Текст книги "Остроумие мира"

Сосед оправдал свою славу балагура. Генрих все время хохотал над его россказнями. Под конец обеда владелец индюка, сначала делавший вид, что не знает короля, признался, что сразу узнал его, и скорбел, что случай послал ему, королю, такого ничтожного застольного собеседника.

– Честь моего короля дорога для меня, – ораторствовал хитроумный сосед офицерши, – и мне тяжко при мысли, что эта честь может пострадать оттого, что у короля за столом был такой ничтожный собеседник, а чтоб предупредить это несчастье, я вижу только одно средство.

– Какое?

– Сделать меня дворянином.

Генрих расхохотался и сказал:

– Черт возьми, великолепная мысль! Ты будешь дворянином, и на твоем дворянском гербе будет твой индюк!

Однажды, увидав у себя много седых волос, Генрих IV сказал присутствовавшим:

– Знаете, ведь это меня извели и так состарили приветствия и адреса, которые мне пришлось вытерпеть и вы слушать с тех пор, как я стал королем.

Какой-то дворянин, прислуживавший Генриху IV за столом, подавая ему вино, вместо того чтобы его только попробовать, по тогдашнему обычаю, по рассеянности выпил весь кубок до дна.

– Послушай, – сказать ему Генрих, – коли пить, так уж выпил бы хоть из учтивости за мое здоровье!

В бою при Арле Генрих IV ободрял своих солдат словами: «Я ваш король, вы французы, вот неприятель, следуйте за мной!» Но в пылу боя он заметил, что его передовые отряды начали поддаваться, и даже можно было опасаться, что они ударятся в бегство, потому что многие уже поворачивались спиной к неприятелю. Генрих устыдил их, воскликнув:

– Поверните голову и, если не хотите сражаться, то, по крайней мере, взгляните, как я буду умирать!

Увидев какого-то человека, у которого волосы на голове были уже совсем седые, а борода еще вся черная, Генрих IV спросил его, как это так с ним случилось.

– Это оттого, государь, что волосы мои на двадцать лет старее бороды.

Во времена Генриха IV жил какой-то чудак, который составлял анаграммы из имен разных выдающихся людей и богачей и подносил им эти плоды своей изобретательности. Он придумал также и анаграмму из имени короля и преподнес ее Генриху в чаянии награды. Король заинтересовался, что это за человек, чем он занимается. Бедняк отвечал, что занимается изобретением анаграмм, и поспешил прибавить, что он очень беден.

– Это неудивительно, – заметил король, – при таком неслыханном ремесле.

Генрих IV жаловался маршалу Роклору на упадок аппетита.

– Когда я был королем Наваррским, – говорил он, – у меня был превосходнейший аппетит, а теперь, когда стал королем Франции, ничто мне не нравится, все стало не по вкусу!

– Это потому, государь, – ответил маршал, – что в то время вы были отлучены от церкви, а у отлученного аппетит все равно что у дьявола.

Генрих IV был человек несомненной храбрости, и, однако же, когда он сходился лицом к лицу с неприятелем и ему докладывали, что настала минута боя, он неизбежно каждый раз впадал в некоторое расстройство, которое обычно приписывается лишь трусам. И, таким образом, каждый раз ему приходилось начинать бой… с укрощения своего бунтующего пищеварительного аппарата. Он сам над этим смеялся и говаривал при этом: «Надо пойти постараться для них (то есть для врага) хорошенечко…»

Один дворянин долго колебался и все не решался, к кому пристать – к Генриху IV или к его врагам. Однажды, увидав этого человека, Генрих сказал ему:

– Подойдите, сударь, не бойтесь; если наша возьмет, так ведь вы будете на нашей стороне.

