Текст книги "Бесконечная империя: Россия в поисках себя"

«Третий Рим»

Если оценивать логику развития славянских племен и русского протогосударства в IX–X веках, появление «связки» с Византией было практически неизбежным – причем как по экономико-политическим, так и по культурно-идеологическим причинам. С одной стороны, на Византию приходилась бóльшая часть шедшей по Днепру и Дону торговли; русские купцы практически постоянно присутствовали в Константинополе уже с начала X века[118]118
  См.: Shepard, Jonathan. ‘The Origins of Rus’ in: Perrie, Maureen (ed.) Cambridge History of Russia, Vol. 1: From Early Rus’ to 1689, Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 55–56.


[Закрыть]; славяне неоднократно сталкивались с византийцами, но чем дальше заходило их противостояние, тем понятнее становилась необходимость поддержания союзнических отношений; в середине Х века русские воины принимали участие в византийских военных операциях на Крите и в других районах восточного Средиземноморья[119]119
  См.: Петрухин В. Древняя Русь: IX в. – 1263 г. – М.: АСТ, 2005. С. 83; при этом первые свидетельства об участии славян (словенъ) в византийских операциях в Средиземноморье и Италии относятся еще к VI веку (см.: Грушевский М. Кiевская Русь, т. 1: Территоpiя и населенiе въ эпоху образованiя государства. – СПб.: Издательство Императорского училища глухонемых, 1911. С. 199).


[Закрыть]; в политическом отношении византийская система правления виделась киевским князьям образцом для подражания. С другой стороны, распространение христианства в направлении русских земель в Х веке было практически необратимым: на севере начиналась активная христианизация скандинавских народов: франкские и германские епископы занимались успешным миссионерством среди викингов уже в 850–940 гг., причем многие норманны принимали крещение для того, чтобы упростить контакты с богатевшими западноевропейскими государствами[120]120
  См.: Ferguson, Robert. The Hammer and the Cross: A New History of the Vikings, London: Allen Lane, 2009, рр. 89–90, 197–200.


[Закрыть]; со стороны Византии шел аналогичный процесс: не случайно княгиня Ольга, единственная из киевских властителей триумфально принятая в Константинополе в 957 г., приняла крещение как минимум за год до поездки в Византию[121]121
  Относительно датировки визита и крещения Ольги см.: Высоцкий С. «О дате поездки посольства Ольги в Константинополь» в: Древние славяне и Киевская Русь / под ред. П. Толочко. – Киев: Наукова думка, 1989. С. 156–159.


[Закрыть]. При этом нельзя забывать, что Х век был временем максимального расцвета империи, и союз с ней – тем более союз, в котором Константинополю приходилось относиться к Киевскому государству как к равному (выдача сестры императора Анны замуж за князя Владимира, судя по всему, была не столько следствием его военных успехов в Крыму, сколько благодарностью за помощь в подавлении восстания Фоки и ряде иных военных предприятий Василия II[122]122
  Подробнее см.: Грицков В. Крещение Руси. – М.: Кучково поле, 2009. С. 28–75.


[Закрыть]), – выглядел весьма логичным. Заметим: он не случился в одночасье – сближение, перемежаемое конфликтами, продолжалось около столетия, причем в этот период вместились и осада Константинополя Олегом в 907 г., и совместные военные действия византийцев и русичей в 949 г.; и поездка Ольги в Константинополь, и болгарская война между Византией и Святославом в 968–971 гг.; и языческий ренессанс на Руси в последней трети Х века, и крещение Киева и Новгорода в 988–989 гг.

Византийская рецепция, если описывать ее в самых общих чертах, была в значительной части идеологической, а также политической в той мере, в какой религия определяла характер доминирующих государственных институтов. Обусловленные ею на Руси изменения определялись в основном тремя моментами.

Во-первых, вместе с христианством Русь «импортировала» из Византии особый способ взаимодействия церкви и светской власти. Если в западной части Римской империи по мере ее ослабления и после ее распада епископы приобретали значительный вес, нередко противопоставляя себя светским правителям, превратив церковь к IX веку в параллельный источник власти[123]123
  См.: Ullman, Walter. A Short History of the Papacy in the Middle Ages, London & New York: Routledge, 2003, pp. 16, 60–63; Noble, Thomas. ‘The Christian Church as an Institution’ in: Noble, Thomas and Smith, Julia (eds.) The Cambridge History of Christianity, vol. 3: The Early Medieval Christianities, c. 600–1100, Cambridge: Cambridge University Press, 2008, pp. 811–834.


[Закрыть], то в восточной части, где империя сохранилась и даже окрепла в VI–VII веках, сформировались все предпосылки для подчинения духовной власти светской[124]124
  Подробнее см.: Allen, Pauline. ‘The Definition and Enforcement of Orthodoxy’ in: Cameron, Averil et al. (eds.) The Cambridge Ancient History, vol. XIV: Late Antiquity: Empire and Successors, A. D. 425–600, Cambridge: Cambridge University Press, 2007, pp. 811–834.


