Текст книги "Гваделорка"

2

По крайней мере, ясно было, кто Трубачи, а кто Никель.

Одеждой они не различались. На всех – подвернутые трикотажные штаны с отвисшими коленями и замасленные камуфляжные безрукавки «на голое пузо». И такие же бейсболки. Но двое – коренастые и курносые, а третий… Про таких мамина знакомая, Эльвира Антоновна, говорила: «Этого мальчика хоть в лохмотья обряди, а все равно будет казаться, что на шее – концертная бабочка». Вообще-то она так про Ваню говорила, но тот слова эти по отношению к себе с возмущением отметал, а сейчас, глянув на третьего мальчишку, вспомнил их сразу…

Мальчишки возились с кривой самодельной пушкой на тележных колесах и не оглянулись на вошедших. Но один из Трубачей (он что-то приколачивал к колесу), не разгибаясь, продекламировал:

– Вот и Лорка пришла…

– И кого-то привела… – закончил другой.

Это было без насмешки, обрадованно даже.

А Никель ничего не сказал, только распрямился. Тонкий, остролицый, большеглазый, с темным крылышком волос под козырьком.

– Я привела Ваню, – бесхитростно сообщила Лорка. – Он приехал на каникулы из Москвы.

– Понятно, – кивнул Трубач с пятном известки на скуле. – Понятно, почему Лорочка не заглядывала к нам целую неделю. Показывала гостю город Турень… – Теперь это уже с легкой подначкой.

– А вот и нет, Феденька. Мы познакомились только сегодня.

– А где пропадала? – спросил другой Трубач (следовательно – Андрюшка).

– Родители дома держали. У нас был ремонт и генеральная уборка перед отъездом на дачу, я помогала. Даже к бабушке редко забегала.

– Бедняжка! – посочувствовал Андрюшка.

– А вот и нет. Я за свою работу получила увольнение от дачи. Мама с папой уедут, а я останусь с бабушкой…

– Все нормальные дети стремятся на дачу, – сказал Федя. – А наша Лорочка…

– Вы ведь тоже не на даче, – заметила она.

– Разве же мы нормальные? – отозвался Андрюшка. – У нас тут всякие сумасшедшие дела.

– С пушкой? – улыбнулась Лорка.

– И с ней тоже, – кивнул Федя. – Слышала, как она сегодня бабахнула?

– Конечно! И главное, что вовремя бабахнула. – Лорка стала серьезной.

– Еще бы! – согласился Федя чуть хвастливо. – В полдень из секундочки в секундочку.

– Не в том дело, что в секундочку, – обстоятельно разъяснила Лорка. – А в том, что нас тогда поймал у лога Квакер. С двумя с какими-то… Я их даже не знаю. У него с Ваней счеты. Но услыхал выстрел и попятился. Все-таки помнит еще закон…

Трубачи и Никель теперь смотрели на Ваню с одинаковым интересом.

– А что за счеты у Квакера с московским гостем Ваней? – спросил Федя. Без ухмылки и вроде бы даже озабоченно.

Лорка ответила тем же тоном:

– Московский гость Ваня вляпал Квакеру по шее раздавленным помидором. За то, что этот Квакер зацепил мою бабушку велосипедом, порвал ее сумку с помидорами. Да еще хихикал…

Трубачи посмотрели друг на друга и на Никеля. Потом все трое – на Ваню.

Федя посочувствовал:

– Ваня – герой! Но теперь у него будут каникулы, полные приключений…

– Но не сегодня же… – заметила Лорка. – А Ваня, когда услышал выстрел и узнал про пушку, захотел с вами познакомиться.

Тогда подал голос Никита Кельников. До сих пор он молчал, стоял прямой такой, с чуть вытянутой шеей, и смотрел словно бы издалека. А тут вдруг улыбнулся, посветлел глазами, шагнул через пушечное колесо.

