Текст книги "Воспоминания о блокаде"

 
И статуи с залегшей в тогах тенью,
Безглазые, как вся моя любовь,
Как в зеркале, в твоем отображенье
Живой свой облик обретают вновь.
Ручным ли зверем станет это имя
Для губ моих, забывших все слова?
Слепой Овидий – я пою о Риме,
Моя звезда взошла в созвездье Льва!
 

«Однажды, – пишет Раков, – за чайным столом у покойного поэта и писателя… мы читали и обсуждали все эти стихи. Высказывались всевозможные догадки по поводу их автора, так и не опознанного в течение почти целого года. Все были согласны с тем, что моя скромная особа послужила лишь чисто внешним поводом для вдохновения. Несомненно, адрес должен был скоро перемениться».

Вскоре все выясняется: автором стихов оказывается поэтесса Лидия Ивановна Аверьянова. Стихи Аверьяновой, приведенные в указанной публикации, которые она посылала ко Льву Львовичу Ракову, относятся к 1935 году. Судя по тому, что нам удалось узнать о Лидии Аверьяновой, была она личностью чрезвычайно разносторонней. Закончила консерваторию, преподавала там и служила в Центрархиве. Зная английский, немецкий, французский, испанский и итальянский языки, переводила для Интуриста. Была актрисой. С 1921 года она в Союзе поэтов, с 1925 года знакома с Д. Хармсом, с 1927 – с Ахматовой. Ее кратковременный брак с работавшим в библиотеке Эрмитажа А.И. Корсуном расторгнут в 1934 году.

Конечно, произнести фразу о том, что «особа» Льва Львовича «послужила лишь чисто внешним поводом для вдохновенья», мог позволить себе лишь он сам – в действительности же Лев Львович (а уж в те поры, и говорить нечего) был объектом вдохновения, если не сказать, культа не одной только Л.И. Аверьяновой. Однако как человеку, которому выпало счастье хорошо помнить и блестящего эрудита Льва Львовича, и благороднейшего генеалога и знатока геральдики Андрея Ивановича, меня не покидает ощущение, что цитированные стихи могли быть одновременно и глубоко личными и в то же время (как это случается у первоклассных поэтов) универсальными. И новое, возгорающееся чувство поэтессы могло тесно переплетаться с уходящим… Как не предположить одновременности их действия? Даже если влияния их представлялись ей в ту пору полярными.

 
Стой! Я в зеркале вижу тебя.
До чего ты, послушай, высокий…
Тополя, тополя, тополя
Проросли в мои дни и сроки.
 

Андрей Иванович был под два метра…

 
Серной вспугнутой прочь несусь,
Дома сутки лежу без движенья —
И живу в корабельном лесу
Высочайших твоих отражений.
 

Трагические подробности конца жизни Лидии Ивановны (больница, блокада, голод, осложненный страшными видениями неуравновешенной психики) приведены в том же рассказе Л.Л. Ракова. Там же говорится, что стихи Аверьяновой были отобраны у него при обыске в 1938 году. «Изучение этого маленького архива, – пишет Л.Л. – давало основание моему тогдашнему официальному собеседнику говаривать: “А у тебя немало было лирики в жизни…”»

В конце декабря 1962 года Владислав Михайлович Глинка получает письмо от московского литературоведа и пушкиниста Юлия Григорьевича Оксмана (1894–1970), с которым был в дружеской переписке. Вот отрывок из этого письма:

«…Знали ли Вы в Ленинграде Лидию Ивановну Аверьянову? Она была на службе в Интуристе, писала стихи, переводила. Анна Андреевна мне говорила, что ее муж работал в Эрмитаже. Нельзя ли узнать его фамилию? Когда Лидия умерла? При каких обстоятельствах? Мне кажется, что Л.И. была дочерью в. кн. Николая Михайловича, помнится, что я об этом что-то прочел в его неизд. дневниках лет 30 назад…»

Имя Ю.Г. Оксмана как историка и исследователя столь значительно (статьи и примечания к книгам изд. «Academia» и «Библиотеки поэта», классические работы по исследованию декабристского движения и т. д.), что комментировать строки его письма мы никак не решаемся. Так же, видимо, не нуждается в комментариях и имя расстрелянного в Петропавловской крепости вел. кн. Николая Михайловича (1869–1919), историка, писателя и председателя Императорского Русского Исторического общества.