[Закрыть]. Последнее не случилось мгновенно, но после подавления иконоборчества сложилась та обоснованная еще Юстинианом симфония двух властей[125]125
  Концепция изложена в Шестой новелле Юстиниана, обращенной к патриарху Епифанию, и утверждает единство источника духовной и светской власти («Величайшие дары, ниспосланные людям высшей благодатью, – это священство и суверенитет, первое из которых посвящено вещам божественным, а второй управляет делами человеческими и заботится о [людях]. Оба проистекают из одного начала и являются украшениями человеческой жизни. Поэтому ничему не должны императоры уделять такое же внимание, как достоинству священников, ибо они всегда молят Бога и от имени императоров. Если одни совершенно безупречны в своей вере в Бога, а другие верно и умело украшают данные им скрижали, создастся великая гармония, дающее человечеству все, чего оно только может возжелать»), в деталях прописывая далее механизм контроля светской власти над духовной (см.: текст новеллы на сайте Вайомингского университета: http://www.uwyo.edu/lawlib/blume-justinian/ajc-edition-2/novels/1-40/novel%206_replacement.pdf, сайт посещен 20 января 2020 г.) Подробнее см.: Павлов А. Курс церковного права. – СПб.: Лань, 2002. С. 47.


[Закрыть], которая не могла не нравиться любым правителям, мечтавшим о прочной легитимации собственной власти. Следует заметить, что на киевской почве эта идея получила развитие, и всего через полвека после принесения христианства на Русь явилось знаменитое «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона[126]126
  Cм.: «Слово о законе и благодати Митрополита Киевского Илариона» в: Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. Лихачёва и др. Т. 1. С. 26–61; подробный анализ текста см.: Молдован А. «Слово о законе и благодати» Илариона. – Киев: Наукова думка, 1984.


[Закрыть], в котором излагалось учение о «прирожденном государе», на долгие столетия оказавшееся фундаментом московского и российского абсолютизма. Так как новая религия пришла на Русь не в результате завоевания или миссионерства, а была установлена правителем, то вся церковная экономика также изначально стала заботой властей – и финансовая зависимость церкви от князя не располагала к самостоятельности (тренд усилился по мере сдвига центра русского государства от Киева к Владимиру и Москве). Принятие христианства дало безусловный толчок упрочению абсолютистской власти князей и в этом отношении укреплению государства.

Во-вторых, непереоценимое значение имел тот факт, что новая религия была «религией Книги»: с принятием христианства Русь признала необходимость грамотности. Вопрос, существовала ли у славянских племен письменность в дохристианскую эпоху, давно обсуждается как в связи с попыткой найти связь между руническими письменами германцев и викингов и русской грамотой[127]127
  См.: Лавров П. Материалы по истории возникновения древнейшей славянской письменности. – Л.: Издательство Академии наук СССР, 1930. С. 3–39.


[Закрыть], так и в контексте языка первых письменных соглашений между русскими князьями и Византией[128]128
  См., напр.: Громов Д. и Бычков А. Славянская руническая письменность: факты и домыслы. – М.: София, 2005. С. 65–71.


[Закрыть], однако не приходится сомневаться, что христианское влияние революционизировало русскую культуру. Даже если не зацикливаться на традиционной концепции, по которой на возникновение русской письменности оказала критическое влияние деятельность византийских монахов Кирилла и Мефодия, которые еще в IX веке разработали славянский алфавит на основе греческой азбуки[129]129
  О деятельности Кирилла и Мефодия см.: Бернштейн С. Константин-философ и Мефодий. Начальные главы из истории славянской письменности. – М.: Издательство МГУ, 1984. С. 37–127; Дворник Ф. Славяне и Византия в IX веке. – М.: Издательство иностранной литературы, 1949. С. 46–62.


[Закрыть], следует заметить, что именно христианские тексты стали первыми образцами письменной культуры Древней Руси, – здесь стоит вспомнить и об Остромировом Евангелии 1056 г., и об Изборнике Святослава 1073 г., и об Архангельском Евангелии 1092 г., и о других памятниках того времени[130]130
  См.: Лощиц Ю. Кирилл и Мефодий. – М.: Молодая гвардия, 2013. С. 313.


[Закрыть]. Если первые берестяные грамоты в Новгороде датируются первой половиной XI века[131]131
  См.: Черепнин Л. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. – М.: Наука, 1969; Жуковская Л. Новгородские берестяные грамоты. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1959. С. 25–29.


[Закрыть], то в начале XII столетия их число возрастает многократно; возникают населенные «книжниками» монастыри – (только в Киеве их было как минимум четыре к концу XI века); к 990-м – началу 1000-х гг. относится появление первых русских летописей – Аскольдовой и «Повести временных лет»[132]132
  См.: Тихомиров М. «Начало русской историографии» в: Тихомиров М. Русское летописание. – М.: Наука, 1979. С. 46–66 и Толочко П. Русские летописи и летописцы X–XIII веков. – СПб.: Алетейя, 2003. С. 12–18.


[Закрыть], к XI столетию – сводов законов (таких, как «Русская Правда») а к XII веку – классических памятников домонгольской литературы: «Слова о полку Игореве», «Сказания о Борисе и Глебе» и ряда других[133]133
  См.: Дёмин А. О древнерусском литературном творчестве: опыт типологии с XI до XVIII вв. от Илариона до Ломоносова. – М.: Языки славянской культуры, 2013. С. 15–114.