Однажды Генрих IV приказал своему министру Сюлли явиться к нему на другой день с утра, чтобы засесть, не отрываясь, за важные государственные дела. Верный Сюлли явился в назначенный час к дверям королевской опочивальни, но Генрих велел ему сказать, что у него лихорадка и чтобы министр пришел после обеда. Сюлли, знавший своего повелителя насквозь, сейчас же почуял, что тут что-то не так; он не ушел, а остался, на всякий случай, переждать. Прошло некоторое время, и вот он видит, что из комнаты короля выходит очень интересная молодая особа; скоро после нее вышел и король. Увидав Сюлли, он смутился, принял самый угнетенный вид и начал жаловаться опять на свою лихорадку.

– Государь, – сказал ему Сюлли, – я знаю, что у вас была лихорадка, но я думал, что она вас уже оставила; по крайней мере, мне показалось, что как будто бы она минут пять назад вышла из вашей комнаты и ушла вниз по лестнице.

Однажды зимой, в сильнейшую стужу, Генрих IV ехал по улице, весь закутавшись в меховой плащ и все же чувствуя, что ему холодно. И вдруг он видит известного ему молодого гасконца, который весело шагает по морозу в очень легком костюме. Король был чрезвычайно поражен выносливостью этого молодца, подозвал его и спросил, как это он ухитряется оставаться живым на таком морозе в таком легком костюме.

– Неужели тебе не холодно?

– Нисколько, государь.

– Помилуй, да я в моей шубе весь дрожу! – воскликнул король.

– Ах, государь, – сказал ему гасконец, – кабы вы делали так, как я, то никогда бы не зябли!

– Научи, пожалуйста! – попросил король.

– Очень просто, надевайте на себя, как я делаю, весь свой гардероб, всю одежду, какая у вас есть, и будьте уверены, что никогда не озябнете.

Генрих IV очень любил своего сына и наследника Людовика XIII. В то время астрологи еще процветали почти повсюду при дворах королей и владетельных особ. Маленькому дофину составляли множество гороскопов. Так как звездочеты говорили все разное, то над ними трунили и объявили, что они все врут. Генрих с этим соглашался и сам смеялся, но однажды сказал про них:

– Они все врут да врут, а пожалуй, до того доврутся, что и правду скажут.

Однажды он играл со своим наследником, возя его на себе и ползая на четвереньках по комнате. В эту минуту в комнату вдруг вошел испанский посланник. Не оставляя своего занятия, Генрих спросил у него:

– Господин посол, есть у вас дети?

– Есть, государь.

– Ну, тогда я могу при вас докончить мой круг по комнате.

Неизвестный художник. Генрих IV

Во времена Генриха IV появился какой-то человек, обладавший непомерным аппетитом, евший за шестерых, как доложили о нем королю. Тот, заинтересовавшись таким чудищем, пожелал его видеть. В свою очередь едок тоже очень хотел быть представленным королю, полагая почему-то, что будет отменно награжден за свои отличия.

– Это правда, что ты ешь столько, сколько надо шестерым? – спросил король.

Обжора подтвердил.

– Ну, а работаешь ты тоже за шестерых? – продолжал король.

– Никак нет, государь, работаю, как всякий другой моей силы.

– Черт возьми, – сказал король, – если б у меня в королевстве было много таких, как ты, я бы вас всех перевешал, потому что вы бы у меня объели все государство.

Однажды Генрих IV сказал испанскому послу:

– Если испанский король раздражит меня, я буду за ним гнаться до самого Мадрида. Посланник ответил ему:

– Вы будете, государь, не первым французским королем, побывавшим в Мадриде.

Это был злой намек на мадридский плен Франциска, и Генрих спохватился, сдержал себя и сказал:

– Господин посланник, вы – испанец, я – гасконец; оба мы мастера бахвалиться; лучше оставим эту манеру, а то Бог весть до чего договоримся.

Генрих IV был добрый католик и по праздникам усердно присутствовал на богослужении, но по будням редко бывал в церкви. Он говорил по этому поводу:

– Когда я работаю на общее благо и в это время как бы забываю Бога, то мне кажется, что забываю Его ради Него.

Однажды он играл в мяч и выиграл четыреста экю. Он взял этот выигрыш сам и спрятал, сказав при этом:

– Это уж будет мое кровное, никуда не денется, потому что не пройдет через руки казначеев.