– Ну, давайте тогда знакомиться… – Голос его оказался неожиданно высоким и ясным. – Ты Ваня, а я Никита. Или Никель…

Он протянул руку. И Ваня взял его узкую ладошку.

– Я, значит, Федя… – И протянулась к Ване еще одна рука.

– А я – Андрюшка…

– Или можно «Дрюша», – уточнил Федя.

– Ага, можно, – согласился Чикишев, приоткрыв в улыбке сломанный зуб.

Ваня почувствовал, как рушится прозрачная стенка. До сих пор он был отдельно от них – как бы за незаметным, но ощутимым стеклом. И даже Лорка в эти минуты была отдельно. А теперь стекло, еле слышно звякнув, рассыпалось, и стали они вместе.

– Ты где живешь? – спросил Федя, подтягивая обвисающие штаны.

Ваня слегка замялся. Говорить, что обитает в элитном профессорском доме, было почему-то неловко.

И Лорка это вмиг учуяла.

– Между Перекопской и Красина, – небрежно сказала она. – Дом с зеленой крышей и башенкой. Знаете?

– Ого! – с пониманием сказал Федя.

И больше никто ни о чем спрашивать не стал. А Дрюша посоветовал по-приятельски:

– Когда будешь к нам ходить, ты не шагай прямо на Камышинскую, к тому мосту, там можно легко напороться на Квакера. Ты лучше иди малость в обход, вниз по Перекопской, там тоже мост. Перейдешь его, а потом налево, вдоль лога. Прямо здесь и окажешься. К нам Квакер не заглядывает, у него своя компания… – И почему-то все, даже серьезный Никель, коротко посмеялись.

И Ваня понял, что ему хорошо здесь. Хорошо в просторном дворе с кленовой тенью, среди ребят, которых увидел лишь несколько минут назад. И чтобы не упустить ощущение этого «хорошо», надо было завязать какую-то беседу. Все равно о чем. И Ваня спросил про пушку:

– А почему колеса у нее такие? Одинаковых не нашлось, да? Конечно, телеги сейчас редкость…

Колеса были деревянные, от телеги, которую в прежние времена таскала старательная лошадка. Похоже, что одно – заднее, а другое – переднее. Поэтому разного диаметра.

– Дело не в том, что редкость. Просто это традиция, – объяснил Никель. – Катать ее сложновато, виляет, но зато память о прошлом…

– Да, – солидно подтвердил Федя. – Колеса-то можно всякие найти: в логу на свалках что хочешь отыщется. Но лафет у этой гаубицы смастерили в давние времена, не хочется менять старину… Ствол-то заменяли не раз, а колеса… Даже никто не знает, с какой они поры. – И он погладил большое колесо.

Ваня тоже погладил – то, что поменьше. А потом и ствол.

Это была труба длиной около метра, а «калибром» сантиметров десять. С толстыми стенками. Она крепилась проволокой к двум брусьям, которые лежали на колесной оси. С тыльной стороны в трубе сидела плотная деревянная заглушка, укрепленная коваными шкворнями. Пахло от трубы теплым железом, ржавчиной и сгоревшей взрывчаткой.

– А чем стреляете? – деловито спросил Ваня. Я, мол, вроде бы тоже смыслю в этих делах.

– Петардами, – разъяснил Андрюшка. – Китайскими. Их к Новому году продают, у нас запас… Вот сюда, в запальное отверстие, пропускают длинную проволоку, привязывают к ней фитиль петарды и вытягивают его наружу. Зажигай фитиль да отскакивай в сторонку…

– В старые времена, когда петард не продавали, было труднее, – стал рассказывать Федя. – Приходилось делать гремучую смесь или добывать порох. У отцов, которые охотники. А какому отцу это понравится…

«Да уж…» – подумал Ваня.

– Но это было давно, – вмешался Никель (и Ваня опять удивился ясности его голоса). – Даже Степа Плотников, который передал Феде и Андрюше пушку по наследству, сам порохом не стрелял, а знает это от других…

– Как это – по наследству? – опять проявил интерес Ваня.