[Закрыть]. Приобщение к византийским практикам совершило радикальный переворот и в материальной культуре Руси; в городах появились первые каменные здания – церкви и детинцы, возникли начала русского зодчества; в Киев, Новгород и даже в Суздаль и Владимир потянулись греческие иконописцы, создававшие школы подмастерьев и последователей[134]134
  См., напр.: Лебедева Ю. Древнерусское искусство X–XVII веков. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1962. С. 29–32 и 51–55; Kondakov, Nikodim. Icons, New York: Parkstone Press, 2008, pp. 53–64.


[Закрыть]. Учитывая, что в период наивысшего расцвета Киева Византийская империя оставалась достаточно мощным европейским государством, духовно опиравшаяся на нее Древняя Русь быстро становилась страной европейской культуры.

В-третьих, очевидным достижением византийской рецепции стало ощущение принадлежности Руси к более широкому миру. В XI веке стремительно сформировались связи Киевской Руси с европейскими государствами: новые торговые пути повели на запад, к Чехии, Польше и Германии[135]135
  См.: Raffensperger, Christian. Reimagining Europe. Kievan Rus’ in the Medieval World, 988–1146, Cambridge (Ма.), London: Harvard University Press, 2012, pp. 115–135.


[Закрыть]; Новгород был принят в Ганзу в 1192 г.; появились ориентированные на торговлю с Русью крупные торговые центры в Регенсбурге и на Готланде. Русь установила прочные отношения с крупными западноевропейскими государствами; возникли династические связи с самыми известными дворами Европы (в качестве примера обычно приводят Анну, дочь Ярослава Мудрого, вышедшую замуж за французского короля Генриха I в 1051 г.[136]136
  См.: Карпов А. Ярослав Мудрый. – М.: Молодая гвардия, 2001. С. 373–374.


[Закрыть], и Всеволода Ярославича, женившегося на византийской принцессе Марии Анастасии в 1046 г.[137]137
  См.: Kazhdan, Alexander. “Rus’-Byzantine Princely Marriages in the Eleventh and Twelfth Centuries” in: Harvard Ukrainian Studies, vol. 12–13, 1988–1989, p. 419.


[Закрыть] (последний, заметим, был сыном Ярослава Мудрого от шведской принцессы Ингигерды[138]138
  См.: Карпов А. Ярослав Мудрый. С. 316.


[Закрыть], а его дочь от половецкой княжны Анны, Евпраксия, стала под именем Адельгейда императрицей Священной Римской империи в 1089 г., cупругой известного своим «хождением в Каноссу» Генриха IV[139]139
  См.: Fuhrmann, Horst. Germany in the High Middle Ages, c. 1050–1200, 2^nd ed., Cambridge: Cambridge University Press, 2001, pp. 44–48.


[Закрыть])). Хотя можно сказать, что впервые горизонты для русичей раздвинулись после прихода викингов и первых походов в Черное и Каспийское моря, по-настоящему европейской страной Русь стала, несомненно, только вследствие византийской рецепции.

Однако в то же время при более пристальном рассмотрении не может не показаться, что с точки зрения долгосрочного развития эта первая рецепция принесла Руси чуть ли не больше проблем, чем пользы.

Прежде всего следует отметить, что византийская версия христианства имела специфические особенности – и прежде всего догматизм и значительно меньшую развитость теологии, чем на Западе. Согласно легенде, послы князя Владимира, которые должны были составить представление о том, какую религию стоит выбрать, посетив храм Святой Софии, «не поняли, находятся они на земле или в раю»[140]140
  См.: «Повесть временных лет» в: Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. Лихачёва и др. Т. 1. С. 186.


[Закрыть], что подчеркивает то, что главное внимание (за исключением места церкви по отношению к светской власти) обращалось на обрядность, а не на элементы рациональности. Восточная версия христианства не делала акцента на аргументацию, предпочитая концентрироваться на служении и обрядности; вера в этом случае ценилась намного выше знания. Кроме того, заимствованию подверглись прежде всего основные церковные тексты, а не их толкования; что касается массива греческой литературы (мы говорим хотя бы о современных византийских законах, а не о философских произведениях), о нем вообще не шло и речи[141]141
  См.: Лихачёв Д. «Переводная литература в развитии литературы Древней Руси» в: Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. Лихачёва, Л. Дмитриева, А. Алексеева, Н. Понырко и др. Т. 2: XI–XII века. – СПб.: Наука, 1999. С. 8–9.


[Закрыть]. Можно говорить о том, что в Древней Руси была известна Эклога, краткий свод византийского законодательства VIII века (многие историки проводят параллели между ним и отдельными положениями «Русской Правды»[142]142
  См.: Дювернуа Н. Источники права и суд в древней России. – М.: Университетская типография Катков и Ко., 1869. С. 318–319.


[Закрыть]); значительно позже заметно влияние Прохирона, судебника IX века (из него, как считается, заимствованы многие положения Соборного уложения 1649 г.[143]143
  Византийские источники прямо упоминаются в преамбуле к тексту Соборного уложения, требующего брать «в градцких законах греческих царей» статьи, «пристойные к государственным и земским делам» (Соборное Уложение 1649 года: текст и комментарии. – Л.: Наука, 1987. С. 17); подробнее см.: Томсинов В. Соборное Уложение 1649 г. как памятник русской юриспруденции // Правоведение. 2007. № 1. С. 162–188.


