Текст книги "Гул"

– Эй, Костюшок, хочешь, я тебе ещё кое-что объясню?

– Да?! – обиженно удивился Костя. – Попробуйте. В Самаре я слушал профессора Нечаева и самого Ивановского. Я прочитал половину папиной библиотеки. Не думаю, что вы можете меня удивить. Вам бы, Виктор Игоревич, в Константинополь, к своим. Занялись бы ремеслом по уму – устраивали тараканьи бега.

Жеводанов ничуть не оскорбился. Он улыбнулся железными зубами и проурчал:

– Ах какой славный пример! Я, признаться, в Константинополе никогда не был и уже никогда не буду. Но про эту забаву слышал. Знаешь, Костенька, что бы я сделал, окажись на тараканьих бегах? Я бы дождался, когда господа генералы, полковники, интенданты, люди в погонах и те, кто от них уже избавился, сделают ставки. Стоял бы спокойно у края стола и ждал. А когда начнется забег, схватил бы ближайшего таракана и в рот его! Хрусть-хрусть! Затем другого! Третьего! И жевал бы, и сглатывал, и смеялся в эти сбежавшие лица! Ишь, захотели довлеющую силу на тараканьи бега променять! Там за морем вихри бродят, а они на турецких тараканов смотрят! Я бы перемолол зубами каждого их фаворита! И Ретивого, и Гнедко, и Скорохода! Как они ещё называют таракашек в тоске по лошадям? Пусть видят храбрость русского офицера! Он усы в тараканьих кишках измажет, лишь бы трусом не стать и сволочью! Господин генерал, позвольте отрекомендоваться! Это я сожрал движимое имущество! И ведь не поймёт публика, что не я стыдоба, а генерал, который завёл себе таракана. Я спасаю честь русского офицера. И потому – хрусть! Хрусть-хрусть!

Жеводанов счастливо засмеялся. Щёлкнули вставные зубы.

Между загорающимися кострами пополз Тимофей Павлович Кикин. Черные губы бугрились беззвучным вопросом:

– Где моя кобыла?

Глава XII

Лошадь издыхала целую ночь.

Ещё вчера она тяжело волочила брюхо к Вороне и сосала бархатными губами будущую кровь жеребёнка. Животное волновалось за хозяина, чернявого низенького человечка, который уполз в селение, откуда тянуло чужими лошадьми и чужим овсом. Кобыла улеглась в камышовую тень и тихо ржала до самого утра.

Потом приполз хозяин, а за ним бой, где кожура от разорвавшегося снаряда стегнула лошадь под брюхо, и она долго дёргалась, мешая кровь с болотной водицей. Когда пришли незнакомые люди, лошадь затихла, притворившись мёртвой. Люди собрали уцелевших коней и ушли. Спустилась ночь. Кобыла, напружинив последние силы, вытолкнулась из трясины и побрела в поле. Лошадь шла по лугам и ржала от боли: из брюха, как из протекшего бака, капало масло. Животное тужилось, пытаясь вытолкнуть жеребенка. Тот, помогая матери, высунул из дырки в животе крохотное копытце. Оно смешно загребало воздух. Кобыла порадовалась: быстрый конь вырастет.

Лошадь остановилась, обнаружив на лугу человеческое тело. Труп был не её хозяином, а чьим-то другим Кикиным. Жаркие ноздри учуяли, что человек пришёл из села. Пока лошадь обнюхивала тело, от трупа отлепились мухи. Они попытались заползти в рваную рану, чтобы выпить ещё не родившегося жеребёнка. Кобыла оторвалась от трупа и побрела к живым людям. Себя она уже не чувствовала, а лишь тянула в село жеребёнка. На последнем издыхании животное притащилось в Паревку. Рухнув на пыльном большаке, кобыла бессильно косилась на торчащую из живота ножку. На ней перетирала лапки жирная муха.

Понемногу собирался народ. Ещё вчера Паревка выла, до струпьев расчёсывая грудь, а теперь потянулась на работы. Это мертвые остальных кормят. Живым хуже приходится.

– Живая ещё, – сказала сердобольная баба. – Добить бы.

