Текст книги "Тишайший"

Мягкий мех соболя коснулся головы, и тотчас голову сдавил обруч тяжести. Шапка и впрямь не легка была.

Патриарх поклонился венчанному, и Алексей, чуть приподняв руками венец, ответил поклоном. Последний раз в жизни царь обнажил перед человеком голову.

Когда в руки ему вложили: в правую – скипетр, в левую – яблоко державы, он поклонился патриарху одними бровями, свел и опустил, ибо вся земная власть была в его белых руках и никто в России не мог и в мыслях поставить себя рядом с ним.

Пели «многая лета», и все поклонились новому царю – сначала духовенство, потом бояре, окольничие и прочая, прочая…

Патриарх сказал Алексею поучение:

– Всех же православных христиан блюди и жалуй. И попечение имей о них от всего сердца, за обиженных стой царски и мужески.

Царь кивал головой и улыбался. Было радостно: чин постановления на престол удался, никто ни в чем не ошибся, не замешкался, в животе не теснило, боярского подвоха бояться не надобно, потому что он царь венчанный – от Бога, теперь им надо бояться.

Солнце сияло, потеплело даже. Вся Москва – праздничный стол. Все хорошо!

А по кривым улочкам под трезвон колоколов расползался шепоток – не настоящий царь, подметный. А настоящий, сын царя Василия Шуйского, в бегах, от сыча Морозова едва-едва утек.

2

Светский царский праздник начался сразу же по выходе царя из Успенского собора. В дверях Никита Иванович Романов осыпал племянника золотыми монетами. Вдругорядь он осыпал царя монетами у Михаила Архангела, в третий раз – на Золотой лестнице из Благовещенской церкви в царские покои.

На второй день праздника царь Алексей принимал в Золотой палате подарки, а сам отдаривал указами.

Борис Иванович Морозов, в знатности рода уступавший многим и многим боярам и князьям, дабы наверстать упущенное предками, придумал новый высочайший чин «ближнего боярина».

Из бояр в «ближние» пожалованы были Федор Иванович Шереметев, управлявший царством при царе Михаиле, князья Дмитрий Мистрюкович Черкасский, Борис Иванович Морозов и князь Никита Иванович Одоевский.

Себя в жалованной грамоте Морозов поставил третьим, но ни для кого не было секретом – наставник царя по близости к царю соперников не знает.

В бояре из стольников, минуя чин окольничего, были поставлены: князь Яков Куденетович Черкасский, Львов-Салтыков, князь Куракин, Федор Степанович Стрешнев, Темкин-Ростовский и князь Алексей Никитович Трубецкой.

Три дня шли пиры в Грановитой палате. На пиру царь указал быть боярам и дворянам без мест. Вняли указу, не местничались, не драли друг друга за бороды, оспаривая более высокое место.

В первый день великого царского пира возле дома Плещеева остановился старенький возок-карета боярина Бориса Ивановича Морозова – лошадь распряглась. Кучера кинулись поправлять сбрую, а Плещеев Леонтий Стефанович тут как тут, выскочил за ворота спросить: не нужна ли помощь какая, не соизволит ли боярин посетить родственный дом…

Морозов быстро отворил дверцу возка, усадил Плещеева рядом с собой и, опустив шторку, заговорил быстро и тихо:

– В городе болтуны завелись. Шепчут по углам, что царь подметный. Никто тебе не помощник, Леонтий Стефанович, но и помехи не будет. Опростоволосишься – пощады тоже не жди, но ежели толки прекратятся – не забуду тебя! – сказал и тотчас стал легонько выталкивать из возка. – Ступай да помни: для царя, как для себя, служи. Тебе будет хорошо и всему роду Плещеевых.

Едва Леонтий Стефанович ступил на землю, лошади рванули, Плещеева обдало грязью, все лицо залепило. Дома к нему кинулись с умыванием, но Плещеев всех разогнал. Сидел в горнице, не зажигая света, сдирал с лица комья грязи, целовал их и улыбался.

