Текст книги "Дядюшка Шорох и шуршавы"

Жёлуди

На десятый день учёбы первоклассник Ваня учился писать цифру «пять».

Единицу, двойку, тройку, четвёрку Ваня писал старательно, но без любви, а вот пятёрку он писал любовно.

– Ваня, смотри – язык откусишь! – сказала мама. – Что-то очень уж стараешься сегодня.

– Стараюсь, – признался Ваня. – Как же не стараться – пятёрку учусь писать. – И вздохнул: – Отметок нам не ставят, программа теперь другая. А как будут отметки ставить, так я тебе пятёрки буду носить.

– Так уж всегда и пятёрки? – засомневалась мама.

– Надо бы, чтоб всегда, – серьёзно сказал сын. – Пошёл учиться – так чего ж… Нужно всё знать. А когда всё знаешь, пятёрки ставят.

Ваня был человек серьёзный. Он уже многому научился. Читал с пяти лет. Толстую «Книгу будущих командиров» два раза прочитал, а ещё любил про космос, фантастику и научное… Считать тоже умел: складывал и вычитал в уме. Для него к семнадцати прибавить девятнадцать – всё равно что к десяти прибавить десять. А вот писал Ваня только по-печатному, прописными буквами не умел, этому и учился. Дыша над каждой цифиркой, написал Ваня две строчки пятёрок и стал ждать отца с работы.

Ждавши, притомился. Сел шнурки бантиками завязывать на ботинках. Как пошёл в школу, плохо было дело. Ваня поутру сидит, завязывает бантики, а мама стоит над ним, огорчается, вздыхает. Сколько она раз вздохнёт, пока бантик сложишь, да проденешь, да затянешь. В воскресенье мама с папой в лес собрались и его звали, а он не пошёл. Хотелось, а не пошёл. Целый день на порожке шнурки завязывал-развязывал. Зато утром, перед школой, сел он ботинки шнуровать, а мама, как всегда, с грустным лицом ждать собралась. Ваня – раз-два, и готово! Мама так и просияла. И он, конечно, тоже сиял, не хуже солнышка…

Завязал Ваня шнурки, развязал, опять завязал. Когда умеешь, это и не пол дела даже – пустяк. Стал Ваня город из кубиков строить – не достроил: кубики – детское дело. Телевизор включил. А в телевизоре – учёный. Говорит, что нашу Землю очень беречь надо, пока не поздно. Многие леса на Земле повырублены, а леса – лёгкие Земли. Небо люди дымом закоптили, реки загрязнили отходами, моря и океаны – нефтью. И как бы не случилась беда. Одни учёные говорят, что от всего этого загрязнения Земля может оледенеть, другие, наоборот, потепления ждут. А если на Земле станет теплее всего на один градус, пойдут таять ледники, и тогда быть потопу. Все долины и равнины под воду уйдут.

– Вот те рраз! – перепугался Ваня. – Чего же это мы на равнине-то живём? Чего же это отец-то думает? На Памир нужно ехать. Самое высокое место.

Подумал так и покраснел. Соседку свою по парте, Лену Балину, вспомнил и Мишку-второклассника. Они вместе в школу ходят. И Нину Михайловну – учительницу.

Он с папой-мамой на Памир, а они? Как же их всех бросишь?

Крепко Ваня призадумался, но тут отец с работы пришёл. Помылся, переоделся и Ване на окно показывает. За окном темно. Мама хотела ужин собирать, а отец говорит:

– Подожди! Пойдём с Ваней погуляем.

– На пустырь, что ли, свой? – спрашивает мама.

Ну, они ей ничего не ответили, потому что и вправду на пустырь шли. Там темно, свет электрический – земной – не мешает звёздам. Да и не такой уж он пустырь. Там дуб растёт. Хороший дуб, старый, с корнями наружу.

