Текст книги "Бесконечная империя: Россия в поисках себя"

Европейский пасынок

Вторая половина XVI и первая половина XVII века были для Московии драматичным периодом. В то время как на востоке небольшие стрелецкие отряды, казаки и частные армии «солдат удачи» стремительно расширяли зону своего контроля (в 1587 г. на Иртыше был основан Тобольск, в 1601 г. за полярным кругом появилась Мангазея, в 1607 г. на Енисее был заложен Туруханск, в 1631 и 1632 гг. возникли Братск на Ангаре и Якутск на Лене[241]241
  Подробно о появлении первых сибирских городов/острогов см.: Словцов П. История Сибири от Ермака до Екатерины II. – М.: Вече, 2006. С. 62–64 и Бояршинова З. и Шунков В. «Присоединение Сибири к Русскому государству» в: Окладников А. и Шунков В. История Сибири. Т. 2. Сибирь в составе феодальной России. – Л.: Наука, 1968. С. 47, 50.


[Закрыть]), на западе Московия проигрывала одну кампанию за другой. Даже завершение Смуты, которое ныне принято идентифицировать с одним из самых знаменитых «вставаний России с колен», вовсе не стало низшей точкой в череде поражений «на западном направлении». После заключения Столбовского мира со Швецией в 1617 г. и Деулинского перемирия с Речью Посполитой в 1618 г. Московия лишилась всех территорий на побережье Балтики, а также Копорья и Орешка; к Польше отошли Смоленск, Перемышль и Вязьма[242]242
  См.: Кобзарева Е. «Смута. Иностранные интервенции и их последствия (конец XVI – первая половина XVII вв.» в: История внешней политики России: Конец XV–XVII вв. / под ред. Г. Санина. С. 219–220.


[Закрыть]. К востоку от столицы границы государства были отодвинуты на три с половиной тысячи километров, зато на западе они приблизились к ней на расстояние менее ста пятидесяти верст. С этого времени на протяжении более ста лет Россия вела практически непрекращающиеся войны на западных границах, шаг за шагом продвигаясь к своим целям, но постоянно теряя только что сделанные приобретения (успехи в войне с Польшей в середине 1650-х гг., на волне которых были захвачены Ковно, Гродно и Вильна и осаждена Рига, затем свелись на нет к началу 1660-х, когда за Москвой остались лишь Смоленск и присоединившаяся к ней левобережная Украина; Азов, впервые захваченный казаками в 1637 г., а затем еще раз войсками Петра I в 1696-м, окончательно стал российским лишь более сорока лет спустя, в 1739-м)[243]243
  В результате неудачного Прутского похода Петр I был вынужден отдать Азов Османской империи в 1711 г. (см.: Санин Г. «Петр I и его внешняя политика» в: История внешней политики России: Конец XV–XVII вв. / под ред. Г. Санина. С. 39). «В правление Анны Иоанновны по итогам русско-турецкой войны 1736–1739 гг. был заключен Белградский мир, согласно которому Россия получала вновь Азов, но без права держать там флот и войска. Современники неслучайно называли его “срамным миром”» (Анисимов Е. Анна Иоанновна. – М.: Молодая гвардия, 2002. С. 287).


[Закрыть]. Весьма ограниченные успехи все явственнее свидетельствовали о том, что для успешной борьбы с западными соседями Московии нужно было усвоить их практики в той же мере, в какой этот же подход был необходим для борьбы с восточными завоевателями.

В середине XVII века на этот вызов был дан ответ, определивший судьбы России на последующие двести пятьдесят лет. С одной стороны, царь Алексей Михайлович завершил формирование самодержавного строя, централизовав политическое и экономическое управление через принятие Соборного уложения 1649 г., проведение денежных и таможенных реформ и окончательное закабаление крестьянства; с другой стороны, было начато создание профессиональной армии по европейскому образцу (полки нового строя, приглашение на службу европейских офицеров, первые попытки строительства флота) и увеличено число приказов, ставших прообразом петровских коллегий и министерств XVIII века[244]244
  См.: Андреев И. Алексей Михайлович. – М.: Молодая гвардия, 2006. С. 615.


[Закрыть]. Россия в это время сделала три судьбоносных выбора, каждый из которых не был простым и окончательно закрепился позже: во-первых, она подтвердила выбор в пользу «государственной» церкви в борьбе против никонианства с его представлениями о равенстве светской и духовной власти[245]245
  См.: Ключевский В. Сочинения в 9 томах. Т. 3. Курс русской истории. Ч. 3. – М.: Мысль, 1988. С. 286.


[Закрыть]; во-вторых, она отказалась от реформ в «крестьянском вопросе», укрепив основы крепостничества[246]246
  См.: Скрынников Р. Русская история IX–XVII веков. – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2006. С. 475.