Я почти уверен, что о письме Оксмана Владислав Михайлович Андрею Ивановичу не сказал. В те месяцы моя тетя Марианна Евгеньевна уже фактически переселилась с Дворцовой, 32, на Дворцовую, 30, к Андрею Ивановичу, и отношения между Владиславом Михайловичем и Андреем Ивановичем, оставаясь абсолютно корректными, были предельно сдержанными. Любое упоминание о предыдущем браке Андрея Ивановича, хотя бы и тридцатилетней давности, было, как мне кажется, со стороны дяди совершенно невозможным. А через десять месяцев Андрей Иванович скоропостижно скончался.

Что же касается Льва Львовича, то, зная его неизданные рассказы, дядя сообщил ему о письме Оксмана наверняка. И мне мерещится, я вижу усмешку Льва Львовича, который сразу же, конечно, представил себе те новые аспекты, которые бы могли появиться в его разговорах с «официальными собеседниками», как в 1938, так и в 1950 годах, узнай они о таких предположениях пушкиниста.

Мелькнувшее в рукописи В. М. Глинки имя несчастной поэтессы лишь штрих, тонкая световая черточка за сгоревшей в более плотных слоях атмосферы никем не замеченной, то есть небольшой, кометы.

И ничто тут, казалось бы, не может стать предметом ни художественного открытия, ни сулящим сенсацию литературного поиска. Но, нам кажется, что эти три точки – упоминание имени Л. Аверьяновой в «Блокаде» В.М. Глинки, рассказ Л.Л. Ракова и строка из письма Ю.Г. Оксмана – вдруг приоткрывают какую-то скелетную схему, а точнее, паутину перекрестных нитей самой грибницы культуры: Оксман – Ахматова – Аверьянова – историк и ученый вел. кн. Николай Михайлович – Эрмитаж – А.И. Корсун – Л.Л. Раков… Всё связано со всем.

– Ленинград – город маленький, – произносит один из персонажей Александра Володина.

ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МЕТАЛЬНИКОВ

(1901–1968), переводчик, драматург

К тому образу жизни, который был избран Владимиром Дмитриевичем Метальниковым, очень подошла бы формула: «определи́ть – это значить опреде́лить».

Ни профиль образования Владимира Дмитриевича (он закончил Политех), ни долгие годы работы экономистом ничего не объяснят в понимании натуры этого человека. Видимо, в начале жизни В.Д. направился явно не туда, чем жаждала заниматься душа, но потом, когда все же нащупал свою истинную дорогу, годы промедления сказались. В литературном плане им сделано не очень много – во второй половине 30-х переведено несколько пьес, а после войны написано несколько детских пьес-сказок. Остро обрисовывающим характер и совершенно индивидуальным было, конечно, не литературное творчество Владимира Дмитриевича, а сам стиль его жизни.

Я был у него дома только раз. Он пригласил меня для разговора к одиннадцати утра. На столе я увидел кофейник, небольшой кусок сыра на деревянной досочке, две разные чашки, крохотный молочник. В комнате, несмотря на утро, царил полумрак. Но небольшой стол, за который он меня пригласил, оказался изысканных линий и благородного темного дерева, кофейник серебряным, обе чашки превосходного тонкого фарфора, сыра такого сорта (не помню точно, но, кажется, был французский) в наших тогдашних магазинах не продавали, а в молочнике были свежайшие сливки. И все до одного предметы, выступавшие из темноты и видимые лишь частями, казались говорящими – как стол и кофейник. Хозяин жил одиноко, и здесь все, очевидно, соответствовало его вкусу. Здесь не было эрзацев.