У него был любимец духовник, отец Коттон, что по-французски значит – вата. Всем было известно, что духовник имеет огромное влияние на короля, и влияние это никому не нравилось. Поэтому говорили:

– Король охотно выслушивал бы правду, кабы у него не была вата в ушах.

Проходя однажды по залам Лувра, Генрих IV встретил какогото совсем ему неведомого человека и, видя, что он всего больше смахивает на слугу, спросил, чей он, кому принадлежит.

– Самому себе, – отвечал тот.

– Милый мой, – заметил король, – у вас глупый господин.

Одному нищему, который, получив от Малерба милостыню, обещал помолиться за него, поэт сказал:

– Не трудись, мой друг. Судя по твоей нищете, Бог не склонен одарять тебя своими милостями и едва ли внемлет твоим молитвам.

Испанцы, с которыми Генрих IV был в нескончаемой вражде, под конец его царствования распустили слух, что он совсем болен, разбит, изнурен подагрой и вообще безопасен как воитель. Генрих узнал об этом, и, когда прибыл к нему испанский посол дон Педро де Толедо, Генрих принял его в Фонтенбло в большой галерее, по которой и принялся ходить самыми быстрыми шагами, не переставая в то же время беседовать с послом, который был вынужден бегать за королем, пока у него не подкосились ноги от усталости.

– Вот видите, господин посол, – сказал ему Генрих, – я, слава богу, еще совсем здоров.

Генрих IV очень любил Бассомпьера, но иногда жестоко и бесцеремонно шутил над ним. Так, по возвращении из Испании, где он был послом и, следовательно, представителем французского короля, Бассомпьер рассказывал, как испанский король выделил ему прелестного мула, на котором он отправился на аудиенцию. Генрих громко расхохотался, говоря:

– Вот поглядел бы я с удовольствием, как осел ехал верхом на муле!

– Что вы говорите, государь, – возразил ему Бассомпьер, – ведь я в то время представлял вашу особу!

Когда родилась Жанна д’Альбрэ, мать Генриха IV, испанцы, торжествуя, шутили:

– Вот чудо, корова родила овцу!

Они при этом намекали на корову, которая изображалась в гербе Беарнской области, родины Жанны д’Альбрэ. Радовались же потому, что тогда боялись рождения наследника Наваррского дома. Впоследствии, когда Генрих IV уже вошел в свою славу, вспомнили эту шутку и говорили:

– Овца породила на свет льва.

Племянник одной знатной особы совершил убийство и был отдан под суд. Особа обратилась к Генриху IV, прося его помиловать племянника. Но Генрих отвечал:

– Ничего не могу для вас сделать. Вы дядя и поступаете, как дядя, совершенно правильно, по-родственному, а я король, и мне надо поступать по-королевски. Я не сержусь на вас за ваше ходатайство, не сердитесь и вы на меня за отказы.

У поэта Малерба был брат, с которым он затеял какую-то тяжбу. Однажды кто-то, узнав о судебной распре братьев, сказал Малербу:

– Как это нехорошо! Тяжба между братьями! Какой дурной пример для других!

– Да позвольте, – оправдывался Малерб, – с кем же мне, по-вашему, тягаться? С московитами, с турками? Мне с ними нечего делить, помилуйте!

Однажды Малерб уходил от кого-то вечером, держа зажженную свечу в руке. Некто, встретившись с ним в эту минуту, завел длинный разговор о разных новостях, которые были для Малерба совершенно неинтересны. Послушав докучливого собеседника некоторое время, Малерб бесцеремонно прервал его.

– Прощайте, прощайте, – заторопился он, – слушая вас, я сожгу на пять су свечки, а все, что вы мне сообщаете, гроша не стоит!

Какой-то духовный сановник принес Малербу свои стихи на просмотр. Стихи были из рук вон плохи. Прочтя их с весьма кислой миной, Малерб воскликнул:

– Можно подумать, что вам предложили на выбор: либо написать стихи, либо идти на виселицу!