[Закрыть]; и в-третьих, признала необходимость масштабного военного и технологического заимствования у Европы[247]247
  См.: Ключевский В. Сочинения в 9 томах. Т. 3. Ч. 3. С. 243.


[Закрыть]. Эти три момента в итоге определили направления и границы того, что мы называем европейской рецепцией.

Европейская рецепция существенно отличалась от византийской и монгольской, хотя между ними можно найти и некоторые черты внешнего сходства. Прежде всего следует отметить, что, как и в случае с византийской рецепцией, европейская была инициирована сверху и возведена в ранг государственной политики. Заимствования осуществлялись открыто и идентифицировались чуть ли не с самим понятием прогресса. Утверждение если не новой веры, то существенно нового образа жизни стало важнейшей задачей на долгие десятилетия. В то же время, как и в случае с монгольской рецепцией, задача обучиться новым приемам и техникам обусловливалась практически исключительно стремлением обеспечить стране военно-политический «паритет» с ее потенциальными противниками и победу над ними; «учителя» неминуемо должны были впоследствии стать жертвами, что было отражено в тосте Петра I по завершении Полтавского сражения[248]248
  «Царь провозгласил тост за здоровье учителей своих в военном искусстве. “Кто эти учителя?” – спросил Реншельд. “Вы, господа шведы”, – заметил фельдмаршал» (Соловьев С. История России с древнейших времен в 15 книгах. Кн. 8 (Тт. 15–16). – М.: Издательство социально-экономической литературы, 1962. С. 274).


[Закрыть]. Однако важнейшим отличием европейской рецепции от прежних практик заимствования стало то, что в этот раз она ограничилась прежде всего технологическими и управленческими аспектами, не затрагивая идеологических, социальных и политических основ государства. Следствием данной особенности стало то, что европейская рецепция оказалась самой, если так можно сказать, основательной: ее нельзя представить как относительно единый акт; скорее процесс складывался из последовательных циклов заимствований, к которым стране приходилось прибегать приблизительно раз в столетие.

Масштабность европейской рецепции отмечается практически каждым изучавшим Россию историком; так, А. Каменский пишет: «Дело не в том, что значительная часть русского общества… переоделась в европейское платье, стала жить в домах, построенных в соответствии с европейской архитектурной традицией… познакомилась с блюдами европейской кухни, обрела новые, приближенные к европейским, виды общественной и частной деятельности. Дело в том, что все это в совокупности меняло сам уклад жизни, а следовательно, и мышление людей, их менталитет, систему ценностей. Русское общество стало более динамичным, более восприимчивым ко всему новому. Освоение ценностей европейской культуры означало и знакомство с теми из них, в которых были заложены элементы гражданского общества, гражданского сознания, что привело к тому, что часть русского общества постепенно стала ощущать себя не только объектом, но и субъектом истории. Это означало кардинальные изменения в общественном, национальном, историческом сознании»[249]249
  Каменский А. От Петра I до Павла I: реформы в России XVIII века (опыт целостного анализа). – М.: Издательство РГГУ, 2001. С. 155.


[Закрыть]; а Д. Ливен добавляет: «В значительной мере и успешная российская экспансия зависела от импортированных европейских институтов, европейских технологий, да и европейских специалистов – как военных, так и гражданских»[250]250
  Lieven, Dominic. ‘Russia as Empire and Periphery’ in: Lieven, Dominic (ed.) The Cambridge History of Russia, Vol. II: Imperial Russia, 1689–1917, Cambridge, Cambridge University Press, 2006, p. 10.


[Закрыть]. Мы добавим к этому еще один немаловажный момент: европейская рецепция была единственной, которая заставила русских правителей и философов задуматься о том, не является ли Россия частью чего-то большего, чем она сама (причисление Руси к православному миру не несло такой коннотации, с одной стороны, по причине очевидности этого факта, и, с другой стороны, из-за быстрой смены парадигмы на утверждение центральной роли Московии в этом сообществе (вопрос скорее состоял уже не в том, к чему принадлежит страна, а в том, кто еще принадлежит миру, который она персонифицирует)). Впервые Россия была поименована частью более крупной цивилизации (В. Соловьев писал: «Мы – русские европейцы, как есть европейцы английские, французские и немецкие. Я так же неоспоримо знаю, что я европеец, как и то, что я русский… Все должны стать европейцами. Понятие европейца должно совпасть с понятием человека, и понятие европейского культурного мира – с понятием человечества. В этом смысл истории. Сначала были только греческие, потом римские европейцы, затем явились всякие другие, сначала на Западе, потом и на Востоке – явились русские европейцы, а за океаном – европейцы американские…»[251]251
  Соловьев В. «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории» в: Соловьев В. Сочинения в 2 томах. – М.: Мысль, 1988. Т. 2. С. 697.


[Закрыть]). Ответом на это изменение представлений о принадлежности стала теория панславизма[252]252
  Хотя панславизм возник в Австро-Венгрии, в России он обрел большую популярность по двум причинам: с одной стороны, он выгодно противопоставлял православную Россию и близкие ей народы «умирающему» Западу (см., напр.: Данилевский Н. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. 5-е изд. – СПб.: Издательство братьев Пантелеевых, 1894. С. 525, или Достоевский Ф. «Дневник писателя. 1876. Апрель. Глава вторая. I. Нечто о политических вопросах» в: Достоевский Ф. Собрание сочинений в 15 томах. – СПб.: Наука, 1994. Т. 13. С. 141–142; Достоевский Ф. «Ряд статей о русской литературе. I. Введение» в: Достоевский Ф. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 11. С. 29), с другой – оправдывал геополитические амбиции России в борьбе с Османской империей (см.: Фадеев Р. Мнение о восточном вопросе. – СПб.: Типография департамента уделов, 1870. С. 45–48).


[Закрыть] и многочисленные примеры агрессивного евронигилизма, однако даже в такой ситуации никто из противников российской «европейскости» не попытался категорично отнести страну к альтернативной Европе азиатской цивилизации[253]253
  Подробнее см.: Никитин Сергей. Славянские комитеты в России в 1858–1876 годах. – М.: Издательство МГУ, 1960. С. 74–90.


[Закрыть].

Кратко оценивая составные части европейской рецепции, мы отметим четыре принципиально важных элемента.

Во-первых, непереоценимое значение имела попытка сделать Россию страной по-европейски образованной. В 1687 г., с опозданием на четыре столетия по сравнению с ранними европейскими университетами, в Москве была основана Славяно-греко-латинская академия – первое в стране светское учебное заведение (для создания настоящего европейского университета потребовалось еще 70 лет[254]254
  См.: Рождественский С. Очерки по истории систем народного просвещения в России в XVIII–XIX веках. – СПб.: Типография М. А. Александрова, 1912. Т. 1. С. 54–60, 195–201.


[Закрыть]). Петровские реформы сделали определенный уровень «профессионального», если так уместно выразиться, образования обязательным для представителей привилегированного класса, которые были теперь обязаны проходить военную или административную государственную службу[255]255
  См., напр.: Павлов-Сильванский Н. Служилые люди: происхождение русского дворянства. – СПб.: Государственная типография, 1898. С. 271–278.


[Закрыть]. От презрительного отношения к «немцам» Россия стремительно перешла к невиданному в то время космополитизму: только в петровское время в страну переехало, поступив на службу, несколько тысяч офицеров и гражданских профессионалов из европейских стран[256]256
  Офицерство в российской армии в значительной степени рекрутировалось из иностранцев еще в конце XVII века (см., напр.: Брикнер Александр. Иллюстрированная история Петра Великого. – СПб.: Издание П. П. Сойкина, 1902. Т. 1. С. 238–240), но перелом наступил после издания указа Петра I от 16 апреля 1702 г. «о вызове иностранцев в Россию».


[Закрыть]; в годы правления Анны Иоанновны иностранцы занимали от трети до половины высших командных постов в русской армии[257]257
  В 1738 г. из 61 генерала иностранцами на русской службе был 31, а если брать высший командный состав, включая и штаб-офицеров, число иностранцев составляло 192 из 515 человек (соответственно 52 и 37 %) (см.: Ачильдиев С. Постижение Петербурга: в чём смысл и предназначение Северной столицы. – М.: Центрполиграф, 2015. С. 302).


[Закрыть]; к концу XVIII века французский язык соперничал с русским в качестве средства общения в петербургском высшем обществе (при этом сам современный русский язык стал, как ни странно, именно продуктом европеизации страны). Были образованы первые российские академии – наук и художеств, – и менее чем за столетие в стране появились составившие ее славу величайшие художники, писатели и поэты. Какими бы масштабными ни были достижения в иных областях, именно невиданное расширение кругозора и образованности всей верхушки тогдашнего общества мы бы назвали главным элементом новой рецепции.

Во-вторых, европейская рецепция была par excellence обусловлена очевидным к тому времени технологическим и военным отставанием России от передовых стран того времени, которое отчетливо ощущалось еще с середины XVII века, – и поэтому она стала первым примером экономической модернизации в истории страны. Важнейшие заимствования коснулись кораблестроения (как военного, так и коммерческого), фортификации и архитектуры, горного дела и металлургии; была создана современная металлургическая, военная и текстильная промышленность. С конца XVII века по 1725 г. выплавка чугуна в России выросла в восемь раз (Россия стала нетто-экспортером металлов уже в 1716 г. и крупнейшим их производителем в мире в 1760-е гг.), а производство тканей – более чем в пять раз[258]258
  См.: Falkus, Malcolm. The Industrialization of Russia 1700–1914, Houndmills, London: Macmillan, 1972, p. 23.


[Закрыть]. Стремительно росло число мануфактур, организованных по европейскому образцу, – от металлургических заводов и полотняных фабрик до оружейных, кожевенных и фарфоровых заводов; если в начале петровского времени в стране было около 20 «мануфактур», то к 1725 г. их число превысило 250, а 50–75 % пошлины, введенные тарифом 1724 г., благоприятствовали политике «импортозамещения»[259]259
  См.: Там же, p. 22.


[Закрыть]. Стремительно рос экспорт и развивались финансовые операции; в первый же год по основании Санкт-Петербурга была учреждена товарная биржа, организованная Петром I по примеру Амстердамской, а данные городу торговые льготы быстро переориентировали торговлю с Северного моря на Балтику[260]260
  См., напр.: Тимофеев А. История Санкт-Петербургской биржи 1703–1903. – СПб.: Типография товарищества «Труд», 1903. С. 3–23.


[Закрыть]. За достаточно короткий период были реформированы армия и флот: с 1696 по 1725 г. в России построили более тысячи военных судов, что к концу петровского правления сделало российский военный флот с его 40 линейными кораблями, 10 фрегатами и сотнями галер и более мелких судов только на Балтике третьим по мощи в Европе[261]261
  См.: Веселаго Ф. Краткая история русского флота. – М.: Вече, 2009. С. 89; критическое сравнение c флотами европейских держав см.: Bruijn, Jaap. The Dutch Navy of the Seventeenth and Eighteenth Centuries, Columbia (SC): University of South Carolina Press, 1993, p. xiii; подробнее см.: Modelski, George and Thompson, William. Seapower in Global Politics, 1494–1993, New York: Palgrave Macmillan, 1988.


[Закрыть]; численность регулярной армии к концу Северной войны оценивается историками от 130 тыс. до 210 тыс. человек, не считая гарнизонов и казачьих войск[262]262
  См.: Menning, Bruce. ‘The Imperial Russian Army, 1726–1796’ in: Kagan, Frederick and Higham, Robin (eds.) The Military History of Tsarist Russia, New York: Palgrave Macmillan, 2002, p. 48–49 и Соловьёв С. История России с древнейших времён. Книга 4, (тт. XVI–XX). – СПб.: Издание товарищества «Общественная польза», 1896. С. 776.


[Закрыть], что делало ее одной из самых больших на континенте. При этом особенно важны были качественные изменения: армия стала профессиональной и возглавлялась хорошо обученными иностранными и русскими офицерами, к тому времени получившими значительный боевой опыт в годы Северной войны. Последствия реформ стали очевидны в середине столетия, когда русские нанесли поражение войскам Фридриха II в Семилетней войне 1756–1763 гг.[263]263
  См.: Szabo, Franz. The Seven Years War in Europe, 1756–1763, London, New York: Routledge, 2008, pp. 330–373.


[Закрыть], несколько раз выиграли кампании против Турции между 1768 и 1812 г., победили армию республиканской Франции в Итальянском и Швейцарском походах 1799 г., а позднее сыграли основную роль в разгроме наполеоновской Франции.

В-третьих, в ходе европейской рецепции в России преобразились не только мануфактурный сектор, армия и образование; радикальные перемены произошли в сфере управления и администрирования. В 1708 г. страна была поделена на восемь губерний[264]264
  См.: Vernadsky, George. Political and Diplomatic History of Russia, Boston (Ma.): Little, Brown & Co., 1936, pp. 230–232.


[Закрыть] (к середине XIX века их число увеличилось до 44); с 1717 г. устаревшая система приказов была заменена коллегиями, которые начали работу с 1 января 1719 г. (показательно, что в пяти из восьми коллегий их вице-президентами стали состоявшие на русской службе иностранцы)[265]265
  См.: Bushkovitch, Paul. Peter the Great. The Struggle for Power, 1671–1725, Cambridge: Cambridge University Press, 2004, pp. 377–378.


[Закрыть]; в 1722 г. был издан «Табель о рангах», фактически ставший своего рода уставом государственной службы[266]266
  Подробнее см.: Cracraft, James. The Revolution of Peter the Great, Cambridge (Ma.), London: Harvard University Press, 2003, pp. 35–36.


[Закрыть]. Был учрежден регулярно утверждавшийся государственный бюджет, вводились новые налоги, включая и всеобщую подушную подать, приуроченную к завершению переписи населения, проведенной в 1718–1724 гг.; в итоге за менее чем 30 лет петровского царствования налоговые поступления в казну выросли в пять раз[267]267
  См.: Kaser, Michael. ‘Russian Entrepreneurship’ in: Postan, Michael; Coleman, Donald and Mathias, Peter. The Cambridge Economic History of Europe, vol. VII: The Industrial Economies, part 2: The United States, Japan, and Russia, Cambridge: Cambridge University Press, 1978, р. 437.


[Закрыть]. Церковь была окончательно институционализирована с упразднением патриаршества в начале XVIII века и учреждением в 1721 г. Священного Синода, руководимого светским чиновником[268]268
  См.: Карташев А. Очерки по истории Русской Церкви. – Париж: YMCA Press, 1959, т. 2. С. 311–366.


[Закрыть]. Государственная служба, на которую Петр I, по сути, мобилизовал дворянское сословие, стала популярной, и путь в нее был открыт уже не только представителям привилегированных классов; уже в 1762 г. был издан Манифест о вольности дворянства[269]269
  См.: Фаизова И. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. – М.: Наука, 1999. С. 99–106.


[Закрыть], а военная или административная служба превратилась в самый эффективный социальный лифт в стране. Несмотря на практическую неизменность начал самодержавия, в России начали приниматься законы и нормы, отрицавшие прежние средневековые начала; в 1723 г. было отменено упоминание холопства[270]270
  См.: Хелли Р. Холопство в России 1450–1725. – М.: Academia, 1998. С. 667–669.


[Закрыть], в 1766 г. инициировано создание Уложенной комиссии[271]271
  См.: «Императрица Екатерина II» в: Российские правоведы XVIII–XX веков: очерки жизни и творчества / под ред. В. Томсинова. – М.: Зерцало, 2007. Т. 1. С. 83–86.


[Закрыть], и даже стали появляться размышления о необходимости конституции[272]272
  См.: Чибиряев С. Великий русский реформатор. Жизнь, деятельность и политические взгляды М. М. Сперанского. – М.: Наука, 1989. С. 42–54.


[Закрыть]. По мере расширения границ в рамках империи начали появляться части, управлявшиеся в соответствии с их собственными законами, некоторые из которых были вполне европейскими (а порой даже либеральнее некоторых из них), – здесь достаточно упомянуть особую систему управления Царством Польским, которая существовала с 1815 г. до подавления Польского восстания в 1832 г.[273]273
  Подробнее см.: Przekop, Danuta and Janowski, Maciej. Polish Liberal Thought Up to 1918, Budapest: Central European University Press, 2004, pp. 70–74.


[Закрыть]

Наконец, в-четвертых, принципиальным отличием европейской рецепции от всех прочих была ее очевидная функциональность. Основной задачей ставилось не просто обеспечение геополитической успешности России, захват новых или возвращение «исконных» земель: главными целями провозглашались обеспечение выхода к морям, гарантирование стране права на свободную торговлю, наращивание взаимовыгодных контактов с внешним миром. Оборот российской торговли с европейскими странами с начала XVIII века по 1740 г. вырос более чем в девять раз, начала меняться и структура российского экспорта, в котором впервые после 1724 г. резко сократилась доля пушнины и начала стремительно расти доля промышленной продукции (пусть и не слишком обработанной – от пеньки до железа), а с 1760-х гг. – и зерна (за 30 лет рост экспорта составил несколько десятков раз)[274]274
  См.: Dixon, Simon. The Modernisation of Russia, 1676–1825, Cambridge: Cambridge University Press, 1999, pp. 243–245.


[Закрыть]. По мере расширения империи на юге к бурно развивавшейся балтийской добавлялась еще и средиземноморская торговля. Оставаясь самодержавной империей с обычными для империй экспансионистскими целями, Россия тем не менее впервые в своей истории начала формировать если и не «экономическую», то «экономизированную» внешнеполитическую повестку, ориентируясь в том числе и на интересы отечественных купцов и промышленников.

Однако довольно быстро стало понятно, что ориентиры европейской рецепции существенно отличаются от задач российского государства. К началу XIX века Россия – по вполне понятным геополитическим причинам – превратилась в лидера коалиции, действовавшей против Наполеона; однако, в отличие от той же Великобритании, столкновение которой с Францией было продиктовано сугубо геополитическими моментами, Россия имела и более серьезные причины противостоять главному европейскому революционеру. Сложившийся на Венском конгрессе «Концерт держав» усилиями России очень быстро превратился в более локальный Священный Союз, основной задачей которого было сохранение status quo в Центральной Европе[275]275
  См.: Jarrett, Mark. The Congress of Vienna and its Legacy. War and Great Pоwer Diplomacy after Napoleon, London, New York: I. B. Tauris, 2013, pp. 178, 359.


[Закрыть]. Страх перед настоящей европейскостью, которая во все большей мере ассоциировалась с политическими свободами, привел (особенно после выступления декабристов и польского восстания) к мощной волне реакции, сопровождавшейся серьезным экономическим застоем и нарастанием военно-технологического отставания. Поражение России в первой Крымской войне стало знаком того, что потенциал изначальной европейской рецепции исчерпан и стране критически необходима новая порция заимствований.

Вторая волна европейской рецепции известна в России как эпоха Великих реформ; начавшаяся на рубеже 1850-х и 1860-х гг., она в том или ином виде растянулась до начала Первой мировой войны, переживая свои взлеты и падения, ускорения и откаты. За этот долгий и драматический период в стране было отменено крепостное право, проведены судебная, земская, образовательная и финансовая реформы[276]276
  См., напр.: Корнилов А. Общественное движение при Александре II (1855–1881 гг.). – М.: Товарищество типографии А. И. Мамонтова, 1909; Зайончковский П. Отмена крепостного права в России. – М.: Просвещение, 1964, и др.


[Закрыть], новый динамизм приобрело хозяйственное развитие, существенно выросла промышленность, страна покрылась сетью железных дорог. К началу 1910-х гг. Россия стала вполне европейской экономикой: по сравнению с первой половиной 1860-х гг. объемы производства чугуна выросли в 13 раз, добыча угля – в 84 раза, потребление хлопка текстильной промышленностью – в 8,8 раза, а протяженность железных дорог увеличилась более чем в 50 раз[277]277
  Рассчитано по: Хромов П. Экономическое развитие России в XIX–XX веках, 1800–1917. – М.: Госполитиздат, 1950. С. 453–454, 462.


[Закрыть]. Этот хозяйственный подъем следует назвать в полной мере европейским: угольные месторождения Донбасса развивались англичанином Д. Хьюзом, бакинскими нефтепромыслами оперировал швед Э. Нобель; в 1900 г. доля иностранного капитала в российской промышленности достигла 45 % (превышая при этом в добывающих секторах, металлургии и машиностроении 70 %)[278]278
  См.: Эвентов Л. Иностранные капиталы в русской промышленности. – М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1931. С. 22–23.


[Закрыть]. Ни до этого времени, ни после доля иностранных капиталовложений в общем объеме инвестиций в российскую экономику не была столь значительной – однако министр финансов С. Витте подчеркивал: «Только разлагающиеся нации могут бояться закрепощения их прибывающими иностранцами»[279]279
  Витте С. «Промышленность, торговля и сельское хозяйство России» в: Витте С. Собрание сочинений и документальных материалов. Т. 4. Кн. 1. – М.: Наука, 2002. С. 194.


[Закрыть]. Россия уверенно догоняла передовые державы: средний темп экономического роста в стране в 1890–1900 гг. составлял по основным отраслям от 6,5 до 9,5 %; в начале XX века Россия стала первой в Европе по протяженности железнодорожных путей и мировым рекордсменом по добыче нефти[280]280
  См.: Falkus, Malcolm. The Industrialization of Russia 1700–1914, p. 66.


[Закрыть].

Впечатляющий экономический прогресс последней трети XIX века сопровождался масштабной модернизацией социальной и политической жизни. В стране появились элементы правового государства и был учрежден независимый суд[281]281
  См.: Wortman, Richard. The Development of a Russian Legal Consciousness, Chicago (Il.), London: The University of Chicago Press, 2010, p. 269.


[Закрыть]; быстро развивались начала местного самоуправления и так называемые земские структуры; после политических потрясений 1905 г. император санкционировал появление парламента и создание легальных политических партий[282]282
  См.: Российское законодательство X–XX веков. В 9 томах. Т. 9. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций / под ред. О. Чистякова. – М.: Юридическая литература, 1994. С. 41.


[Закрыть]; выезд граждан за рубеж был существенно упрощен[283]283
  См.: Лор Э. Российское гражданство: от империи к Советскому Союзу. – М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 16, 322.


[Закрыть]. При этом уже тогда можно было заметить, что политические реформы, которые в большинстве европейских стран оказывались средством преодоления имевшихся социальных противоречий, в России во многом лишь провоцировали новые; уже одно это указывало на то, что очередная волна заимствований европейских практик принесет намного более драматические последствия, чем любая из предшествующих рецепций, порождая социальные и политические конфликты такого масштаба, с которыми страна не сможет справиться. Нарастающие противоречия между европейски организованной экономикой и крайне архаичной политической системой; между зарождавшимся правовым сознанием и нереформируемым самодержавием обострились в условиях войны и привели к краху монархического режима и установлению большевистской диктатуры.

Следует заметить, что если со многих точек зрения большевистский переворот стал для России катастрофой, нарушившей ход ее естественного развития и обернувшейся миллионами бессмысленных жертв, формированием тоталитарного общества и очередным закрытием страны от внешнего мира, с позиций исследователей рецепций и заимствований мы должны констатировать, что Советский Союз мало чем отличался от Московии или Российской империи. Масштабное социальное и технологическое заимствование отнюдь не прекратилось. Государственное хозяйство, построенное при И. Сталине, крайне напоминало «корпоративное государство» Б. Муссолини[284]284
  Сp.: Jasny, Naum. Soviet Industrialization, 1928–1952, Chicago: University of Chicago Press, 1961, pp. 119–148 и Zamagni, Vera. The Economic History of Italy 1860–1990: Recovery after Decline, Oxford: Clarendon Press, 1993, pp. 243–271; Gentile, Emilio. ‘Fascism in Power: The Totalitarian Experiment’ in: Lyttelton, Adrian (ed.) Liberal and Fascist Italy, 1900–1945, Oxford, New York: Oxford University Press, 2002, pp. 159–170.


[Закрыть]; советская индустриализация на каждом из ее этапов критически зависела от трансферта западных технологий и оборудования[285]285
  Подробнее см.: Рубченко М. Ура, у них депрессия! // Эксперт. 2010. № 1 (687).


[Закрыть]; не будет преувеличением утверждать, что этот тренд продолжался и далее, как минимум вплоть до конца 1960-х гг. Более того, мы рискнем утверждать, что экономический и политический кризис советского строя, который прослеживается с начала 1970-х гг. (с периода, который стало привычно называть «застоем»), порожден прежде всего и в наибольшей степени именно исчерпанностью того развития, для обеспечения которого страна могла по мере необходимости прибегнуть к избирательному заимствованию социальных практик и технологических достижений из внешнего мира. Эта исчерпанность, на наш взгляд, обусловлена двумя группами факторов.

С одной стороны, с самого своего возникновения Русь/Московия/Россия развивалась в условиях, когда мощь общества и государства определялась масштабами материального производства (неважно, в аграрном, добывающем или индустриальном секторе), причем эти масштабы могли наращиваться за счет скоординированных централизованных усилий (от закрепощения населения до расширения территории). С середины ХХ века соответствующие факторы начали терять значение по мере превращения технологий и знаний в важнейший производственный ресурс и формирования экономики, основанной на услугах. Оба данных тренда требовали существенной переориентации экономики с массового производства на индивидуализированное, а управления – с командных методов на систему стимулирования частной инициативы и инноваций. Новая хозяйственная реальность оказалась неподвластной копированию: если прежде отстававшая авторитарная страна могла получать доступ к технологиям, воспроизводить их и даже в некоторой степени совершенствовать, то сегодня для этого необходима экономика, действующая на рыночных принципах, а не управляемая из единого командного центра. Кроме того, превращение мира в совокупность намного более открытых социальных систем, чем прежде, привело к интернационализации интеллектуального класса и во многом ограничило возможности его «локальной» эксплуатации (как то было принято в России от эпохи легендарных архитекторов собора Василия Блаженного до сталинских шарашек). По мере формирования новой парадигмы постиндустриального развития перенятие технологий перестало быть действенным инструментом обгона соперников[286]286
  См. подробнее: Иноземцев В. Пределы «догоняющего» развития. – М.: Экономика, 2000. С. 35–47.


[Закрыть] – и это, на наш взгляд, оказалось приговором российской модели заимствований (вполне возможно, что это совпадение случайно, но именно с 1970-х гг. Советский Союз начал резко сдавать свои позиции как индустриальной державы и разворачиваться в сторону сырьевого сектора, что позже превратило страну в типичное «петрогосударство»).

С другой стороны, в последние полвека особенно остро проявился тренд, заметный еще со второй волны европейской рецепции 1860-х гг.: технологические и хозяйственные заимствования во все большей мере требуют социальных и политических перемен, формирования правовой системы и отказа от командно-силовых методов управления. Россия пока демонстрирует явную неготовность к таким переменам: за каждой волной «либерализации» следует откат: после нескольких десятилетий политических и социальных реформ конца имперского периода наступил большевистский тоталитаризм, после хрущевской «оттепели» – авторитарный застой, после демократизации и перестройки – путинская ревизия. Между тем тысячелетняя логика российских рецепций предполагала неизменность фундаментальных основ государственного строительства: сохранение подчеркнутого единства религии/идеологии и власти; жесткой системы управления; зависимого и беспомощного статуса холопов; имперского по своей сути принципа построения государства. Сегодня сохранять все это «в отдельно взятой стране» возможно, но задача такого сохранения полностью отторгает любую идеологию рецепций (на подсознательном уровне российская правящая элита признает этот факт, постоянно повторяя мантру об «импортозамещении»). Иначе говоря, сегодня вопрос состоит не столько в том, что Россия не сможет дальше развиваться, сколько в том, что она не может использовать для своего развития лучше всего ей известный прием заимствований. Период, на протяжении которых православная авторитарная империя могла развиваться за счет больших рецепций, объективно заканчивается, и именно этим обусловлено, на наш взгляд, нынешнее истерическое состояние отечественных «охранителей».

Противоречивое влияние европейской рецепции на российские общество и государство объясняется, на наш взгляд, тем, что Западная Европа на протяжении всех тех столетий, о которых говорилось выше, развивалась практически в диаметрально противоположном, чем Россия, направлении. В отличие от византийской традиции, здесь утверждался примат рационализма; формировались условия для разделения светской и духовной властей; активно шло становление национальных государств; закладывались основы современных правовых режимов и гарантий личных свобод. В отличие от восточных обществ, ограниченная в пространственном отношении Европа ориентировалась на океаническую экспансию с тех самых пор, как Россия начала активное продвижение в Евразию; не в пример монголам, акцент в этой части мира делался на гласное составление и интерпретацию законов; светские государственные институты возникали не на основе религиозной толерантности, но в огне реформаций и межконфессиональных войн. Несмотря на территориальную и этническую близость, Европа сформировала опыт, который крайне сложно было бы применить к России, если предполагать, что в рамках этой рецепции российские общество и государство надеялись сохранить свою особую идентичность.

Проблемность европейской рецепции для России обусловливалась также и тем фактом, что обе предшествующие рецепции на определенном временнóм этапе «наслаивались» на периоды естественного упадка их «доноров», что обеспечивало Руси/Московии условия ощущения себя преемником этих культур или победителем соответствующих государств. Стремительность и успешность европейской рецепции в XVIII – начале XIX века, на наш взгляд, обеспечивалась пусть и неосознанным, но ощущением того, что Россия может и в этом случае повторить прежнюю «траекторию». Технологические и экономические успехи этого периода, а также масштаб территориальных приращений на западе со времен начала Северной войны до присоединения Финляндии вполне могли быть основанием для предположения о том, что Россия способна превзойти своих учителей и добиться доминирования на континенте. В таком контексте уже через сто с небольшим лет после начала петровских реформ могло стать понятно, что тренд не сможет быть воспроизведен: отставание 1830–1850-х гг. стало первым знаком «исторического сбоя», который дала модель глобальных заимствований. России фактически пришлось не то чтобы отмечать победу над своими учителями, но идти к ним на выучку во второй (с 1860-х по 1900-е гг.) и даже (начиная с 1920-х гг.) в третий раз. Все остальные «метания» России по отношению к Европе были вторичными; упадок Запада[287]287
  См.: Spengler, Oswald. Der Untergang des Abendlandes: Umrisse einer Morphologie der Weltgeschichte, Bd. 1–2, München: DTV Verlag, 1997.


[Закрыть], который так хотели увидеть в Москве, всякий раз оказывался ложным, и Европа – побежденная, униженная и порой даже поделенная – восставала к новым успехам так, как не могли «ожить» ни Византия, ни империя монголов. И чем более очевидной становилась «живучесть» нового донора/соперника, тем меньше оставалось у России как шансов его опередить, так и желания в полной мере перенимать его установления и практики.

Однако сама такая динамика взаимодействия России и Европы порождает основной вопрос, ради ответа на который мы и предприняли наше исследование: почему имперское начало в Руси/Московии/России столь прочно? Ведь история Европы тем и отличается от византийской или монгольской, что европейские государства Нового времени оказались единственными, кто смог создать огромные империи, но – в отличие от Древнего Рима, Византии или Монгольской империи – не лишиться собственных государственности и идентичности в процессе их разрушения. Они были первыми, для кого имперскость имела глубоко вторичное значение, а вся европейская история последних двух веков может трактоваться как формирование опыта преодоления имперских черт – иногда более болезненная, иногда менее. Россия же на фоне Европы была и остается страной, совершенно неспособной отказаться от имперской сущности и воспроизводящей ее снова и снова в самых разных исторических условиях (нынешние, разумеется, гораздо менее благоприятны для этого, но это уже частности). Именно этот вопрос и занимал нас при выработке плана нашей книги – но для ответа на него придется перейти от исследования внутренней сути российской имперскости (а именно этим мы пока и занимались) к анализу ее пространственной экспансии и принципов функционирования. Однако прежде чем к этому приступить, подведем некоторые итоги первой главы.