И, выйдя от него, я вдруг иначе увидел и ту улицу, на которой стою. Это была Пантелеймоновская (теперь временно ул. Пестеля), единственная из улиц старой части Петербурга, которая замыкается с обеих сторон церквами. У стен одной из них Владимир Дмитриевич и жил. Его темноватая комната была на первом этаже, но, шагнув на улицу (это был угол Соляного переулка), он оказывался рядом с Летним садом, Инженерным замком, венецианским фасадом училища Штиглица.

По всей вероятности, он никогда не зарабатывал ни много, ни даже вполне достаточно, но уже после очень недолгого знакомства с ним становилось совершенно ясно, что режим такой скудной, если говорить о заработках, жизни избран им самим. Круг знакомых у В.Д. как у человека, заведовавшего несколько лет литературной частью БДТ, был даже по должности очень широк, круг тех, у кого он бывал в гостях, – напротив, очерчен чрезвычайно придирчиво.

Кто были эти люди? Возглавлял этот ряд, конечно, Николай Павлович Акимов, кумир, спаситель (вывез из блокады) и, по всей вероятности, образец для В.Д. во всем. Затем следовал искусствовед Всеволод Николаевич Петров, жена которого Марина Николаевна Ржевусская с нежностью называла Владимира Дмитриевича не иначе, как «сноб» или «снобик». Под таким же именем-кличкой он фигурирует в письмах к Владиславу Михайловичу Глинке от Нины Николаевны Сорокиной, бывшей «смолянки», владевшей, кажется, чуть не всеми европейскими языками. В том же кругу были семьи Е.Л. Шварца и Л.Л. Ракова, художница О.Н. Арбенина, переводчики А.М. Шадрин и Н.Я. Рыкова, актеры А.П. Нелидов и И.П. Зарубина.

Думаю, что сохранение возможности быть своим среди этих людей стало одной из главных, а, может быть, и самой главной из жизненных задач Владимира Дмитриевича. Только в этом кругу он и дышал по-настоящему. И, не будучи особенно ярок творчески, он, вероятно, понимал, что годами удерживаться в их кругу ему удастся лишь в том случае, если то, что он сможет сообщать каждому при встрече, будет тому интересно. И это превратило Владимира Дмитриевича со временем в своего рода ходячий бюллетень новостей и толкований. Еще раз оговоримся – адресатами этого бюллетеня был круг избранных.

– Вот ждем снобика… – говорила Марина Николаевна Ржевусская. – Он нам что-нибудь как всегда расскажет.

Марина Николаевна работала в засекреченном конструкторском бюро военного кораблестроения, у нее, как говорили, был яркий талант конструктора, но, несомненно, не кораблестроительный аспект привлекал Метальникова в дом Петровых-Ржевусских, где не очень аккуратно висели изрядно потускневшие фамильные портреты знаменитых Петровых, стояла чуть перекошенная золоченая бронза, а хозяином тщательно, но тщетно поддерживалась несколько искусственная церемонность. Дело в том, что работавшая в «ящике» Марина Николаевна знала, как и муж, европейские языки и массу всего читала. Когда? Как успевала? А, кроме того, и, должно быть, это имело не меньшее значение для Владимира Дмитриевича, она происходила из тех Ржевусских, коронно-гетманскими именами которых от времени Яна Собесского вплоть до третьего раздела полна история Польши.

Я привожу в пример лишь эту одну из близких Метальникову семей, одну из тех, где он оживлялся, отбрасывал свой несколько зажатый, сдержанный стиль человека чуть-чуть «в футляре» и где открывался как рассказчик. Предметом его повествований были новости из сферы культуры – театральные, писательские, киношные. Слушатели узнавали о происшествиях, если те рисовали характеры, о конфликтах, если они показывали расклад интересов и сил. Почти обязателен был экскурс в предысторию той или иной коллизии, того или иного конфликта, с точной передачей реплик, с оговорками, если сам В.Д. не был чему-то свидетелем, со сдержанными комментариями. Его сообщения, возможно, немалую роль здесь играла (при всей сдержанности) артистичность стиля, никогда не пахли сплетней. Стиль и тон его рассказов в жанровом отношении был схож, пожалуй, с тем, общепризнанных высот в котором достиг впоследствии Виталий Вульф в своем «Серебряном шаре». Я далек от прямого сопоставления, но при известной снисходительности некоторые параллели осмелился бы провести.