– Наши мужики быстрее кончились, – вздохнула другая.

Лошадь таращилась на людей и не могла понять, почему они не помогают, почему не гладят, не шепчут ласковых слов, не дают воды и сладкой морковки. Из людей таращился на лошадь Федька Канюков. Он заметил, что у неё был заранее раздут живот. Федька не сразу понял, что это не от крови, а от утаённой жизни. Парень всхлипнул. Ему было жаль паревцев, но жаль не до конца, когда места себе не находишь, а вот к кобыле Канюков проникся бо́льшим сочувствием. Она напоминала комсомольцу собственную безвестную мать.

– Чего столбом застыли? – закричал Федька. – Где коновал?

– Так нет, сынок, коновала. Убили.

– Фельдшера! Кто человеков лечит?

– Глупый ты, – покачала головой баба. – Фельдшера тоже кончили. Молодой мальчишка был, прямо как ты. А вы и его гуртом!

– Что, – Федька почти плакал, – никто не поможет?

К роженице подошла курносая Акулина. Она посмотрела на Федьку зарёванными глазами:

– Давеча вам помогать не надо было. Сами справились. А тут кобылу ухряпать не можете?

Под лошадью расползалась бесцветная сукровица. Так и не вылезший наружу жеребенок завозюкал по грязи копытцом, будто учился рисовать. Федька отодвинулся, давая пространство для штыка.

– В шею и живот колите, не задыхаться же там ему, – попросил парень.

– Отставить!

Все повернулись, чтобы посмотреть на человека. Тот был не против и шагнул к людям как был. Евгений Витальевич Верикайте и после болезни оставался маленьким, коротко стриженным, мощным, как отлитая на Путиловском заводе болванка. Долго колесил латыш по гражданской родине на бронепоезде «Красный варяг». Привлечённый к подавлению Тамбовского восстания, он не раз разбивал партизан, открывая шквальный огонь из нарезных орудий. Повстанье ненавидело и боялось бронепоездов. Они курсировали от станции к станции, загоняя зелёных в железнодорожные квадраты и треугольники. Поезд винтовочкой не сковырнешь: нечестно выходить на бой, запершись в железном чудище. Если удавалось остановить бронепоезд, разъярённые партизаны облепляли вагоны, выколупывая оттуда красноармейцев. Не было им пощады – это в поле могли взять в плен, а поезда… Нет, не любили поезда крестьяне. Мстили машинам за оскорблённых коней.

Верикайте родился в Лифляндии, а выучился железному делу в Петербурге. Немногословный был человек. Во-первых, плохо по-русски говорил, больше предпочитая паровоз слушать. Во-вторых, не интересовался крестьянами, считая, что их на свете миллионы, а бронепоездов раз-два и обчелся. Когда всё же раскурочили друга Верикайте, скатились по грязным щекам мазутные слезы. Там, у насыпи, командир ЧОНа в полубреду поклялся отомстить живодёрам.

Боевой машинист присел рядом с кобылой и положил на пузо узловатую руку. И вот в её жалких силах измеряется мощь котлов..?

– Кончается, – сказал Верикайте с янтарным сочувствием.

Затем достал нож и перерезал лошади горло. Та застучала пятью копытами и испустила дух. Верикайте стал медленно разрезать живот. Он чинил лошадь так же, как чинил бы сломавшийся механизм – грубо и верно. Кобыла больше не сопротивлялась. Комполка ковырялся в теплом трупе, пытаясь нащупать там новое сердце. Он вынул кишки, отбросил в сторону бесполезный сизый орган и наконец добрался до плода. Наступив лошади на ногу, поднатужившись, разодрал тушу надвое. Она разошлась с влажным треском. На землю в плодовом мешке вывалился почти задохнувшийся жеребёнок.

– Дальше не знаю что, – сказал Верикайте и, опираясь на винтовку, отковылял в сторону.

Командир застыл, окровавленный и совсем не страшный, больше похожий на ягоду крыжовника, чем на мясника. Колко блестели отросшие волосы. Глаза у Верикайте были зелёные, как обшивка сидений. И сам он тоже был, смело занимая место в пространстве, на что с восторгом дивился Федька.