* * *

На небе нового чего ж высмотришь? Звёзды на небе вечные. Но отцу с сыном в радость было на знакомые звёзды глядеть. Вон оранжевый Арктур на звёздном парашютике повис, а вон, в ручке Большого Ковша, – хитрая двойная звезда: пониже Мицар – конь, повыше Алькор – всадник. У кого хорошие глаза, тот обе звезды видит: и коня и всадника.

Нырнул в Ковш спутник, пробил донце и мгновенно ушёл – светлячок летучий, весёлая человеческая звёздочка.

– Как знать, – сказал отец, – может, на этом спутнике автоматика, а может, космонавты полетели… Лет через двадцать, смотришь, и ты вот этак, звёздочкой, людям на радость…

– Я?! – удивился Ваня.

– А почему не ты? Это старенькие книзу растут, а маленькие кверху. Кто-то из вас будет дома строить, кто-то хлеб выращивать, а кому-то в космос отправляться.

Тут Ваня и спросил про самое главное:

– Папа, скажи, Земля, если её теперь не пожалеть, не поберечь… – Во рту у Вани пересохло даже. – Может Земля заледенеть или…

Ваня не договорил: не хотелось ему договаривать, не хотелось и подумать даже, что Земля может погибнуть, если её не поберечь.

– В журнале, что ли, прочитал? – удивился отец.

– По телевизору сказали.

– Не-ет! – Отец снял кепку, надел и опять снял – разволновался, значит. – Нет! Такого люди не могут допустить… Ты пойми, человек такой силой владеет!.. А главное, ведь все мы любим Землю-то. У кого – горы, у кого – море. А у нас с тобой – наш старый дуб.

Такой вот получился у них разговор. А тут ещё прожёг небо, да как-то снизу вверх, большой метеорит. Сгорел, даже дым было видно. Не обрадовал их сегодня звёздный путешественник. А вдруг это обломок какой-нибудь погибшей планеты?!

Взгрустнули они и пошли домой. В тепло. Ужинать.

* * *

Ночью Ваня плакал во сне. От слёз и проснулся. Проснулся и сразу вспомнил, почему плакал.

Земля во сне озябла и стала покрываться корочкой льда, как лужа. Ваня Землю в тёплый платок завернул, чтобы уберечь. Завернул и сам похолодел, давай узел зубами растягивать. Ведь коли растают льды, пойдёт гулять вода, затопит равнины, и нашу, Восточно-Европейскую…

Ваня не знал во сне, как спасти Землю, а проснулся – вспомнил: нужно деревья сажать. Если каждый человек посадит дерево – это четыре миллиарда деревьев. Четыре миллиарда! А если по два дерева посадить? Ничего себе будет рощица!

Ваня даже сел на постели. Вот для чего пятёрочки-то надо получать! Чтоб наука тебе поддалась! Чтоб, если надо, и свою планету умел подлечить, и другие! Планетным доктором стать!

Решил эту задачку Ваня и заснул.

Утром чуть свет поднялся и пошёл на пустырь, к дубу. До того ранец желудями набил, что ни один учебник не поместился.

Пришёл Ваня в класс и положил свой ранец на учительский стол.

– Зачем столько желудей? – удивилась Нина Михайловна. – Я просила принести на урок овощи и фрукты.

– Если каждый человек посадит одно дерево, – сказал Ваня, – это же будет четыре миллиарда деревьев! Но ведь не все же посадят по дереву.

И это Ваня знал: не все сажают деревья. На Земле есть пустыни, где живут люди, а деревьев нет, и есть огромные города, где людей миллионы, а деревьев тоже нет: земля под асфальтом. И ещё есть на Земле плохие люди. Они не посадили ни одного дерева, а сломали, свалили, убили – леса.

– Ты хочешь, чтобы мы посадили дубовую рощу? – улыбнулась Нина Михайловна. – Только вот где нам её посадить?

– Подумать надо, – сказал Ваня.

Дворец Золушки

Второкласснику Зине поставили на уроке труда «отлично». Он из своего конструктора собрал два спутника и произвёл стыковку.