[Закрыть]). При этом следует отметить, что Дигесты, самый объемный кодекс, на котором базировались основы воссоздававшегося в средневековой Европе римского права, фактически были неизвестны в России вплоть до начала европейской рецепции (появившись в XVIII веке на латинском и немецком языках, они были частично переведены на русский в 1980-е гг., а полный перевод вышел лишь несколько лет назад[144]144
  См.:, Дигесты Юстиниана. Избранные фрагменты в переводе и с примечаниями И. Перетерского / под ред. Е. Скрипилёва. – М.: Наука, 1984; Дигесты Юстиниана, тт. I–IV / отв. ред. Л. Кофанов. – М.: Статут, 2002–2006.


[Закрыть]). Привносимая греческой церковью иррациональность серьезно усугубилась через несколько десятилетий после крещения Руси вследствие великого раскола 1054 г.[145]145
  См.: Голубинский Е. История русской церкви, т. I: Период первый, Киевский или домонгольский (первая половина тома). – М.: Университетская типография, 1901. С. 588–603.


[Закрыть], после которого отторжение западноевропейского рационализма стало не только внутрирелигиозным, но и политическим вопросом. Практически немедленно после приобщения к, казалось бы, единой религии Русь вновь начала превращаться в периферию, тем более экзотическую, что Византия с XII века начала уверенно клониться к упадку. При этом по мере укрепления киевской государственности князья постоянно стремились к ограничению власти константинопольского патриарха: сначала они добились самостоятельного назначения киевского митрополита (1147 г.), а затем – и открытия митрополичьей кафедры во Владимире (в 1299 г.), после чего подчинение церковной власти светской стало еще более явным[146]146
  См.: Никольский Н. История русской церкви. – М.: Политиздат, 1985. С. 61–629.


[Закрыть].

Не менее значимыми были и последствия восприятия кириллической письменности. Ввиду относительной близости старославянского письменного языка греческому и большому количеству греческих книг русские книжники сконцентрировались на следовании именно греческой культурной традиции, в то время как после раскола 1054 г. в Западной Европе греческий начал забываться даже в среде духовенства. Письменность, ставшая на некоторое время мощным цивилизующим инструментом, очень быстро превратилась в фактор, отрезающий Русь от Европы, а не связывающий ее с ней. Учитывая отсутствие каких бы то ни было переводов на латынь, Русь стремительно «окукливалась» в относительно замкнутой культурной среде, которой были чужды написанные на латинском или любом другом европейском языке тексты. При этом отношение к «чужакам» оставалось (во многом как следствие представлений о собственной религиозно-культурной исключительности) настороженно-пренебрежительным: существующее в русском до сих пор слово «немцы», которое в древние времена использовалось для обозначения любых европейцев, этимологически означает людей, не говорящих на понятном языке («немых»)[147]147
  См.: Петрухин В. и Раевский Д. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. – М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 151–152.


[Закрыть], ровно в том же смысле, в каком римляне называли дикие племена, жившие на окраинах империи, варварами[148]148
  В данном случае мы имеем в виду период, когда «содержательная характеристика варваров основывалась на балансе неприятия и заинтересованности» и они еще не стали восприниматься как источник смертельной опасности для Римской империи (см.: Буданова В., Горский А. и Ермолова И. Великое переселение народов: этнологические и социальные аспекты. – М.: Алетейя, 2011. С. 5–6).


[Закрыть] (хотя справедливости ради надо признать, что такие же элементы прослеживаются в других европейских языках – так, например, германцы называли себя Deutschen от слова «deuten», т. е. «ясно говорящие», тогда как иноязычных они именовали Welschen [отсюда происходят слова «Уэльс», «Валахия» и даже польское название Италии Włochy], что происходило от «fälschen», т. е. «говорящие неправильно»).

Еще одним – вероятно, даже наиболее важным – обстоятельством стало специфическое отношение к праву. В Византии существовали законы (и их кодификация в Дигестах и Прохироне является выдающимся достижением раннего периода империи), но в то же время практически отсутствовали суды[149]149
  См.: Treadgold, Warren. A History of the Byzantine State and Society, Stanford (Ca.): Stanford University Press, 1997, рр. 552–554.


[Закрыть]. Римское право, предполагавшее специальные институты разрешения споров и/или признания человека виновным – с подготовленными судьями и возможностью защиты и состязательности, – в Византии не прижилось. Уже к концу VIII века споры здесь решались – пусть и с определенным почтением к существовавшим законам – не независимыми судьями, а назначавшимися императором высокопоставленными чиновниками[150]150
  См., напр.: Saradi, Helen. ‘The Byzantine Tribunals: Problems in the Application of Justice and State Policy’ in: Revue des études byzantines, 1995, t. 53, р. 170, а также описание судебных процессов в литературе IX–XI веков: Marciniak, Przemysław. ‘Heaven for Climate, Hell for Company’ in: Eijnde, Floris van den (ed.) Cultural Interactions in the Mediterranean, vol. 2, Leiden: Brill, 2019, p. 350.


[Закрыть]. Такая организация судебной системы была привычной для Руси, где и до византийской рецепции князья исполняли также роль высшей юридической инстанции[151]151
  Сравнение новгородской и киевской практик см.: Кавелин К. Русская исторiя: разсужденiя, критическiя статьи и заметки. – СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1897. С. 255–256.