3

Уж больно люто щипался слепец Харитон. Бежать Саввушка вроде бы и не собирался, в Кремле жил, одежонку ему дали новую, кормили хорошо, да, случилось, заспались слепцы после всенощной, а он и пойди погулять. За кремлевскую стену вышел, а тут торг идет! Народ толчется, семечки лузгает. Послушал, как торгуются. Один у другого шубу торговал-торговал да плюнул. Подошел другой покупатель, а первый говорит: «Не бери здесь, эти шубы молью биты, в дырьях». Торговец хвать за палку – да палкой, а ему в ответ посошком по лбу. И пошла потеха. Саввушка стоит глядит. Интересно. Крепко подрались мужики, а потом замирились и пошли в царев кабак. «Под пушками», тут же, у кремлевской стены.

Саввушка, рот разиня, потащился за драчунами, но дорогу ему пересекли два молодца на лошадях. Одеты красно. Сапоги у обоих желтые, штаны до колен синие, карманы над коленками – зепь – красные, воротники стоячие, жемчугом шиты, на кафтанах золотые цветы, шапки набекрень, соболем подбиты. Углядели девиц в толпе удальцы, в литавры ударили вдруг, кони от испуга на дыбы, люди шарахнулись в стороны. Поехали молодцы через площадь в Белый город. Побежал Саввушка за ними, а когда поотстал да опамятовался – вся Москва колоколами гудит. Слепцы уже давно на клиросе. Понял тут Саввушка – нет ему дороги назад. До смерти слепец Харитон его не защиплет, а вот укорами да попреками сживет со свету.

К ночи дело. Землю морозец прихватывает и Саввушкины ноги заодно. Бредет паренек из улицы в улицу, сам не знает куда. Вдруг теплом повеяло и мазюней. Из амбара запах.

Подошел поближе Саввушка, и ноги сами к дверям его принесли. Двери в амбаре нараспашку, печь пышет, возле печи двое. Каждый шириной – три человека поставь, а ростом как пеньки.

В ступе репу для мазюни толкут, ступа огромная, а ходуном под пестиками ходит, да пестики, слава Богу, дубовые, каждый пуда на три. Из котла возле печки клубами пар. Патокой пахнет.

У Саввушки слюнки потекли. Глядит на котел да огонь как заколдованный.

Эти двое увидали мальчика, пестики отложили. Один взял тарель деревянную, другой половник деревянный. Один зачерпнул муки, другой патокой муку залил и говорит:

– Заходи, паренек, отведай нашей мазюни.

Саввушка икону поискал, не видно в темноте, на печь покрестился и вошел в амбар.

Только за ложку взялся, застучал колотушкой пристав по стене:

– Братаны! Печь гасите!

– Слышим! – гаркнули братаны. – Прогорают дровишки, на жару пироги будем ставить. Заходи поутру за пирогами с вязигой!

– С вязигой – скусно! – прокричал пристав за стеной. – Зайду!

Деревянная Москва страдала от пожаров. Слободами выгорала. Оттого ночью печки топить сам царь запретил. Прежний. Новый ничего еще не запретил, да и не разрешил покамест ничего.

Саввушка поел мазюни, ложку отложил, покрестился…

– Спасибо, добрые люди!

Один братан улыбнулся во весь рот, а другой одними глазами.

– На здоровье, – сказал тот, кто улыбался во весь рот. – Накормили тебя, теперь спрашивать будем. Мы – пирожники. Я – совсем молодец, а он на одно ухо не слышит. В кулачном бою на Масленицу попортили. А теперь о себе сказывай.

– А я от слепца Харитона ушел! – вздохнул Саввушка. – Теперь и возвратиться нельзя.

Поведал он свою нехитрую жизнь, и братаны, даже не поглядев друг на друга, сказали:

– Живи у нас! Пироги да мазюню будешь продавать.

Спал в ту ночь удачливый Саввушка в тепле, Богу благодарные молитвы перед сном нашептывал.

В первом часу дня – в семь утра по-нашему – понесли братаны пироги да мазюню продавать и Саввушке ящик с пирогами дали.

Два раза за пирогами в амбаришко бегали. Все пироги продали. Саввушка сразу понял: дело не в пирогах, мало ли торговцев пирогами, – дело в голосе. Кричи: «Пироги горячи – едят подьячи!» или: «Кипят, шипят, чуть не говорят!» – да так кричи, чтоб других не слыхать было, у тебя первого и купят.

Эх, пропади она пропадом, иная удача! Да кто ж знал, что в той удаче сердцевина была с червем. С мохнатым, черным…

Пришли они все в тот же трактир «Под пушками». Братья взяли себе вина: по чарке простого, по чарке доброго, по чарке боярского да по чарке двойного. А Саввушке взяли меду вареного: чарочку красного, да чарочку белого, да ягодного.