Второклассник Зина был мальчиком, а страдал из-за своего дедушки, Зиновия. Зиновий, конечно, не хуже, чем Эдуард – Эдик или Прон – Проня, да только когда ещё Зиновием станешь, а вот Зиной – это уж до десятого класса включительно.

На перемене, разглядывая Зинины спутники, ребята заговорили о своих любимых игрушках.

– У меня был такой куклёнок резиновый, – сказала Вера, – я его звала «Туська». Мама говорит, что я без него даже заснуть не могла. Когда мне было жарко, он меня холодил, а когда мне было холодно, он меня теплил.

– Утеплял, – поправил Веру Зина.

– Не утеплял – это квартиры утепляют, – вмешался в разговор Санька Чирикин. – Твой Тусёнок тебя согревал.

– А ты не лезь! – рассердилась Вера. – Подумаешь, умный.

– Тусёнок – это не очень интересно, – сказала Маша. – У меня вот, к примеру, был заяц-барабанщик, он сам барабанил, потом пингвин, у него горели глаза, и он ходил по комнате. Ну конечно, у меня был и луноход, и всякие машины, которые объезжают препятствия. Железная дорога была. Полотно, паровоз и вагоны. И, представляете, от всей железной дороги сохранились передние колёса от паровоза и одна заржавевшая секция дороги.

Тут каждый стал вспоминать, какие игрушки у него были и что от них осталось.

– А вот у меня, – крикнул Санька Чирикин (говорили все, и никто уже друг друга не слышал), – а вот у меня был дворец! Из настоящего перламутра. Сквозь его маленькие окна были видны все комнаты. Перед самым дворцом лежало зеркальце. Оно было совсем как настоящее озеро. Вокруг озера стояли зелёные деревья, из нейлона, как настоящие. А по озеру плавали лебеди. Из настоящих лебединых перьев. В дверях дворца стояла Золушка на одной ноге, и на этой ноге был надет хрустальный башмачок.

– Ого! – удивился Зина. – И ты его тоже?..

– Чего?

– Доломал?

– Ну, ясно, доломал. Одно зеркальце только и осталось. Придёшь – покажу.

– Бессовестный ты, Чирикин! – возмутилась Вера. – Такую прелесть уничтожить. Да у меня ни одна пылинка на такой дворец не посмела бы сесть. Нет, мальчишки, вы – безжалостные люди!

– Это верно… – грустно вздохнул Санька Чирикин. – Мне этот дворец папа подарил, а я не уберёг. Когда светило солнце, каждая башенка сияла, и все окна сияли, и особенно хрустальный башмачок.

Санька Чирикин рассказывал, и глаза у него становились всё больше, больше, а вот у Маши, наоборот, сужались и стали как щёлочки.

– Он всё врёт! – сказала Маша. – Во-первых, Чирикин, у тебя нет отца. А во-вторых, таких игрушек в нашей стране не производят. Уж мне такую игрушку обязательно бы купили.

Саша побледнел, как взрослый, встал и снова сел. Ребята глядели то на него, то на Машу и потом стали отворачиваться, чтобы не глядеть.

– Я правду говорю! – возмутилась Маша. – Я же их соседка. У Чирикина отца нет. Я, по крайней мере, ни разу его не видала.

– И не увидишь! – Санька вскочил из-за парты. – Потому что это тайна. Клянётесь не разболтать?

– Клянёмся, – шёпотом сказали ребята.

– Смотрите, я открываю вам государственный секрет. Мой отец – разведчик! – выпалил Санька Чирикин. – А дворец Золушки он привёз из-за кордона. Понятно?

Зина, слушая Саньку Чирикина, разглядывал свои ботинки. Он не умеет смотреть людям в глаза, если они говорят неправду. Он даже на свою маму не смотрит, когда она рассказывает гостям, что все их ковры от бабушки. Бабушка живёт в деревне, у неё нет ни одного ковра, только половики линялые, и крыша у неё течёт.

Не мог Зина и на Саньку Чирикина глядеть. У Санькиного отца другая семья, в той семье – двойняшки, они на будущий год в школу пойдут.

Кто-то тронул Зину за плечо – Чирикин!