– Щас расскажем, – пообещал Федя. – Да ты садись…

Он толкнул ногой к Ване березовый кругляк, валявшийся в лебеде. Ваня ловко поставил его торчком и сел. Прикрыл ладонями колени, потому что их сразу начало жарить солнце – отвесными лучами. Мальчишки тоже уселись – кто в траву, кто на пушку, а Лорке подкатили такой же, как у Вани, кругляк. Она села с Ваней рядышком.

Мальчишки рассказали про то, что Ваня уже слышал от Лорки. Про обычай давать полуденный выстрел на берегу лога двадцать второго июня. И про то, что после выстрела наступает до заката время общего перемирия…

– И это во всем городе? – с осторожным недоверием спросил Ваня.

– Ну, не во всем, конечно, – объяснил Андрюшка. – Город-то о-го-го какой, хотя и не Москва. Главная улица – шестнадцать километров… А обычай с пушкой – он в здешних кварталах, в старых, где раньше стояла крепость. Малое городище и Большое городище… Здесь самые старожилы, бабки-прабабки, деды-пра деды. От них все и передается…

Ваня вдруг ощутил некоторую неуютность – от того, что он не здешний старожил. И чтобы прогнать ее, спросил:

– А почему именно в такой день надо стрелять? Потому что самый длинный? Или потому, что в сорок первом году началась в этот день война?

– Мы сперва тоже думали, что из-за войны, – кивнул Федя. – Но Степа – это наш сосед, он в том году уехал в авиационный институт, в Москву, – он рассказал, что это началось еще раньше. Будто бы у тех пацанов, которые тут жили во время боев между белыми и красными…

– Но это не из-за боев, а из-за каких-то корабельных плаваний… Будто бы на одном корабле был такой обычай: отмечать летнее солнцестояние… – добавил Андрюшка.

С прежней осторожностью новичка Ваня спросил:

– А при чем тут корабли? Разве они были в Турени? Море-то далеко…

– От Москвы море тоже далеко, – напомнил Андрюшка. – А про нее говорят, что порт пяти морей…

– Да, верно, – смутился Ваня. – А здесь… скольких морей?

– Здесь выход в Ледовитый океан. Через разные реки, – подал голос Никель. Он лежал животом в траве, в узкой тени от нависающей крыши сарая, и опирался на локти. – Поэтому здесь всегда были корабли. Чуть ли не самое первое в России пароходство. Судостроение. Пароходы для всех сибирских рек. И даже парусные суда. Некоторые ходили в Европу… Вот, говорят, на одной из таких шхун и появился этот обычай – полуденный выстрел… Но, может быть, и не там… Ваня, ты видел городской герб? В центре, на здании, где вся городская власть…

Ваня смущенно признался, что здание, кажется, видел, а на герб не обратил внимания. И подумал, что сейчас ему скажут: «Эх ты…»

Не сказали. Никель объяснил:

– На гербе тоже корабль. С мачтой. Вроде тех стругов, на которых пришли сюда ермаковские казаки… В общем, тут многое говорит о плаваниях. И на берегу, у монастырской стены, во-от такой якорь! Как где-нибудь в Севастополе…

Федя сказал чуть ворчливо:

– Ты, Лорка, познакомилась с человеком, а про город ничего толком не рассказала…

– Умник ты, Феденька. Мы познакомились четыре… четыре с половиной часа назад. – Она глянула на крохотные электронные часики. – За полчаса до выстрела. Было время для экскурсий, да? Сперва Квакер, потом бабушки: «Дети, обедать!..»

«С ума сойти! – отозвалось в Ване все «пространство-время». – Всего четыре часа с небольшим! А кажется – неделя прошла!»

А Лорка добавила:

– И вообще… лучше пусть Никель рассказывает: он знает все на свете. А если чего не знает, узнаёт за пять минут…

– Чего это я узнаю́?.. Федерико Гарсия… – отозвался Никель. Уже не ясным своим голосом, а бубняще и досадливо.