Чарочки – хороводом, друзья – косяком. Ахти! Деньжонок, говорилось, нет? Да ради дружка – сережку из ушка. И хоть друга в первый раз видишь и глазки у него, как лиса в клетке, туда-сюда, а всю душу перед ним наизнанку, потому как в друге себя любишь, а коли пьян, так любишь друга больше, чем себя.

Пьяный разговор на Руси зело умен. Трезвому такого и не выдумать, что пьяный, себе на удивление, сказанет.

Крестьянин воз сена продал, пузо прорехой прикрыл и тоже «Под пушки».

– Эх, – говорит, – заживу при новом царе! Царь молоденький, добрый, простит, чай, все долги наши!

И давай, давай коней настегивать. И жена-то у него будет в жемчугу, и детки-то у него будут маслом мазаны, а сам-то он все на тройке, на тройке!

Молчун, тугой на одно ухо, терпел-терпел да хвать по столу кулаком – ножка из стола и выскочила.

– Замолчи, дурень! Нет такого царя на всем белом свете, чтоб о тебе, голодранце, вспомнил. И этот, молоденький, будет не лучше других.

Тут и брат взвился:

– Как так! Будет жизнь лучше прежней!

– Подметный он, ваш царь! – заревел от ярости тугоухий.

А младший брат, как бык:

– Оттого и лучшая будет жизнь, что подметный. Настоящие цари в Терему сидят, а в Терему окошки красенькие, и весь мир через них красенький. А подметный – промеж мужиков жил, знает, какая жизнь у тяглеца посадского.

И пошло. Одни кричат: подметный царь – хорошо. А другие кричат – брехня, лучше не будет! А третьи – все брехня!

Втор в том кабаке околачивался, тот самый Втор, что царскую милостыню вдове нес да по дороге всю просыпал. Послушал Втор пьяный шум да вышел бочком из кабака. Привел Плещеева с людьми. На братьев указал. Окружили люди Плещеева стол, а братья и не поймут, чего ради к ним подступаются.

– Садись, ребята! – говорят. – Пей!

А ребята, на каждую руку по пятеро, заломили и сапожным ножом при всем честном народе языки у братанов отрезали. А Плещеев сказал:

– Со всяким такое будет, кто о царе нечестивое как пес брешет!

И велел повару зажарить языки. Подождал, чтоб зажарили и вынесли напоказ. Весь трактир блевал, как с похмелья, на языки жареные глядя.

Саввушка без памяти на полу лежал кровяном.

Очнулся в амбаре. Печь нетоплена. Мыши скребут, братья сидят обнявшись, голова к голове. И во всей Москве тихо. Только мыши скребут.

4

Увидали братья, что очнулся паренек, поманили за собой. Дом рядом с амбаром стоял. На дворе как в трубе – ничего не видно, даже звезд.

Зашли братья в дом, зажгли лучину; потом лампады зажгли в красном углу перед иконами. Встали на колени, на Саввушку обернулись, тот тоже стал. И опять поглядели братья на Саввушку, плачут оба, мычат.

– Господи! – закричал мальчик. – Не знаю, чего хотите! Во имя Отца и Сына!

А братья закивали головами, стали класть поклоны и креститься.

«Был глазами слепых, стал языком безъязыких», – похолодел Саввушка. Он читал молитвы одну за другой, подряд, какие знал от матери, какие выучил у Харитона и его слепцов.

Братья то и дело поднимались с колен, шли в сени выпить квасу: горели страшные раны.

И вдруг тугой на ухо, вернувшись из сеней, ковшом хватил по образам. Все три лампады упали. По полу растекались лужицы горящего масла.

Саввушка кинулся гасить, обжег руки, но никто ему не помогал. Братья топали ногами, и взмахивали руками, и головами крутили, и хрипели, роняя кровавую слюну. Хватали иконы, бросали под ноги, топтали, раздирали страшные рты в безголосом крике.

Пожара не случилось. Они все уснули на полу, где застал их сон.