– Разговор есть! – сказал он Зине.

Они вышли в коридор. Санька побежал под лестницу – значит, разговор серьёзный.

– Чего? – спросил Зина.

– Да ничего, – ответил Санька. – Давай обнимемся. По-мужски.

Они обнялись, Санька был тёплый, как меньшой братишка. На виске у него росли не волосы, а белые пушинки.

Прозвенел звонок. Пришла учительница. Посмотрела на ребят.

– Что-то вы очень возбуждённые. Видимо, после урока труда. Сосредоточьтесь. Сегодня мы будем читать «Сказку про храброго Зайца – длинные уши, косые глаза, короткий хвост». Саня Чирикин, читай первый.

Санька молчал. Все на него поглядели. Он сидел согнувшись, как старичок. Шею спрятал в плечи, голову склонил набок и что-то разглядывал на пустой доске.

– Чирикин! – удивилась учительница. – Вернись из своей мечты, мы ждём тебя в классе на уроке чтения.

Санька Чирикин услыхал, вскочил.

– Читать?

– Читай!

– Про храброго Зайца?

– Про храброго Зайца.

– А вы знаете, я видел в зоопарке, когда ещё совсем маленький был, но я это помню, – в одной клетке жили волк и заяц. Честное слово, это было на самом деле!

Глаза у Саньки Чирикина опять блестели.

– Он правду говорит. Так может быть! – вскочил Зина. – Если звери вместе с детства, они друг друга не съедят.

Нормальная температура

– Ты зачем бросал в старую ворону льдышками? – спрашивает мама.

Что тут ответишь? Молчит Илюха.

– Ты почему у Танечки отнял лыжи?

– Я ей отдал.

– Он с обрыва прыгал! – кричит Танечка.

– Подумаешь, один раз, – мрачно соглашается Илюха.

– Не один, а два раза ты прыгал.

– С какого обрыва? – Глаза у мамы становятся круглые, как копеечки. – От сосны?

– От сосны! – злорадствует Танечка.

– Ты забыл, что твой отец, настоящий лыжник, на этом злосчастном обрыве сломал ногу?

– Я же маленький! – не соглашается Илюха. – У маленьких кости гибкие.

– Кости у него гибкие! – кричит мама гневно. – Разве это сын? Это!.. Сосульку грыз, со взрослыми, со здоровенными парнями снежками кидался… Бабушку Весёлкину с ног сшиб…

– Я извинился. Я её из снега достал.

– Но ведь и это не всё! – скорбно говорит мама.

– Не всё! – торжествует противнейшая из самых противных девчонок, доставшаяся хорошему человеку в родные сестры. – Ты ещё мне и моей подруженьке Аллочке натолкал снегу за воротник. И теперь у меня – температура!

Илюха опускает голову.

– Они наябедничать грозились. Чего ж было делать-то?

– А что делать? Одевайся, мама, обувайся и ступай за доктором. Ты ведь, дорогая мамочка, мало сегодня работала…

Илюха бросается в прихожую за пальто.

– Я сам сбегаю!

– Ну уж нет! – твёрдо говорит мама. – Посиди, дружочек, дома! Будешь сидеть, покуда Танечке не разрешат выходить. Чтоб ты понял наконец! Ступай в свою комнату и учи таблицу умножения.

Такой вот невесёлый выдался вечер.

А ночь получилась и того хуже. Хоть врач приходил, хоть Танечке ещё два раза ставили градусник и лекарство она пила, температура у неё поднялась высокая. Девочка бредила и всё убегала в бреду. От него, от Илюхи. Она так и кричала: «Илюха! Илюха! Прячься!»

Только под утро лекарство наконец подействовало, Танечка вспотела и уснула крепким сном.

Тогда и мама уснула.

А Илюха уснуть никак не мог.

Ну, спрашивается, чем ему помешала старая ворона? Она у них как своя. Если её нет на верхушке сосны, и поглядеть не на что. Илюха, прежде чем задачки решать, всегда на сосну глядит. У него своя примета: сидит ворона – значит, задачка простая, а не сидит – лучше и не браться. Ни за что с ответом не сойдётся.

