Текст книги "Сполошный колокол"

Встретили

Донат лежал на спине, голова на бугорочке, грудь нараспашку, ноги босые. Пальцами ног поигрывал – Боже ты мой, как соскучилось тело по свободе за зиму, как хорошо вот этак, ни о чем не думая, пятками в землю, пальцами в небо!

Солнце не в помеху – само ласкается, трется о щеку, как голубок прирученный. Ветер кузнечиком. Вспрыгнет на нос, на одной ножке постоит, в ноздрях пощекочет горьким травяным духом, и глядь – уже на лбу. Подует, как на кипяток, тронет волосы, словно белка хвостиком махнет – и такое чудное спокойствие по всему телу, словно сам стал весенней землей, а в тебе, в недрах твоих, ручьи текут полные, добрые, не ради озорства – ради всеобщей земной благодати.

Глядел Донат в небо. Уж такая синь – закроешь глаза, а все равно сине. Ну и, конечно, повернулся Донат на бок – в сон потянуло. Ухом коснулся земли, а земля гудит, будто улей в ней. И вдруг через пчелиный тот гул – лошадиный топот. Зябко стало.

Лежал Донат за изгородью. Вокруг Пскова деревеньки малые кучками, как опята. То холм усыпят избами, то низинку. То к лесу прижмутся, то на поле выскочат. В такой вот деревеньке и стоял с тридцатью молодцами новоприборный пятидесятник. Царь таковым чином пока что не пожаловал Доната, зато Гаврила Демидов повеличал.

Князь Хованский был уже близко. И Псков готовил ему встречу.

Земля не обманула Доната. К овечьему загону, под забором которого он лежал, прискакал всадник:

– Показались!

Донат недовольно хмыкнул, потянулся, сел. Стрельцы, прослышав о том, что войска Хованского близко, прибежали к своему пятидесятнику, как цыплята к наседке. Донат, скрывая от людей волнение, тщательно завернул ноги портянками, не торопясь натянул сапоги и, все еще сидя на земле, посмотрел на гонца:

– Чего на коне торчишь? Слезай! А то Хованский увидит твой горшок и сбежит со страху!

Шутка была тяжелая, но все охотно засмеялись. На гонце и вправду шлем был неуклюжий – горшок горшком.

Донат встал:

– Будем действовать, как велено. Если Хованский на деревеньку наскочит – вступим в бой. Если пойдет мимо – пропустим. Ударим по обозу. Наше дело – обоз… А теперь, воины, пошли-ка спрячемся. Да получше.

Решил Донат увести своих на зады, к трем прошлогодним стогам соломы.

Стрельцы прятались с удовольствием, пятидесятнику пришлось прикрикнуть на них:

– Вы не больно-то вглубь лезьте! А то вас и не найдешь.

Тут подошел к нему крестьянин с косой на плечах:

– Ворог – на порог, а вы – в солому!

– Не твоего ума дело, мужик! – огрызнулся Донат.

– Куда ж нам до вашего брата. Мы косы изготовили для встречи князя, на вас надеялись, а вы как сметану лопать – первые, а как дело до войны – так вона.

– Как тебя зовут? – нахмурился Донат.

– Не пугай, не из пужливых! – ответил крестьянин. – Иван Сергушкин я.

– Я тебя не пугаю, Иван Сергушкин. У нас от Гаврилы-старосты особый приказ. Нам на рожон лезть не велено. Понял? И вам я лезть на рожон не велю. Если Хованский или какой отряд его войдет в деревню, приказываю тебе встретить его хлебом-солью… А вот когда мы в бой пойдем, тогда помогай.

– Это с кем же мы воевать-то будем, коли к Хованскому велишь с хлебом-солью идти?

– С обозом его!

– С обозом? – задумался Сергушкин. – Дело. Без харча воевать не можно.

– Ну, так ступай к мужикам. Вели им сидеть до поры смирно.

Сергушкин хотел уйти, но Донат остановил его:

– Помоги-ка мне на стог залезть.

В трех верстах от Пскова князь Иван Никитич Хованский сделал последний привал. Собрал военный совет. Был князь грузен, толстобрюх. Губы толстые, сдавленные с боков тяжелыми, налезающими на круглый нос щеками. Оттого похож был Иван Никитич на зажиревшего ребенка. Такими-то губами не приказы давать, а в сладком сне причмокивать да присвистывать.

