Текст книги "Дядюшка Шорох и шуршавы"

Старый меняла поглядел на школьников, достал из потрепанного портфеля стопку книг-малюток и принялся раздавать четвероклассникам.

Люба сначала осталась на дороге, вместе с учительницей.

– А ты-то что же? – удивилась ботаничка, она работала в школе всего месяц и не знала Любину историю.

– Я сейчас!

Люба подходила к телеге шагом.

Она увидала, что ошиблась: отец раздавал одноклассникам не книжки, а простенькие зеркальца – уже по всей улице скакали солнечные зайцы-озорники.

– А ты чуть было не опоздала, – сказал отец Любе. – Вот тебе последняя моя утешалка.

Протянул ей с телеги свою дудочку и тронул лошадь…

В лес ребята шли мимо Старого Пня. Люба тут немного отстала от класса, оглянулась и увидела на трухлявом пеньке Лешего. Он пальцем поманил девочку.

– Ты хотела чуда? – спросил он.

– Хотела.

– Подойди к своему пеньку.

Люба подошла.

– Подними его.

Люба взяла пенёк обеими руками, потянула – и пенёк остался у неё в руках. Вернее, вершинка пенька. А там, внутри, стояла огромная матрёшка.

– Бери! Она твоя, – сказал счастливый Леший.

Руки у Любы разжались, подпиленная вершинка пенька упала на землю и раскололась.

– Бери! Бери! – подбадривал девочку Леший. – Вот тебе двенадцать подружек.

– Какой же ты чудак! – Люба улыбалась бедному Лешему, а слёзы у неё из глаз так и лились. – Какой же ты чудак!

И она побежала догонять класс, рукавами вытирая на ходу слёзы. Руки у неё были заняты: в одной – портфель, в другой – дудочка.

Строение пера

Учитель показал ребятам птичье перо и спросил:

– Узнаёте ли? Какая птица носит такие перья?

Мальчишки нахмурились, и каждый рукой махнул, девочки захихикали: уж чего это Виктор Степанович взялся пытать, как маленьких?

– Вижу, что узнали, – сказал Виктор Степанович. – Верно, перо гусиное. Сегодня мы будем изучать строение пера. Вот, смотрите, это опахало.

Виктор Степанович резко взмахнул пером, и воздух присвистнул.

– Для чего служит опахало?

– Чтоб на воздух можно было опереться, – сказал догадливый ученик Тюлихов.

– Молодец! – похвалил Виктор Степанович. – Опахало, как видите, на стержне или стволе. А толстая, гладкая, пустотелая часть пера называется «очин».

Учитель глядел на класс и ждал. Ребята знали: им нужно догадаться, что это значит – очин.

– О и чин! – глядя Виктору Степановичу в глаза, принялся за свои догадки Тюлихов. – Очи и ны… Овчи-ны…

– Чины, очи и овчины тут ни при чём, – улыбнулся Виктор Степанович. – Вот представьте себе…

Он начал говорить, а перед глазами ребят пошло как бы кино.

Врезана в бугре полукруглая скамья, поверхность бугра выложена зелёным дёрном. Сидит на этой скамье человек в ненынешней крылатой одежде. Смотрит в проём между деревьями, смотрит вдаль. Воздух по-осеннему холодный, земля тёмная от дождей. И сумерки темны, небо забито облаками. Человек поёживается – засиделся. Идёт песчаной дорожкой вдоль пруда, полного чёрной осенней воды. Идёт, трогая рукой шершавые стволы дубов, словно желая им покойной ночи. Перебегает по лёгкому мосту, выгнувшему спину. И вот он – дом. Сбрасывает в передней крылатый плащ, просторными пустующими комнатами проходит в угловую.

Свечи зажжены, комната ожидает хозяина. Язычки огня вытягиваются, приветствуя, – хозяин привёл с собою ветер.

