, чтобы этого не случилось.

А поскольку больным необходимо привлекать внимание медперсонала, то им приходится делать это с помощью таких вот слов. В таком случае эти слова используются просто как сигналы, что вас поняли, с вами согласны или вам возражают и так далее, то есть инвективами они ни в коем случае уже не являются, но звучат именно как инвективы.

Это очень интересный факт, помогающий понять природу интересующих нас слов. В описываемых случаях инвективное сквернословие уже не является речью, оно утрачивает право называться словоупотреблением – и это при сохранении «тела знака» – определённого сочетания звуков. Эти сочетания звуков превращаются в своеобразные междометия, обращением к медперсоналу, но ни в коем случае не оскорблением. Врачи даже утверждают, что порой больному бывает стыдно за произносимые непристойности, он знаками показывает, что хочет сказать нечто совсем другое, но не может: только такое сочетание звуков оказывается ему доступным.

Из этого можно сделать очень важный вывод: интересующий нас словарь – едва ли не самое древнее приобретение человека, находящееся на самом дне хранилища словарного запаса, доказательство того, что человеческая речь родилась из нечленораздельных звуков, подобных рычанию животного.

24. Следующая функция – инвектива как искусство, процветающее в деклассированной среде. Объяснение здесь простое: при бедности словарного запаса именно непристойности выглядят чем-то ярким, привлекающим внимание. Отсюда появление целых инвективных пассажей вроде «малого» или «большого» «загиба Петра Великого». Как мы уже видели, обычно это рифмованное перечисление непристойных слов, главное достоинство которого – в цветистости и замысловатости, но никак не в смысле. Соответствующие примеры уже приводились выше. Оскорбительность здесь – во-вторых, на такие «загибы» не принято обижаться, это, скорее, род тюремного фольклора. Подлинная брань не может сочетаться с поэтическим искусством. Уже сама рифма неизбежно снижает действенность инвективы и, наоборот, повышает юмористический эффект. В сатирической поэме «Поток-богатырь» этим приёмом воспользовался её автор А. К. Толстой. Богатырь по имени Поток попадает из былинных времён в XIX век и видит в окне цветок:

 
Полюбился Потоку красивый цветок,
И понюхать его норовится Поток,
Как в окне показалась царевна,
На Потока накинулась гневно:
«Шаромыжник, болван, неучёный холоп,
Чтоб тебя в турий рог искривило!
Поросёнок, телёнок, свинья, эфиоп,
Чёртов сын, неумытое рыло!
Кабы только не этот мой девичий стыд,
Что иного словца мне сказать не велит,
Я тебя, прощелыгу, нахала,
И не так бы ещё обругала!»
 

25. Инвектива как бунт. Известный учёный Эрик Берн трактует эту функцию так: «Я хочу сказать эти грязные слова, и посмотрим-ка, что будет написано на ваших лицах, насколько вы держитесь за вашу благопристойность, перестанете ли вы любить меня за это, вы, свиньи». Можно предположить, что так отреагировал бы на чрезмерную опеку какой-нибудь ребёнок или подросток.

26. Инвектива как средство вербальной провокации. Мужчина использует соответствующий вокабуляр, рискуя получить отказ или стимул к дальнейшим действиям. Вот анекдот из знаменитой серии о поручике Ржевском с его «казарменным юмором»:

– Поручик, что вы говорите даме, когда её хотите?

– Мадам, разрешите вам впендюрить!

– Поручик! Но ведь за такие слова можно и по морде получить!

– Можно и по морде. Но чаще впендюриваю.

27. Известно также использование соответствующих наименований в интимной ситуации, когда эти наименования играют роль скорее не оскорбления, а своего рода афродизиака.

У индейцев мохави роль провокатора может играть девушка (!), осыпающая грубыми сексуальными оскорблениями своего поклонника; таким образом, этот последний получает сигнал о том, что к нему испытывают симпатию.

28. Особняком стоит одна из функций непристойных слов у австралийских аборигенов. Согласно описанию этнографа, инвективы австралийцев чётко делятся на две группы – «разрешённую» и «неразрешённую». Неразрешённая» вращается вокруг названий гениталий, ануса и испражнений, то есть практически не отличаются в этом смысле от европейских. А вот «разрешённые» слова характерны, по всей видимости, чуть ли не исключительно для этой этнической группы. Строго говоря, их следовало бы назвать не «разрешёнными», а «обязательными», ибо в определённых обстоятельствах, а точнее, в определённом родственном кругу эти инвективы абсолютно необходимы. В обязательные условия их функционирования входит их публичное «исполнение». Цель использования таких инвектив – вызвать всеобщее веселье, привести всех присутствующих в хорошее настроение. От перечисленных выше случаев, когда инвектива вызывает весёлый смех, этот случай отличается именно категорической обязательностью.

29. Наконец, ещё одной функцией инвективы можно назвать её междометное, восклицательное употребление, о котором подробно говорилось выше.

Ниже к этим функциям будут добавлены ещё две. Но даже они, скорее всего, не исчерпывают список. Впрочем, их уже достаточно, чтобы сделать ряд важных выводов. И самый главный из них: сама многочисленность функций интересующего нас слоя говорит о его живучести и необходимости. Можно сколько угодно порицать употребление непристойностей, но рассчитывать на окончательную победу здесь не приходится. Фигурально выражаясь, этот нежеланный ребёнок – полноправный член семьи. Далее об этом будет сказано подробнее.