[Закрыть]. Поэтому Русь осуществила в правовой сфере крайне избирательную рецепцию: приняв некоторые византийские формы, русские законы в значительной мере опирались тем не менее на норманнскую традицию (знаменитая «Русская Правда» имеет куда больше сходств с «Салической правдой», чем с Дигестами или Номоканоном[152]152
  См., напр.: Филиппов А. Лекции по истории русского права, ч. 1. – Юрьев: Типография К. Матиссена, 1904. С. 47–49.


[Закрыть]). При этом, однако, общее византийское влияние не позволило Руси преодолеть раннесредневековую правовую культуру в том направлении, как это было сделано в Западной Европе, где противостояние духовной и светской власти, а также становление структурированного феодального общества породили предпосылки для ренессанса римского права и вызвали к жизни целый класс людей, обслуживающих правосудие: собственно судей, трактовавших законы легистов, представителей светской власти в судебных инстанциях и, наконец, юристов, развивавших правовые нормы в начинавших появляться университетах. Следование в русле развития византийских политических институтов отдалило появление на Руси / в России независимого суда на несколько столетий и тем самым серьезно ограничило развитие общества, полностью поставив его в зависимость от власти, которая стала сочетать светское доминирование не только с религиозным авторитетом, но и с судебными функциями.

Суммируя, можно без большого преувеличения сказать, что византийская рецепция придала окраинной Руси ее первую определенность: она стала окраиной христианского мира, который в то время несомненно ассоциировался с Европой. В то же время, однако, Русь осталась именно окраиной – и, более того, обрела все предпосылки для того, чтобы ее окраинность и особость лишь закреплялись с течением времени. Последнее было обеспечено принятием религиозного канона, письменности и политических установлений, связанных с исторически нетипичной цивилизацией, которая вскоре начала проигрывать в конкуренции со своими соседями как с запада, так и с востока. Раскол 1054 г. и разгром Константинополя крестоносцами в 1204 г., произошедшие еще до монгольского нашествия, не только изолировали Русь от европейских государств, но достаточно агрессивно противопоставили ее им. Именно из этого времени возникает мощный элемент цивилизационного мессианства, которое изначально накладывается на концепт имперскости: ведь Русь трактуется как духовная преемница Византии, которая на протяжении веков подчеркивала свою римскую природу (византийцы называли себя Ρωμαι^′οι [римляне], а страну – Ρομανι^′α) в противоположность территориально намного более близкой римским истокам Священной Римской империи.

Между тем византийская рецепция и принесение на Русь православия, ограничившие взаимодействие с Западной Европой, где латинские обряды вытесняли греческие уже с IX–X веков, открыли путь для колонизации на северо-восток, которая подталкивалась как минимум тремя обстоятельствами. Во-первых, на Руси так и не возникло четкой системы поземельной собственности (землей владели общины, как и в IX–X столетиях) и универсального принципа наследования (территории находились во владении скорее родов и семей, чем отдельных князей)[153]153
  См.: Фроянов И. Киевская Русь. Главные черты социально-экономического строя. – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1999. С. 68–70.


[Закрыть]. Как следствие, к концу XI века не только усилился тренд к раздробленности русских княжеств, но и стала заметна практика вытеснения младших князей на периферийные по отношению к Киеву территории, а таковыми были лишь земли на северо-востоке, где славянское присутствие на фоне местных финно-угорских племен было заметно уже с X века[154]154
  См.: Дубов И. Северо-Восточная Русь в эпоху раннего средневековья (историко-археологические очерки). – Л.: Издательство Ленинградского университета, 1982. С. 33–45.


[Закрыть]. Кривичи, вятичи, радимичи, ильменские словене – все они стали главными участниками масштабной колонизации, которая к XII веку увеличила контролируемую Рюриковичами территорию как минимум в полтора раза[155]155
  Подробнее см.: Седов В. Древнерусская народность: историко-археологическое исследование. – М.: Институт археологии РАН, 1999. С. 145–149.


[Закрыть]. Уже в начале XII столетия здесь началось активное заложение новых городов (Владимир-на-Клязьме, Рязань, Ярославль, Мстиславль), а местные князья стали усиливать свои позиции на фоне обострявшейся борьбы за киевский великокняжеский престол. Во-вторых, колонизация северо-востока изначально обусловливалась экономическими факторами: прежде всего большими неосвоенными пространствами, пригодными для земледелия того времени[156]156
  См.: Лапшин В. и Седых В. Основные тенденции в археологическом изучении Северо-Восточной Руси на современном этапе // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2011. Серия 2. Вып. 1. С. 42–43.


[Закрыть], и наличием плодородных земель, использование которых под пашни не предполагало необходимости масштабной вырубки лесов[157]157
  См.: Конецкий В. «Некоторые вопросы исторической географии Новгородской земли в эпоху Средневековья» в: Новгородский исторический сборник. Вып. 3 (13). – Л.: Ленинградское отделение Института истории АН СССР, 1989. С. 11–12.