Глава четвертая

1

Борис Иванович Морозов глядел, как мастера Оружейной палаты починяют, подновляют трон царя Михаила для царя Алексея. Меняли обшивку, укрепляли расшатавшиеся ножки – царь Михаил был грузен. Торчал Борис Иванович в Золотой палате не потому, что присмотреть за мастерами некому было. Ненароком. Зашел и загляделся. И думки всякие пошли, словно туман ядовитый с болота закучерявился, обволок, утопил с головой.

Прибежал в Золотую палату Афонька Матюшкин:

– Великий государь тебя зовет!

Вздрогнул. Выплыл из своего тумана, пошел за Афонькой, глядел ему в спину.

Новые люди заполняли дворец.

Соплячок этот – ближайший друг царя. Мать Матюшкина и мать Алексея – родные сестры. Сам Афонька с младенчества был стольником царевича, сверстник, учились вместе, играли вместе, на охоту вместе ездили. Вот и вся слава, рода Матюшкины не больно великого. Дед у Афоньки был дьяком в приказе Большого прихода, отец – думный дворянин. Сам Афонька, слава Богу, ума небольшого, ему бы только с соколами гонять по полям, а то бы и вовсе опасный был человек.

Алексей сидел в своей комнате, глядел в окошко.

– Погода – диво дивное, – сказал и вздохнул.

И Матюшкин, теперь уже стоя за спиной Бориса Ивановича, тоже вздохнул.

«По потехе соколиной тоскуют, – смекнул Борис Иванович. – А поехать можно ли, не знают. Траур».

– Великий государь, развеялся бы ты! – сказал Борис Иванович. – Пока зима не грянула, возьми сокольников да поезжай. По себе знаю, как утешает сердце красная охота с птицами.

– Ах! – привскочил Алексей. – Я ведь и послал за тобой Афоню, чтоб спросить про то.

– Поезжай, великий государь! Никто худого не подумает о тебе. Чай, не в каретах к Троице ходил, пеший. А у меня и подарок тебе готов.

И Матюшкин, и Алексей так и замерли.

– Великий государь, сам бы в поля за тобой поехал, а где ж теперь о полях думать… Города ныне криком кричат о всяческих утеснениях, о городах думать надо, об устройстве их… А ты поезжай, потешься. И подарочек мой прими. С чистым сердцем тебе дарю, великий государь. Кому не известна твоя любовь к охоте этой красной?

– Неужто Гамаюна? – прошептал Алексей.

Борис Иванович, пряча улыбку, поклонился:

– Гамаюном челом бью. Прими.

– О нет! – воскликнул Алексей. – Это разве возможно? Лишить отца моего такого счастья – держать у себя столь великую и прекрасную птицу?

– Государюшко! – прослезился Борис Иванович. – Потому и дарю тебе Гамаюна, что никто другой не поймет, сколь изумителен сей кречет.

– Милый ты! Милый! – Алексей обнял воспитателя, поцеловал в губы. – Не знаю, чем и ответить на твою щедрость.

– Для меня, великий государь, твоей радости довольно, – опять поклонился Борис Иванович.

– Нет, я награжу. За сердце твое ангельское. Землями награжу! – Государь зарделся, заторопился: – Ты столько мне служишь, а я как слепец… Друг мой бесценный, Борис Иванович! Ради Бога, назови землю…

– Государь, смилуйся! Из одной любви служу тебе, радость ты моя единственная! – Морозов упал на колени. – Собираю я земли, чтоб украсить их плодами трудов своих и тебе же вернуть устроенными благолепно, тучными и процветающими! Пожалуй меня на Волге сёлами Мурашкином да Лысковом.

– Жалую, добрый мой человек! Не задумываясь жалую тебе на радость.

У Морозова дыхание перехватило. Такие сёла, такое богатство как с неба упало. Вот что значит быть к солнцу ближе других. Оттого подсолнух и выше трав, что солнцем обогрет более, оттого и глядит он солнцу в глаза, чтоб от земли убежать.

Царь кинулся сбираться на соколиную охоту, а Морозов поспешил к делам.

По дороге в свой Иноземный приказ повстречал Илью Даниловича Милославского. Илья Данилович кнутовищем охаживал своего нерадивого возницу. Умудрились колесо потерять. Грязь после дождей была непомерная.

Илье Даниловичу теперь нужно было ступить в эту грязь, чинить возок спешно: не беда, что дорогу загородили, а беда, что загородили дорогу боярину Морозову.