И с большими дураками зря связался. Они разве что понимают, ведь и вправду – лбы здоровые! Федул этот такие снежки жмёт – хуже булыжника.

Илюха пощупал синяк на боку. Здоровенный. Если бы не бабушка Весёлкина, Федул ни за что бы в него не залепил!

Илюха убегал, а бабушка – вот она. Тропа узкая, снег глубокий. Сама виновата – загородила дорогу и кричит: «Светы! Светы!»

Какие «светы»?

Илюхе стало вдруг стыдно: взялся себя выгораживать.

Чего уж там! С девчонками ума хватило связаться. Танечка-то, как сосулька, тоненькая, недаром мама говорит: «Светочка ты моя!» Каждую зиму болеет. И вот опять. Из-за братца родненького.

«Вырасту большой, возьму я тебя, сестричка, к себе на корабль. И на экватор махнём! Пропалю до черноты. Чтоб уж никакая простуда не брала».

И опять Илюха оборвал себя:

«Экватор! Ты ещё вырасти, выучись».

Горько стало Илюхе: ни разу – вот ведь что обидно! – ни единого разу не сделал он для Танечки что-нибудь хорошее. Всегда у них вражда: крики, щипки, затрещины и всякое другое.

Чёрные окна не торопились не то чтобы порозоветь – посинеть как следует. Такое уж время пришло. Не хочется утру людям показываться. Зима стоит непонятная: то мороз, то оттепель, небо серое.

«Привести бы Танечке Снегурочку! – подумал Илюха. – Вот, пожалуйста, сестричка. Играйте».

– Опять выдумки! – сказал вслух Илюха, встал и потихоньку оделся.

Ноги были ватные после бессонной ночи. Мама и Танечка спали. Надел пальто, шапку, валенки.

«А мамин запрет? – подумал Илюха, отпирая дверь, и сразу нашёлся: – А я в булочную! Танечке горячую булку принесу. Она любит с пылу с жару».

Ночью приморозило и ветром намело снега в подъезд.

Илюха вышел на улицу. Люди уже проснулись, по делам бегут.

Булочная еще издали поманила душистым запахом тёплого хлеба. Продавщица поглядела на Илюху с одобрением.

– Вот и вырос матери помощник.

Покраснел Илюха, будто крапивой его стеганули, – хорош помощник, ничего не скажешь!

Взял булку, побежал домой.

Ветер дул в лицо, и пришлось нагнуть голову. Под ноги глядел. А поднял глаза уже возле дома, когда сворачивал с дороги на тропинку, – Снегурочка!

Снегурочка стояла отвернувшись, словно бы кого поджидала.

– Эй! – вежливым голосом позвал Илюха. – Пойдём к нам. К Танечке! К сестрёнке моей!.. У неё знаешь какие куклы! И говорящие, и которые танцуют. Ей слона купили. Уши хлопают, хобот в колечко свёртывается. Пошли, чего тебе? Ну хоть на полсекундочки.

Илюха глазам своим не поверил: Снегурочка сошла с дороги на его тропинку.

По лестнице он первым взлетел, дверь отомкнул, пальто скинул, чтоб холодом Танечку не обдать. Дверь в спальню настежь.

– Танюха! Держи, тёпленькая. А эта тоже к тебе!

Танечка, хлопая ресницами, смотрела на Илюху с булкой в руках, на Снегурочку и вдруг всхлипнула:

– Илюша, миленький! Спасибо тебе…

И тут из Илюхиных глаз потекли слёзы. Ручьём!

И оба сквозь свои всхлипы услышали: дзинь! дзинь!

Это упали на пол ледяные слезинки Снегурочки.

– Ты-то что плачешь? – испугался Илюха. – Да вы поиграйте! Мама! Где слон-то Танечкин, у которого уши хлопают?

А мама стояла в тёмной прихожей и говорила:

– Это она от радости. На вас, дурачков, глядя.