Финансовый интендант Генриха IV Виевиль был свиреп с обращавшимися к нему. У него с течением времени установилась привычка: как только человек проговорит, обращаясь к нему, обычные слова: «Милостивый государь, я вас…» – немедленно отворачиваться и дальше не слушать. Он порешил, что коли человек говорит «я вас…», то дальше, разумеется, будет слово «прошу», а он решил просьб никаких не только не исполнять, но и вовсе не выслушивать.

Между тем Малербу надо было его за что-то поблагодарить. Поэтому он первые слова своей речи построил так: «Милостивый государь, благодарить я вас пришел…» и т. д. Это был для французского языка варварский оборот, терзавший душу такого строгого стилиста и поборника чистоты языка, каким был Малерб, но иначе Виевиль не стал бы слушать, и не было возможности его поблагодарить.

У Малерба был слуга, на содержание которого он отпускал ежесуточно шесть су – по тогдашнему времени, сумма достаточная. Когда же этот служитель вел себя нехорошо, Малерб обычно обращался к нему с такими словами:

– Друг мой, кто огорчает господина своего, тот огорчает Господа Бога; чтоб искупить такой грех, надо поститься и творить милостыню. Поэтому я из ваших шести су удержу пять и отдам их нищим от вашего имени, в искупленье вашего греха.

Однажды Малерба кто-то пригласил обедать. Тогда обедали в полдень. Малерб, подойдя к дому около одиннадцати часов утра, увидал у дверей какого-то человека в перчатках и спросил его, кто он такой.

– Я повар хозяина дома.

Малерб сейчас же повернулся и ушел домой, приговаривая:

– Чтоб я стал обедать в доме, где повар в одиннадцать часов еще не снимал перчаток? Никогда!..

В делах политики Малерб строго держался правила невмешательства. Упрекавшим же его в политическом безразличии он говорил:

– Не следует простому пассажиру вмешиваться в управление судном.

Малерб, быть может, от лености, быть может, из желания довести отделку своих стихов до совершенства, работал иногда медленно и из-за этого попадал в досадные положения. Так, он засел за оду на смерть жены президента Вердена и сидел за ней три года, так что когда она была готова, оказалось, что Верден уже успел снова жениться.

Чрезвычайно удивительна оценка поэта и его общественного значения, сделанная Малербом.

– Хороший поэт, – говорил он, – не более полезен государству, чем хороший игрок в кегли.

Правда, такого же мнения были и другие выдающиеся и даже знаменитые люди. Так, экономист Кенэ на вопрос, почитает ли он великих поэтов, отвечал:

– Да, столько же, как и великих искусников игры в бильбоке.

Ньютон говорил, что предпочитает сапожника поэту и комедианту, потому что сапожник в обществе необходим. Но ни Кенэ, ни Ньютон поэтами сами не были, а Малерб был большой поэт.

В. К. Хеда. Натюрморт с раком. Фрагмент

Однажды Малерб обедал у архиепископа руанского. После обеда поэт немедленно засел в удобное кресло и сладко заснул. Архиепископу же надо было идти совершать службу и говорить проповедь, и ему хотелось, чтобы Малерб послушал ту проповедь. Он разбудил поэта и стал звать его с собой.

– Да зачем же, ваше преосвященство, – отговаривался Малерб, – ведь я так чудесно уснул и без вашей проповеди.

Известный врач времен Генриха IV Лабросс с жаром предавался изучению астрологии. В числе почитателей его таланта был и молодой герцог Вандомский (незаконный сын Генриха). Однажды он прибежал к королю встревоженный и сообщил, что Лабросс его предупредил о великой опасности, которая ему угрожала именно в тот день.

– Лабросс, – сказал ему Генрих, – старый дурак, изучающий астрологию, а Вандом молодой дурак, который в нее верит.