Как год рождения Владимира Дмитриевича Метальникова (1901), так и год его смерти (1968) совершенно точно совпадают с годами рождения и смерти его друга, знаменитого театрального режиссера Николая Павловича Акимова. Более того, Метальникова не стало не только в том же году, не только в том же месяце, но в ту же неделю, что и Акимова. Ни у кого из тех, кто близко знал Владимира Дмитриевича, не было ни тени сомнений, что одна смерть явилась прямым следствием другой, хотя сам факт все-таки изумлял. Пережить то, что выпало на долю всему их поколению, и умереть в 60-х годах от горя, от потрясения, что не стало друга, – в этом было что-то выходящее за рамки понимания, что-то не нынешнее…

Уже много позже того, как его не стало, от кого-то из того самого круга людей я услышал, что семье Метальниковых до семнадцатого года принадлежали в Крыму земли, на которых впоследствии разместился пионерский лагерь Артек. Так это или нет, уточнить не привелось, а уж теперь такое ощущение, что не только какое-то имение или курортный лагерь, а и сам Крым отплыл в небытие…

При моем единственном визите к нему домой я получил от Владимира Дмитриевича предложение совместно написать пьесу. Якобы диалоги в моих рассказах, которые были к тому времени опубликованы, давали ему основания надеяться… Надежды были напрасны. Ни тогда, ни потом ничего для театра я не только не написал, но и не пытался.

Первые годы после смерти Владимира Дмитриевича его часто вспоминали в тех домах, где он бывал в гостях. Вспоминали всякий раз, улыбаясь тепло и почти мечтательно, его присутствие любили, он вызывал у большинства и после смерти то ровное и спокойное доброжелательство, которое мы испытываем к тем, кто искренне интересуется нами, при этом никогда не отягощая нас заботами о себе.

РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС

Это примечание – помимо его содержательной части – добавочный штрих из истории взаимосвязанности библиотек и архивов В. М. Глинки и семьи Вилинбаховых. Работа над настоящей книгой уже шла к концу, когда Юра Вилинбахов, позвонив мне, сообщил, что разыскал в своем архиве альбом, содержание которого имеет отношение к некоторым страницам рукописи Владислава Михайловича. Альбом оказался с фотографиями. Как следовало из надписи на нем, передан он был Юре Натальей Ивановной Глинкой и мной вскоре после смерти Владислава Михайловича. Но в памяти ничего не всплывало – дяди не стало уже больше двадцати лет, давно не было и Натальи Ивановны…

На обороте передней обложки надпись: «Уважаемому Владиславу Михайловичу от Смирновых Т. и А. 2/IX-67». Фамилия дарителей ни Юре, ни мне ничего не говорила. В конце альбома почерком Владислава Михайловича было написано: «Фотокопии, исполненные А.Т. Смирновым с типографского альбома, напечатанного в 1916 году в память переезда первой русской бригады на французский фронт». Снимков было около полусотни. В альбом, кроме того, была вложена стопка желтых страниц – давние выписки самого Юры из статьи в журнале «Военная быль». (Шт. – кап. В. Васильев. «Русский Легион Чести», «Военная быль» № 54 и 55, 1962 г.)

Юра учинил розыск в своем архиве не напрасно. Совокупность его выписок и снимков из альбома давала возможность дополнить рассказ раненого Малышева, соседа Владислава Михайловича по госпитальной палате Мечниковской больницы в январе – феврале первой блокадной зимы.

Канва той экспедиции, рядовым участником которой оказался Малышев, была такова: в 1916 году, на второй год войны, Россия по настоянию французского правительства отправила во Францию для использования на западном фронте «Экспедиционный корпус» в составе 44 тысяч человек.