– Мама! Илюша! Снегурочка! – крикнула Танечка, трогая голову. – У меня нормальная температура. Совершенно нормальная. И глотать не больно.

Тихая плакса

Не знаю, с чего и начать эту очень грустную историю.

Жил-был мальчик по имени Антоша. За все десять лет его жизни ничего замечательного, чудесного или хоть немножко необычайного с ним не приключалось. Он жил-был, ел, пил, учился… И может, никто бы и не узнал, какой это отважный и верный в дружбе человек, если бы не девочка Клаша.

Девочка Клаша сидела с Антошей за одной партой. Это была очень тихая девочка. Она умела так незаметно жить все четыре и даже пять уроков, что Антоша иногда совершенно забывал о ней, словно сидел один. Но когда Антоше что-нибудь было нужно, Клаша тотчас приходила ему на помощь. Забудет линейку – Клаша обязательно выручит: у неё и линейка есть и ещё угольник. Кончились в ручке чернила, а Клаша уже достаёт из пенала запасную ручку. Или ещё слово «корова». Каждому известно, что писать надо: «Ко-ро-ва». Антоша тоже об этом знал, но однажды он полдня твердил на все лады: «Кирова – карова, Кирова – карова, Кирова – карова». До того задурил себе голову, что перестал сам себе верить. Если в диктанте встречалась бедная корова, Антоша смотрел не в тетрадку, а на Клашу. И она, зная его беду, складывала губы дудочкой и шептала: «Ко-о!»

Что и говорить, Клаша была добрая девочка, и училась она хорошо, но прозвище к ней пристало противное. Ребята звали её «слёзки кап-кап» или «тихая плакса».

Удивительное дело! Клаша не проливала слёз, когда и мальчишка бы заплакал. Ей вырвали сразу два зуба – молчала. Со всего разбега упала на асфальт, колени ободрала, ладони – ни слезинки. Но плакала она почти каждый день. Сидит на уроке, и вдруг: кап-кап – и две дорожки по щекам.

И на переменках плакала. Встанет у окошка, словно бы засмотрелась, а у самой веки набрякшие, глаза красные и нос хлюпает.

Когда Клаша плакала, Антоша отворачивался от неё, глядел в одну точку, ничего не видел, никого не слышал, и дома в тот день жилось ему неуютно. За обедом только вид делал, что ест, к телевизору не подходил, уроки делал долго и всё ошибался… Сердился про себя на Клашу: «Ну чего она!» И, неизвестно почему, стыдно было.

Людям надо помогать.

И, чтобы не сидеть сложа руки, решил Антоша провожать Клашу до самого дома: может, у неё обидчик есть? Но провожать девочку – мальчишки засмеют. И Антоша стал пропускать Клашу вперёд, а сам шёл следом, прячась за углами домов.

Обидчиков не видно было, и однажды Антоша сказал соседке:

– Если тебе нужно какое-нибудь редкое лекарство, чтоб вылечить папу или маму, ты только принеси рецепт. У меня мама в аптеке работает, я её очень попрошу, и она добудет лекарство.

– У меня нет мамы, у меня мачеха, – сказала Клаша, и слёзы так и полились у нее из глаз.

Антоша знал: в сказках мачехи плохие, а в кино – хорошие. В жизни он был знаком с одной мачехой, с маминой подругой, тётей Зосей. Тётя Зося была весёлая, красивая. Она приходила к ним в гости с цветами, обязательно с каким-нибудь замечательным тортом или диковинной коробкой конфет. Если пришла тётя Зося, значит, в доме праздник.

– Почему ты не приведёшь к нам свою падчерицу? – спросила однажды Антошина мама.

– Ну уж нет! – замахала руками тётя Зося. – Я у вас отдыхаю от этой злой и капризной девочки. Она со мной почти не разговаривает, только смотрит, как сова, не мигая. Я её боюсь. Случись со мной несчастье, она будет радоваться.