Охающие женщины обмывали жеребенка с таким усердием, точно мстили большевикам за быстро прикопанных мужиков: чекист в очках не дал ни с кем попрощаться. Всем хотелось растить скотинку взамен убитого сына.

– Кто принял командование? – спросил Верикайте у Федьки. – Товарищ Мезенцев? Товарищ Рошке?

– А? Что?

– Отвечать как положено! Кто принял командование?

– Есть отвечать как положено! Командование приняли товарищ Мезенцев и товарищ Рошке!

Евгений Витальевич смягчился. Мальчишка не то чтобы ему понравился, а выглядел без всякой личности: походил Федька Канюков на фабричное изделие. Такого можно вместо колеса поставить или вместо ватерклозета. Везде к месту. К тому же незаметен – здесь командир позавидовал парню.

Верикайте заторопился в штаб. Искал он боевых товарищей не только для того, чтобы вникнуть в положение дел. Хотел узнать, не сболтнул ли в бреду чего лишнего. Ведь хоть носил Верикайте спасительную латышскую фамилию, но не был большевик отпрыском рабочей семьи, перебравшейся в Петербург. Отец его был чиновником в Риге, выслужившим личное дворянство. И хотя титул не перешел к сыну, да и фамилия у отца была иная, обрусевшая, Евгений Верикайте опасался, что его тайна может быть раскрыта. Когда началась вся эта катавасия, Верикайте озаботился сменой паспорта. В неразберихе произошла нелепая ошибка, и в свежих документах фамилия у Евгения Витальевича вышла женская. Военный обрадовался ещё одному ложному следу вокруг своего происхождения.

Новые подозрения закрались в Тамбове, когда в выездную ревтройку включили чекиста Вальтера Рошке. Тот через очки холодно посмотрел в круглое лицо латыша. Бывалому фронтовику показалось, что ЧК известно и про отца-контрреволюционера, уехавшего в эмиграцию, и про отрочество в рижской гимназии, где Евгения научили правильному русскому языку, и про ложную прибалтийскую гордость. Как тут объяснить, что Верикайте отнюдь не против социализма? Но и не за. Он по пути.

Революция, обнулившая достижения отца-чиновника, позволила Верикайте выбиться в люди. Он начал делать военную карьеру ещё при старом режиме, быстро упёрся в потолок, но только со смутой, которую не любил, сумел перерасти обыкновенного вояку. Верикайте вдруг доверили красавец бронепоезд. С ним Евгений Витальевич хотел состариться. Однако всего миг – и бронепоезда больше нет. Железо умерло, что тут про людей говорить! Следующим мог перестать существовать сам Верикайте. Поэтому он ковылял по селу с отвратительным настроением. Не боль в ноге донимала Верикайте, а то, что могли обо всём догадаться Мезенцев с Рошке.

А Федька Канюков смотрел, как очищенный от пузыря жеребенок неуклюже встает на ноги. Коняжка обнюхал сдохшую мать, которую повитухи делили на мясо, и ткнулся не к кобыле, через мучения вытолкнувшей сына в жизнь, а к плошке с колодезной водой. Жеребенок беспомощно макал губы в воду, забывая о муках, через которые родился. Его начинал интересовать новый, незнакомый мир. Федька с облегчением смотрел на малыша. Немножко верилось комсомольцу, что маленькая жизнь искупила сегодня сотню больших смертей.

Глава XIII

Никто не знал, как именно у Гены помутился рассудок. Пришёл Гена из голода и войны. Шарил по подоконникам, искал гостинцы для странников. В Паревке дурачок задержался и, перетерпев первые побои, превратился в законного юродивого. Кривой уродился Гена, взлохмаченный, кареглазый, одна лопатка выше другой. Юродивый был неопределенного возраста – не мальчик и не старик – и жил посредине, то ли ниже, то ли выше: тряслась патлатая голова, а кадык выпирал, как гуськи ярмарочных весов. Когда сердобольная баба укладывала безумца в сенях, он поджимал к впалой груди лапки и вместо спасибо крякал: «Аг». Дурак и рад был вывалить иную мудрость, но всё равно икал единственным слогом. Послышалось в агуканье имя Геннадий – так и стали юродивого называть. Дурачок знал – неправильно послышалось, хотел поспорить, заагукал, однако глупые люди улыбнулись и решили, что божья душа с ними во всем согласна.