Фотографии альбома говорили о начале экспедиции. Вот январь 1916 г., Москва, погрузка войск в эшелоны, путь на Дальний Восток, Харбин, японский порт Дайрен (как это – ведь недавние же наши враги?!), посадка на пароходы, Сайгон, Сингапур, идущий рядом японский крейсер, продолжающий охранять (!) плывущие русские войска, Коломбо, Красное море, в котором охрану транспортов обеспечивает уже английский крейсер, Суэцкий канал (вдоль которого палатка к палатке во много рядов тянутся лагеря английских воинских частей) и, наконец, Марсель. Торжественная встреча на причале, парадно-походная прогулка с оружием по улицам Марселя, расположение лагерем в Майи (апрель 1916). В Майи прибывают облеченные полномочиями инспектирующие – товарищ председателя российской Государственной Думы Протопопов, депутат Шингарев… Подготовка к отправке на фронт – ознакомление с новыми системами пулеметов, испытание газовых масок. Русским полкам устроен смотр, который принимает сам президент Пуанкаре. Полки отбывают на фронт. Череда фотографий обрывается…

Ход дальнейшего – по выпискам Г. В. Вилинбахова из журнала «Военная быль». 1917 год. Русские войска отправляли, конечно, несколькими эшелонами и размещали по прибытии во Францию в разных лагерях, и вот уже другая их дивизия (не та, в которой автор фотографий), и другой лагерь – в Ля Куртин. В России революция, и здесь, во Франции, в дивизии среди солдат с фабрично-заводским прошлым – брожение, они легче поддаются агитации, нежели бывшие крестьяне. В дивизии раскол. 11 июля 1917 года 7 тысяч солдат со всеми офицерами отделяются от дивизии и в течение месяца живут в палатках в двух десятках километров от Ля Куртин, а когда возвращаются, то из Петрограда приходит приказ – мятежников ликвидировать… (Показательная деталь, характеризующая Временное правительство: достойные предшественники большевиков!) Лагерь окружает кольцом Сводный пехотный полк, а вторым, внешним кольцом встает французская кавалерийская бригада. Но, к счастью, до кровопролития не доходит, а тем временем в России новые перемены – власть захватывают большевики. Развал русских частей во Франции происходит и в других лагерях. Лишь часть русских вступает в декабре 1917 года в «Русский добровольческий отряд», который под командой полковника Готуа отправляется на фронт. Там, прикомандированный к Марокканской дивизии под названием Русского Легиона, отряд принимает участие в боях под Амьеном. (В составе этого отряда ефрейтор пулеметной роты Р.Я. Малиновский, будущий Маршал Советского Союза.) Позже из добровольцев создаются 2-й Русский Легион полковника Катовича, затем 3-й и 4-й Легионы полковников Симонова и Балбашевского. Русские части доблестно сражаются под Суассоном и у леса Виллер-Котерэ, несут значительные потери, у остающихся в живых множатся награды – «Военные Медали», «Военные Кресты» различных степеней, а капитан Лупанов, капитан Мартынов и штабс-капитан Сурип 2-й прямо на поле боя награждены орденами «Почетного Легиона». Летом 1918 года происходит замена русской формы на форму французских колониальных войск. Поражение Германии близится. В сентябре 1918 года Марокканская дивизия участвует в наступлении на город Лан, затем штурмует линию Гинденбурга… Бои, потери, награды, снова бои, новые потери, новые отличия, бои… После перемирия (ноябрь 1918) Русский Легион вместе с Марокканской дивизией проходит Лотарингию, Эльзас, Саар. Дойдя до Рейна, он определен как оккупационная часть в г. Морш, а в конце декабря перебрасывается на Марну…

В феврале 1919 года отправленный из Марселя в Россию первый эшелон Русского Легиона высаживается в Новороссийске. В первом же бою легионеры, так доблестно сражавшиеся на западном фронте, переколов часть своих офицеров, переходят к «красным». (Вмешиваясь в конспект статьи, хочется воскликнуть, как это вот так сразу могло произойти? Месяцами добровольно и отважно сражались бок о бок, прошли вместе окопы, атаки, гибель друзей, держались сплоченным русским товариществом в окружении марокканцев и зуавов, но стоило лишь вступить на родную землю, как все тут же забыли?!) Легионеров, перешедших на сторону «красных», догоняют казаки и офицерская рота и почти всех уничтожают…

После первого опыта отправки прочие роты Русского Легиона во Франции были распущены, и никакой организованной отправки больше не производилось. Офицеры поодиночке пробирались к Деникину, Колчаку, Миллеру.