[Закрыть]. Относительно быстрое возвышение новых княжеств в значительной мере было обусловлено именно их статусом поставщиков товаров, пользовавшихся в то время наибольшим спросом у основных торговых партнеров Руси на юге и на юго-востоке. В-третьих, лишь в этом направлении русские могли «нести свет истинной веры» – причем не только потому, что запад было закрыт, но и потому, что в направлении северо-востока мигрировало большое число приверженцев прежних языческих обрядов и верований из тех районов, где христианство распространилось быстрее всего. Таким образом, политические и хозяйственные причины смещения «центра тяжести» получали мощное идеологическое дополнение, дававшее князьям лишний повод стимулировать переселение[158]158
  См.: Воронин Н. Андрей Боголюбский. – М.: Водолей Publishers, 2007. С. 92–94.


[Закрыть].

Процесс смещения «центра тяжести» русских княжеств на еще бóльшую окраину достиг апофеоза в конце XII – начале XIII века, когда старшинство владимирских князей стало признаваться по всей Руси, а сами они начали предпринимать попытки поставить под свой контроль Новгород и организовывать походы против Литвы[159]159
  См.: Ключевский В. Сочинения в 9 томах. Т. 1, ч. 1: Курс русской истории – М.: Мысль, 1987. С. 321–324, 331.


[Закрыть]. Пришедшийся на это же время фактический распад Византийской империи после разграбления крестоносцами Константинополя в 1204 г. усилил притязания Владимира на доминирование не только в светской, но и в религиозной сфере, что завершилось переносом сюда митрополичьей кафедры из Киева уже после подчинения русских княжеств монголами, в 1299 г.[160]160
  См.: Голубинский Е. История Русской церкви. Т. II: Период второй, Московский (первая половина тома). – М.: Университетская типография, 1901. С. 92.


[Закрыть] Следует также иметь в виду, что монгольское нашествие, как бы это ни казалось странным, не изменило исторического вектора смещения русского центра, а скорее даже его укрепило: в то время как ханы Золотой Орды, с одной стороны, установили во Владимирском и других восточно-русских княжествах режим вассалитета, а не включили эти территории в состав своего государства, и, с другой стороны, оказались вполне толерантными к христианскому вероисповеданию, и в частности, к православному духовенству, на «западном направлении» происходили совершенно иные события.

Практически параллельно с монгольским нашествием на Русь на северо-западе обострилось противостояние с тевтонскими рыцарями[161]161
  Подробнее о первом противостоянии с «Западом» см.: Хрусталев Д. Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Т. 1. – СПб.: Евразия, 2009. С. 248–317.


[Закрыть] – по сути, первый серьезный конфликт Руси и Европы. В 1240-х гг. Тевтонский орден, сформировавшийся как квазигосударственное объединение на территории того, что позднее стало известно как Восточная Пруссия[162]162
  См.: Christiansen, Eric. The Northern Crusades: The Baltic and the Catholic Frontier 1100–1525, London, Basingstoke: Macmillan, 1980, pp. 74–78; Urban, William. The Teutonic Knights: A Military History, London: Greenhill Books, 2002, рр. 51–57.


[Закрыть] (а сейчас это Северная Польша), предпринял попытку завоевания северо-западных русских земель под флагом распространения здесь католицизма. Хотя новгородский князь Александр одержал над его войсками несколько побед, в частности – в сражении на берегах Чудского озера в 1242 г., – он тем не менее позже перенес центр своей власти во Владимир, великим князем которого он в соответствии с полученным в Орде ярлыком оставался вплоть до своей смерти в 1263 г.[163]163
  Подробнее о противостоянии Западу и взаимодействии с монголами см.: Fenell, John. The Crisis of Medieval Russia 1200–1304, London, New York: Longman, 1983, рр. 100–114; о восприятии Александра Невского см.: Шенк Ф. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой. – М.: Новое литературное обозрение, 2007.


[Закрыть] Таким образом, даже успешная конфронтация Новгорода с тевтонцами и шведами привела не к его собственному усилению, а к дальнейшей концентрации власти вокруг Владимира. Помимо этого, нужно отметить еще два важных процесса.

С одной стороны, галичский князь Даниил в начале 1250-х гг. предпринял смелую попытку опереться в борьбе с монголами на европейских союзников и с этой целью вступил в контакт с папой Иннокентием IV, который даровал ему титул Rex Ruthenorum или Rex Russiae в 1253 г.[164]164
  См.: Plokhy, Serhii. The Gates of Europe: The History of Ukraine, New York: Basic Books, 2015, p. 55.


[Закрыть] Хотя этот союз не привел к реальному военному взаимодействию (крестовый поход против Орды не состоялся[165]165
  Подробнее см.: Jackson, Peter. The Mongols and the West, 1221–1410, London, New York: Routledge, 2005, pp. 65–68, 94–96.


[Закрыть]) и в целом оказался непродолжительным, в это время впервые начало возникать понимание того, что западные области бывшей Киевской Руси вполне могут тяготеть к католическим странам Европы (сын Даниила Роман был женат на Гертруде Бабенберг, наследной герцогине Австрии, и Галицко-Волынское княжество принимало активное участие в региональных войнах[166]166
  См.: Пашуто В. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1950. С. 189–191; Майоров А. Из истории внешней политики Галицко-Волынской Руси времен Романа Мстиславича // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2007. № 2. С. 84–96.


[Закрыть]), – что в перспективе работало на повышение роли и значения Владимира и иных областей северо-востока как центров консолидации русского православия (особенно с момента свержения владимирского князя Андрея Ярославича[167]167
  См.: Горский А. От славянского Расселения до Московского царства. С. 193.