Глядя князю в лицо глазами, полными любви и отваги, встал Воронцов-Вельяминов.

– Князь Иван Никитич, – сказал он, – я мыслю с ходу напасть на деревеньки, окружающие Псков, поджечь их, чтобы выманить идущих на помощь крестьянам стрельцов и горожан. Вторым отрядом ударить на ворота и за спиною псковского воинства ворваться в город.

– Этого делать нельзя! – резко поднялся на ноги Ордин-Нащокин. – Мы пришли под Псков не для того, чтобы разорять свои же земли. Мы пришли для того, чтобы склонить на свою сторону тех, кто пристал к мятежу не своей волей. Таких людей во Пскове большинство. Верю, что вскоре они сами расправятся с бунтовщиками и Псков добром откроет князю ворота.

– Ждать? – закричал Воронцов-Вельяминов. – Нужно так наказать чернь, чтоб она навеки разучилась держать голову прямо!

– Я не могу идти на приступ, – сказал Хованский и стал вздыхать. – У меня две тысячи войска. Две тысячи – не двадцать! Во Пскове одних стрельцов полторы тысячи. У Пскова пушки, а у меня ни одной. У Пскова хлебные запасы, а у меня корма людям – на неделю, лошадям – на три дня.

– Вот потому и надо ударить! – не сдержался Воронцов-Вельяминов.

Хованский в сердцах под ноги себе плюнул:

– Коли мы нападем, от нас пух полетит. А как псковичи разобьют меня, так гиль заново пойдет гулять.

– Надо подождать, – сказал Ордин-Нащокин. – Перекрыть дороги, ведущие в город, и подождать.

Хованский отер вспотевшее лицо платком и, повздыхав, сообщил:

– Я собрал вас не для того, чтобы решать, приступом идти на город или измором его взять. Тут дело за нас решено нашей слабостью. Я собрал вас, псковских дворян, чтоб указали вы мне место хорошее, где стоять можно лагерем долго. Чтоб с того места сбить нас было не просто.

– Лучшего места, чем Снетогорский монастырь, не придумаешь, – сказал Ордин-Нащокин. – На холме стоит. С одной стороны река защитой, с другой – озеро. Стены в монастыре высокие, крепкие.

– Сколько до Пскова верст? – спросил быстро князь.

– Три версты.

– Туда и пойдем! – Иван Никитич проворно вскочил на ноги. – Да смотрите мне, чтоб ни выстрела по городу. Они – пусть палят. Мы – смолчим. Вам говорю, псковские дворяне. Поедете возле меня, а то, я гляжу, прыти вам девать некуда.

Труба пропела сигнал.

Полк Хованского двинулся ко Пскову.

Гаврила Демидов стоял на Гремучей башне. Здесь была самая большая псковская пушка. Ее выстрел – сигнал для всех пушкарей города. Гавриле Демидову доложили:

– Князь Хованский взял без боя Любятинский монастырь. Монахи встретили князя хлебом-солью.

– Ладно, – кивнул Гаврила.

Через четверть часа новый гонец:

– Князь Хованский оставил большой отряд в монастыре, а сам идет мимо Пскова.

– Ладно, – согласился Гаврила.

Третий гонец сообщил:

– Князь Хованский никого не трогает. Деревень не разоряет. Идет мимо Пскова.

– Ладно, – сказал Гаврила. – Я и сам вижу.

Полк Хованского шел противоположным берегом реки Псковы.

– А ну, изготовьтесь! – приказал Гаврила пушкарям.

Пушкари бросились заряжать орудие, а старший пушкарь подошел к Гавриле:

– Далеко!

– Вижу, что далеко. Не ради убийства сей залп. Пусть князь знает, что Псков – не Новгород, а псковичи – не новгородцы.

К Гавриле подбежал с зажженным фитилем Мирон Емельянов. Глаза горят пуще фитиля.

– Палить?

– Пали, Мироша.

Мирон подскочил к пушке, перекрестился, поднес фитиль к полке с порохом и отскочил. Рвануло так, что башня наполнилась гулом, будто в колоколе сидели.

И сразу же рявкнули все пушки Пскова.