И тётя Зося, сделав жалобное лицо, прижалась ухом к мордочке своей чёрнобурой лисы. Тётя Зося никогда не снимала с плеч лису, пушистую, с серебряной спинкой, с лапками. Лиса скалила острые белые зубы, и казалось, что она улыбается.

Однажды Антоша набрался храбрости и пошёл проводить Клашу не таясь. Ему хотелось сделать для неё что-то доброе, и он взял её портфель.

– Мачеха тебя мучает? – спросил Антоша.

– Нет. Она варит по утрам кашу из «Геркулеса» и говорит, что это полезно для здоровья. Когда мама варила геркулесовую кашу, папа даже пробовать не хотел, а теперь ест.

– И ты из-за этого плачешь? – удивился Антоша.

– Плачу, – призналась Клаша.

– Может, она не очень плохая?

– Плохая! Она очень плохая! – тихо и твёрдо сказала Клаша. – Она сняла со стены фотографию мамы и повесила медведицу с медвежатами. Я всегда любила эту картину, а теперь ненавижу.

Клаша отняла у Антоши портфель и убежала.

На следующий день уже на первом уроке Антоша увидал, как расплываются чернила на Клашиной тетрадке.

– Ты чего? – спросил он её.

Девочка не ответила, но когда прозвенел последний звонок, вдруг всё рассказала:

– Она… она… она… вынула из альбома мамины фотографии и вставила свои.

– Принеси завтра альбом в школу, – сказал Антоша. – Мы ей покажем.

Клаша альбом принесла, но всё-таки спросила:

– Что ты хочешь сделать?

– Я нарисую твоей бабе-яге рога и усы, а чтоб не подумала на тебя, всюду распишусь: «Мститель Ант.». Согласна?

– Согласна!

Антоша открыл альбом и увидал тётю Зоею.

Всё это случилось перед самым Новым годом. В тот день им выдали табели и пригласили на ёлку.

На ёлку Клаша не пришла…

Антоша долго бродил вокруг её дома, но девочки на улице не видно было, а в окна не заглянешь: Клаша жила на пятом этаже.

Тогда он решил действовать.

Тётя Зося со своим мужем собиралась встречать Новый год у них. Она придёт к ним, и вот тогда…

Тётя Зося пришла раньше других гостей. Она принесла цветы, а Антоше подарила семь гномиков, весёлых белобородых братцев в красных колпачках.

Антоша взял подарок. Пробормотал «спасибо» и забился в угол, стыдясь своей трусости. Он понял, что ничего не скажет, ни одного слова.

Тётя Зося принялась помогать маме на кухне и, боясь запачкать, сняла свою лису.

Антоша стоял под дверью и подслушивал. Это было ужасно, но ведь надо же узнать, почему Клаша не была на ёлке. Наверное, наказана за испорченный альбом.

И он услышал наконец:

– Ты знаешь, какой подарок мне сделала моя падчерица? Я-то её одела как куколку. За меховыми сапожками весь город обегала. Вымаливала, переплачивала.

– Что же она сделала? – спросила мама.

– Изгадила все мои фотографии.

– Может, девочку психиатру показать?

– Нет. Её не по врачам надо водить, а хорошенько бы выдрать. И ведь какая лгунья! Под каждой фотографией стоит подпись: «Мститель Ант.». Это, видите ли, не она рисовала мне усы, а её отважный рыцарь. Я отменила все ёлки для неё! Или пусть сознается во лжи, или назовёт негодника. Молчит. Сказать ей нечего.

Антоша, чтоб не выдать себя, на цыпочках ушёл от двери.

Вот их ёлка, но ему не до ёлки.

Лиса тёти Зоей, положив мордочку на лапки, следила за ним с дивана блестящими злыми глазами. Какие острые хищные у неё зубы, точь-в-точь как у тёти Зоей.

Антоша достал ножницы. Мех был на подкладке, кожа толстая. Не получилось. Тогда он пошёл в комнату отца, взял его опасную бритву и отрезал лисе голову.