Сюлли, любимый министр Генриха IV, пережил своего короля на тридцать лет. Но он очень редко появлялся при дворе, хотя Людовик XIII очень его любил и дорожил его советами. Сюлли был приверженец старины, он не хотел даже принимать новых мод и ходил в старых костюмах. Однажды Людовик XIII попросил его к себе во дворец, имея в виду с ним о чем-то посоветоваться. Новые молодые придворные без церемоний подняли министра на смех, отпускали шутки насчет его одежды, манер, его серьезного вида. Сюлли, оскорбленный этими насмешками, сказал Людовику:

– Государь, когда ваш покойный отец делал мне честь, призывая меня для беседы о серьезных и важных делах, то он при этом всегда высылал вон из комнаты всех своих шутов и забавников.

Рош де Бальи, лейб-медик Генриха IV, прославился своим предсмертным чудачеством. Когда он занемог и слег, то знал, что ему уже не подняться. Он стал звать к себе одного за другим всех своих служителей и каждому из них приказывал:

– Возьми себе то-то и то-то и сейчас же уходи из дому, ты мне больше не нужен.

Люди разобрали все его имущество и разошлись. Когда он остался, наконец, один-одинешенек во всем доме, к нему зашли его друзья врачи навестить его. Они были весьма удивлены, найдя все двери в доме открытыми настежь, а комнаты пустыми и безлюдными. Как только они вошли в комнату, где лежал умирающий, он спросил их, не видали ли они кого-нибудь из его людей. Те отвечали, что в доме никого нет, все открыто, все вынесено.

– Ну, значит, мой багаж уже отправился в путь вперед, а теперь и я за ним.

Он распростился с друзьями и скоро после того умер.

Таллеман де Рео в своей известной хронике упоминает о некоем поэте Бадьбю, который отличался неимоверно плохим произношением; его стихи, и без того никуда не годные, становились сущей каторгой для слушателя, когда он сам принимался их декламировать. Вдобавок во время чтения он беспрестанно откашливался и плевал, словно весь был пропитан сыростью. Поэтому какой-то остряк сказал про него:

– В жизни не встречал я поэта более сухого и человека более мокрого.

Знаменитый автор «Опытов» Монтень говорил про врачей:

– Счастливцы эти лекаря! Успех их блестит ярко в лучах солнца, а неудачи их мирно укрывает земля!

Итальянский ученый Галилео Галилей наполнял изобретенные им термометры с ртутью не спиртом, а вином. Один из таких приборов ученый послал своему ученому другу в Англию, сопроводив посылку описанием назначения термометра.

Но то ли записка потерялась, то ли ученый друг не понял сути ее, только ответ пришел к Галилею неожиданный: «Вино поистине великолепно. Пожалуйста, вышли еще такой прибор».

Однажды какой-то офицер просил Туара (генерала времен Людовика XIII) немедленно уволить его в отпуск, выставив предлогом смертельную болезнь отца, о которой он будто бы только что получил известие. Генерал заподозрил что-то другое, так как дело происходило как раз накануне большой битвы. Однако он дал отпуск и сказал при этом весьма коварное похвальное слово офицеру:

– Отправляйтесь, отправляйтесь. Я вижу, что вы хорошо помните заповедь Божию: «Чти отца твоего и матерь твою – долголетен будешь на земле».

Знаменитый художник Рафаэль был остер на язык и ни с кем не церемонился. Однажды двое кардиналов присутствовали при его работе. Он доканчивал картину «Апостолы Петр и Павел», начатую еще до него художником Бартоломмео, по заказу папы, но незаконченную из-за его смерти. Кардиналы вздумали сделать какое-то замечание насчет цвета лиц апостолов, находя их слишком красными.

– Что же удивительного, – ответил Рафаэль, – святые апостолы, наверное, краснеют от стыда на том свете, видя, что ими основанная церковь управляется такими, как вы.

Молодой герцог Гиз был страстно влюблен в принцессу Гонзага и, чтобы жениться на ней, готов был отречься от всех своих должностей и доходов. Его взялся уговорить кардинал Ришелье.

– Подумайте, что вы делаете, – убеждал он молодого влюбленного. – У вас теперь четыреста тысяч ливров дохода, и вы собираетесь бросить эти четыреста тысяч из-за одной женщины! Другой на вашем месте согласился бы бросить четыреста тысяч женщин, чтобы иметь такой доход!