Князь Иван Никитич Хованский остановил коня, любуясь пороховыми облаками, слетевшими с башен города.

– Славно! – сказал. Потянул ноздрями воздух и тянул до тех пор, пока ноздри не поймали запах пороха. – Славно! – повторил князь, трогая коня.

Рядом с ним оказался Ордин-Нащокин. Хованский кивнул на городские стены:

– Пообветшала крепость, а все одно – хороша.

Ордин-Нащокин был бледен.

– Какое безумство! – Губы у него дрожали, и князь Хованский понял: от возмущения – не от страха. – Государство только-только начинает приходить в себя. С турками – мир, с поляками – перемирие, со шведами – тоже. И свои. Свои! Под корень режут.

– Так уж и под корень, – усмехнулся Иван Никитич. – Бунт.

Слишком равнодушно сказал это слово князь, Афанасий Лаврентьевич вновь осердился:

– Бунт бунту рознь! Когда северные города шумят – это шум и есть; когда Москва пылает – это нехорошо, а все ж не так нехорошо, как гиль во Пскове. Здесь рубеж. Здесь земля спорная. Всякий сильный правым себя почитает, хватая города и земли.

– М-да, – промычал Хованский; ему не хотелось вести умный разговор, а с этим дворянином о простых вещах не разговоришься.

И, рассердившись на все сразу, князь упрекнул Афанасия Лаврентьевича:

– Ваши-то псковичи, дворянство, – в постные дни мясо едят. Никакого страха нет, никакого закона… Оттого и бунтует Псков. Коли промеж дворян вера слаба, так где ж ее у простых-то людей сыщешь?

– Простые люди Псковской земли не развратны! – гордо сказал Ордин-Нащокин. – Я даю тебе слово, князь Иван Никитич, что отвращу крестьян от воровства.

– Поспешай. Я в словесные уговоры не верю, я мечом уговариваю. – И, чтоб отвязаться от умного дворянина, Хованский огрел коня плетью и ускакал к головному отряду, который уже подходил к Снетогорскому монастырю.

Ордин-Нащокин смотрел князю вослед: «Уж больно вы, князья, на убийство скоры. Кому ж в поле работать после учебы вашей?»

Донат видел, как чинно шло и ехало мимо деревеньки войско Хованского. По избам не шныряли, шли тихо, без литавр и барабанов, свернув знамена.

И вдруг у Доната сердце так подпрыгнуло: впереди отряда иноземного строя ехал убийца отца Зюсс. Конница подняла большую пыль, видно было плохо. Да и откуда взяться в полку московского князя немцу Рихарду Зюссу?

Донат так раздумался, что прозевал тот миг, когда в деревню вступил обоз. Зато мужики с Иваном Сергушкиным не зевали. Выбежали с косами на дорогу, отсекли часть обоза от войска и кинулись колотить возниц.

Сергушкин проткнул косою двух нерасторопных обозников. Это Донат видел, прыгая со стога на землю.

– За мной!

Стрельцы, мешая друг другу, повалили из стога. На ходу продирали глаза, отряхивались.

Видя, что на помощь крестьянам идут стрельцы, обозная прислуга бросила телеги и, отбиваясь, побежала к своим.

Сергушкин преследовал бегущих. Он догнал телегу, забежал сбоку. И возница, не дожидаясь, когда его полоснут косою, бросил вожжи и прыгнул с телеги головой вниз.

Сергушкин вскочил в повозку. Остановил лошадей, стал их заворачивать, но тут на помощь обозу прискакали драгуны. В телеге были сложены разрядные дела[19]19
  Разрядные дела – дела Разрядного приказа, который ведал сбором податей.


[Закрыть], и драгуны радовались, что важные бумаги не попали к псковичам.

Между тем отбитый у Хованского обоз Донат спешно гнал ко Пскову. Драгуны напасть на стрельцов не посмели. Где уж там нападать? Из ворот города выходило со знаменами и барабанами ополчение Пскова. Войско встало перед городом, ожидая боя, но Хованский вступать в бой не хотел.

То-то князю было досадно, когда он узнал, что псковичи отбили часть обоза, и все шесть телег с его собственным имуществом.