Глядя на красного от ярости дворянина – красивый мужик, статный, – Борис Иванович приказал кучеру втиснуться между домом и возком Милославского и позвал:

– Илья Данилыч, перелазь в мою карету, пока колесо надевают.

Удивленный столь нежданной честью, Илья Данилович поклонился, вернее, согнулся и ступил на подножку кареты.

– Ко мне, сюда. Я подвинусь! – приглашал Морозов.

Пока Милославский усаживался, Борис Иванович уже успел свою быструю мысль оглядеть со всех сторон, как горшок.

– Илья Данилыч, рад видеть. Хотел посылать за тобой, а ты легок на помине. Сослужи государю службу. В Голландию поезжай, отвези грамоту с известием о воцарении света нашего, великого государя Алексея Михайловича.

Милославский таращил красивые глупые глаза.

– Отчего такая честь, государь мой Борис Иванович?

– Оттого, что человек ты хороший, быстрый. Молодому царю слуги нужны быстрые и ногами, и головой.

Милославский припал к руке боярина.

– Ну что ты, право! – вздохнул Борис Иванович. – Домой теперь сразу поезжай и собирайся в далекий путь. Три дня на сборы довольно?

– Одного хватит… Да я хорошо съезжу, Борис Иванович! Я же к турецкому султану ездил об Азове говорить, мир добывать. Ладно всё устроили. А потом обо мне забыли. Совсем забыли.

– Добрых слуг не забывают, Илья Данилыч. Службы, видно, хорошей не было, вот и не тревожили.

Бедный возничий, выкупавшись в жиже, разыскал колесо, принес и приладил.

И Морозов все это время ждал, не торопился высадить Милославского. А тот и сообразить не мог, отчего ему такая милость. И о том думал, и о другом, так ничего и не придумал.

А ему бы о дочках своих вспомнить, о красавицах, о Марии да об Анне.

Погрезилась Морозову затея затейливая…

2

Деревянное сухонькое креслице – спинка павлиний хвост, на подлокотниках львиные морды, зевом грозящие, – поскрипывало, повизгивало не умолкая. Хозяин кресла то перевешивался через подлокотник налево, к сундуку, выхватить очередной свиток, то подскакивал разгрести на столе и записать нужную цифирь, а то перегибался через правый подлокотник, где в другом сундуке лежали пухлые деловые книги Российского государства. Читал, вздыхал, подскакивал уже от негодования, ронял книгу, изможденно откидывался на спинку и тотчас, наливаясь яростью, стучал ладонями по львиным головам. Придвигал кресло ближе к столу, ногой отшвыривая фолиант, и замирал, глядя в белый, хорошо побеленный потолок.

Невеселые картины открывались Борису Ивановичу Морозову. Ладно бы – казна пуста, но ведь и взять неоткуда. А взять нужно…

Вот тут-то и проскальзывала в голове Бориса Ивановича мыслишка. И он, вспугнутый мыслишкой, чувствовал себя раздавленным тараканом, уж так ему было мерзко от всей этой тьмы, которая, оказывается, жила где-то в нем, а теперь еще лезла наружу. Мыслишка, впрочем, была и не больно-то гадкая: «Деньги нужно добыть, хотя бы уже потому, что себе на пользу».

Борис Иванович принимался следить за каждой фразой, возникавшей в мозгу.

«Денег нужно взять много. Не возьмешь – грянет беда. Соседи милые, у которых нос и повадки гончей суки, если денег не будет – учуют добычу и кинутся гонять.

Чтобы нарастить государственную мышцу, народу нужна покойная жизнь, но, чтобы добыть покой, нужно ставить крепости, заводить полки иноземного строя, нужно посылать казаков в Сибирь за морским зубом, за соболями, а на все это нужны деньги и деньги».

Круг замыкался, а новый круг был столь же неприятен.

«Нужно стрельцам заплатить – не плачено, донским казакам должны, дворянскому ополчению должны…»

В феврале в Азове был съезд ногайских мурз. На том съезде мурзы сговорились идти на Русь большим набегом.

Москва собрала полки, и весной воевода Яков Куденетович Черкасский двинулся со всей поместной армией на юг – встречать гостей. Прождали все лето, весь сентябрь и дождались: дворянство заколотил озноб недовольства.

Некий поручик Андрей Лазорев прискакал в Москву предупредить: дворяне двинулись, не слушая воевод, на стольный.