В число ловких проделок, при выполнении которых люди пользовались первым числом апреля, надо включить удачное бегство из плена герцога Лотарингского и его супруги. Они спокойно вышли из Нанси, где содержались в плену, переодетые крестьянами. Какая-то женщина узнала их и тотчас побежала известить об этом коменданта. Но в тот день было первое апреля, комендант не поверил, подумал, что его хотят поддеть на «апрельскую рыбу», как выражаются французы. Между тем слух о бегстве герцога и его супруги распространился уже и по всему городу, но все над ним хохотали, приговаривая: «Первое апреля!»

Когда же, наконец, решили проверить апрельскую шутку, то было уже поздно: беглецов и след простыл.

Людовик XII жаловался на испанского короля Фердинанда Католика, что тот его уже два раза обманул.

– Неправда, – воскликнул Фердинанд, когда ему сообщили об этом, – я его надул не два раза, а двадцать раз!

Когда королева Елизавета решила погубить Марию Стюарт, граф Лейцестер употребил все усилия, чтобы ее отговорить от этого намерения. Он указывал ей на крайне неприятное впечатление, какое может произвести подобная суровость на всех венценосцев Европы: они могут взглянуть на это как на личную обиду.

– Но я должна от нее отделаться, – кричала раздраженная королева, – как же мне иначе это сделать?

– Очень просто, государыня, – отвечал ей хитрый и жестокий царедворец, – вы можете ее устранить, но с соблюдением внешнего приличия.

– Что такое, какого приличия? – недоумевала королева.

– Ваше величество, вы можете послать к ней вместо палача аптекаря.

Знаменитый ученый Амио, воспитатель Карла IX, был человек очень жадный до наград. Карл IX сделал его своим духовником, потом дал ему очень почетное и доходное аббатство; но Амио все был недоволен и просил Карла о какой-то еще новой милости.

– Но, – напомнил ему Карл, – вы сами говорили, что удовольствовались бы доходом в тысячу экю, а теперь вы имеете уже гораздо больше.

– Так, государь, – отвечал Амио, – но вспомните нашу французскую пословицу: «От еды разыгрывается аппетит».

Знаменитый Томас Мор, готовясь взойти на эшафот, просил одного из присутствовавших при казни помочь ему подняться по ступеням.

– Помогите мне только взойти, – сказал он, – а просить вас помочь сойти мне уже не понадобится.

Папа Сикст V, пока еще был кардиналом, выглядел совсем дряхлым старцем. Когда он шел по улице, всем кидалась в глаза его разбитая, согбенная фигура. Но как только состоялось его избрание в папы, он сейчас же распрямился и приобрел удивительно бодрую и свежую внешность. Иные, не утерпев, спрашивали его о причине такой внезапной перемены, и он охотно отвечал:

– Пока я был кардиналом, я искал ключи царства небесного и потому постоянно склонялся к земле, чтобы немедленно поднять их, если найду. А теперь мне уже нечего искать их: они у меня в руке, и я должен смотреть не на землю, а на небо.

Голландский философ Бенедикт Спиноза часто играл в шахматы со своим домохозяином. Однажды тот спросил Спинозу:

– Не могу понять, почему я так волнуюсь, когда проигрываю, в то время как вы после проигрыша остаетесь совершенно спокойным? Неужели вы так безучастны к игре?

– Отнюдь нет, – ответил Спиноза. – Когда кто-либо из нас двоих проигрывает, король в любом случае получает мат, а это всегда радует мое республиканское сердце.

Отец Ариосто однажды за что-то разгневался на будущего великого поэта и прочитал ему длинную и суровую нотацию, которую сын выслушал молча, неподвижно, не сводя глаз с отца, с нерушимым вниманием.