На столе свежие гусиные перья. Острым ножом хозяин дома очиняет перо. Опускает в чернила, и на пустом листе бумаги ложится за строкой строка:

 
Над лесистыми брегами,
В час вечерней тишины…
 

Виктор Степанович читает стихи, писанные гусиным пером, рождённые на кончике очина. Ребята знают: это – Пушкин. Эти стихи пришли к Пушкину в Болдино. В Болдино они были с Виктором Степановичем в прошлом году, весной, когда изучали цветы и травы родного края.

– А помните, Виктор Степанович, – говорит за всех девочка Вера, – помните, как в пойме, возле Большого Болдина, чибисы на нас кричали?

И весь класс на минуту замирает, уходит в ту весну.

Большие птицы, сонно размахивая крыльями, кружили над молодым зелёным лугом. Кричали пронзительно, сердито: «Сей-час-мы-вас! Сей-час-мы-вас!»

«А вот это и есть дафна – волчье лыко», – показал им тогда Виктор Степанович травяной кустик.

«С этого Петрухин-то наш ягоды ел?» – спросил Тюлихов.

«Ох, с этого!»

Ребята сбились в стайку, испуганно смотрели на ядовитое растение.

«Затоптать его! Да растереть его!» – закричал на волчье лыко Тюлихов.

«Убить растение – дело нехитрое, – сказал Виктор Степанович. – Ну а вдруг завтра учёные найдут в ненужном, вредном цветке вещества, которые излечат человечество от каких-то страшных болезней! Не проще ли быть уважительным к миру растений? Не трогать, не пробовать на вкус, чего не знаешь».

Разрешил Виктор Степанович ребятам собрать букет из трав и растений, какие известны им. Невелик вышел букет. Попали в него трава-мурава, ромашка, просвирник, который зовут ещё «пышки-лепёшки», попал вечнозелёный наш северный копытень. Тысячелистник, подорожник, пижма – дикая рябинка, луговая гвоздика, или «часики», чайная розочка, она же манжетка, съедобный борщовник, одуванчик, тимофеевка, осот да молочай – он же бесогон-трава.

«Видите, сколько ещё предстоит нам узнать?» – повёл Виктор Степанович руками вокруг.

…Однако всем было пора вернуться в класс на урок «Строение пера». И все вернулись. Только Вера подзадержалась.

– Виктор Степанович, а может, человек всё-таки от птицы произошёл? – спросила она с надеждой. – Уж больно сладко во сне летать.

– А человек никогда с полётом и не расставался, – ответил Виктор Степанович. – В сказках летал, в мечтах. А теперь наяву летает, налетаться не может. Итак, каково же строение пера?

– Опахало, ствол, очин! – хором сказал класс.

А Вера всё ещё далеко была.

– Всё-таки самые хорошие стихи гусиными перьями написаны! – сказала она, сдвигая упрямо брови, чтоб кто-нибудь не возразил. – «У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том…» Такие слова подобраны! Скажешь – и как будто и впрямь летишь.

Собака на картофельном поле

– Вот и суббота пожаловала! – Никанор Иванович блаженно потянулся в постели, сладко зевнул и зажмурился. – Сумку собрала?

– Собрала. С вечера тебя дожидается.

– Веник не забыла?

– Да разве без веника тебя выгонишь?

– Без веника не баня. Берёзовый веничек-то? – Берёзовый.

– Штуки три теперь осталось берёзовых-то? Проездили к синему морю, и веников не заготовил.

– Ума не приложу, как ты обходиться будешь… Вставай, лялюшек тебе напекла.

Никанор Иванович перекувыркнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.

– Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?

Никанор Иванович соскочил с постели; шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал в сени, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге – ступню правой отогревал на щиколотке левой, – принялся чесать свои косматки.

– Надень тапочки: ноги как у гуся.

– Обойдётся! – сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами дыры, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так – жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвёртым с края, а за два года переехал в предпоследние.

– Беда прямо! – нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.

– Что? – спросила мать.

– Да так. Не в коня корм.

– Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.

– Да ведь время уходит!

– Это у тебя-то время! – Мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.

Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот. И она откликнулась – обняла, пригладила вихры.

– Какой же ты худющий!

– Зато в кости тяжёлый, – возразил Никанор Иванович. – Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел: ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места бы не сдвинул.

– За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались небось.

– Да мне чего? Я мигом! – Он опрометью кинулся к столу.

– Господи, с ног собьёшь! – испугалась мать.

Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.

– Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, – сказал ему дед в ту, самую трудную пору жизни. – Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся – Никанор Иванович. Принимаешь?

– Принимаю, – сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству.

Учительница знала про его жизнь, может, больше его самого. И согласилась с ним.

Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.

До бани нужно было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам, мосткам, реку, ну а там уж близко.

На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, себе хозяина, вот и пропадаю.

Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть.

– Знал бы, что встречу тебя, хоть кусок хлеба взял бы.

Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны.

– Ну нет у меня ничего! Время зазря теряешь. Ступай.

Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.

Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.

На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо – большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины. Ведь столько теперь одних домов в мире, многоэтажных, – как песчинок! А поездов, а заводов, а людей-то!

Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе:

– Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб рухнулись в тартарары.

Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулачке мелочь на баню.

– Ну пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.

Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.

Никанор Иванович прибавил шагу.

– Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я, поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя, чтоб отвадить, а меня, чтоб не обнадёживал вашего брата попусту.

Слова на собаку не подействовали.

– Не надрывай ты мне сердце! – рассердился Никанор Иванович. – И как это вы все чуете, что я вашего брата не обижаю?

Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся – и кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля, совсем одна.

Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.

– А, Никанорик! – обрадовалась ему тётенька-кассирша. – Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.

– На уговоры много времени потратил, – признался Никанор Иванович, получая билетик.

– Мать, что ли, не пускала?

– Да нет, с животным одним разговаривал.

Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.

– Никанорик! Веник не забыл?

– Никогда! – ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. – Мой шкаф не занят?

– Держу для друга. Пиджак свой там повесил.

– Спасибо, Василия!

– Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.

– Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.

– Это ты – в точку, – сокрушённо потряс головой Василия. – Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком, дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку – фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.

– Я и говорю, – поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.

– Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! – крикнул ему Василич.

Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.

Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.

– Ты чего? – спросил тот.

– Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.

– Да нет, не седой. Белый.

– Вот я и гляжу. Редкий волос.

– Чего же редкого, ты сам такой же!

– У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была как я, а потом волос потемнел.

– А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.

– Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь – и легко.

– Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком? – Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь. – Ишь ты! – восхищённо покрутил головой сосед. – Ты завсегдатай?

– Кто?

– Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент. – С семи лет хожу. А теперь десять.

– Завсегдатай. Хорошая у вас баня.

– Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?

– Пошли.

* * *

– Никанорик пожаловал! – дружно обрадовалась парилка.

Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового – не отстал ли? – окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.

– Никанорик, скажи! – пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. – Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.

– Они «звёзд» не привезут, – слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.

– Это почему же, Никанорик? – удивились противники толстяка. – Что им, «золото» не хочется получить?

– «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.

– Это верно, – согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. – Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?

– Даже на тбилисское!

– Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.

– Да ладно вы! – рассердился толстяк. – Я, между прочим, два кило за парную скидываю.

– А потом пять кружек пива – и опять в норме.

– А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?

– Эвкалипт.

– Годится!

Поддали пару, захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.

– Похлещись. – Никанор Иванович отдал свой веник белоголовому.

Тот похлестался.

– Не умеешь, – сказал Никанор Иванович. – Давай похлещу!

– Похлещи.

* * *

– Ну как? – спросил мальчик, когда они вышли из парной.

– Прямо тебе скажу – здорово!

Они заняли свои места, вымылись.

– Тебя Никанором зовут?

– Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.

– Ну, это понятно.

– Ишь какой понятливый! – усмехнулся Никанор совсем по-взрослому. – Ещё пойдёшь в парную?

– Пошёл бы, да за сердце боюсь.

– Ну, как хочешь! – Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.

Кинулся в раздевалку. Вытерся, кое-как оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу – и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина – и там не было белоголового. Помчался назад, к бане. И столкнулся с ним у входа.

– Что-нибудь забыл? – спросил белоголовый.

Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.

– Оставил, – сказал Никанор Иванович. – Мочалку. Любимую.

И прошмыгнул мимо этого человека в баню.

Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.

«А что, если он обернётся?»

Никанор Иванович втянул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились… он замедлил шаги, а потом совсем остановился.

И вспомнил собаку на картофельном поле.

И заплакал вдруг.

– Ты что-нибудь потерял? – спросила его старушка.

– Нет, ничего! – ответил он и бросился бегом в обратную сторону. И на бегу сообразил: «А мне как раз сюда и надо».

Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.

Лекарство
От семидесяти семи болезней

Дом бабки Травницы стоял над рекой. Крыша на домике сидела шалашиком, и потому в деревне называли его «дом в платочке».

На трубе намывал гостей чёрный кот, похожий на старую, давно не ношенную шапку.

Дверь в тёмные сени была открыта. Привязанные к притолоке, покачивались на ветру щучьи хребты. Под крышей, вместо ласточкиного, лепился серебряно-серый шар осиного гнезда.

– Лёшенька, это то, что нам надо! – обрадовалась Вера Фёдоровна, поставила чемодан на землю и постучала в окошко.

Никто не отозвался.

– Мама, погляди! – показал Лёша.

На самой крутизне, над омутом, высокая старуха ловила в воздухе что-то невидимое и складывала в хозяйственную сумку.

– В здравом ли она уме? Мне говорили, что ей девяносто девять лет, – шепнула Вера Фёдоровна Лёше.

– В здравом, в здравом! – крикнула Травница и пошла к дому. – Всё о вас знаю, всё ведаю. А руками попусту машу – так сегодня день Лукьяна-ветреника. По ветрам нынче гадают.

Травница поднялась на крыльцо и сверху посмотрела на гостей, глаза у неё были синие, весёлые.

– Значит, так, – сказала она. – Окна и летом заклеены, двери обиты изнутри и снаружи, а всё равно: то ангина, то бронхит, в коленях ревматизм, аппетита нет, спит плохо. У каких только профессоров не бывали, каких только лекарств не кушали: американских, тибетских, индийских; из аптеки английской королевы пилюли добывали.

«Вот это да!» – подумал Лёша. Травница выпалила любимую мамину присказку.

– Лечу я семьдесят семь хворей настоем на семидесяти семи травах, но жить нужно у меня и делать всё, что велю.

– Мы согласны! – Вера Фёдоровна благодарно прижала руки к груди. – Я ведь тоже очень и очень больна. Лягу, вслушаюсь в самоё себя – в каждой жилочке немочь.

– Молодая, а платье носишь шестидесятого размера! – усмехнулась Травница и показала на щучьи хребты: – Заразу отгоняет.

– А осы не кусаются? – осторожно спросила Вера Фёдоровна.

– Осы в доме – хорошо, – строго сказала Травница.

Потолок в сенях сплошь был завешан пучками трав и вениками, а в горнице было светло и чисто.

– Вот вам по кружке молока, и пойдёте со мной на полдник, Бурёнку доить.

– Может, сразу настоя вашего выпить? – спросила Вера Фёдоровна.

– Моя Бурёнка вредные травки пропускает, а полезные под метёлку берёт. Куда моему настою против коровьего молочка!

Травница взяла бидон и вывела из-за печи велосипед. На крыльце она сложила пальцы колечком и свистнула на всю улицу. Из соседнего дома выбежал мальчик.

– Вася, пригони-ка мне два велосипеда, свой и материн.

Вася привёл велосипеды. Травница прикрепила к своему косу, к Лёшиному – грабли, к велосипеду Веры Фёдоровны – вилы.

Спустились к реке. Здесь, привязанная к колышку, как послушный телёнок, ждала людей лодка.

– Садитесь! – Травница погрузила велосипеды, толкнула лодку, села за вёсла и стала командовать сама себе: – Ать-два! Ать-два! У нас луга заречные, брод далеко.

На середине речки бабуся передала вёсла Лёше.

– А ну-ка, молодец, постарайся! Ать-два!

Лёша одним веслом махнул – маму забрызгал, другое в воду зарылось. Дёргает Лёша весло – ни туда, ни сюда, лодку развернуло, понесло боком. Вера Фёдоровна кинулась на помощь. Налегли они на вёсла вдвоём, гребли разом и по очереди, приплыли наконец. Поглядели, а берег тот самый, с которого в путь отправились.

– Теперь моя очередь грести, – сказала Травница.

Махнула вёселками – вода за кормой закучерявилась, и вот уже осока с лодкой шушукается.

Сели на велосипеды, покатили стёжкой по зелёному лугу, поскакали по коренью в тёмном еловом лесу, выкатили на простор. В тени, под берёзами, на краю леса отдыхало от жары и оводов стадо.

Подоила Травница Бурёнку, напоила гостей парным молоком – и опять в путь. Сначала ехали, потом велосипеды на себе несли. Пробрались к старым вырубкам.

– Я здесь вокруг кустов покошу, ты, Лёша, траву сгребай, а ты, Вера Фёдоровна, к дороге носи.

Дело сделали, Травница и говорит:

– Лёша, вон на той берёзе, наверху, листочки молодые. Нарви мне веток.

– Он упадёт! – замахала руками Вера Фёдоровна. – Я сама. Я в детстве по деревьям, как белка, скакала.

И полезла. А ствол тонкий, дрожит, гнётся. Потянулась Вера Фёдоровна за молодыми веточками, и – ах! – понесла берёза её к земле, поставила, а сама тотчас распрямилась.

Лёша полез. С сучка на сучок – и на маму посматривает. А как стала берёза подрагивать да покачиваться, вцепился Лёшенька в белый ствол руками-ногами, как клещ.

– На первый раз прощается, – сказала Травница и сама полезла на берёзу.

Сначала Лёшу отлепила от дерева, в ручки Вере Фёдоровне передала, а потом уж молодых веток наломала.

Вернулись домой, Лёша и говорит:

– Обедать пора!

– Пора-то пора, – отвечает Травница. – Да деревенька у нас глухая, северная, газа нет. Поди-ка, Лёша, наруби чурбачков – печку затопить.

– Я сама! – испугалась Вера Фёдоровна. – Лёша может ногу топором поранить.

Нарубила она дров, а Лёша их натаскал.

У бабуси новое дело.

– Пока щи да каша варятся, прополи, Лёшенька, морковку в огороде, да, смотри, морковь не повыдергай.

– Мы вместе! – пришла на помощь сыну Вера Фёдоровна.

Полгрядки пропололи – еда сварилась. Лёша в городе, как плохой поросёнок, одну жижицу из супов да борщей высасывал, а тут полную ложку в рот тащит.

Поели, Травница и говорит:

– Ступай, Лёша, в салочки с ребятишками поиграй.

– Я только одну минуту полежу! – попросил Лёша, прилёг на сундук и заснул, а Вера Фёдоровна вместе с ним.

Разбудила их Травница вечером.

– Бурёнка из стада пришла, пора молоко пить; пора в парной реке на заре вечерней купаться.

Вода в реке – как Бурёнкино молоко. Искупались, на крылечке перед сном посидели, на первые звёздочки поглядели.

– А когда настой будем пить? – спрашивает Лёша: привык он, бедный, лечиться.

– По нынешнему теплу воздух любого питья полезней, – сказала Травница. – Только вот спать пора: вставать нам рано.

На Севере летний день долгий. Пойдёт, пойдёт заря вечерняя на убыль, а полымя-то и перекинется с запада на восток – ночи как не бывало.

Подняла Травница гостей на утренней заре. Повела к реке купаться. Вода холодная. Зажмурил Лёша глаза и сиганул в заревую реку. Выскочил, а тело горит, звенит, работа в руки просится, в голове ясно. А тут белые лебеди над деревней низко прошли.

– Никогда не видал! – удивился Лёша.

– Да ведь и я не видала, – призналась Вера Фёдоровна и тоже нырнула в заревую реку вслед за Травницей.