…Морозов отыскал челобитную. Собственно, это был только черновик еще не поданного армией прошения. Черновик выкрали и доставили еще раньше того, как прискакал Лазорев.

«Вотчины опустели, дома разорены от войны и сильных людей…»

Ничего нового в требованиях не было. Крестьяне, привыкшие в Смутное время вольничать, покидали бедные земли, бедных своих господ и бежали на монастырские земли, к боярам, к людям у власти.

Быть на земле нищего дворянина – все российское тягло изведать: на царя работай, на церковь Божию, на господина глупого, на татарина лютого, на разбойника захожего, а на себя – что сил станет.

Морозов позвонил в колокольчик.

– Позвать Назария, и поручик тоже пусть придет.

Отодвинулся от стола, прикрыл веки, затих.

И тотчас «мокрица» выползла из щели: «Ближайший боярин… Достиг! Стал вровень с Шереметевым. Но давно ли было время, когда Шереметев носил титул боярина «наитайнейшего»? А ну как Алешенька подрастет? Какой-нибудь Федька Ртищев тоже подрастет… Один подрастет, а другой постареет. Фавориты уходят, солнце царской власти вечно».

– Государь Борис Иванович? – полувопрос-полудоклад.

Морозов приподнял веки: думный дьяк Назарий Чистый в дверях. Голова не поместилась, шею вытянул – гусак гусаком.

– Побеспокоил? – спросил почти испуганно.

– Садись. – Морозов указал глазами на лавку, сам не пошевелился.

– Изволите беспокоиться о приезде польского посла?

– Ох ты! – спохватился Морозов, тотчас оживая. – Еще ведь и посла несет!.. Нет, Назарий, о посольстве и подумать времени не было. А подумать надо крепко. Едет он против хана войну затевать… Вот что: на этой неделе Стрелецкий приказ нужно у Шереметева взять. Да не в конце недели! Сегодня же заготовь грамоту… Деньги нужны, Назарий! Что твои крючкотворы придумали?

Назарий длинными пальцами в тонких перстнях с большими каменьями как бы отер губы, но говорить повременил, выжидая, не скажет ли боярин еще чего.

Назарий Чистый был из ярославских купцов. Высочайшее купеческое звание «гостя» получил еще в 1621 году. Больше дюжины «гостей» в одно время не бывало. «Гости» торговали за границей, сбывали царские товары, взимали пошлины, покупали у государства право собирать налоги, заведовали чеканкой монет. Назарий Чистый и среди двенадцати был первым; торговых дел не оставляя, пошел служить и выслужил думного дьяка, а теперь был он при Морозове вершителем многих дел, послы называли его промеж себя «канцлером».

– Так что же вы надумали? – капризно поджимая губы, спросил в нетерпении Морозов.

– Для народного умиления и одобрения мы думаем искать деньги во дворце. – Назарий Чистый подождал окрика, не услышал и поглядел Морозову в глаза. – Убавить слуг следовало бы не меньше чем на треть. Хотя бы на первое время. Остальным же урезать жалованье. То же произвести и в патриаршем дворе. Можно лишить жалованья городовых приказчиков…

– Эти не пропадут, – одобрительно, но мрачно кивнул Морозов. – А коли дворовых слуг сокращать, то мы вправе укоротить оклад господ послов. Укоротим!

– У сторожей нужно хлебное жалованье забрать, распустить приставов, взять жалованье у городовых пушкарей – все равно без дела, и крепостные сооружения запущены…

– Ну, а, не дай Бог, нужда в пушкарях явится? Что же тогда?

– Пушкарям вменить для исполнения службу приставов, а кормиться им тогда будет легко, от частных просительских доходов.

– Мудро! Мудро, Назарий! Только мало. Разве города на эти деньги выстроишь?