Другой брат, присутствовавший при этой сцене, был удивлен тем, что во все время Ариосто не открыл рта, не произнес ни слова в свое оправдание. Он потом спросил его о причине этого упорного молчания, и юноша-поэт ответил:

– Я сочиняю теперь комедию, в которой мне как раз надо представить старика-отца, распекающего своего сына. Когда сегодня отец начал меня журить, я сейчас же подумал, что он может мне послужить моделью, с которой я могу писать отца в моей комедии. Вот почему я и молчал, и слушал его с таким вниманием. Мне хотелось ничего не упустить, ни одного слова, ни выражения лица, ни малейшего движения. Я нарочно ничего и не говорил, чтобы ничем не отвлекать своего внимания.

Фра Анжелико. Коронация Девы Марии. Фрагмент.

Папа Сикст V говаривал, что он готов причислить к лику святых ту женщину, на которую муж никогда не жаловался.

Эразма Роттердамского укоряли в том, что он ест в пост скоромное.

– Что делать, – возражал он. – Сам я добрый католик, но мой желудок – решительный лютеранин.

Римское простонародье роптало на папу Пия за налог, которым он обложил пшеницу; налог, впрочем, не превышал 5–6 копеек в год на потребителя. Папа говорил по этому поводу:

– Они бы лучше жаловались на моего предместника Павла IV, который установил новый праздник и этим лишил их целого дневного заработка.

В старых средневековых сборниках сохранилось много рассказов о ротозеях и глупцах. Один из этих остроумцев, например, ложась спать, заботливо тушил огонь, чтобы блохам его было не видно и чтоб они его не кусали.

Другой, разведя в печи большой огонь, хотел, чтоб он был подальше, и не так сильно грел, и глупец немедленно послал за печниками, чтобы они переставили печку подальше.

Третий, видя, как служанка плюет на утюг, чтоб узнать, горяч ли он, стал с такой же целью плевать в свой суп.

Четвертому бросили камнем в спину в то время, как он ехал верхом на муле, а он подумал, что это его лягнул его же мул, и принялся бить животное и т. д.

Людовик XII спрашивал у одного из величайших полководцев своего времени Жака Травюльса перед началом войны против Милана, чем надо запастись для этой войны.

– Для войны нужны три вещи, – отвечал Травюльс, – во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги.

Это изречение приписывалось потом многим другим государственным людям.

Людовик XII чрезвычайно высоко ставил и ценил в женщинах целомудрие. Про свою супругу Анну, которая изрядно терзала его своими странностями и капризами, он говаривал:

– Что делать, целомудрие в женщинах приходится дорого оплачивать.

Фердинанд, король испанский, путем коварства и вероломства отнял у Людовика XII неаполитанское королевство. Людовик сказал по этому случаю:

– Лучше потерять королевство, которое притом же можно вновь завоевать, нежели честь, которой уже не вернешь.

Однажды, когда Людовик XIII был еще наследником, встретившийся с ним на охоте крестьянин согнулся до земли, отдавая поклон дофину, а тот даже не взглянул на него. Тогда маркиз, воспитатель принца, сказал ему:

– Ваше высочество, нет никого ниже этого человека и нет никого выше вас, и, однако, если б он и ему подобные не пахали земли, вы и вам подобные рисковали бы умереть с голоду.

Про одного очень усердного судью, Лекуанье, кардинал Мазарини говорил:

– Он такой рачительный и усердный судья, что ему, вероятно, очень досадно, что он не может вынести обвинительный приговор обеим сторонам.

Кто-то жаловался на Мазарини, что когда он делает для кого-нибудь что-либо, то всегда делает так строптиво и неохотно, что тошно становится.

– В этом есть свое удобство, – заметил какой-то остряк, – он, по крайней мере, снимает с людей обязанность оставаться ему признательными.

Мазарини погиб от приема сильного рвотного. Впоследствии, когда это же лекарство, вовремя данное Людовику XIV, спасло его от смертельной опасности, пустили в ход остроту, что «рвотное уже два раза спасло Францию».