Как рассказывал Владиславу Михайловичу Малышев, после роспуска остатков Экспедиционного корпуса он с приятелем сначала перебрался в Северную Африку, застрял там на несколько лет, а потом (1924 год, конец нэпа) уже в одиночку добирался чуть не полгода до своего Пулкова…

ВИКТОР АНДРОНИКОВИЧ МАНУЙЛОВ

(1903–1987), литературовед

В Коктебеле было начало сентября.

В том году в литфондовском доме творчества отдыхала балерина Галина Уланова. Ее номер в лучшем из корпусов, выходивших своими лоджиями в парк, соседствовал с номером Виктора Андрониковича Мануйлова (см. о нем «Хранитель», книга первая, с. 34–36), человека в Коктебеле известнейшего.

Виктор Андроникович был лермонтоведом, притом не каким-нибудь заурядным, а самым что ни на есть ведущим. При этом он был редкостным, химически чистым бессребреником. Авторам, которые писали статьи для задуманной им лермонтовской энциклопедии, он зачастую платил из собственного кармана. У нас до сих пор нет «Пушкинской энциклопедии», нет «Толстовской», нет «Чеховской». Но, исключительно благодаря Мануйлову, есть энциклопедия «Лермонтовская».

Профессор Ленинградского университета, он был к тому же хиромантом. То есть являлся, призовем на помощь всю гибкость русского языка, научной гадалкой по руке.

Обстоятельство это, будучи и в зимнем Питере весьма интригующим для аспиранток и студенток, еще не узнавших подробности своей судьбы, в летние, коктебельско-волошинские месяцы (когда значительная часть этого филологического «гарема» перелетала вслед за Виктором Андрониковичем в Крым), доводило некоторых из них до состояния такой жгучей заинтересованности, что им самим оно казалось влюбленностью. Со стороны же оно порой весьма смахивало на коллективное бешенство. Мануйлова подстерегали, когда он шел в литфондовскую столовую, подсовывали под двери номера записки с жесткими приглашениями на свидания; обличали на людях, обвиняя в неслыханном коварстве.

Уланова стояла в лоджии своего номера у перил.

Мануйлов, только что отразивший атаку очередной молодой особы, взбудораженно шаркал короткими шажками и осторожно выглядывал через перила лоджии, чтобы узнать, удастся ли безопасно дойти до столовой.

– Виктор Андроникович, – сказала Уланова, когда он в очередной раз оказался в трех метрах от нее, – как же это так получилось…

Уланова была не одна – рядом с ней находилась ее почти неразлучная спутница, фамилии которой Мануйлов не запомнил, а потому и нам узнать ее не удастся. Условно назовем ее Татьяной. Была она при Улановой неким суровым слугой и одновременно ревнивейшей из поклонниц. Однако если кто-то в этой паре и был скрытым диктатором, то, конечно, не Галина Сергеевна.

– Как же это так получается, Виктор Андроникович, – сказала Уланова, – мы с вами столько лет знакомы, и вот вы всем кругом гадаете…

– Да, помилуйте, Галина Сергеевна, неужто вам это интересно?

Спутница Улановой в упор посмотрела на Мануйлова, и под этим взглядом Мануйлов приостановился.

– Считайте, что вы предупреждены относительно шарлатанства, – процедила спутница балерины.

Мануйлов, который во всех своих ракурсах был округленьким, положил свои ручки на перила. Глазки его молодо блеснули. Кроме хироманта-профессионала, в нем жил еще и вечный творец сюжетов.

– Прекрасно, – сказал он. – Вы даете мне отличную возможность неопровержимо доказать существование прямой связи между линиями руки и реальной жизнью. Предлагаю нечто обратное гаданию…

– А без уверток? – еще суровее заметила спутница.