Теперь Гена лежал на дальнем берегу Вороны. Мокрое тельце сложилось в плотный коричневый кирпич. В нем бешено колотилось сердце и ещё кое-что. Может быть, тоже сердце, а может быть, и нет. Юрод этого не знал, думал местоимениями и пальцами, посасывая через запятые самого себя: однажды увидел дурачок в лавке большой-большой леденец и решил, что он будет у него вместо сердечной мышцы.

Гена не очень любил работать. Мог бросить грабли и пойти смотреть в чужой дом. Ему нравилось обнаруживать в окне бабу. Те поначалу пугались, а потом в шутку показывали то грудь, то передок. Изгибались всячески, звали к себе. Хлопали рукой по колыхающемуся заду. Дурачок не чувствовал остроты полового вопроса и задумчиво смотрел на бабу мутным коровьим взглядом. Над губой по-детски прели следы материнского молока.

У церкви Гена понял, что человек в круглых очках может навсегда увезти его от паревских лугов. Там дурачок разговаривал со змеями, умоляя их не кусать коровок. По ночам любил пососать вымя. Он незаметно подползал к буренкам, гладил их, шептал ласковые слова и, памятуя о маме, клал в рот толстый розовый сосок. Ныне почти всех Гениных кормилиц забили на мясо. Больше не было у юродивого мычащей матери.

Не было и доброго паренька, которого расстреляли у церкви. Он отдавал Гене хлебные корки, куда дурачок назначал капитаном мелкую живность. Лягушка или муравей сплавлялись вниз по ручью, а Гена бежал за хлебным плотом и радовался: пусть крохотная тварь мир посмотрит. Даже Гришку, решившего пожертвовать жизнью за чужих людей, дурак тоже любил. Никто не догадался, почему кривлялся атаманчик. А юродивый разглядел. Хотел Гришка Селянский собрать всю злость на себя, чтобы не тронули большевики ни юродивого, ни других паревцев. Хорошая была задумка, благородная. Только зазря опомоил себя Гришка: всё равно зачихал с колокольни пулемёт. Голубиная пяточка, которая была у Гены вместо ума, подсказала бежать прочь, туда, за речку, где в лес отошли вооруженные люди. Им нужно было рассказать обо всём, что случилось в Паревке, но Гена не помнил и не понимал, что может поведать антоновцам лишь коротенькое, обрывающееся изнутри «Аг!».

В синем небе загудел аэроплан. Юродивый облизнулся. Он с удовольствием смотрел на самолет, пока машина не заслонила солнце. Тогда Гена подпрыгнул, расправил горбатую спину и цапнул по небу рукой. Аэроплан продолжал гудеть, а Гена удивлённо рассматривал пустую ладонь. Очень нравились ему самолеты. Обрадовался дурак, когда в уезд для воздушной разведки привезли аэропланы. Скользит по небу рукотворная птица. Несёт в клюве живого червячка. И букашкам хорошо: ничей сапог их не давит. И пилоты Гене нравились: они плевали на дурака так же, как солдаты, только занятных железок, винтиков и веревочек у них было больше. Юродивый выменивал ценные вещи на поедание земли – солдаты смеялись и платили дураку бечевой. Каждую находку Гена относил в потайное место. Там хранилась у него цель жизни.

Надев рубашку, Гена зашлёпал в лес. Тот сразу загустел, бросил в лицо паутинку с жирным крестовиком, потушил свет, вытянул подножку-корягу, и стало Гене весело, радостно, он заагукал далеко и для всех. Юродивый без труда нашел след повстанцев. Не по крови и обрывкам бинтов, а почувствовал, что если идти прямо задом наперед, всегда сворачивая, то быстро нагонишь отряд. Так он и поступил, петляя возле каждого красивого пня.

Был Гена единственным, кто видел, отчего сгинул артиллерист Илья Клубничкин. Дурачок часто бегал в барские сады. Чуть свет, а он уже там – рвёт дикую вишню и кислую скороспелку. Что-то себе в рот кладет, а что-то девкам на потеху. Те яблочки примут, поблагодарят и ну в Гену швыряться! Тот хохочет и ядрышкам рот подставляет. Попадет девка внутрь – наестся Гена. В тот злополучный день он прибежал в сады, чтобы нарвать кислячки, но её объели, и расстроенный дурачок долго бродил вокруг покинутой усадьбы.

Под вечер в сады пришёл Клубничкин, да не один, а с бабой, сделанной Богом для послеобеденного отдыха. Юродивый смотрел, как они игрались, бегали вокруг деревьев, и баба дразнила командира грудью, как когда-то дразнила Гену из глубины дома. Потом кусты запыхтели, будто приехал в Паревку страшный паровоз, и баба, отряхнувшись, ушла. Клубничкин остался лежать с голым и довольным животом. Гена знал, что к нему никто не подходил. Ни тот холодный человек в круглых очках, ни чернявый Гришка. Просто вдруг зашумел ветер, кустарник брызнул листвой в раскрытые глаза Гены, и, пока тот, обидевшись, протирал их кулаком, Клубничкин испуганно запищал. Дурачок увидел, как от человека отползает что-то похожее на корень или змею. Так из поклона выпрямляются деревья, когда их долу пригибает ветер. Живот Клубничкина раскрылся. Гене стало до того страшно, что он бросился нарезать круги, покуда не наткнулся на Федьку…

Ни о чём этом Гена уже не помнил. В голове крутилась холодная гладкая лечебница, похожая на большой стеклянный пузырь. Туда его хотел отправить страшный кожаный человек. Кладут там больного под пресс и давят тело, разливая лечебный сок в специальные ампулы. Их потом в аптеках продают. И каким бы грозным ни казался Мезенцев, но имеют над ним власть пилюли, из дураков деланные. Со смехом догонял Гена антоновцев, а вокруг шептался лес, не понимая, почему его не боится маленький босой человек.

Елисей Силыч прислушался:

– Тихо!

Природа повиновалась. Смолкла пичуга. Лес подморозило.

– Чего там, Герваська? – спросил Жеводанов, надеясь, что старообрядец разглядел довлеющую силу.

– Слушайте!

Отряд отлип от котелков и недоверчиво вперился в чащу. Вообще, чаща была везде, однако отряд выбрал свободный пятачок, оплетённый корнями, где и встал на привал. Кони объедали кусты черники, и в теплоте курились костерки. Всё было спокойно. Лошади не вняли предостережению, костры тоже не думали угасать. Только люди, зверьё наиболее пугливое, залегли и направили взад, откуда вышли, винтовки.

– Там, – удивился Гервасий, – там… вздыхают.

– Вы что, боитесь? – Хлытин приподнял худенькую бровь.

Парня развеселило, что большой, сильный человек с такой серьёзной бородой может вдруг замереть, в душе приподнявшись на цыпочки, и сказать что-нибудь глупое, неуместное, вроде того, что в чаще кто-то вздыхает. Но эсер первым после Гервасия уловил вздох, прокравшийся сквозь листву. Чья-то далекая грусть ошарашивала тем, что на её месте должна была быть брань или хотя бы походная песня. А тут среди коряг и мокриц кто-то из-за чего-то переживал. Вздох уловил и квадратный Жеводанов, и Кикин, и даже крестьяне всё поняли, потушили огонь и заученными движениями пригнули коней к земле. От неё потянуло холодом. Костя перестал хихикать, пожелав против воли, чтобы Кикин не заныл о потерявшейся кобыле.

– Чую, – вдруг захаркал Кикин, – чую!

– Что? – спросил Жеводанов. – Силищу?

– Родное, мое… тут, рядышком! Я уж её заберу, пусть служит! Моё по праву! Моё! Кто возразит – порву, зубом зацыкочу.