Но Лорка не смутилась.

– Не скромничай. Ты в больнице был, когда Федя с Андрюшкой это орудие получили, а разобрался лучше них, когда вернулся. Как длину фитиля правильно рассчитывать и как новую затычку сзади сделать…

«Похоже, что она в курсе всех дел», – мелькнуло у Вани.

А Лорке, кажется, нравилось поддразнивать Никеля и видеть, как он смущается.

– Ваня, про него даже по школьному радио говорили. Какой Никита Кельников э-ру-ди-ро-ван-ный…

– Сейчас кому-то оторвут косы! – угрюмо пообещал интеллигентный и воспитанный Никель. И приподнялся на локтях.

– Ай! – Лорка спиной назад кувыркнулась в лебеду, вскинув тощие ноги в плетенках. – Ну я же правду говорю! Ты даже Марину Рашидовну переспорил!.. Мальчишки, ну Ване же интересно!

– Мне правда интересно, – вступился за Лорку Ваня. – Марина Рашидовна – это кто? Учительница?

– Естественно… – вздохнул Никель.

– Я ни разу в жизни не мог переспорить ни одну учительницу, – признался Ваня. – Несколько раз пробовал, а результат один: «Завтра приведешь маму!»

– У Никеля по-другому, – объяснил Андрюшка. – У них с Мариной был научный спор. Про французов…

– Как это? – Ваня взглянул на Никеля. Не хотелось ему, чтобы Никель огорчался из-за Лорки. Если даже полушутя – все равно не надо. И Никель, чуткая натура, уловил настроение гостя. Повозился и стал говорить своим прежним голосом:

– Да ну… такая история… про историю…

3

– Марина у нас в пятом классе начала преподавать этот предмет, – сказал Никель. – Вся решительная такая, ее боялись даже. Марширует по классу, указка у нее – как шпага… Но интересно рассказывала. Про Древний мир… Но главная любимая тема у нее была не про Древнюю Грецию и не про Рим, а про Французскую революцию. Вот она поговорит про троянцев, а потом незаметно перескакивает на восемнадцатый век. Марат, Робеспьер, «Марсельеза»… А мы с Толиком Казанцевым дуемся в «морской бой». На расстоянии, через две парты. Я ему на пальцах стал показывать координаты, а Марина заметила.

«Кельников, можно узнать, что означает твоя азбука для глухонемых?»

Я говорю:

«Извините, но это тайна».

Она:

«То есть всякие твои глупые тайны важнее урока?»

Я обиделся: не знает, а говорит, что глупые! И в ответ ей:

«Но сейчас ведь не урок. Вы не по программе рассказываете…»

Вмешался Федя:

– Маринушка аж позеленела… Думала, наверно, за шиворот – и за порог! Но потом вспомнила: «Мальчик недавно из больницы…»

– Да не думала она, чтобы за шиворот, – возразил Никель. – Она все же не такая… Но разозлилась, конечно…

«Пусть не по программе, – говорит, – но идеи Великой французской революции, Свобода, Равенство и Братство, не заслуживают такого циничного равнодушия…»

А я в больнице, уже после операции, прочитал книжку «Комиссар Конвента». Мне там одна девочка ее дала… Как раз про те французские дела. Вот я и говорю Марине:

«Все эти идеи – сплошное вранье. То есть неправда, извините, пожалуйста…»

– Вот тут она и правда позеленела, – вставил Андрюшка.

– Ну, ее можно понять… – вздохнул Никель. – Только на меня тогда нашло что-то такое… неуступательное…

Она говорит с таким железным звоном:

«Может быть, ты, Кельников, аргументируешь свои слова?»

А я ей:

«Там нечего аргументировать. Не было у них никакой свободы и братства. Только равенство. Потому что перед гильотиной все равны. Сперва раскрутили свою революцию, а потом друг дружке поотрубали головы…»

– Там еще про Наполеона у вас было… – напомнил Федя.