Свадьба

На следующий день было тихо. Хованский, отрезая Псков от его волостей и городов, построил за день между Снетной горой и Любятинским монастырем острожек. В нем засел небольшой отряд иноземного строя и человек с двести псковских дворян с их людьми. Командовал острожком немец Зюсс. Глаза не подвели Доната. Прельстившись большим жалованьем, Зюсс перешел на службу к русскому царю.

Гаврила Демидов тоже велел построить вокруг города несколько малых острожков. Максим Яга утром выходил с людьми за Великую и стрелял по Снетной горе из фальконетов[20]20
  Фальконет – пушка, стрелявшая свинцовыми снарядами.


[Закрыть]. Ядра долетали до монастыря. Псковичам не видно было, а вред их пальба причинила: у телеги колесо разбило, лошади голову снесло. Коль ядра тревожили Хованского, значит, хорошо. Вот и велел Гаврила строить острожки, чтоб из них по врагам палить.

В тот тихий день Гаврила-староста напрочь замучился. Хлебником он был хорошим, человеком рассудительным, а вот строя не знал и воевать не умел. А воевать нужно было.

И, боясь ратного дела, оставил Гаврила стрелецкие дела напоследок, а решал то, что ему казалось проще.

Решил Гаврила-староста так: коль Хованский отрезает дороги ко Пскову, стало быть, нужно отрезать дороги и Хованскому. Собрал Гаврила во Всегородней избе самых верных людей и велел им ехать по деревням собирать отряды из крестьян, и чтоб те отряды не давали Хованскому покою ни днем, ни ночью, чтоб подвозу к Снетной горе не было, чтоб гонцов Хованского перенимать, чтоб дворян, идущих к Хованскому на помощь, гнать и бить.

А потом распустил по домам Гаврила свою «думу» и, оставшись наедине с Томилой Слепым, спросил его прямо:

– Кого над войском поставить?

– Воеводу Львова, – невесело пошутил Томила. И серьезно сказал: – Никого нельзя ставить. Стрельцы завистливы друг к другу: одного возвысишь, сто обидишь.

– Нельзя же приказы стрелецкие головам доверить?

– Нельзя. Максима Ягу над Старым приказом надо головой поставить. Прокофия Козу – над новым, Сорокоума Никиту – над другим.

– Ополчение кому?

– Ульяну Фадееву. Его во Пскове знают, ему верят.

Люди Хованского, просидев два дня на Снетной горе, поняли, что жизнь им выпала не сытная. Поехали маленькие отряды по деревням. В Завелье забрали всех овец, голов сто. Впятером сюда наведались. Да за околицей их ждал Сергушкин с мужиками. У Сергушкина было человек тридцать. Все на лошадях. Бросились на добытчиков, и те без боя стали уходить полями. По ним стреляли. Да не метко. Так без крови бы и обошлось, но навстречу неудачливым добытчикам с десятью казаками ехал царский гонец к архимандриту Печорского монастыря.

Казаки бегунов остановили и ударили на Сергушкина. А тот уже пороха понюхал. Не дрогнул. Велел своим спешиться. Выставил стрелков. Выждал, когда казаки подскачут на выстрел, и встретил залпом. Били мужики по лошадям. Несколько лошадей пало, казачий строй спутался, а мужики вскочили на коней и пустились без страха в бой.

Царев гонец никогда в подобных переделках не был, потерялся. Метнулся туда-сюда. А со всех сторон чужие скачут… Остановил гонец коня и голову в гриву спрятал. Взяли мужики его в плен. Видят, человек богатый, конь под ним на удивление – и на радостях за казаками не погнались, а кинулись с пленником к Великой на плавучий мост.

Тем временем в маленькой церкви Успения у Парома всегородний староста Гаврила Демидов обвенчался с Варварой Емельяновой. Знали о венчании только близкие люди. Свадьбу решили не устраивать, но можно ли что-либо скрыть в городе, где тебя знают все!

Из церкви приехали домой, а возле дома – Ульян Фадеев с вереницей разукрашенных троек. Музыканты играют, плясуны пляшут, скоморохи зевак смешат.

Нахмурился Гаврила, а Ульян обнял его, поцеловал трижды, Варваре поклонился.