– Сделаем так… – Мануйлов обезоруживающе улыбался. – Вы сами, Галина Сергеевна, изволили заметить, что представлен я вам довольно давно…

– Представлен! Помните, вы вели концерт, на котором только один из номеров был мой! Чуть не первое мое выступление! А потом какой-то уже сольный концерт? Вы, кажется, тогда были секретарем у Алексея Толстого…

– Ну, вот видите, видите, – залопотал Виктор Андроникович. – Какая прекрасная у вас память…

– Так будете гадать?

– Зачем же гадать? В этом нет нужды. Но доказать неопровержимость связи линий руки и судьбы – готов.

– Как же не гадая?

– Поступим обратным образом. Поскольку мы действительно давно знакомы… Кроме того, вы всемирная знаменитость, и многие из тех жизненных обстоятельств, которые другие прячут, широко известны… Я не буду смотреть вашу руку. В общих чертах я осведомлен о вашей жизни. А потому, не глядя на руку, я готов сказать вам, какие линии на вашей руке должны быть. Вы их увидите сами.

– Признаться, не терпится… – презрительно проворчала спутница.

– Во-первых, извините, год вашего рождения известен по сотне справочников. Вы прожили уже достаточно долгую жизнь, и поэтому линия жизни… Наблюдайте за моей ладонью, я показываю вам, где ее найти, – так вот эта линия должна у вас дойти очень далеко… Смотрите – вот досюда… Не показывайте мне руку, этого совершенно не требуется… Впрочем, я все равно отсюда ничего не вижу. Нашли?

– Нашли. Только она обрывается, – сказала спутница, – очень коротенькая эта линия. А дальше все гладко.

– Этого не может быть, – спокойно сказал Мануйлов. – Потом я вам покажу, что вы ошибаетесь. Возможно, виновато освещение…

– Дальше, – сказала спутница.

– Опять же, поскольку вы знамениты, то главные факты вашей жизни не могут быть тайной… У вас было два брака. Вот тут… Показываю… На сгибе ладони должны быть две ясно видимые бороздки…

– Нет тут ничего, – сказала спутница.

– Как же это вы так невнимательно смотрите…

– У меня прекрасное зрение, – холодно сказала спутница. – Там, где вы указываете, ничего нет. Гладкое место. Дальше!

– Уж прямо не знаю… Ну, давайте о том, чего просто нельзя не увидеть. Вот на этом пальце… смотрите! Снизу вверх – должна быть глубокая борозда известности …

– Гладкий палец.

– …которая заканчивается звездой всемирной славы…

– Да нет ничего из того, что вы назвали, – отпуская руку Улановой из своей, сказала спутница балерины. – Ваша наука, профессор, – это девкам головы дурить.

– Таня, Таня… – укоризненно сказала Уланова. – Ну, как же вы так…

Мануйлов стоял оторопело.

– Нет, – сказал он. – Невероятно. Это все просто невероятно… Вот теперь не могу ли я действительно посмотреть вашу руку?

– А вы переходите к нам, – сказала Уланова, желавшая загладить резкость своей подруги.

Он через коридор перешел к ним в номер, и звезда балета № 1 распрямила перед его глазами свою ладонь.

Он ничего не мог понять, рассказывал он потом. Подруга Улановой оказалась совершенно права – линия жизни обрывалась очень рано (начав заниматься линиями рук, он пересмотрел сотни ладоней в моргах, и такой короткой линия жизни бывала только у людей, умерших в ранней юности). На руке Улановой не заметно было ни линий браков, ни борозды известности, ни следов звезды славы. Это была рука девушки, умершей или погибшей в 16–17 лет.

– Сдаюсь, – сказал он. – Тут нет ничего из того, что я называл. Вы подменили руку, – попробовал он отшутиться, – взяв ее у какой-либо из своих героинь…

Наступило неловкое молчание. За сорок лет занятий хиромантией такое вопиющее несоответствие он встречал впервые.

И вдруг суровая спутница балерины широко улыбнулась.

– А вы знаете, профессор, – сказала она. – Наука-то ваша действительно существует…

Уланова и Мануйлов уставились на нее.

– Вы ведь реальный мир человека на руке видите?

– Конечно.