– Да… Она говорит:

«Но нельзя отрицать значение этой революции для Франции. Они чтут ее до сих пор. И поют „Марсельезу“. Идеи революции вдохновляли Наполеона…»

Тут я разозлился не меньше Марины. Из-за Наполеона. Смешная причина, а разозлился сильно…

– А почему смешная? – сказал Ваня. – Нисколько.

– Да ты не знаешь. Дело не в истории, а в торте. Родители ждали в гости одну знакомую, купили торт «наполеон». Открыли, чтобы посмотреть. В кухне тесно, они положили его на табурет. На круглый. И торт круглый, не заметишь сразу. Я зашел и сел с размаху. В новых брюках, кстати… Маме с папой торт жалко, брюки мои жалко, да и меня тоже, хотя не так сильно… Я, когда спорил с Мариной, вспомнил про это, и сзади будто опять сыро стало… В таких случаях еще больше тянет на спор.

Я говорю:

«По-вашему, их величество Наполеон Буонапарте тоже революционер?»

А она:

«Нет, но нельзя отрицать, что он гордость Франции».

Я думаю про торт и говорю:

«Ну, пусть они там у себя и гордятся им. А я не хочу. Потому что… сказал бы, кто он, но это будет… неучтиво. И вы сразу вызовете родителей».

«Считай, что ты уже сказал, – говорит она. – Вызывать я никого не буду: каждый имеет право на свою точку зрения. Но я считаю, что хотя Наполеон и враг России, но знамена его были овеяны ветром революции».

«Ага, – говорю я. – Особенно на Антильских островах».

Она очень удивилась:

«При чем тут Антильские острова? Наполеон никогда на них не был!»

«Правильно, не был. Но он приказал восстановить там рабство, которое отменили при республике. И послал туда эскадру ле Клерка. Крови стало больше, чем воды…»

Она молчит, смотрит непонятно. Может, думаю, они и не учили про это на своем историческом факультете? Я-то ведь тоже прочитал об этом случайно… Тут она вдруг как-то переменилась.

«Любопытная точка зрения, – говорит. – А не мог бы ты, Кельников, написать на эту тему реферат? И зачитать на школьном историческом обществе? Если он будет удачным, получишь самую высшую оценку».

«Ага! Или двойку, если вы будете не согласны…» – Я это ляпнул, и получилось, что дал согласие. Хотя вовсе не хотелось!

А она:

«За кого ты меня принимаешь! Я умею уважать чужое мнение… А двойки не будет ни при каком итоге, обещаю».

Ну и куда деваться-то? Да и работа пустяковая. Надергал кое-что из Интернета, вспомнил, что читал в книжке…

– И про торт! – хихикнула Лорка. Она опять сидела на чурбаке и безуспешно пыталась прикрыть подолом от солнца коленки.

– И про торт, – согласился Никель. – Пока сочинял, казалось все время, что сижу на нем. Потому и закончил за один вечер… Про все написал. И про комиссара Викто́ра Юга. Знаете, какой гад! Сперва кричал, что всей душой за свободу, освобождал негров, а потом этих же негров – обратно в рабство! И не жалел никого. На одной только Гваделупе – десять тысяч отрубленных голов…

– Где? – слабым голосом переспросил Ваня. Как-то ёкнуло внутри…

– На Гваделупе, – сказал Федя. – Это небольшой такой остров в Антильском архипелаге. Про него мало кто знает…

– Почему мало кто? Многие знают, – заспорил Андрюшка. – Даже песня есть такая – «Гваделупа». У Городницкого. Там такие слова:

 
На палубе ночной постой и помолчи.
Мечтать под сорок лет по меньшей мере глупо.
Над темною водой огни горят в ночи,
Там встретит поутру нас остров Гваделупа.
 

Недавно по радио передавали…

– Песня-то известная. А про остров кто что знает? Никто, наверно, кроме Никеля, – возразил Федя.

– А я тоже ничего не знаю, что там делается нынче, – сообщил Никель. – Говорят, курортное место. Не очень знаменитое… Океан, пляжи, водопады… А история, она сейчас вроде бы и не нужна.

– Да, подумаешь, десять тысяч голов, – ровным голосом сказал Андрюшка.

– А что с рефератом-то? – спросил Ваня, чтобы успокоить в себе тревожную струнку. – Чем все кончилось?

– Ну чем… Пятерку она поставила, а потом начались весенние каникулы.

Федя вдруг сказал:

– Есть еще одна песня про Гваделупу. Не Городницкого. Ее Степа Плотников иногда под гитару пел вместе с Аликом Ретвизовым, своим другом. Я первые строчки помню.

 
Есть на свете остров Гваделупа,
Есть на нем соленая река.
Там на берегу стоит халупа
Старого, как мамонт, рыбака.
 

– Ага! – оживился Андрюшка. – А еще так:

 
Есть у деда маленькая внучка,
Очень непонятная она.
На песке рисует закорючки,
Чтобы сразу смыла их волна.
 

– И вот про такое… – вспомнила Лорка.

 
Остров – он на бабочку похожий,
Если в море поглядеть со звезд.
 

А дальше не помню, я один раз только слышала. Непонятная такая песня и печальная… Что, мол, будет с девочкой, если бабочка сложит крылья. Наверно, девочка про это и пишет на песке…

– Может быть, – очень серьезно согласился Никель. – А остров и правда похож на бабочку, я смотрел на карте… – И вдруг: – Ваня, а ты чего?

– Чего? – вздрогнул Ваня.

– Сделался какой-то не такой…

В любом другом месте – дома, в классе, в компании на улице, где угодно – он сказал бы: «Нет, все в порядке». Но здесь… даже капелькой неправды не хотелось портить нынешнюю ясность отношений. А еще… может быть, признание уберет тревогу (глупую такую, непонятную!).

– У меня дурацкий характер, – откинув голову и щурясь на солнце, признался Ваня. – Не люблю, когда всякие совпадения…

– Какие? – быстро спросил Никель. Он сразу почуял что-то.

– Ну, как сегодня… – выговорил Ваня. – Гваделупа эта. Уже который раз. Сперва вспомнил книжку Жюля Верна, там про этот остров. Потом… про маму. У нее турпоездка за океан, на разные острова, в том числе и на Гваделупу… А сейчас вот снова… И про остров, и песни эти. И как заноза…

Его не стали убеждать, что все это ерунда и нет никакой причины для тревоги.

Лорка сказала:

– Я знаю, так бывает. Вроде все хорошо, а внутри что-то грызет. Из-за какого-то случайного слова или картинки в голове… Тут одно только лекарство: противовес.

– Какой… противовес? – жалобно сказал Ваня. Но от одних только Лоркиных слов стало спокойнее.

А она продолжала:

– Надо придумать что-нибудь связанное с этой причиной, только наоборот. Чтобы переделать ее… в другую сторону…

– Чегой-то непонятно, – вставил Федя.

– Очень даже понятно, – возразил Никель.

– Не мешайте, сейчас Лорка объяснит, – сказал Андрюшка.

И Лорка объяснила:

– Если, например, привязалась печальная музыка, я ее не пытаюсь прогнать. Все равно вернется. Я стараюсь этот же мотив превратить в танец. Или в марш. И ты… представь что-то хорошее про Гваделупу.

– Что? – неловко сказал Ваня. Мол, и рад бы, но как?

А Никель вдруг быстро сел в траве.

– Сейчас будет танец и марш…

– С чего ты взял? – удивился Федя.

А остальные удивились молча.

– Не знаю… Чувствую… – объяснил Никель. – Подождите…

Стали ждать и ждали недолго. С крыши, которая козырьком нависала над Никелем, донесся бодрый вопль:

– Эй! Ловите меня!