– Государь Борис Иванович! Уж если с дерева сучки посбивали, надо дерево и ошкурить… Мы надумали взять денежное жалованье у кого только возможно. У стрелецких голов, сотников, пятидесятников, десятников, у городовых стрельцов, у казаков в замосковных, польских и украинных городах, у государевых мастеровых, у кузнецов и плотников – им поденный корм давать, когда будет государево дело, у воротников…

Назарий Чистый все говорил, перечислял, доказывал, а Борис Иванович плохо слушал, «мокрица» его все семейство, кишащее, лохматое, из тьмы вывела. Думалось о таком, что и в кошмаре – кощунство и ад. Будто царева спальня, Алешина, Алеша спит, шейку ребячью свою, с ямкой под головой, вытянул, а он, изверг и сам мокрица, дверь на засов и крадучись к постели, выставив лапы…

«Господи! За какие грехи видением казнишь! – охнул про себя Борис Иванович. – Да ведь, случись что с Алешей, самому первому головенку открутят…» Но это теперь. «Теперь» он боялся за Алешеньку, а мысли-то в «потом» проскакивают. Оно ведь придет выжданное, вымоленное, поклонами отстуканное время, то самое «потом», когда вся власть перельется из многих сосудов в один, когда узы царевых детских привязанностей переплетутся узами родства, – Милославский уже не одну лошадь поменял, стремясь в заграницы.

Борис Иванович пресек-таки бег мысли, сгреб своих «мокриц», но ему на прощанье явилась карающая правдой картина. О такой картине Морозов совсем уже не знал, что есть она в его заглазье. Будто бы Лобное место, плаха, топор в плахе, а на помосте его собственная голова. Глаза мертвы, а губы шевелятся…

Вскочил. Вскакивая, опамятовался, ухватил ниточку разговора. Воскликнул:

– Так ведь стрельцы, Назарий, тебя первого растерзают, а меня вслед за тобой! И заступиться будет некому. – Морозов непочтительно толкнул креслице.

– Если бы просто отняли жалованье – убили бы! Мы же землю даем! – стоял твердо Назарий, не уловив, что Морозов пропустил его речи мимо ушей.

– Ах, земли? – Морозов сел. – Иностранцам тоже ведь можно вместо денег поместья дать? Краффору платим пятьдесят рублей, Гамильтону – тридцать!.. А по сколько земли стрельцам?

– Пятидесятникам по десять четвертей, десятникам по девять, рядовым по восемь.

– Но всех денег взять у служивых нельзя. Пятидесятникам платить в год рубля по четыре придется, десятникам можно по три с полтиной, а стрельцам – не меньше трех. Иначе нам голов не сносить, Назарий. А городские сметы смотрели?

– Смотрели. Да ничего не высмотрели.

– А я вот высмотрел! – Морозов положил руки на свитки, загромоздившие его стол. – Сегодня же пиши грамоту: погасить все недоимки, взыскивая их с воевод, с приказных людей, с подьячих… С умерших воевод тоже взыскивать. С жен воеводских, с детей… Вот погляди. – Морозов развернул столбец. – Устюжская четь… На стольнике Матвее Прозоровском недоимок 1126 рублей 13 алтын, на стольнике Степане Хрущеве 957 рублей 5 алтын, на подьячем Григории Сапсонове 264 рубля 3 алтына 4 деньги, на Михаиле Еропкине, покойнике, стало быть, на детях его, – 346 рублей 3 алтына 4 деньги, на Андрее Волконском, тоже покойник, царство ему небесное, на жене его – 246 рублей 7 алтын 4 деньги, на Максиме Стрешневе 640 рублей, а на Михаиле Стрешневе и подавно 1533 рубля 9 алтын. Это же деньги! До смерти будем пороть всякого должника, но долг возьмем.

– Города помногу должны, – сказал, вздыхая, Назарий Чистый.

– И с городов возьмем!

– С городов взять рука не поднимается. Вязьма вот челом ударила, я с собой челобитную взял. – Лицо у дьяка подернулось непроницаемостью: не согласен с боярином. – С них берут, с посада, по писцовым книгам 1630 года. Из-за Смоленской войны, на разорение, были им дадены льготы на десять лет…

– Никаких льгот! За десять лет тоже с них взыскать.

– Такой указ мы уже посылали им. Они первый раз били челом в феврале. Просили сделать опись посаду. Государь покойный Вязьму пожаловал, а дьяк сделал свою приписку: «Взять к делу».

– По всем таким делам приписка должна быть одна: «Взять к делу». Пусть бумаги полежат. Нам сейчас посадские дела решать недосуг. Нам деньги нужны. Не дадут по доброй воле – выколотим. Во все упрямые города послать стрельцов! Недели за две чтоб с этим управиться.