– Ну, так вот. А для Гали он-то как раз и нереальный. А реальный мир для нее – только сцена. Она и есть та девушка, которая гибнет от любви в шестнадцать лет. Офелия, Жизель. Ничего другого для нее просто не существует. Какие браки? Какая известность? Какая слава? Для нее все эти браки и премии – из мира выдуманного. Потому она и гениальна.

– У меня за всю жизнь, – говорил Мануйлов, – был, пожалуй, еще лишь один случай подобного конфуза…

На этот раз посмотреть свою руку в день отъезда его попросил сосед по столовой в том же Коктебеле.

– Ничего не мог понять, – рассказывал Мануйлов. – Мне показалось, что линии просто смешались в какой-то клубок.

Потом, вглядевшись, он разобрал, что каждой из них по две.

– Да у вас две сетки линий – одна поверх другой, – сказал он.

Сосед быстро убрал, просто отдернул свою руку и, сделав Мануйлову знак не продолжать разговора, исчез.

Позже Мануйлов случайно узнал, что три недели перед ним сидел за столиком профессиональный разведчик.

МАРИЯ СТЕПАНОВНА ЛЕБЕДЕВА

(1910–2004)

Мария Степановна Лебедева (тетя Маруся) была родом из Коростыни, большой деревни на берегу Ильменя, где прямо на дороге стоит путевой павильон в стиле ампир, построенный для Александра I. В конце 1920-х или начале 1930-х Маруся, ушедшая на заработки в Ленинград, прибилась как-то к Ольге Филипповне, матери Марианны Евгеньевны. Основа этого союза малообъяснима и в то же время предельно ясна. Ольга Филипповна была госпожой, хоть и вымирающего типа, но без прислуги жить не умеющая. Наверно, у Маруси не было жилого угла, и сыграли роль квадратные метры. Однако время было уже советское, и слияние судеб хозяйки и прислуги при минимальном доходе обеих породило с годами особый вид симбиоза, впрочем, нередкий после революции.

Тетя Маруся, повторяю, была родом с озера Ильмень. Ни про один народ не говорят, что он исконно из тех мест, где теперь живет. Все откуда-то пришли, про кого ни прочти – все потомки тех, что родом издалека. Такова и приильменская Новгородчина – этот определенно особый вид людей – они тоже откуда-то. Но откуда? По юго-западному берегу Ильменя и по берегам речек – холодных, несущих в верхнем течении торфяную, а перед впадением в озеро уже горькую, сочащуюся сквозь желтый плитняк минеральную воду, царит немой и никем не формулируемый закон. Если здесь среди старых варяжских курганов кто-то исчез – нет смысла доискиваться. Власть давно отучила этих светлоглазых молчунов от откровенности. В этих белесых, как у тети Маруси, глазах, глядящих сквозь тебя, в малоподвижных лицах под белыми волосами еще ранняя Москва учуяла чуждый корень. Дед Ивана Грозного после битвы при Шелони крикнул отрезать им носы и губы, чтобы, когда вернутся по домам, все помнили, у кого верх. Прапрадеды тети Маруси, что остались на берегу Ильменя, были среди тех. Аракчеев устроил здесь центр военных поселений. Луга и поля, где и кому сеять и где пасти, для поселян были разлинованы по ротам и полкам. Избы, в которых им жить, рубились по образцам, и по образцам же в избах клались печи. Кровавый бунт военных поселян в 1831 году в Старой Руссе был ужасен. А затем от Старой Руссы до Шимска и от Шимска до Новгорода вдоль дорог, прямых, как шпицрутены, шла расправа. В годы оккупации 1941–1944 стоявших здесь по деревням немцев как-то сменили финны. Раскусив скрытность местных жителей, столь похожую на их собственную, финны были более жестоки, чем немцы. Уже при Горбачеве анализ полета Матиаса Руста показал, что радары ПВО потеряли воздушного весельчака где-то в районе Старой Руссы и озера Ильмень, а при посадке у храма Василия Блаженного на Русте была не та одежда, в которой он вылетел из Хельсинки. И в баке самолетика было полно горючего, хотя не должно было быть ни капли. Значит, сел, заправился, переоделся… Но где? Кто помог?