Надел пальто, шапку, чтоб убежать, но потом передумал, разделся. Взял лису в одну руку, лисью голову в другую и вошёл на кухню.

– Так это ты – Ант! – тоненько взвизгнула тётя Зося. – Я вас обоих… я вас в колонию сдам, к малолетним преступникам! Ноги моей не будет в этом доме!

Вместо зимних карнавалов, вместо катания на лыжах, на коньках Антоша сидел теперь целые дни дома. Таков был приговор отца.

– Я не желаю из-за пакостей наших деток терять добрых друзей! – сказал отец матери. – У него теперь будет время подумать на досуге о своём поведении. Запомни: ты не мститель – падчерица Зоей окружена заботой, ты – пакостник. Мелкий пакостник.

Антоша думал о себе. Он был согласен с отцом: и вправду – пакостник. Не так действовал. Антоша теперь знал, что нужно было сделать. Нужно было вместе с Клашей уехать в другой город или на какую-нибудь стройку. Но для этого надо ещё вырасти…

Чтоб попусту себя не расстраивать, Антоша не торчал возле окна. Однажды сидел он, не зажигая света, забившись в уголок дивана. Отец и мама ушли в кинотеатр. Окна темнели, жизнь на улице утихала. И вдруг он услышал: стучат. В форточку. Антоша очень удивился. Клаша жила на пятом этаже, а они на самом верху башни, на четырнадцатом. Но если стучат, значит, кто-то просится в дом. Антоша открыл форточку, и в комнату влетел воробей.

Суматошно трепеща крыльями, он ударялся о потолок, о стены, и Антоша сразу понял: быть беде. Заворожённо смотрел он на тонконогую хрустальную цветочницу, убранную на зиму на шкаф, подальше от его, Антошиных, неловких рук.

То ли нужно было подставить к шкафу стул и снять вазу, то ли как-то усмирить воробья.

Антоша выскользнул на кухню, нашёл коробку с пшеном, вернулся в гостиную и высыпал половину банки на стол, на белую скатерть. В тот же миг на шкафу хрустально зазвенело, цветочница упала набок, завертелась, грохнулась на пол и рассыпалась в сверкающие брызги.

– Ну вот! – сказал Антоша притихшему воробью.

Воробей, напуганный шумом, опустился на железную веточку торшера и уронил капельку.

«На покрывало из кружев», – сказал себе Антоша.

Воробей был маленький, взъерошенный. Видно, плохо ему жилось нынешней морозной зимой.

– Ладно, поешь, – сказал Антоша гостю и ушёл из комнаты.

Воробей приглашение понял и принял.

Он тотчас перелетел на стол и принялся клевать пшено.

Антоша смотрел в щель между дверью и косяком на воробьиное пиршество и не горевал ни о чём. Ни о том, что срезал с воротника лисью морду, ни о том, что разбилась самая красивая вещь в их доме.

«Приручить бы воробья, – думал Антоша. – Пусть носит письма Клаше. Почтовый воробей – вот было бы здорово!»

И усмехнулся. И сказал себе вслух, чтоб не выветрилось из головы:

– Нам надо вырасти другими людьми.

Сказал и вошёл в комнату. Воробей вспорхнул над столом, но тотчас опустился, заспешил набить зобик.

– Смотри не переешь, – сказал ему Антоша.

И тут он подумал о том, что воробья нельзя отпустить – открыть настежь дверь и турнуть. Ведь мама, пожалуй, не поверит, что цветочницу расколотил воробей. И конечно, мама обязательно спросит, почему кормил воробья на столе, на новой белой скатерти.

Пшена надо было насыпать на пол.

Довольный гость чистил клюв – наелся.

Антоша отворил дверь на лестничную клетку.

– Улетай! Пусть не верят. Я-то буду знать, что сказал правду.

Антоша решительно шагнул к столу. Воробей вспорхнул и вылетел в форточку.

– Так, – сказал Антоша, оглядывая комнату, – за гостем нужно прибрать.

Он закрыл форточку, затворил дверь, унёс на кухню банку с пшеном и принёс совок и веник.