– Молчать! – неожиданно зло зашипел Елисей Силыч.

– Ты чего командуешь, борода? – возмутился Жеводанов. – Погоны покажь! Карточку офицерскую!

Меж деревьев промелькнул силуэт. Поначалу было не разобрать – это человек или то, что обычно следует за ним? Фигура шла по касательной, точно были антоновцы мягкой окружностью. Костя, сузив глаза, различил: человек что-то тянул за собой. Вроде бы лошадь.

Тимофей Павлович шмыгнул, и из кривого носа выползла зелёная сколопендра. Кикин кого-то узнал и до хруста сжал побелевшие кулаки. А вот Хлытин не мог разобрать человека. Не потому, что он отличался от остальных лаптёжников – с десятка сажень все едины, а потому, что веяло от незнакомца не навозом с водкой, а странной свободой. Быть может, поймал человек коня Антонова? Но лошадь не была белой и человек белым не был: он шёл, не замечая людей, хотя должен был их заметить, шёл, и его вздох пушил густую бороду.

– Узнал, узнал! – зашептал Кикин. – Это же кум мой, Пётр! Соседушка наш. Узнали такого, а? Узнали! Он издалека виден. Гора-человек!

Паревцы перекрестились. Оставшиеся в меньшинстве Елисей Силыч с Жеводановым и Хлытиным ничего не поняли.

– Так что ж ты куму не крикнул? – удивился Жеводанов. – Раз надёжный человек, мог сгодиться.

Паревцы скорбно посмотрели на офицера. Елисей Силыч несколько раз открывал рот, но говорить передумал. Не любил он Кикина: тянуло от ползунка хвоистой крестьянской верой, для которой лохматый пень милее золотого потира. Ценил Тимофей Павлович не церковь, а замшелую полянку, где можно было причаститься кислой кровью народного бога – клюквой или брусникой. Христа Кикин, конечно, уважал, однако уважал как хозяйственного мужика, который тоже ел и тоже срал. Ещё Кикин одобрял иконы, но только те, что при деле, – прикопаны в поле, защищая урожай от грызунов, или под стрехой дом от молнии стерегут. А до большего Тимофею Павловичу дела не было. Он свою кобылу хотел. Вот и все таинства.

Кикин схватил вещмешок, винтовку и выполз из-под корня.

– Ты куда? – воспрепятствовал Елисей Силыч. – Стой, кому говорю!

– Отпусти! Надоело проповеди слушать! Даром что попов у вас нет, а ихние разговоры остались. Дух живет где хочет! Вот моя вера! В козявке ползающей и то духа больше, чем в тебе. В пшеничке дух! В говняшечке, из которой рожь родится! Повсюду! А в тебе духа нет! Не чуешь разве? Ты носом ничего не чуешь – какой же ты христианин? Не хочу с тобой!

– Какой дух, откуда? – пискнул Хлытин.

– Да вот же он! Повсюду! – Кикин расставил глаза, как руки. – А мой дух у Петра. Он мою кобылку ведёт. Прохудилась моя баба – видать присвоили себе жеребёнка, а он тоже мой! Всё своё себе верну. Вот чего хочу. Вот зачем я воевать пошёл. Все за это воюют. А кто не за это, тот за дураков! Ну, братцы, кто с Тимофеем Павловичем в дезертирство? Пойдем за Петром, он все здешние норы знает. А если нет его – сами выплутаем! Айда!

Пара неместных крестьян, не глядя на командиров, бросилась за Кикиным. Паревские мужики вцепились руками в торчащие корни, точно их силой заставляли идти за Тимофеем Павловичем. Было видно, что они предпочли бы сразу сдаться большевикам.

– Куда?! – рявкнул Елисей Силыч и ткнул в Жеводанова. – Чего застыл? Уйдут!

– Иди к черту, – выругался офицер. – И посрать Елисеюшка хочет, и жопу не замарать!

Костя Хлытин молчал. О таком не рассказывали в университете. Как только дезертиры скрылись, в колючем урмане снова засвистела пичуга.

Потеплело.