У Мазарини был на службе один дворянин, который пользовался расположением министра, но был очень беден. Мазарини и сам желал предоставить ему какое-нибудь доходное место, но все не выходило случая. Дворянин начал, наконец, роптать, а Мазарини заверил, что при первой возможности приложит все старания и т. д. Зная по опыту, что ничего из этих обещаний не выйдет, дворянин сказал своему патрону, что ему ничего не нужно, никакого доходного места, а что он просит только об одном: чтобы Мазарини в присутствии придворной публики почаще клал ему руку на плечо, и больше ничего. Уловка удалась как нельзя лучше. Видя в этом дружеском жесте знак близости дворянина к кардиналу, все кинулись к любимцу, прося его о своих делах и, конечно, не скупясь на благодарность. Очень скоро человек, придумавший эту остроумную уловку, стал богачом.

Мазарини не отличался твердостью в исполнении своих обещаний. Так, когда у него родился внук (от племянницы, выданной им за принца), весть эту ему принес некто Брекиньи. Обрадованный дед обещал наградить радостного вестника, но сейчас же и забыл свое обещание. Между тем мальчик умер. Брекиньи переждал некоторое время и, наконец, позволил себе намекнуть Мазарини насчет обещания.

– Ах, не напоминайте мне об этом, не растравляйте моего горя! – воскликнул кардинал, ловко прикрываясь своим дедовским несчастьем.

Тихо Браге умер довольно странной смертью. Как известно, в последние годы жизни его приютил у себя знаток и страстный любитель астрономии император Рудольф II. За день до смерти он ехал в одном экипаже с императором и в это время почувствовал некий весьма мучительный позыв, но из ложной щепетильности не показал вида, перетерпел и был вынут из кареты уже едва живой, а через несколько часов скончался. На его могиле одно время была эпитафия, в которой было сказано:

«Здесь покоится прах человека, который жил, как мудрец, а умер, как дурак».

Кардинал Ришелье, желая поторопить издание академического словаря, восстановил пенсию, которую прежде получал главный редактор словаря Водиеля. Тот, разумеется, явился благодарить кардинала.

– Ну, вы, конечно, не забудете поместить в словарь слово «пенсия»? – сказал ему кардинал.

– О, конечно, – отвечал Водиеля, – особенно же не забуду слово «благодарность».

Однажды Ришелье был у себя в замке, и все окрестные деревни и местечки послали депутации, чтобы его приветствовать. Между прочим, прибыл также депутат от городка Мирбале, который славился ослиной ярмаркой. В свите кардинала был один дворянин – рыжеволосый мужчина огромного роста, человек грубый и дерзкий и вместе с тем большой льстец и угодник. Ему захотелось позабавить кардинала за счет злополучного депутата из Мирбале, и вот, в то время как этот человек говорил свою приветственную речь, рыжий великан вдруг без церемонии прервал его громким вопросом:

– Почем у вас продавались ослы во время последней ярмарки? Оратор прервал свою речь, оглядел обидчика и ответил ему:

– Такого роста и такой масти, как ваша милость, продавались по 10 экю.

Затем, как ни в чем не бывало, спокойно продолжал свой спич.

Чувствуя приближение смерти, кардинал Ришелье упрашивал своих врачей сказать ему с полной откровенностью, что думают они о его состоянии и сколько времени, по их мнению, ему остается жить. Но они отвечали ему лишь одной грубой лестью: такая, дескать, драгоценная жизнь должна возбуждать участие самого неба и что Бог сделает чудо, чтобы спасти ее. Раздраженный этой галиматьей, Ришелье призвал к себе королевского лейб-медика Шико, человека прямого и простого. Он умолял его ничего не скрывать, сказать истинную правду, может ли он рассчитывать на выздоровление или ему следует готовиться к смерти. Шико, человек умный, дал ему хоть и не прямой, но достаточно ясный ответ:

– В течение двадцати четырех часов вы либо выздоровеете, либо умрете.

Кардинал был совершенно доволен таким ответом, он понял истину и горячо поблагодарил Шико.

Главным адвокатом парламента во времена Ришелье был Толон, человек очень невзрачный и тупоумный. Однажды он, в присутствии короля, возносил в своей речи до небес кардинала Ришелье, но говорил так неловко, что после заседания кардинал сказал ему: