Текст книги "Бесконечная империя: Россия в поисках себя"

Три рецепции в исторической перспективе

Все сказанное выше позволяет создать общее впечатление о совершенно особом пути русского/московского/российского общества и государства. Эти три этапа в истории нашей страны явились продуктами трех описанных нами рецепций – но продуктами особенными, проявившимися не только в статике, но и в динамике. В свое время великий социолог Д. Белл, говоря о различных технологических периодах в общественном развитии, подчеркивал: «Постиндустриальное общество не замещает индустриальное, так же как и индустриальное общество не ликвидирует аграрный сектор экономики. Подобно тому, как на древние фрески в последующие эпохи наносятся новые и новые изображения, более поздние общественные явления накладываются на предыдущие слои, стирая некоторые черты и наращивая ткань общества как единого целого»[288]288
  Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования [пер. с англ. под ред. В. Иноземцева]. – М.: Academia, 1999. С. CLIX.


[Закрыть], а «новые тенденции не замещают предшествующие общественные формы как “стадии” общественной эволюции; они часто сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры»[289]289
  Bell, Daniel. ‘The Third Technological Revolution and Its Possible Socio-Economic Consequences’ in: Dissent, Vol. XXXVI, № 2, Spring 1989, p. 167.


[Закрыть]. Эти слова в полной мере применимы и к истории Руси/Московии/России. Каждая рецепция придавала обществу новый импульс и новый вектор развития, но все они располагались как бы в разных плоскостях, и поэтому на каждом новом историческом этапе мы скорее видим именно добавление нового качества, но не отрицание прежнего.

Византийская рецепция не отменила дохристианского общинного характера русского общества, не сформировала новой системы собственности, не упорядочила принципы наследования, не принесла на Русь кодифицированной системы права. В то же время она обеспечила своеобразные синтез и взаимопроникновение религии и власти, церкви и государства, заложив тем самым основы представлений как о божественности государя, так и о подчиненной роли церкви по отношению к светским властям. Она познакомила Русь с православной версией христианства, что имело два принципиальных следствия: с одной стороны, указание на общность православных народов (что впоследствии не раз реанимировалось в российской истории в форме то панславизма, то «русского мира»), и, с другой, постановка религиозной идентичности выше национальной (что прослеживалось вплоть до краха Российской империи, когда внимание обращалось на крещеность человека, а не на его родословную). Эта рецепция провела такие тонкие воображаемые линии исторической преемственности и создала такие мифологемы, которые сформировали в русском народе представления о его мессианском характере и его уникальном историческом предназначении. Следует отметить, что основные «инъекции» византизма оказались столь глубокими, что они не были искоренены ни во времена монгольского ига, ни в период «европеизации» России, ни даже тогда, когда большевики на протяжении десятилетий пытались уничтожить сами воспоминания о религиозной культуре. Даже утрачивая связь с истоками, даже оборачиваясь чуть ли не в свою противоположность, представления об особом пути и исторической роли русского народа, его общинности и мессианстве, о «прирожденном государе» и «симфонии» власти и церкви раз за разом проявлялись в структурах повседневности и оказывали если не определяющее, то весьма существенное влияние на исторический путь страны. Сегодня мы видим, что, будучи на каком-то этапе загнаны далеко вглубь коллективного бессознательного, все они стремительно возвращаются на поверхность, как только на них возникает спрос.

Монгольская рецепция не отменила ничего из привнесенного византийской; все идеологические догматы сохранили свое значение – более того, они скорее даже окрепли, выступая реакцией на внешнее принуждение. При этом монгольские практики существенно углубили элементы византийского порядка; к идее «прирожденного государя» добавились представления о единстве центральной власти и исходящих из нее всех остальных властных полномочиях, а также о том, что закон выше права, а воля государя выше закона, – и какими бы упорными ни были попытки искоренить эти представления, они оказались исключительно устойчивыми. В условиях формирования предельно централизованного самодержавного государства была утверждена условность любой собственности, а подданные оказались низведены до положения полурабов, какими они были в монгольских ордах; по какой-то странной случайности это состояние любви к попирающей человека власти считается проявлением патернализма. При этом данная рецепция добавила к и ранее присутствовавшему в русском народе стремлению к экспансии ощущение привычности гигантских сухопутных пространств и умение управлять покоренными народами посредством выстраивания сложных систем вассалитета и обеспечения религиозной толерантности. К византийскому восприятию окружающего мира как пространства, открытого для проповедей и прозелитизма, прибавилось осознание его как источника опасности и угроз, которое осталось в русском народе на долгие столетия и до сих пор выступает самым эффективным инструментом его мобилизации. Чем дальше расширяли русские свои владения, тем большего им хотелось достичь и тем более враждебными казались еще неосвоенные окраины мира, – это присутствующее в нас и сегодня чувство возникло в период монгольской рецепции.

Европейская рецепция, которая стала третьей в истории России, оказалась удивительным примером того, как рационализм Нового времени и передовые технологии, производственные и военные, будучи переняты отстававшей в своем развитии страной, обеспечили ее впечатляющий скачок, не изменив при этом почти ничего в фундаментальных основах общества. Ни византийская, ни монгольская рецепции не были способны придать обществу устойчивое поступательное развитие: и в том и в другом случае оно оказывалось в тупике – идеологическом, усваивая миф о собственном мессианстве, или территориальном, расширяясь до дозволенных географией пределов и упираясь либо в них, либо в готовых к сопротивлению соседей. Европейская рецепция также не обеспечила такого развития: как и две прежние, она дала России возможность достигать того же уровня, каково достигали страны-«доноры», но практически сам факт его достижения во многом казался реализацией цели, и первоначальный динамизм утрачивался. При этом европейская рецепция, наслоившись на результаты и последствия первых двух масштабных заимствований, принесла в Россию совершенно искаженное понятие эффективности: если для европейцев таковой считалось достижение максимального результата с использованием минимальных усилий и средств, то для мессианской страны с монгольскими практиками власти и подавления эффективным стало считаться достижение поставленной повелителем цели в обозначенные сроки безотносительно затраченных сил. Именно такой синтез привел к тому, что технологические достижения, которые призваны были раскрепостить европейца, на деле сделали русских (а позже – советских) людей еще более угнетаемыми государством, а экономику и политическую систему страны оставили столь же неспособными к естественному поступательному развитию, какими они были и прежде.

Каждая из трех рецепций выводила Русь/Московию/Россию на позиции, которые можно было считать не только равными занимавшимся странами-«донорами», но даже превосходящими их. Эта мания «опережения» имплицитно присутствует в большинстве российских «программ развития», начиная со Средних веков и кончая нашими днями, выступая естественным продуктом идеологии догоняющего развития, присущей всем окраинным и периферийным обществам, ориентирующимся на использование чужих опыта и практик. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что страна никогда не опережала соперников благодаря своим собственным успехам. И в случае с продолжением Русью византийской традиции, и в случае с завоеванием ранее подконтрольных монголам территорий, и даже в случае возвышения России и позже Советского Союза над европейскими державами фундаментальной причиной такого успеха оказывался окончательный или временный упадок цивилизации-«донора». Киев никогда не стал ровней Константинополю, а Владимир и позже Москва оказались не столько превзошедшими Византию соперниками, сколько наследниками приказавшей долго жить империи. Московские князья, и это прекрасно показала попытка свержения монгольского ига в конце XIV века, закончившаяся очередным покорением Руси, смогли избавиться от ненавистного внешнего управления только тогда, когда внутренние противоречия и распри подточили могущество соперника. Российская империя превратилась в мощнейшую страну Европы в период после истощивших континент наполеоновских войн, а Советский Союз повторил ее успех полтора века спустя в аналогичной ситуации, когда весь Старый Свет лежал в руинах, оставленных Второй мировой войной. Эти периодически возникавшие – но при этом недолговечные – моменты успеха поддерживали и в определенной мере до сих пор поддерживают ощущение того, что страна нашла верную парадигму развития, дающую ей право гордиться своими прошлыми достижениями, – но они мало что говорят о том, могут ли эти успехи быть гарантированы в будущем. Постоянно повторяющиеся рецепции, таким образом, не только оттачивают инструменты усвоения современности, но и порождают непреодолимую зависимость от прошлого.

Эта зависимость, следует также отметить, усиливается тем, что каждая новая из рецепций становится, если так можно сказать, более поверхностной, так как объекты заимствования смещаются от мировоззренческих идеологем к социальным и политическим практикам и далее, к производственным технологиям и экономическим отношениям. Иначе говоря, имперская структура складывается идеологически и ценностно уже на начальных стадиях, обретает инструменты экспансии немногим позже, а затем использует усвоенные из опыта взаимодействия с другими странами достижения не столько для модернизации, сколько для увековечения самой себя. Именно поэтому можно с уверенностью говорить, что Россия является такой имперской структурой, для которой взаимодействие с миром демократических правовых государств становится век от века все менее опасным, а сегодня практически вообще не подрывает ее основ.

Особенности «окраинной империи»

Завершая краткий обзор становления имперской сущности России, отметим еще раз особенности того, что мы в начале этой главы назвали окраинным центром и что на протяжении нескольких столетий превратилось в империю, так и не потеряв черт и комплексов окраинности.

Как мы уже говорили, первый уровень «усвоения имперскости» оказался скорее идеологическим. В период между принятием христианства и формированием концепции Москвы как «третьего Рима» Русь приобщилась к цивилизации, которую ей так и не удалось победить в военном отношении и к которой она на протяжении значительного времени относилась как к «старшей». Сдвигаясь территориально все дальше от ареала своего зарождения и от мест, где начиналось ее взаимодействие с Византией, Русь в ее владимирско-московском обличье не могла не воспринимать себя как «последнего хранителя» православных мудрости и традиций. Ее глубоко периферийный характер многократно усилил приверженность византийским идеям и нормам, так как вручение миссии сохранения великой религии нескольким княжествам на севере Русской равнины могло объясняться не иначе как божественным Провидением. Окраинная цивилизация оказалась в результате самым последовательным и беззаветным защитником православия и мощной силой, на протяжении веков идеализировавшей эту религию и строившей на ней субститут своей национальной идентичности. Это объясняет и глубоко присущий русской имперской традиции консерватизм: тот, кто видит свою миссию в сохранении веры и устоев, определенно не может стремиться к их «модернизации» и изменению.

Второй, «политический» уровень усвоения имперскости наложил не менее значимую печать на российскую идентичность. Пребывание на протяжении 200 лет в статусе окраины уже не европейского, а «азиатского» мира, сопровождавшееся осознанием масштабов континентальных пространств, западным флангом которых оказалась Московия, породило у окраины неизбывную зависть к империи, отдаленной провинцией которой она долгое время была. В этот период Московия, с одной стороны, усвоила значение абсолютистской, практически ничем не ограниченной, власти для реализации успешной завоевательной политики, и, с другой стороны, превратила территориальную экспансию в idée fixe, на века определившую ее геополитические устремления. Важнейшим следствием такого развития событий стало «растворение» метрополии в империи, снижение внимания к собственно имперскому core, умаление национального в угоду религиозному и имперскому пониманиям идентичности. Московия сформировалась как империя, для которой масштабы были важнее благополучия; с этого момента она стала практически непобедимой, но в то же время в этой связке была заключена и ее фундаментальная дилемма: страна должна была непрерывно расширяться, не теряя ранее завоеванных территорий, – что, разумеется, невозможно было реализовать без серьезного подрыва народных сил.

Третий уровень российской имперскости, который проявился в период активного взаимодействия с Европой, характеризуется двумя важными чертами, каждая из которых напрямую связана с окраинным характером имперского центра. С одной стороны, все несколько волн продолжительной европейской рецепции указывали и указывают на то, что Россия способна перенимать технологические достижения передовых стран, но не может развивать их даже с тем же динамизмом, как те страны, где они были изобретены, – и через определенный промежуток времени она снова превращается из воображаемого центра в реальную окраину и локальная волна заимствований начинает повторяться. С другой стороны, Россия раз за разом в ходе повторяющихся заимствований проявляет свою реактивность, что также свойственно периферийным обществам: она умело или не очень реагирует на существующие или мифические вызовы и угрозы, но довольно редко сама задает повестку дня – в результате этого страна на протяжении последних столетий, будем откровенны, никогда не находилась в центре мировой экономики и даже политики: в хозяйственном отношении она не определяла новых трендов, а в политическом выступала скорее источником беспокойства для многих держав, но мало для кого была реальным ориентиром.

Описанная нами окраинность Руси/Московии/России обеспечила еще одну ее особенность: невероятную способность к мимикрии. Много раз на протяжении своей истории – от первых веков после принятия христианства до петровской эпохи и затем до второй половины ХХ века – она представлялась наблюдателям как в полной мере «нормальная» страна, отмеченная разве что небольшими отклонениями и особенностями, – но потом всякий раз у России хватало сил и возможностей резко поменять тренд своего движения и показать, что окраинная империя никогда не утрачивает способность удивлять мир.

Однако мы уже немного затянули рассуждения об имперской сущности Руси/ Московии/России, и сейчас пришла пора обратиться к не менее захватывающей части ее истории – к оценке того, как эта сущность проявлялась; к описанию имперских форм, сменявших друг друга на протяжении многих веков истории; к постижению методов имперского доминирования, которые позволили России в течение последних пяти сотен лет создать огромную имперскую структуру, весьма устойчивую к «размыванию», постоянно расширявшуюся и даже пережившую по крайней мере один распад, за которым последовала новая «сборка» практически в тех же границах. Иначе говоря, от описания центра, пусть и «окраинного», следует перейти к оценке имперских периферий.

Глава вторая
Имперская экспансия

В главе об имперской экспансии Руси/Московии/России нельзя обойтись без многочисленных сравнений опыта нашей страны и других имперских структур. В последнее время предпринимаются попытки найти черты сходства, сближающие Россию с крупнейшими империями Востока – китайской или турецкой[290]290
  См.: Mankoff, Jeffrey. Empires of Eurasia, New Haven (Ct.), London: Yale University Press, 2020.


[Закрыть], но мы не рискнем заходить так далеко и будем действовать в русле более традиционного подхода, сопоставляя ее прежде всего с европейскими империями; подобный подход, на наш взгляд, следует выбрать по причине легко прослеживаемых исторических параллелей и интенсивности российско-европейского взаимодействия на протяжении многих столетий.

С одной стороны, в современной исторической литературе доминирует представление о России как имперской структуре par excellence, – причем данный тезис применяется в отношении как периода, предшествовавшего формальному провозглашению империи (так, Д. Хоскинг пишет: «В октябре 1552 г. Московия начала свою имперскую карьеру, впервые покорив и аннексировав независимое нерусское государство»[291]291
  Хоскинг Дж. Россия: народ и империя (1552–1917). – Смоленск: Русич, 2001. С. 16.


[Закрыть]), так, разумеется, и самой империи (тут достаточно процитировать Дж. Ле Донна с его «XVIII столетие было веком строительства Российской империи»[292]292
  LeDonne, John. The Russian Empire and the World, 1700–1917: The Geopolitics of Expansion and Containment, Oxford: Oxford University Press, 1997, p. XI.


[Закрыть]), и в отношении Советского Союза («С конца 1930-х гг. Советский Союз был империей и в объективном, и в субъективном значениях этого термина»[293]293
  Zaslavsky, Victor. ‘The Soviet Union’ in: Barkey, Karen and von Hagen, Mark. After Empire: Multiethnic Societies and Nation-building: The Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg Empires, Boulder (Co.), Oxford: Westview Press, 1997, p. 85.


[Закрыть], – отмечает В. Заславский). Следует заметить при этом, что ряд историков относительно четко определяют период возникновения империи, даже если действуют «от обратного»: так, Р. Суни указывает, что «если периферийные области были полностью интегрированы в метрополию, как, например, древнерусские княжества – в Московское государство, и относились к ним, по крайней мере, как к провинциям метрополии, то это еще не имперское отношение»[294]294
  Суни Р. Г. «Империя как таковая: имперская Россия, “национальная” идентичность и теории империи» в: Государство наций: империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / под ред. Р. Суни и М. Терри. – М.: РОССПЭН, 2011. С. 34.


[Закрыть]: следовательно, имперское строительство начинается не раньше, чем Московское княжество приступило к завоеванию осколков Золотой Орды и территорий, находившихся еще дальше к востоку.

С другой стороны, никто не может определить, чем, собственно, была Русь до начала имперского строительства. Чаще всего утверждается, что политически она оставалась совокупностью раздробленных княжеств, в незначительной степени сплачивавшихся едиными корнями правящих династий, восходивших к Рюриковичам[295]295
  См.: Пашуто В. «Черты политического строя Древней Руси» в: Древнерусское государство и его международное значение / под ред. В. Пашуто и Л. Черепнина. – М.: Наука, 1965. С. 73–76.


[Закрыть]; культурно и даже социально она соединялась православием[296]296
  См., напр.: Martin, Janet. Medieval Russia, 980–1054, Cambridge, Cambridge University Press, 2007, p. 9; Perrie, Maureen. ‘Introduction’ in: Perrie, Maureen (ed.) Cambridge History of Russia, Vol. 1: From Early Rus’ to 1689, Cambridge, Cambridge University Press, 2006, p. 9.


[Закрыть], которое позволяло обнаруживать некий общий элемент в рамках не только политически раздробленного, но и этнически крайне разнообразного[297]297
  См.: Пашуто В. «Особенности структуры Древнерусского государства» в: Древнерусское государство и его международное значение / под ред. В. Пашуто и Л. Черепнина. С. 101–115.


[Закрыть] сообщества. Учитывая, что эти «русские» земли, или, точнее, православное пространство, дополнительно объединялись общностью принесенного вместе с религией и обслуживавшего религиозные потребности языка[298]298
  См.: Успенский Б. История русского литературного языка (XI–XVII вв.). – М.: Аспект Пресс, 2002. С. 23–24.


[Закрыть], можно рассуждать о прогрессировавшем формировании некоей «протонациональной» общности. Данная общность, однако, существенно отличалась от традиционного понимания нации, которая (прежде всего в Европе) не требовала для своего оформления религиозной идентичности (большинство европейских наций сложились в период, когда католицизм доминировал на большей части континента, а в некоторых случаях национальная консолидация шла даже вопреки серьезным межрелигиозным противоречиям, которые не становились для нее непреодолимым препятствием). В определенной степени можно утверждать в этом контексте, что в Древней Руси, да и позже, в Московии, не возникли предпосылки для формирования нации в классическом смысле слова (отметим, что этот тезис сегодня довольно распространен – достаточно, например, процитировать М. Кромма, уверенного, что «…держава Ивана III и его наследников имела с монархиями австрийских и испанских Габсбургов одну важную общую черту: все они были династическими, а не национальными, государствами»[299]299
  Кром М. Рождение государства: Московская Русь XV–XVI вв. – М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 86.


[Закрыть]).

Мы не хотим сейчас вдаваться в продолжительные споры о характере раннего русского государства и о той особой идентичности, которая позволяла (и позволяла ли) жителям многих вполне самостоятельных княжеств ощущать свою принадлежность к единому народу. Гораздо более важной представляется нам другая проблема.

Если обратиться к истории европейских империй, можно увидеть, что классические империи – т. е. такие, которые состояли из четко выделявшихся метрополий с одной стороны и поселенческих колоний либо военным образом контролируемых зависимых территорий с другой, – начинали формироваться лишь после того, как метрополии приобретали черты если не национального государства в классическом смысле слова, то по крайней мере весьма похожего на него политического объединения. Мы имеем в виду такие основные признаки, как политический контроль над всей или практически всей территорией, определяемой как пространство расселения того или иного народа; появление идентичности и наименования, отличных от обусловленных названием определенной ограниченной местности; различие между границами государства и ареалом доминирования определенной религии или культа; наличие развитого языка, используемого в повседневном общении и отличающего представителей данного государства от жителей соседних государств; и определенный опыт внешнеполитической идентичности, т. е. действия той или иной страны на международной арене в союзе с другими государствами или против союзов других государств. В совокупности мы назовем эти признаки определяющими чертами потенциальной национальной метрополии – которая либо уже была национальным государством, либо вскоре становилась таковым.

В данном случае мы не противоречим авторам, которые, более строго подходя к концепту национального государства и детально анализируя понятие «нация», отмечают исключительное многообразие в отношении национального государства (nation-state) и империи[300]300
  См.: Berger, Stefan and Miller, Alexei. ‘Building Nations In and With Empires – A Reassessment’ in: Berger, Stefan and Miller, Alexei (eds.) Nationalizing Empires, Budapest: Central European University Press, 2015, рp. 2–4.


[Закрыть]. Конечно, мы понимаем, что не все государства, на протяжении последних веков возникавшие в Европе, появлялись как nation-states[301]301
  Cм.: Osterhammel, Jürgen. Die Verwandlund der Welt. Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts, München: Beck Verlag, 2009, SS. 26–30.


[Закрыть]. Тем более нам известно, что государства и нации, как отмечал еще Э. Геллнер, имеют различные истоки и формируются под влиянием разных причин[302]302
  См.: Gellner, Ernest. Nations and Nationalism, Ithaca (NY), London: Cornell University Press, 1983, рp. 5–7.


[Закрыть]; все, что мы хотим сказать, – это лишь отметить тот примечательный факт, что все западноевропейские метрополии, которые начиная с XV века успешно создавали свои колониальные империи (порой фактически по нескольку раз), к моменту начала этих экспериментов территориально и организационно успевали оформиться в централизованные государственные образования, которые практически без серьезных изменений сохранились до периода, последовавшего за разрушением построенных ими имперских структур. Иначе говоря, речь идет о государствах, обладавших внутренним единством, достаточным для того, чтобы провести один или несколько раундов имперского строительства и пережить их, не потеряв при этом своей идентичности.

В истории Западной Европы можно выделить минимум три группы государств, отличающихся между собой по времени достижения подобного состояния (частным случаем являются те, кто не достиг его вообще).

К первой группе следует отнести Португалию, Испанию, Францию, Великобританию и Нидерланды. Во всех этих случаях формирование единого государства (или обретение им независимости, как в последнем случае) произошло прежде, чем метрополии начали колониальную экспансию, причем последняя велась именно от лица нового централизованного объединения.

Португалия является наиболее ярко выраженным примером данной тенденции. Сформировавшись как продукт европейской реконкисты во времена первых крестовых походов[303]303
  См.: Newitt, Malyn. Portugal in European and World History, London: Reaktion Books, 2009, рр. 22–31.


[Закрыть] и будучи признанным независимым государством (хотя и не королевством) по Саморскому договору 1143 г.[304]304
  См.: Disney, Anthony. A History of Portugal and the Portuguese Empire from Beginnings to 1807, vol. 1: Portugal, Cambridge: Cambridge University Press, 2009, рр. 76–77.


[Закрыть], Португалия первой начала проникновение в заморские территории и формирование своей колониальной империи. Захватив Сеуту в 1415 г. и колонизировав Острова Зеленого Мыса в конце 1460-х, португальцы основали десятки факторий в Западной Африке вплоть до Анголы еще до открытия Колумбом Америки[305]305
  См.: Disney, Anthony. A History of Portugal, vol. 2: Тhe Portuguese Empire, рр. 1, 30–38, 65–76, 101–107.


[Закрыть]. В 1500 г. Португалия заявила права на Бразилию, а к середине XVI века португальские колонии встречались по всему миру, от Латинской Америки до Юго-Восточной Азии[306]306
  См.: Capistrano de Abreu, João. Chapters of Brazil’s Colonial History, 1500–1800, New York, Oxford: Oxford University Press, 1998, pp. 25–27 и Subrahmanyam, Sanjay. The Portuguese Empire in Asia, 1500–1700: A Political and Economic History, Chichester (UK), Malden (Ma.): John Wiley & Sons, 2012, pp. 60–83.


[Закрыть]. Испания повторила опыт соседа – практически сразу после того, как Кастилия и Арагон объединились в результате брака королевы Изабеллы и короля Фердинанда в 1469 г. и довели до конца казавшуюся нескончаемой реконкисту с завоеванием Гранады в 1491-м[307]307
  См.: Baruque, Julio. La Reconquista: El concepto de España: unidad y diversidad, Madrid: Espasa Calpe, 2006, pp. 166–188.


[Закрыть], испанцы начали исследования и освоение обеих Америк, уже через полвека принесшие им самые крупные территориальные приобретения из всех, которые до того осуществлялись любой из европейских метрополий, и первую «современно организованную» империю Нового времени[308]308
  О первичном освоении новых территорий и управлении ими см.: Poole, Stafford. Juan de Oviedo: Governing the Spanish Empire in the Reign of Philip II, Norman (Ok.): University of Oklahoma Press, 2004, pp. 3–10.


[Закрыть]; не ограничившись этим, испанцы расширили владения в Европе, поставив под свой контроль бóльшую часть Италии и очистив от турецкого флота значительную часть Средиземноморья после битвы при Лепанто[309]309
  См.: Braudel, Fernand. The Mediterranean and the Mediterranean World of the Age of Philipp II, vol. 2, London: Harper&Row, 1972, pp. 1088–1141.


[Закрыть]. Амбиции обоих соперничающих европейских хищников были столь велики, что по одобренному Святым престолом спустя 12 лет Договору Тордесильи от 1494 г. они разделили на зоны влияния весь известный на тот момент мир[310]310
  Подробнее cм.: Bown, Stephen. 1494: How a Family Feud in Medieval Spain Divided the World in Half, London: Thomas Dunne Books, 2012, pp. 34–45.


[Закрыть]. Франция, в XIV–XV веках измотанная Столетней войной, сумела восстановиться во второй половине XV столетия и, нанеся поражение своему главному противнику, герцогству Бургундскому, в 1482 г., через полвека сформироваться как самое мощное государство континентальной Европы[311]311
  См.: Braudel, Fernand et Labrousse, Ernest. Histoire économique et social de la France 1450–1660, t. 2, Paris: Quadrige, 1993; Baumgartner, Frederic. France in the Sixteenth Century, New York: Palgrave Macmillan, 1995; Mandrou, Robert. Introduction to Modern France, 1500–1640, London: Holmes&Meier, 1975, и др.


[Закрыть]. В 1608 г. на территории современного Квебека была основана «Новая Франция», в 1624 г. появилась Французская Гвиана, в 1625 г. французы закрепились на Гаити, а в конце XVII века обрели самую крупную свою колонию в Луизиане[312]312
  См.: See, Scott. History of Canada, 2^nd ed., Amenia (NY): Grey House Publishers, 2010, рр. 35–36, 40–42; Havard, Jilles et Vidal, Cécile. Histoire de l’Amérique française, Paris: Flammarion, 2003.


[Закрыть]. Англичане, что характерно, также начали трансатлантическую экспансию после угасания династии Тюдоров и объединения королевства с Шотландией и Ирландией под властью короля Якова I в 1603 г.[313]313
  См.: Coward, Barry and Gaunt, Peter. The Stuart Age: England, 1603–1714, 5^th ed., London, New York: Routledge, 2017, pp. 129–137.


[Закрыть] Несмотря на то, что Англия превратилась в одну из мощнейших морских держав еще при Елизавете[314]314
  См. подробнее: Warren, John. Elizabeth I: Meeting the Challenge, England 1541–1603, London: Hodder Education, 2008, pp. 131–134.


[Закрыть], активное проникновение британцев в Новый Свет началось лишь после Лондонского мирного договора с Испанией, закончившего долгий период противостояния этих крупнейших европейских стран: в 1607 г. был основан Джеймстаун, в 1630 г. – Бостон, в 1649 г. – Аннаполис, в середине XVII века появились основные североамериканские колонии[315]315
  См., напр.: Grant, Susan-Mary. A Concise History of United States of America, New York, Cambridge: Cambridge University Press, 2012, pp. 51–60.


[Закрыть]. Нидерланды, выйдя как единое государство победителем из войны с Испанией в 1581 г. и попытавшись закрепиться на берегах как Северной, так и Южной Америки, впоследствии сконцентрировались на Юго-Восточной Азии, с которой на протяжении многих десятилетий вели интенсивную торговлю, захватив к середине XVII века территорию современной Индонезии, а также Тайвань, Цейлон и значительные пространства в Южной Индии[316]316
  См.: Vickers, Adrian. The History of Modern Indonesia, Cambridge: Cambridge University Press, 2005, pp. 9–10.


[Закрыть]. Во всех этих случаях речь шла о державах, поучаствовавших в «первом» разделе мира европейцами в XV–XVII веках.

Ко второй группе можно причислить двух «припозднившихся»: Германию и Италию. Потенциально одни из крупнейших европейских государств, обладавшие чуть ли не самыми серьезными имперскими устоями, восходящими к исторической памяти Римской и Священной Римской империй, а также долгой культурной традицией, объединявшей находившиеся на их территории княжества, две эти страны появились на европейской карте очень поздно, в конце второй трети XIX столетия, в разгар второй волны колониальной экспансии. В результате как Италии, сформировавшейся в ходе объединительных войн 1848–1861 гг.[317]317
  См.: Clark, Martin. The Italian Risorgimento, 2^nd ed., Harlow: PearsonLongman, 2009, pp. 75–92; Тарле Е. История Италии в Новое время. – СПб.: Издательство Брокгауза и Ефрона, 1901. С. 164–186.


[Закрыть], так и Германии, консолидировавшейся по мере расширения Северогерманской конфедерации в 1866–1871 гг.[318]318
  См.: Siemann, Wolfram. Vom Staatenbund zum Nationalstaat: Deutschland 1806–1871, München, 1995, SS. 364–390; Brose, Eric Dorn. German History 1789–1871: From the Holy Roman Empire to the Bismarckian Reich, New York, Oxford: Berghahn, 2013, pp. 320–355.


[Закрыть], достались колонии, совершенно не соответствовавшие их мощи: Германии удалось установить контроль над Камеруном, Намибией и Танганьикой, а также Западной Гвинеей и островами Марианского архипелага[319]319
  См., напр.: Steinmetz, George. The Devil’s Handwriting: Precoloniality and the German Colonial State, Chicago (Il.), London: Chicago University Press, 2007, pp. 68–71 и Wesseling, Henk. The European Colonial Empires, 1815–1919, London, New York: Routledge, 2013, pp. 171–177, 183–190.


[Закрыть], а Италии достались лишь Эритрея и Сомали[320]320
  См.: Finaldi, Giuseppe. Italian National Identity in the Scramble for Africa, 1870–1900, Bern: Peter Lang, 2009, pp. 64–90.


[Закрыть] и гораздо позже (по итогам войны 1911–1912 г. с Турцией) Ливия[321]321
  См.: Vandewalle, Dirk. A History of Modern Libya, 2^nd ed., Cambridge: Cambridge University Press, 2012, pp. 24–42.


[Закрыть]. Мы не станем утверждать, что это сыграло определяющую роль в стремлении Германии и Италии проводить ревизионистскую политику в самой Европе, которая во многом спровоцировала сначала Первую, а потом и Вторую мировую войну, – мы лишь еще раз обратим внимание на тот факт, что ни одно из европейских государств не начинало колониальную экспансию до того, как будущая метрополия объединяла вокруг себя более мелкие, но культурно и исторически близкие территории; случаи, когда бы такое объединение инициировалось странами, уже построившими свои империи, истории неизвестны. Единственное исключение, каким можно назвать период личной унии Испании и Португалии, имевшей место между 1580 и 1640 гг., с момента угасания в последней Ависской династии до восстановления власти дома Браганса[322]322
  О так называемом «Иберийском союзе» подробнее см.: Elliott, John. Imperial Spain, New York, London: Penguin, 1990, pp. 275–278.


[Закрыть], может считаться довольно условным, так как оно носило временный характер и не привело в итоге к формированию нового устойчивого государства.

В третью группу логично поместить те европейские страны, которые не имели подконтрольных заморских владений, – однако среди них также встречались империи, контролировавшие значительные территории. В большинстве случаев их можно назвать «сложносоставными», так как они претендовали на формальное единство своей территории, не считая часть таковой колониями[323]323
  См.: Абалов А. и Иноземцев В. «Уже не империя: почему Россия не вернется к модели унитарного государства» на сайте: https://www.rbc.ru/opinions/politics/25/12/2019/5e01c5b69a7947cb907d538a (сайт посещен 4 августа 2020 г.).


[Закрыть]. Это не значит, что «сложносоставная империя есть великая держава по определению»[324]324
  Тренин Д. Россия и мир в XXI веке. – М.: Э, 2016. С. 22.


[Закрыть], как необязательно любая империя должна считаться сложносоставным государством[325]325
  См.: Каспэ С. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика. – М.: РОССПЭН, 2001. С. 24–25.


[Закрыть]. Классическим примером описанной имперской структуры, разумеется, выступает Австро-Венгрия, страна, которая имела два (а по мнению многих исследователей – даже три[326]326
  Третьим иногда считают Чехию как важнейшую историческую составную часть империи (см.: Judson, Peter. The Habsburg Empire: A New History, Cambridge (Ma.), London: The Belknap Press of Harvard University Press, 2016, pp. 295–299), а иногда Хорватию-Славонию как автономное королевство в ее сoставе (см.: Biondic, Mark and Radić, Stjepan. The Croat Peasant Party and the Politics of Mass Mobilization, 1904–1928, Toronto: University of Toronto Press, 2000, pp. 6–9).


[Закрыть]) центра[327]327
  Австро-Венгрия фoрмально стала сложносоставным государством по результатам австро-венгерского компромисса 1867 г., закрепившего формальное равенство двух частей империи и их суверенитет в вопросах внутренней политики (см.: Taylor, Alan. The Habsburg Monarchy 1809–1918: A History of the Austrian Empire and Austria-Hungary, London: Hamish Hamilton, 1948, рр. 134–139).


[Закрыть] и доминировала над масштабной периферией, представители которой воспринимали себя как совокупность угнетаемых народов[328]328
  См., напр.: Хойбергер В. «Вена и Сараево: австро-венгерская политика по отношению к боснийским мусульманам» в: Австро-Венгрия: опыт многонационального государства / под ред. Т. Исламова и А. Миллера. – М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1995. С. 82–88.


[Закрыть]. Несмотря на то, что Авcтро-Венгерская империя была одним из самых мощных европейских государств и в 1806–1918 гг. имела полноценный выход к морю, она никогда не предпринимала попыток обрести заморские владения[329]329
  Можно, конечно, отметить попытку закрепиться на Никобарских островах, но относиться к ней следует с известной долей иронии (см.: Basch-Ritter, Renate. Die Weltumsegelung der Novara 1857–1859: Österreich auf allen Meeren, Wien: Akademische Druck und Verlag, 2008, SS. 108–112).


[Закрыть]. В качестве других сложносоставных империй можно назвать территориально близкие к Австро-Венгрии Великое княжество Литовское, по крайней мере в период с конца XIII по середину XV века[330]330
  См.: Kiaupa, Zugmantas, Kiaupienė, Juratė and Kuncevičius, Albinas. The History of Lithuania before 1795, Vilnius: Lithuanian Institute of History, 2000, pp. 106–160.


[Закрыть], и Речь Посполитую со второй половины XIV века по 1720–1730 гг.[331]331
  См., напр.: Davies, Norman. The God’s Playground: A History of Poland, vol. 1: The Origins to 1795, New York: Columbia University Press, 2005, pp. 93–124.


[Закрыть] Случайно или нет, но государства, которые формировались если не как федерация, то как достаточно аморфная структура, внутри которой необходимо было постоянно соблюдать определенные балансы, часто стремились к территориальной экспансии, но эта экспансия никогда не являлась в чистом виде колониальной, так как совершалась чаще всего через династические союзы и унии, тогда как территории, завоеванные и/или заселенные представителями метрополии, либо вообще отсутствовали, либо оставались весьма незначительными как по масштабам, так и по экономической роли.

Несколько особое место на фоне всех этих классификаций занимает Бельгия – полиэтничная монархия, образованная в 1830 г. и с 1885 г. обладавшая масштабной заморской колонией в виде «Свободного государства Конго», которое, впрочем, несколько условно могло именоваться бельгийским владением, так как до 1911 г. формально считалось личной собственностью короля Леопольда II[332]332
  См., напр.: Hochschild, Adam. King Leopold’s Ghost: A Story of Greed, Terror, and Heroism in Colonial Africa, Boston (Ma.), New York: Houghton Mifflin, 1998, а также книгу Дж. Конрада «Сердце тьмы» (Сonrad, Joseph. ‘Heart of Darkness’ в: Karl, Frederick and Davies, Laurence (eds.) The Collected Letters of Joseph Conrad, vol. 2, Cambridge: Cambridge University Press, 1986).


[Закрыть]. Однако, повторим еще раз, мы не считаем это исключением – так как Бельгия сложилась в ее нынешних границах до начала своей заморской экспансии и, несмотря на большое количество раздиравших ее внутренних противоречий и конфликтов, сохранилась как единое государство до настоящего времени, переживя свою империю.