– Государь Борис Иванович, а будет ли толк? В Вязьме раньше числилось 500 дворов и 575 плательщиков. Платили они казне 225 рублей 23 алтына 3 деньги. К 1630 году осталось посадских 150, а теперь и того меньше – 116. Из них 38 – дворов вдовьих и охульных. А берут с посада за стрелецкий хлеб – 420 рублей. Ямской приказ пишет им 416 пищальных денег, в приказ Большого прихода подавай 140 рублей, да еще четвертные, а всего получается 1030 рублей. И это вместо 89, если брать не прошлое, а настоящее посада.

– Может, ты сам хочешь за них заплатить? – В голосе Морозова разлилась сладкость. – Ты из Вязьмы сам?

– Нет, я не из Вязьмы.

– Ну и славно. Какая это у них челобитная?

– Третья.

– «Взять к делу» начертано?

– Начертано.

– Вот и возьми эту челобитную к делу, а в город пошли человек двадцать стрельцов. Поставим посад на правеж. Поглядим, водятся ли в посадах денежки. Выбьем – нам же легче. Не выбьем – придется что-то делать.

Думный дьяк собирался что-то сказать, но Морозов рта ему раскрыть не дал:

– Назарий, я на тебя как на крепость надеюсь. Наговорили мы тут с тобой много. Пиши указы. Наградой нам за труды – благоденствие государства. Жестокосердным не хочешь прослыть? Так ведь ты слуга царю. Не высечешь мужика, разжалобясь, – соседи разлюбезные с государства порты спустят… Вот и выбирай, кого щадить.

– Благодетель мой, государь Борис Иванович! Помилуй меня, неразумного, и прости. За науку твою век буду Бога молить, чтоб дал тебе долгих лет и всего, о чем помышляешь.

Борис Иванович вздрогнул, глянул в большие серые глаза дьяка: умен, да ведь не может же он мысли читать, такие мысли, что и в словах несказанных не обозначены?

– Назарий, у меня свободные деньги есть. Самая малость. Хочу в рост пустить. Ты ведь в этом деле кудесник. Присоветуй – что?

– Поташное дело сейчас самое прибыльное.

– Поташные заводы советуешь ставить?

– Коли есть свои леса, считай, что не деревья растут – рубли.

– Есть у меня поташные заводы.

– Чтобы большой доход иметь, надо широко брать, надо так брать, чтоб у других заводчиков и духу не хватило тягаться… Тут главное, чтоб капиталу хватило развернуться. А развернешься – барыши успевай считать. Как ручьи в болото бездонное сбегаются, так и тут. Только хлюпнет, из чужих кошельков высасывая. Знаешь, как трясина хлюпает?

«Покуда не царь, деньги нужны! – подумал вдруг Борис Иванович, испуганно вскидывая глаза на дьяка. – Ишь! Опять… «покуда»? Господи, не хочу в цари! Не буду. Как буду – так и погиб. В тот час и погиб. Не хочу!»

Нужно было отпускать Назария, дел ему задал – другому и за год не управиться, да наедине с собой и полминуты быть невозможно, хоть к знахарю беги. К попу с такими мыслями идти отваги не хватит.

– Спасибо тебе, Назарий! – Нашел на столе колокольчик, позвонил.

Тотчас в комнату заглянул подьячий.

– Зови поручика! Пришел поручик? А ты, Назарий, помни… – заторопился Морозов; любил он с людьми с глазу на глаз говорить, людей шло много, приходилось повторяться, но одно дело – повторяться перед собой, а перед другими – все равно что сунуть палец в дверь и самому же дверь прихлопнуть. – Ты, Назарий, вот что помни: мы с тобой телегу не вытянем, других лошадок запрягут. Еще каких лошадок! Об этом всегда помни…

В комнату, согнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, вошел офицер. Этот был еще длиннее Назария. Поручик поклонился. Морозов глядел на него, а говорил Чистому:

– Вечером, Назарий, жду тебя со всеми указами. Времени у нас нет.

Думный дьяк откланялся.

Морозов прикрыл глаза, провел рукой по лицу, как бы снимая лихорадку озабоченности. Поручик Андрей Лазорев даже головой дернул – другой перед ним сидел человек, ну совершенно другой. Слабеющий, добрый старичок, радуясь силе и стати молодого человека – вот оно какое, воинство русское? – поднялся из-за стола, подошел, усадил на лавку, сел рядом, на ту же лавку, положил воину белую слабую ручку на плечо и, поглаживая, стал как бы успокаивать.