– Прости, Гаврила, – говорит, – но всегородний староста для себя жить не может, он живет для всего города. Пусть же город знает – Гаврила Демидов свадьбу сыграл. Значит, верит он в себя и во Псков. Значит, Хованский не страшен: быть ему биту. Садись в тройку, Гаврила, и поехали на Троицкую площадь. Там столы накрыты, вино там поставлено, народ ждет тебя.

Побледнел Гаврила Демидов, но краем глаза приметил, как зарделась Варя, и согласился пересесть на тройку. Люди на улицах приветствовали его, толпа двигалась на площадь.

Где уж тут противиться празднику. А на душе тревожно было. Назавтра назначен большой бой. Собирался Гаврила вывести все псковское войско на Хованского, собирался сжечь острожек и сбить князя со Снетной горы. Хотел Гаврила спросить Ульяна, откуда столы взялись на площади, где вино добыли, да какое там! Здравицы кричат псковичи, радуются, на молодых глядя. Тут только успевай жену молодую в губы целовать. Девушки появились. Сирени – лес, и все к ногам невесты.

Славно.

Во время торжества явился на площадь Иван Сергушкин с пленником своим. Томила Слепой узнал, в чем дело, к Гавриле подошел, шепнул ему:

– Московского гонца Сергушкин с крестьянами своими поймал. Ехал в Печоры, к архимандриту. Царь велит архимандриту проведывать псковские вести и отписывать в Москву.

– Напиши архимандриту именем всегородних старост, – сказал Гаврила. – Пусть, не мешкая, едет во Псков. А Сергушкина и его людей накормить, напоить и наградить.

Насилу отпросился Гаврила с площади. Уходя, наказал вином не увлекаться. Завтра день опасный. Решительная битва.

Ульян Фадеев проводил молодых к дому. Спросил, не отменит ли Гаврила вылазку.

– Нет, не отменю, – сказал Гаврила твердо.

– По острожку ударим?

– По острожку. Надо выбить оттуда Хованского. Выбьем – разогнем дугу. Тогда можно Любятинский монастырь воевать, а потом и Снетную гору.

– Верно говоришь, – похвалил Ульян Гаврилу.

– Как стемнеет, соберешь во Всегороднюю избу близких нам, в ратном деле искусных людей.

– Неужто в первую же ночь жену оставишь одну? – спросил Ульян.

Гаврила положил ему на плечо руку, и столь тяжела показалась Ульяну рука хлебника, что надолго проглотил он язык свой. Гаврила сухо, жестко повторил свои слова:

– Как стемнеет, соберешь по моему приказу во Всегороднюю избу близких нам людей, искусных в ратном деле. Обязательно приведи Бухвостова. Ступай.

Подождал, пока Ульян уйдет, и только тогда вошел в дом свой, к жене своей ненаглядной, к золотой своей Варе.

Дела ночные

Совет сидел за круглым столом. Посреди стола горела всего одна свеча. Верх над всеми быстро взял горячий, говорливый Прошка Коза. План его был – проще не придумаешь. Завтра поутру он, Прошка, посадит стрельцов на коней, человек с триста, налетит на острожек и возьмет его. Коли на помощь защитникам острожка Хованский пошлет конницу, этой коннице наперерез должен выйти из Пскова другой конный отряд, а коли Хованский пойдет всей силой, то на него выйдет из стен Пскова все пешее войско, стрельцы и ополчение. Это войско должно стоять наготове, и поведет его в бой Максим Яга.

План понравился.

Гаврила, который ратным людям решил не мешать, спросил Мошницына:

– Одобряешь, староста?

Мошницын вздрогнул и деланно засмеялся:

– Фу-ты! Напугал! На свечу я засмотрелся, на Божий огонь.

– Так одобряешь или нет?

– Неискусны мы с тобой, Гаврила, в ратном деле. Коли стрельцы говорят, что хороша задумка, стало быть, так оно и есть. Все в Божьей воле.

– А что скажет стрелецкий голова Бухвостов?

– Скажу так: коли князь Хованский сойдет завтра со Снетной горы, на Снетную гору он уже не воротится. Нам бы только втянуть его в дело. У него мало людей, они против нас не устоят. Только вместо двух конных отрядов нужно иметь три, на случай, если острожку пошлют помощь из Любятинского монастыря.

«Дельно говорит», – подумал Гаврила и сказал:

– Вот и быть тебе, Бухвостов, воеводой третьего отряда.

Прошка Коза от неожиданности крякнул, но возражать не стал, а Гаврила радовался: если дворянство псковское будет с посадом и бедными людьми заодно, не усидит Хованский на Снетной горе.

Тут наконец сказал свое слово и Томила Слепой:

– Радостно мне, что сообща решаем мы трудные дела наши. Вот уже какой месяц управляемся одни, без воеводы, без его дьяков, без митрополита и царя. Благословляю я вас, товарищи мои, воины Пскова, на подвиг. Коли мы устоим, верно, быть чуду. Наступит счастливая, богатая жизнь. Крестьяне будут крестьянствовать, а ремесленники – творить ремесло.

– А государь? – вырвалось у Мошницына.

Все поглядели на Томилу. Он улыбнулся:

– А кто был царем, когда Адам пахал, а Ева пряла?

Мошницын закашлялся, схватился за грудь, проворно поднялся:

– Болезнь моя возвращается, грудью я слабый, разотрусь пойду, не то и слечь недолго.

У дома старосту Мошницына нагнал Ульян Фадеев.

– Ох, до чего же тяжелые времена выпали на нашу долю! – чересчур пожаловался Ульян.

Мошницын покосился на Ульяна, промолчал.

Остановились у ворот.

– Поговорить мне с тобой надо, душу отвести, – сказал Ульян.

Мошницын заколебался, но Ульян открыл дверь и первым вошел во двор.

– Будь гостем, – пришлось сказать старосте.

В доме Ульян за хитрыми словами не прятался, сказал открыто:

– Завтра ли, через полгода ли, а Псков распахнет ворота перед московским царем. Тогда от сыску на печи не спрячешься.

Мошницын глядел на Ульяна с удивлением. Ульяну даже страшно стало, не ошибся ли он, открывшись перед ним? Да отступать было некуда.

– Коли хочешь уцелеть, свет мой староста, дай знак туда: ты, мол, в псковском воровстве не своей волей…

– Это какой же знак? – В вопросе насмешка, недоверие и надежда.

Ульян уловил жалкую нотку, уловил и успокоился.

– Подарочек пошли князю Хованскому.

– Это какой же подарочек?

– Тебе видней – какой. А коснулось бы меня, послал бы я князю коровью тушу. У них ведь в стане голодно. А ты, я слышал, вчера корову заколол.

– Заколешь, коли выгон у Хованского и кормить скотину нечем.

– Что верно, то верно, – охотно согласился Ульян и деловито закончил свои речи: – Я сегодня ночью буду у князя, вот и прихвачу твой подарок. Князь, глядишь, не забудет тебя… И мне окажи малую милость. Написал бы ты, староста, грамотку, что вход-выход из Пскова мне по тайному делу разрешен и днем и ночью.

Мошницын усмехнулся вдруг:

– Тушу коровы получишь при выходе из моего дома. Выпустят тебя из города через Михайловскую башню. Там мои люди. А слов я твоих не слыхал. А коли ты попадешься и потянет тебя вспоминать, то на первой же пытке я прикажу вырвать у тебя язык.

Побледнел Ульян, а Мошницын отвернулся от него к иконам и стал творить благочестивую молитву.

Узнал князь Хованский про то, что ему коровью тушу в подарок прислали, ногами затопал:

– Издеваются? Ну, даст Господь мне победу, запоют они у меня Лазаря!

Ордин-Нащокин еле успокоил князя, объяснил, что тут не гневаться нужно, а радоваться. Верхушка псковского мятежа ищет лазейку к спасению. Значит, во Пскове шатко.

Когда же узнал князь Хованский, как завтра задумали воевать его псковичи, подобрел и наградил Ульяна рублем.

Ульян не растерялся, попросил остаться на Снетной горе, но Ордин-Нащокин не разрешил. Во-первых, псковичи, узнав об измене Ульяна, отменят вылазку. Во-вторых, время для измены не подошло, а в-третьих, должен был Ульян отнести во Псков две клетки с голубями. Не простыми – почтовыми. Голубков нужно было доставить Пани, да так, чтоб ни одна живая душа про них не проведала.

И отправился Ульян прежней дорогой в город.