[Закрыть], женатого на дочери Даниила, и передачи ярлыка на владимирское княжение Александру Невскому).

С другой стороны, возвышение с конца XIII века Литовского государства привело к быстрому инкорпорированию в него западных русских территорий – от Полоцка и Смоленска до Киева и Чернигова. Последовавшее распространение в Великом княжестве Литовском католичества и превращение его в официальную религию начиная с конца XIV века[168]168
  См.: Frost, Robert. The Oxford History of Poland-Lithuania, vol. 1: The Making of the Polish-Lithunian Union, 1385–1569, Oxford, Oxford University Press, 2015, p. 4.


[Закрыть] означало фактическое отторжение всей исторической Руси от северо-восточных территорий и, по сути, закрепляло совершенно новую конфигурацию формировавшегося русского государства, которое еще серьезнее отдалилось от Европы территориально и стало еще более чуждым ей в культурном и религиозном отношении. Можно даже утверждать, что на протяжении XIV века Русь окончательно отвернулась от Запада и повернулась к Востоку – хотя экспансия в этом направлении в эпоху максимального могущества Золотой Орды была совершенно немыслимой.

Потерпев серьезное историческое поражение и оставаясь политически подчиненной Орде, а территориально отрезанной от Европы, Русь сосредоточилась на углублении византийской рецепции. Мы назвали бы три основных фактора, способствовавших данному процессу на протяжении всего периода XIV – начала XVI века. Во-первых, это был упадок самой Византии, который был вполне заметен уже в XIII столетии и затем лишь ускорялся вплоть до падения империи в 1453 г. Большое символическое значение имел в данном контексте факт женитьбы великого князя Ивана III на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора Константина XI, в 1472 г.[169]169
  Как уже отмечалось в литературе, Софья «…была всего лишь представительницей боковой ветви последней византийской династии, и только трагическое стечение обстоятельств сделало ее ближе к несуществующему византийскому престолу» (см.: Матасова Т. Софья Палеолог. – М.: Молодая гвардия, 2016. С. 84).


[Закрыть] Этот династический брак во многом легитимизировал претензии русских властителей на прямую связь с умирающей империей, привел к заимствованию ряда элементов византийской символики и геральдики (в частности, двуглавого орла в качестве одного из княжеских гербов) и обеспечил восприятие Московской Руси как прямой наследницы Византийской империи. Сегодня можно с иронией относиться к мнению о том, что 1453 г. стал моментом обретения Русью «полного суверенитета»[170]170
  Подобные утверждения см., напр.: Перевезенцев С. Изобретение истории: как в историческом сознании соседствуют мифы и наука // Россия в глобальной политике. 2017. № 3. С. 207–221; Перевезенцев С. Смысл русской истории. – М.: Вече, 2004. С. 14–19.


[Закрыть], но уход Византии с исторической сцены, безусловно, лишь усилил звучание византийской рецепции. Во-вторых, следует иметь в виду и эволюцию церковной традиции. Несмотря на все расколы XI–XIV веков, общение между различными христианскими церквями продолжалось, и к середине XV века попытки преодолеть существовавшие противоречия воплотились в подписании так называемой Флорентийской унии летом 1439 г. Данный акт, однако, вызвал резкое неприятие у большей части константинопольского духовенства и спровоцировал безвластие и разобщенность в его рядах[171]171
  См.: Сиропул С. Воспоминания о Флорентийско-Феррарском соборе (1438–1439). – СПб.: Издательство Олега Абышко, Университетская книга, 2010. С. 317–319.


[Закрыть], что в принципе означало утрату Константинополем статуса реального центра православия и открывало возможности для Руси для утверждения самой себя в статусе нового основного центра этой ветви христианства. Если в первые столетия после крещения Руси Киев, а затем Владимир достаточно безболезненно признавали свою зависимость от Константинополя, то с середины XV века самостоятельность Москвы в религиозных вопросах стала усиливаться, что вылилось (пусть и существенно позднее) в учреждение патриаршества. В-третьих, византийская рецепция получала поддержку также и на философско-интеллектуальном уровне – прежде всего в попытках осмысления ее, если так можно сказать, в более широком историческом контексте. Ко второй половине XV века относится начало осмысления роли Руси как «законного наследника» римских империй (считается, что впервые идея Москвы как «третьего Рима» была сформулирована митрополитом Зосимой еще при жизни Софии Палеолог[172]172
  См.: Дьяконов М. Власть московских государей: очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI в. – СПб.: Типография И. Н. Скороходова, 1889. С. 66.


[Закрыть]). Эта концепция получила свое развитие в известных письмах старца Филофея к Василию III (1523–1524 гг.)[173]173
  См.: «Послание великому князю Василию, в котором об исправлении крестного знамения и о содомском блуде» в: Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. Лихачёва и др. Т. 9. С. 300–305.


[Закрыть], который подчеркивал прежде всего религиозную и каноническую связь Москвы с Византией, называя императора Константина I в числе предков московского князя и упоминая в этом ряду князя Владимира и других людей, усилиями которых укреплялась христианская вера. Практически одновременно под эту версию было добавлено и светское основание, которое в наиболее полной форме представлено в «Послании» митрополита Спиридона[174]174
  См.: Дмитриева Р. Сказание о князьях Владимирских. – М., Л.: Издательство Академии наук СССР, 1955. С. 14, 38.


[Закрыть], которое в 1520-х гг. приняло известную форму «Сказания о князьях Владимирских»[175]175
  См.: «Сказание о князьях Владимирских» в: Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. Лихачёва и др. Т. 9. С. 279–289.


[Закрыть] – трактата, утверждавшего прямую династическую преемственность властителей Северо-Восточной Руси с римскими императорами (в качестве родоначальника династии упоминался мифический Прус, якобы бывший родным братом римского императора Августа и давший начало ветви Рюриковичей). Мы полагаем, что два этих философских творения, объединенные задачей «удревления генеалогии московских государей на максимально возможный срок, позволявшего рассматривать историю самой России как часть общемировой истории, в которой Россия занимает самое достойное место»[176]176
  Перевезенцев С. Русская религиозно-философская мысль X–XVII веков. – М.: Прометей, 1999. С. 223.


[Закрыть], увенчали собой теорию и практику византийской рецепции, чей активный период, таким образом, составил около пяти веков и результаты которой затем стали одним из важнейших элементов русской государственности.

Завершая этот очерк, мы хотим обратить внимание на два существенных момента, которые характеризовали русское общество ко времени окончания активной фазы заимствования византийских практик.

С одной стороны, византийская рецепция принесла на Русь своего рода «великий уравнитель» в виде православной веры. Относительная полиэтничность самого русского общества VIII–XI веков, равно как и окруженность Руси народами, исповедовавшими другие верования или иные версии христианства, превратили православие в важнейший элемент идентичности, определявший мировоззрение и поведение жителей русских княжеств. Определение народа как прежде всего «православного» (а оно, как подчеркивают многие историки, успешно пережило многие века и оставалось доминирующим вплоть до XVIII, если даже не до XIX, столетия[177]177
  См., напр.: Биллингтон Дж. Икона и топор. Опыт истолкования русской культуры. – М.: Рудомино, 2001. С. 26.


[Закрыть]) во многом устранило потребность в сугубо национальном самоопределении, которая в XVI–XVII веках стала столь очевидной в Западной Европе, где католичество, абстрактно оставаясь объединяющим людей и народы элементом, никогда не подменяло собой национальную идентичность. Эта особенность Руси стала позже обоснованием различных универсалистских концепций, трактующих русское государство не только как определенную территориальную общность, но и как «точку преломления» интересов всего православного мира, чьи границы никогда не были четко определены.

С другой стороны, завершение рецепции в период краха породившей ее цивилизации придало процессу отсутствовавший в нем ранее эсхатологический и мессианский характер. Историческая преемственность с Римом и Византией, которая присутствовала и в Западной Европе (можно напомнить, что гербом Священной Римской империи был тот же двуглавый орел поздних византийских династий, принятый в качестве символа еще в середине XIII века[178]178
  Одно из первых изображений данного символа как герба императора Оттона IV встречается в Chronica Majora (ок. 1250) (см.: Lewis, Suzanne. The Art of Matthew Paris in the Chronica Majora, Berkeley (Ca.), London: University of California Press, 1987, p. 62).


[Закрыть]), на Руси приняла крайне надрывную, – если не сказать истеричную – форму. Идея «третьего Рима», на наш взгляд, важна не самим поиском преемственности как таковым (что было привычно для Средневековья), но утверждением ее конечности («два Рима падоши, третий стоит, а четвертому не быти»[179]179
  «Послание великому князю Василию…» в: Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. Лихачёва и др. Т. 9. С. 304.


[Закрыть]); это представление указывало не столько на происхождение Руси, сколько на ее миссию, заключавшуюся в сохранении православной веры и ее максимальном распространении – ведь возможное падение православной цивилизации в этом контексте рассматривалось чуть ли не как конец мира[180]180
  Это мировоззрение проявляется, в частности, в словах В. Путина в фильме «Миропорядок-2018», где он спрашивает: «Зачем нам такой мир, в котором не будет России?» (цит. по сайту: https://www.youtube.com/watch?v=9Bxik6kLEbM, сайт посещен 14 марта 2020 г.).


[Закрыть]. Вряд ли будет преувеличением сказать, что именно на рубеже XV и XVI столетий идея мессианства и «особой роли» Руси стала неотъемлемой чертой народного самовосприятия.

Оба эти обстоятельства, наслоившись на постоянно подчеркиваемый нами окраинный характер центра консолидации русских земель, обусловили важнейшую черту российской государственности – ее неизживаемый компенсаторный характер. Утверждение преемственности, ведущейся от (несправедливо) уничтоженной цивилизации, постоянно взывает к некоему историческому реваншу (мы думаем, никто не будет спорить с тем, насколько часто этот мотив звучал и звучит в русской истории); в то же время величие предначертанной миссии фактически исключает какие-либо границы, в которых она может осуществляться. Это означает, по сути, лишь обоснование некоего беспредельного «карт-бланша»: исторические мотивы действий русских столь серьезны, а их миссия столь масштабна, что на пути этого народа и этого государства не может и не должно быть никаких ограничений. Между тем, разумеется, ограничения были, и очень существенные; для их преодоления необходимо было осознать их масштаб и научиться ставить себе на службу сильные стороны собственных врагов.